Воронье живучее

35

Жену Мулло Хокироха звали Гульмох, но имя ее почти все забыли. Сам Мулло Хокирох называл ее «женщина» либо «старуха», для других она была «тетя», «тетушка», «тетенька» или «мамаша». Только мать Нуруллобека звала по имени — Гульмох: их связывали родственные узы и обе они были из Матчи. Поэтому она близко к сердцу приняла весть об аресте Нуруллобека, сильно горевала, не подозревая, что и эта беда сотворена ее супругом. Мулло Хокирох в душе посмеивался над ее печалью, а вслух твердил свое:

— Все от бога, бог и вымочит, бог и высушит… перестань убиваться!

Узнав, что Нуруллобека выпустили и даже вернули на прежнюю работу, Гульмох бурно обрадовалась и, поделившись с мужем радостью, спросила, почему Нуруллобек к ним не заходит. Муж ответил, что Нуруллобек обиделся на них за то, что Дадоджону сосватали Марджону…

В это весеннее солнечное утро Гульмох по велению мужа пошла в правление и передала председательше его просьбу — немедленно послать кого-нибудь за Дадоджоном, так как Мулло Хокироху очень плохо, он якобы даже бредит. Зная, что муж преувеличивает, Гульмох не торопилась домой. На обратном пути она решила зайти к Нуруллобеку.

Кишлак был укаршен красными флагами и лозунгами. По радио звучала праздничная музыка, диктор поздравлял всех с Днем Советской Армии. Гульмох, иногда неделями не выходившая из дома, почувствовала себя птицей, вырвавшейся из клетки. После душной мехмонхоны, в которой лежал и изводил ее своими поучениями и капризами Мулло Хокирох, ей дышалось легко и свободно. С радостным изумлением увидела она, что на деревьях уже набухают почки, — неужели скоро весна?! Она сколупнула одну почку, надкусила, ощутив горьковато-терпкий вкус, растерла между пальцев, чувствуя клейкость, и подумала, что да, весна не за горами, прекрасная зеленая весна. И будут маки, будут тюльпаны, будет много цветов… но для нее ли? Несчастная со своим Мулло Хокирохом, служанка его, когда она увидит весну?!

Гульмох свернула к школе-интернату и у самых ворот повстречалась с Нуруллобеком. Он радостно обнял ее, и чувства его были неподдельными — он с детства любил и уважал свою тетушку. Не раз вспоминал ее и в тюрьме и, вспоминая, искренне жалел. Вот и сейчас его сердце сжалось! Как она быстро стареет!.. Нуруллобек повернул назад и привел тетушку в свой кабинет.

— Слава богу, слава богу! — говорила она, утирая слезы. — Правда не потонула, есть, оказывается, справедливость. Ты снова на своем месте. Как неожиданно свалилась на тебя эта беда!

— Да, неожиданно, — сказал Нуруллобек. — Никогда не думал, что выроют мне яму и толкнут в нее люди, которых считал близкими друзьями, почти родными.

— Да ты что? — удивилась старушка. — Кто были эти подлые нечестивцы? Ты узнал их?

— Еще бы! — усмехнулся Нуруллобек. — Главарь у них ваш муж, благочестивый Мулло Хокирох! Мой, так сказать, приемный отец, моя опора, мой наставник и защитник!

— Нет, нет, не говори так! — воскликнула старушка, всплеснув руками. — Твой дядя жалостливый человек, он боится божьего гнева, ты ему вместо сына!..

— Я тоже так думал когда-то. Но это он, тетушка, этот жалостливый, богобоязненный человек велел подлому Бурихону арестовать меня. Мне сказал сам Бурихон… За что? Из-за Марджоны, сестры Бурихона. Я давно привязался к этой девушке, хотел жениться на ней и сейчас все еще не остыл. Но ваш благоверный супруг, преследуя какие-то свои грязные цели, вознамерился выдать Марджону за своего братца и, чтобы я не путался под ногами, велел убрать меня, посадить… только и всего!

Старушка слушала, и глубокая печаль входила в ее сердце. Когда Нуруллобек умолк, она тяжко вздохнула и глухо промолвила:

— Бедный ты мой, несчастный!.. — И, немного помолчав, сказала: — Я не знала, что это мой старик тебя посадил. Думала, образумится, стал бояться бога, замаливает свои грехи… Сколько же можно грешить? Неужели и вправду то, что входит с молоком матери, уходит лишь с душой? О боже, боже!.. Сжег всю мою жизнь, каждый день измывался, убивал меня, разве мало ему было этого, что вцепился в тебя, проклятый?!

— Да вы не расстраивайтесь, тетушка, не надо, милая, успокойтесь, — взял Нуруллобек сухую и тонкую руку старушки, — кто роет яму другому, тот сам в нее попадет. Вот ведь полетел Бурихон, выгнали его с работы, как паршивого пса, доберутся и до остальных. Ничто не остается без возмездия. Ваш муж еще будет искать спасения в смерти.

— Верно, сынок, верно говоришь! — закивала головой Гульмох. — Так и есть! Он каждый день зовет смерть, но даже она отвернулась от него. Изводят его головные боли, криком исходит, ни есть не может, ни спать. Если глянешь на него сейчас, не узнаешь и испугаешься. Бог сам наказывает его.

По просьбе Нуруллобека принесли чай. Выпили по пиалке. Тетушка Гульмох расспросила, как чувствуют себя мать и отец, братья и сестры, пожелала им долгой счастливой жизни. Нуруллобек поблагодарил и сдержанно, стесняясь проявить охватившее его волнение, спросил, не знает ли она о намерениях Мулло Хокироха относительно Марджоны: может быть, изменились?

— Нет. Послал сегодня за братом, прежде чем помрет, хочет поженить их, — ответила старушка и прибавила: — Откажись ты, сынок, от этой бесстыжей и нахальной девчонки. Не выйдет из нее хорошей жены, она недостойна тебя.

Нуруллобек с минуту помолчал, подумал и сказал:

— Сердце, к сожалению, неподвластно разуму. Если бы ему можно было приказать!..

— А ты представь, что она за человек, и сердце само отвратится. Говорят, Марджона бегает за Дадоджоном, как собачонка за хозяином. Позабыла всякий стыд и срам, поехала за ним в Дашти Юрмон.

— Но Дадоджон не хочет ее. Мне сказали, что после смерти Наргис он не желает возвращаться в кишлак. Покинул его навсегда.

— И ты веришь этим братьям? — всплеснула старушка руками. — Они стоят друг друга. Не стало Наргис, прилипнет к Марджоне. Лучше не связываться с этим родом, сынок!

Нуруллобек вздохнул.

— Хорошо, тетушка, я подумаю, — сказал он, понимая, что старушка права. Но как вырвать Марджону из сердца? Для того чтобы забыть ее, наверное, нужно полюбить другую. Сказано же поэтом: «В ответ любви нужна любовь, и только!»

Сердце старушки болело за Нуруллобека. Она поняла, что Нуруллобек, этот милый доверчивый юноша, любит, зная, как бессердечна, бесстыжа эта девчонка. Это не доведет его до добра. Он будет переживать и страдать, если Мулло Хокирох женит на Марджоне своего брата. Но даже если он добьется своего и сумеет взять Марджону, все равно не увидит счастья, потому что эта девка и ее братья-разбойники изведут его.

— Подумай, сынок, крепко подумай и постарайся выбросить из головы эту Марджону, — сказала старушка. Она поднялась. — Мне пора домой, я пойду. Посмотрим, что еще надумает мой старик, когда появится его братец. Если что не по мне, отравлю их, подсыплю им яду…

— Что-что? Отравите?! — Нуруллобек вытаращил глаза.

— Нет, не настоящим ядом, — улыбнулась старуха. — Я не убийца. Я отравлю их тем, что облегчу свое сердце — скажу им все, что о них думаю.

— Не надо вам связываться с ними, — сказал Нуруллобек, проводив тетушку до ворот. — Спасибо, что пришли, захаживайте почаще. До свидания.

— Счастливо оставаться, сынок, будь здоров! Поклонись от меня отцу с матерью. До свидания!..

Мулло Хокирох отдавал богу душу. Но душа не хотела покидать тело, судорожно цеплялась за него. Смерть раздирала когтями мозги, чтобы выковырять оттуда душу, однако там ее не находила и тогда впивалась в сердце, а душа, перехитрив смерть, удирала в печень, смерть впивалась в печень — душа снова оказывалась в мозгах, и смерть снова бросалась туда. Мулло Хокирох стонал и скрежетал зубами, кусал подушку, кричал и метался. Это были адские муки, которые он познавал, еще не испустив дух.

Он хотел воды, хоть глоток воды, но не было человека, который дал бы ему напиться. Жену послал к председательше, Ахмаду велел прибрать хлев и почистить скотину, больше в доме никого нет, сам подняться не в силах. Все болит и горит, горит, полыхает… воды… пить… глоток воды!.. Почему он один? Почему некому присмотреть за ним? Почему?! Ведь мог бы Ахмад, пока не вернется старуха, посидеть у него в ногах, мог бы! Но нет, привычка — вторая натура. Даже корчась в смертельных муках, он не забыл распорядиться по хозяйству, не мог допустить, чтобы Ахмад сидел у его постели и бездельничал. Пусть работает, даром, что ли, он обязан кормить его, и поить, и одевать?..

Мулло Хокирох не предполагал, что день начнется такими адскими муками. Он хотел полежать в тишине, пораскинуть спокойно мозгами, еще раз обдумать план действий, тех, что связаны с Дадоджоном, и тех, что, используя поворот небес — крах Бурихона и предстоящий конец Абдусаттора и Хайдара, — направит он против секретаря райкома Аминджона. Он решил ускорить гибель этих глупцов. Но не вышло, помешала боль. От нее раскалывается голова, разрывается сердце, сжимается глотка, внутри все горит, и тяжелая черная завеса опускается на глаза, затмевает свет…

Сколько он был без сознания, несколько минут или несколько часов? Свет был мутным, дрожащим и зыбким, но все-таки свет, и, значит, душа еще не покинула тело, значит, еще жив, и опять один, опять, опять нет никого у постели. Куда запропастилась старуха? Проклятая, забыла, что он лежит один! Он ждет ее с нетерпением: что ответит ей Нодира? Хорошо, что боль немного отпустила, теперь можно подумать. Ему бы только дождаться Дадоджона, втолковать этому сопляку и болвану, что он, его ака Мулло, собирается покинуть белый свет, а кому же он оставит добро, как не ему, Дадоджону?!

Дверь отворилась, в комнату вошла Гульмох. Мулло Хокироху показалось, что старуха мрачнее обычного, почернела лицом, и только глаза горят лихорадочным огнем. С чего бы это? Неужели горюет? Видит, что он умирает, и жалеет? Или председательша ее огорчила, сказала что-то не то?

— Где задержалась? — разжал Мулло Хокирох губы. Слова вырывались из глотки с хрипом. — Наплевать, что я один?

— Ахмада же оставляла с вами! — ответила старуха и, брезгливо поморщившись, села поодаль от его постели.

— Все сделала, как сказал?

— Сделала.

— Ну и что?

— Что «что»? Пришла и сказала, председательша пообещала.

— Машину послали или нет?

— Откуда я знаю? — вдруг тоже повысила голос старуха. — Сказала, что пошлет. Я что, должна была караулить, когда она поедет? Может быть, еще сделать из своих волос веник и подметать перед вашим братцем дорогу?

Мулло Хокирох разинул рот от изумления. Он не поверил своим ушам. Да его ли это старуха, та ли кроткая Гульмох говорит или кто-то другой? Что за тон? Откуда столько злости и гнева? Чем она недовольна? Ей не нравится возвращение моего брата?.. Ну да, конечно! Если Дадоджон вернется до того, как я преставлюсь, эта стерва не сумеет ничего припрятать. Вот почему она горюет. Вот откуда ее злость. Пусть хоть лопнет от гнева, ничего не получит! Все деньги лежат в разных сберкассах на имя Дадоджона, ему быть наследником! Твой Мулло Хокирох, старуха, не такой простак, чтобы держать деньги и ценности дома. Он обо всем позаботился, так что можешь кусать свои локти…

— Я видела своего племянника Нуруллобека, — сказала женщина, облив мужа презрительным взглядом. — Он передал вам привет. Желает, чтобы вы быстрее поправились. Он собирается вскоре жениться. Пусть, говорит, верховодит на свадьбе ака Мулло.

«Ах, вот оно что, — подумал старик, — она виделась с Нуруллобеком, и тот поплакался ей, наговорил на меня, потому она и кипит, потому и язвит. Ну, погоди, проклятая! Пусть твой Нуруллобек еще поучится хитростям у меня!»

— Странно, — сказал он, изобразив на лице улыбку. — Нуруллобек собирается играть свадьбу? Не знает, что я лежу на смертном одре?

— Ну и что? Из-за этого должен остановиться мир? Люди должны отложить свадьбы и праздники? — Гульмох желчно рассмеялась. — С какой стати Нуруллобек должен откладывать женитьбу из-за вас? Вы же ему враг проклятый!

— Что ты говоришь? — Старик не сгонял с лица улыбки. — Я заклятый враг Нуруллобека? С чего это ты решила? Кто наболтал тебе? Как же я мог плохо относиться к нему, если считал его вместо сына, которого ты не родила мне?

Но Гульмох пропустила последние слова, всегда вызывавшие в ней чувство вины, мимо ушей и сказала:

— Зачем же тогда упрятали его в тюрьму?

Старик понял, что Нуруллобек выболтал ей все, и, убрав с лица улыбку, придал ему грустное, страдальческое выражение.

— Нуруллобек ввел тебя в заблуждение, — произнес он тихим, дрожащим голосом. — Я лежу на смертном одре, поднимусь ли, не знаю. Уходя на тот свет, не совру! Я не виноват, что Нуруллобека посадили в тюрьму, он сам виноват, зачем нарушал законы? Зачем держал в интернате детей Бурихона, Хайдара и других, им подобных? Не буду кривить душой, скажу откровенно: можно было бы не доводить до тюрьмы, если бы он не разозлил Бурихона. Зачем ему надо было волочиться за его сестрой? Тем более что знал: Бурихон отбился от рук, погряз в пороках и пьянстве и мое слово уже на него не действовало. Клянусь, всевышний не даст соврать: если бы Бурихон был прежним, я не позволил бы ему арестовать Нуруллобека, хотя он тоже не уважил меня. Он ведь знал, что я сватаю Марджону за Дадоджона…

— Марджону возьмет Нуруллобек! — резко перебила женщина. — Они дали друг другу слово.

— Врешь! — вскричал старик и, посмотрев на жену круглыми, остановившимися глазами, вдруг застонал и захрипел: — Голова, ой голова… Господи, возьми меня поскорее!..

В сердце старухи проснулась жалость, в голосе прозвучало участие.

— Опять схватило? — Она пересела к нему на постель, помассировала его лоб и виски. — Мучаетесь, страдаете, плачете, — говорила она, взяв его руку в свою. — Если бы в свое время жалели, не обижали и не заставляли страдать других, господь бог внял бы вашим молитвам и был бы милосерднее. Покайтесь в грехах и повинитесь перед людьми, может, создатель облегчит ваши муки. О себе я ничего не скажу. За эти тридцать восемь лет, что прожила с вами, ни солнца не видала, ни луны. Но я не жалуюсь, такова уж моя доля. Я вас прощаю. Но председательша, Нуруллобек и другие, они же не знают, сколько зла вы творили за их спиной и против них! Повинитесь и покайтесь, попросите прощения, чтобы бог помог вам легко расстаться с душой.

Трудно сказать, слышал ли старик эти слова или нет, а если слышал, то понимал ли, что говорит жена. Он лежал с закрытыми глазами, с лицом, искаженным страданием, а потом и вовсе впал в забытье.

Очнулся Мулло Хокирох в сумерках и, едва приподняв веки, увидел Дадоджона, который сидел на краю его постели и смотрел на него с тревогой и любовью.

— A-а, явился беглец, — сдавленным голосом вымолвил Мулло Хокирох, и на губах его появилась улыбка.

— Явился, ака, вернулся, простите меня, дурака, я виноват! — умоляюще произнес Дадоджон.

Эти слова вырвались из глубины его души. Приехав всего лишь полчаса назад и увидев брата в бесчувственном состоянии, Дадоджон чуть не заплакал. Как бы там ни было, но это ака Мулло заменил ему отца, вырастил его, кормил и поил, послал учиться и, дождавшись с войны, старался в меру своего разумения обеспечить ему спокойную, сытую и счастливую жизнь. Но он, неблагодарный, поддавшись первому порыву, удрал в степь и вспоминал брата только со злостью, не знал, что ему так тяжело, что дни ака Мулло сочтены. Умрет ака, и не останется у него никого, некому будет о нем заботиться. Нельзя было обижать ака Мулло, надо было, как вернулся из армии, довериться ему, а не быть мальчишкой, не поддаваться порывам. Виноват он перед ака Мулло и должен, обязан просить прощения!..

— Наша невестка… Марджона где?

— Здесь она, здесь! — встрепенулся Дадоджон. — Позвать?

Мулло Хокирох кивнул. Дадоджон метнулся к двери, которая вела в смежную комнату, где ждала Марджона. Он не успел открыть рта: Марджона по его лицу поняла, что старик зовет ее, и стремительно поднялась. Вбежав, она распростерлась на полу у постели Мулло Хокироха, взяла его костлявую жилистую руку и провела ею по своим глазам. Старику это понравилось, он погладил Марджону по голове.

— Будьте счастливы, да состариться вам вместе, — пробормотал он себе под нос.

Марджона приложила к глазам платок, будто прослезилась, и опустила голову.

— Мало мне осталось, — сказал старик скорбным голосом. — Жаль, что не увижу вашей свадьбы…

— Не говорите так, ака Мулло! — перебил Дадоджон. — Даст бог, проживете сто лет и еще увидите свадьбы наших детей.

Старик желчно усмехнулся.

— Если бы, — вымолвил он, — если бы… Но у меня к вам просьба… последнее желание…

— Я исполню все, что вы скажете! — воскликнул Дадоджон.

— Если так, тогда слушайте, — сказал Мулло Хокирох после недолгого молчания, и его голос стал крепче и тверже, в нем зазвучали властные ноты. — Идите, пишите заявление и завтра с утра поспешите в сельсовет, распишитесь и покажите мне свидетельство. Да, Дадоджон, да, мой брат, я хочу, чтобы ты женился на Марджоне, только на ней, больше ни на ком! Эта девушка — единственная, кто подходит и нужен тебе, она, как говорится, если понадобится, вытащит из грязи твоего осла. Идите, пишите заявление, я хочу увидеть его. Это мое завещание. Работу больше не ищи, ни перед кем не унижайся. Я попросил Нодиру назначить тебя после меня на мое место. Будешь заведующим колхозным складом. Если будешь умеючи работать… если пойдешь по дороге, указанной мной… и будешь советоваться с Марджоной… тогда ни в чем не будете нуждаться… Деньги копите, деньги! С деньгами никто вас не одолеет, будете сильны и неуязвимы, заткнете рот любой собаке, которая тявкнет на вас. Я, конечно, оставлю вам наследство, но вы забудьте о нем, делайте деньги!

Но будьте осмотрительны, знайте, куда ступить, остерегайтесь врагов! Не верьте ни одному человеку — люди злы и завистливы, держитесь только друг друга, не посвящайте в свои тайны третьего, только двое должны их знать, вы двое!..

Марджона слушала и думала, что старик со своими поучениями и наставлениями завелся надолго, а кому они нужны? — все знаю и без тебя. Как-нибудь соображу, обойдусь! Живуч, как ворон, боюсь, еще не скоро помрешь! Спасибо за доброе дело, за то, что вешаешь братику своему цепь на шею, а конец отдаешь мне. Быстрей проверни это дело, остальное — пустяки. Можешь оставить нам наследство и проваливаться в тартарары, только об этом и мечтаю. Если ты, не дай бог, опять встанешь на ноги, я не смогу оседлать твоего братца и ездить на нем так, как желаю, — ты, ворон живучий, ты будешь мешать! Да, ты сейчас за меня, ты думаешь, что я родилась для того, чтобы угождать тебе и твоему братцу, быть служанкой, рабой, исполнительницей твоей воли. Но как только увидишь, что надежды твои оказались пустыми, скрутишь меня в бараний рог. Я не брата твоего боюсь, он будет плясать под мой барабан, я тебя боюсь. Ты шайтан, ты коварен, беспощаден, жесток. Не дай бог оказаться у тебя в немилости. Не знаю, в кого твой брат, он, в отличие от тебя, простак, мягок и добр, как раз какой мне нужен. Он будет воском в моих руках…

Марджона искоса, краешком глаз, глянула на Дадоджона: он склонил голову, кажется, весь внимание. А о чем думает он на самом деле?

Дадоджон действительно слушал вполуха. С него было достаточно того, что ака Мулло сказал в самом начале. И теперь он думал о том, что надо подчиниться, другого выхода нет. «Хочешь не хочешь, надо жениться на этой Марджоне-Шаддоде. Что ж, может, она и вправду станет хорошей женой, помощником, другом. Главное, любит меня и, кажется, сильно. Если бы не любила, наверное, не приехала бы за мной в степь. Но ее братья — плохие, нечестные люди. Слава богу, хоть разбойник Шерхон не появляется здесь, а Бурихон под боком. Надо добиться, чтобы она отказалась и от него, иначе спокойной жизни не будет. Хорошо, если ака Мулло не умрет, хоть бы выкарабкался — будет с кем советоваться, за кого держаться! Но увы, он плох… Доставлю ему последнюю радость, исполню его желание…»

С этой мыслью Дадоджон поднялся с места и сказал:

— Хорошо, мы сейчас пойдем, напишем заявление и покажем вам, а утром зарегистрируемся в сельсовете и принесем свидетельство. Благословите нас!

Старик молитвенно воздел руки и поднес их к лицу, молодые сделали то же самое. Старик пробормотал себе под нос какие-то слова и, громко выговорив «аминь», провел ладонями по лицу. Молодые повторили его жест, сказали «аминь» и вышли из комнаты.

Когда за ними закрылась дверь, Мулло Хокирох хихикнул. Он вдруг ощутил прилив сил, оживился, лицо его просветлело, глаза заблестели, он обвел взглядом комнату. За двумя небольшими оконцами уже сгустились сумерки, с потолка свисала на цепях десятилинейная керосиновая лампа, заливавшая комнату жарким желтым светом. В центре комнаты стоял сандал, в передней части — вход в чуланчик. Дверца от него всегда на замке, а ключ всегда при нем. Да, а где он сейчас? Где все ключи?

Мулло Хокирох рывком приподнялся, пошарил под подушкой, ключи оказались на месте. Он облегченно вздохнул. Почему-то вдруг вспомнилось, как неожиданно нагрянула ревизия, которую организовали председательша Нодира и главбух Обиджон, и как ключ застрял в замке и не хотел поворачиваться. Да, тогда он изрядно поволновался, боялся, что впопыхах не успел привести все бумаги в порядок, ведь у него была всего одна ночь, его предупредили поздним вечером. Но зато как он смеялся, когда ревизоры вновь ничего не нашли. Чудаки! Организаторы ревизии, да и сам секретарь райкома, к которому они обратились, забыли, что нет такой тайны, о которой нельзя узнать, что иногда свои мысли не стоит доверять даже подушке, на которой спишь: в ревизорской группе нашелся свой человек. Хорошо, что «своим» людям он никогда ничего не жалел, не скупился, хорошо, что никогда никому не доверял ключи.

После его смерти старуха, эта проклятая ведьма, первым делом бросится искать ключи. Дадоджон простак, он об этом не подумает. Надо сегодня же предупредить его, иначе все пойдет прахом. Ну и старуха, показала себя наконец-то! Тихая, бессловесная, смиренная Гульмох вдруг заговорила, да как заговорила — змею пригревал! Она не успокоится после его смерти, будет жалеть Дадоджона, выдаст все тайны, в которые проникла за тридцать восемь лет. И тогда… тогда председательша и Аминджон сровняют его могилу с землей, проклянут и не дадут житья Дадоджону. Где-то он читал, что у какого-то народа существует обычай хоронить супругов вместе: если умирает муж, вместе с ним закапывают живьем жену, если умирает жена — закапывают мужа. Так почему же он, Мулло Хокирох, умрет, а его старуха останется жить? Почему бы им вместе, рука об руку, не отправиться на тот свет?

Дело это несложное, проще простого!

Мулло Хокирох посмотрел на массивный перстень, в который вместо камня была вставлена квадратная, похожая на крышку шкатулки, печатка. Он никогда не снимал его с пальца и, если кто-то интересовался перстнем, отвечал, что это подарок его самаркандского наставника, привезенный из святой Мекки. А перстень-то с секретом: вместо камня действительно вправлена золотая шкатулочка. Ее можно мгновенно открыть, нажав на незаметную, похожую на гвоздик кнопочку. Мулло Хокирох на всякий случай хранил в ней несколько крупинок смертоносного яда. И вот яд можно пустить в дело!

Гульмох вошла в комнату с большой чашей атолы — бульона, заправленного мукой.

— Где молодые? — спросила она. — Я приготовила им жаркое.

— Заявление пишут, — ответил Мулло Хокирох, глядя на нее ясными глазами. — Слава всевышнему, они соединятся, мы достигли цели. Завтра распишутся, а брачную молитву прочту я сам.

Старуха гневно посмотрела на него.

— Из могилы будете читать брачную молитву, — буркнула она.

Мулло Хокирох услышал, улыбнулся и ничего не ответил.

Гульмох поставила перед ним чашу с атолой и, подойдя к одной из стенных ниш, повернулась спиной. Мулло Хокирох только этого и ждал. Мгновенным движением руки он высыпал яд в чашу, с шумом втянул в себя воздух и чавкнул, будто отведал атолу. А потом сморщил лицо:

— Фу, пересолила!

— Ничего не пересолила. Во рту у вас солоно или горько.

— Да нет, говорю же, соленое, невозможно есть. Попробуй сама!

Гульмох подошла, присела на корточки близ постели Мулло Хокироха и, взяв в руки чашу, зачерпнула бульон.

— Вай! — вскрикнула она. — Что это такое? В-а-ай, жжет! — и рухнула на ковер, забилась в судорогах.

Мулло Хокирох выхватил у нее чашу из рук, не дав ей опрокинуться, и теперь, прижимая ее к груди, уставился на бьющуюся в конвульсиях жену. Он не ожидал, что яд подействует столь быстро, и ужас сжал ему глотку, по телу забегали мурашки.

— Будь проклят… проклинаю… — прохрипела старуха, глядя на него в упор вылезшими из орбит глазами. — Отравил… меня… все с-сказала… тайны твои… что в-воровал… взя-взя… взятки давал… Ну-ну-нур-рулло сказала… лю-людям ссвоим…

Голова Гульмох с глухим стуком упала на ковер, но старуха нашла в себе силы снова поднять ее и, изогнувшись всем телом, попыталась доползти до Мулло Хокироха.

— Пр-р-роклятый! — протяжным воплем вырвалось из ее груди.

Мулло Хокирох отодвинулся к стене, прижался к ней спиной. Каждое слово старухи впивалось в него остроконечной стрелой, он верил в то, что она говорила, и разевал рот все шире и шире, жадно ловил воздух, умирая от страха.

Он видел, как старуха несколько раз дернулась в агонии и затихла у самых его ног, теперь навсегда. Лицо ее посинело, нос заострился, остекленевшие глаза были выпучены. Нет, он не умер от страха, он еще пришел в себя, и его мозг заработал ясно и четко. И он понял, что вот этого преступления ему не скрыть, его арестуют, осудят, он сгниет в тюрьме… Выхода нет, лучше уж смерть, лучше и ему принять яд. Когда мертвых двое, преступника не найдут…

Чашу с атолой он по-прежнему держал в руках и, как только подумал о яде, залпом опустошил ее.