Земля обетованная...

11

Сознание того, что он оказался втянутым в темные махинации деятелей Экспортно-импортного бюро, не давало Хаиму Волдитеру покоя. Его терзали страшные догадки о возможных последствиях беззаконий и злодеяний, совершенных при его невольном участии. «Мы же настоящие гангстеры, ей-богу! — с ужасом размышлял Хаим. — Я себе думал, что следил за разгрузкой прессованного сена, а на самом деле принимал контрабандное оружие… Ничего себе дела, а?! Потом пошел как будто на интересное собрание, а стал свидетелем и даже соучастником убийства человека! Это же пахнет тюрьмой! И даже больше, чем тюрьмой… И почему так получилось? Случайно? Что-то не похоже… Поначалу затеяли скандал, потом перешли к стрельбе… А у самой аптеки в ночь на субботу оказался автомобиль Соломонзона. Ясно, как божий день, что все было подстроено…»

Хаим не ошибался, предполагая, что старшие хавэрим намеренно устранили американского гостя. Об этом ему доверительно, как соучастнику, поведал Нуци Ионас на другой день, когда они уединились за флигелем-времянкой Хаима. Час был послеобеденный субботний, все отдыхали. И хотя солнце палило нещадно, Нуци Ионас чувствовал себя превосходно. После событий минувшей ночи он безмятежно проспал до обеда и был удивлен, когда узнал, что Хаим под впечатлением пережитого не сомкнул глаз.

— Напрасно, Хаймолэ, ты так переживаешь, — сказал он. — Надо понять и привыкнуть к тому, что ради достижения великой цели мы обязаны беспощадно убирать всякого, кто мешает нам. До нас и раньше доходили кое-какие слухи о колебаниях Майкла, но никому в голову не приходило, что он может скатиться до измены!

Нуци Ионас поведал Хаиму о том, что Симон Соломонзон и вся верхушка «Акционс-Комитета» прежде были уверены в Майкле и тот не раз на деле оправдывал их доверие. Никто не сомневался в том, что Майкл, их ставленник в Вашингтоне, не просто разделяет их убеждения, но и активно помогает им.

— Старшие хавэрим были твердо убеждены, — подчеркивал Нуци, всячески стараясь как можно убедительнее мотивировать необходимость устранения Майкла, — что этот паршивый американец полностью разделяет нашу готовность сотрудничать не только с немецкими национал-социалистами, но и с самим дьяволом ради достижения поставленной задачи — создать «Третье Еврейское государство»! И когда сюда дошли слухи о том, что он колеблется в решении отдельных принципиальных вопросов и порою говорит одно, а делает другое, то хавэрим из «Акционс-Комитета» решили сами в этом удостовериться.

— И если слухи подтвердятся, то убить? — неожиданно для себя самого спросил Хаим.

— А как же иначе?! Ведь этот подлец выполнял личное поручение президента Штатов! Понимаешь, что было бы, представь он Вашингтону нежелательную для нас информацию о положении евреев в Германии и на оккупированных ею территориях?! Президент наверняка принял бы самые энергичные меры для вывоза из Европы миллиона, а может, и того больше, евреев! Ведь ему в первую очередь нужен политический капитал… Вот, мол, господа избиратели, смотрите, какой я гуманный, спасаю миллионы людей от коричневой чумы и тому подобное… И, конечно, ни слова о том, что иммигранты — даровой труд для американских бизнесменов. За такое «благодеяние» наши еврейчики всю свою жизнь расплачивались бы нищенским существованием, тяжким трудом и всяческими унижениями… Откровенно говоря, нам наплевать на то, какая судьба ждала этих наших соплеменников за океаном! Хуже другое — перспектива массовой иммиграции евреев из Европы в Америку превращает в мыльный пузырь все планы наших руководителей… И «Акционс-Комитет» ни за что не пойдет на такой шаг, какой бы ценой ни пришлось расплачиваться за это нашим единоверцам!

Делясь с Хаимом сокровенными мыслями, Нуци Ионас все же недоговаривал главного: Штерн, являясь вожаком «Штерн-ганга», одной из крайне экстремистских групп бейтарцев, вместе с тем возглавлял так называемый руководящий центр, в состав которого входили Эйлик Фришман, ведавший организационными вопросами, Элиас Нейски, осуществлявший связь с заграницей, и некий доктор Шаубер, направлявший идеологическую деятельность. Триумвират этот и особенно стоящий над ними главарь Штерн, при любых обстоятельствах оставаясь в тени, руководили из-за «приспущенного занавеса». Обо всем этом Нуци еще не считал нужным осведомлять Хаима.

— Твой котелок, Хаймолэ, не в состоянии переварить сразу всего, что я мог бы тебе сказать, — таинственно произнес Нуци. — Пока же пусть будет тебе ясно одно: с ренегатами и предателями, подобными Майклу, нельзя поступать иначе.

Ионас был прекрасно осведомлен о том, как возвращавшегося из Германии в Америку Майкла завлекли в «страну обетованную» под предлогом необходимости «изучить обстановку» в Палестине: его информация предназначалась для президента Штатов. Знал Нуци и о том, что ждало Майкла в Палестине в случае, если оправдаются слухи о его «двурушничестве», и что ответственным за «проверку» и последующее выполнение «определенного акта» был назначен член руководящего центра Нейски, которому, по роду его официальной деятельности, было легче, чем кому-либо, осуществлять связь с зарубежной агентурой. Так же, как Штерн, он считал террор кратчайшим путем достижения цели. И тем не менее в тот самый день, когда предстояла решающая встреча с Майклом, Элиас Нейски был отстранен от участия в беседе, а «проверкой» Майкла неожиданно занялся сам Штерн. Обстоятельства, приведшие к такой перемене, оставались тайной даже для Нуци Ионаса. А суть этих обстоятельств сводилась к тому, что именно Нейски, уже зная о колебаниях Майкла, все же добился через своих людей в Соединенных Штатах Америки назначения его на высокий пост.

Штерну этого было достаточно, чтобы не полагаться на Элиаса при решении судьбы Майкла. Этим и объясняется, что Штерн, до приезда в Палестину американского посланца почти никому не показывавшийся на глаза, вдруг в тот злополучный вечер лично явился на столь расширенное сборище. Вот почему его появление тогда так поразило Нуци Ионаса.

Все еще не уверенный в том, что Хаим вполне уразумел необходимость и целесообразность столь жестокой расправы с инакомыслящими, Нуци не нашел ничего лучшею, как сослаться на Макиавелли, оправдывавшего любые методы борьбы за власть.

— Ты хотя бы слышал это имя? — спросил он.

— Слышал, — недовольно буркнул Хаим, и ему внезапно захотелось осадить приятеля, возомнившего себя чуть ли не вершителем судеб еврейской нации. — Макиавелли Николо ди Бернардо… О нем, между прочим, всегда с восторгом отзывается фон Риббентроп! Да и румынские легионеры тоже…

— Ну, я не знаю, кто там им восторгается! — Нуци раздраженно оборвал Хаима. — Знаю лишь, что он правильно говорил, и мы правильно поступили, убрав с дороги ренегата Майкла…

Наступила неловкая пауза. Хаим горько улыбнулся, вспомнив, как Симон Соломонзон, Штерн и другие руководители «Акционс-Комитета» радушно обнимали и даже целовали уже тогда втайне обреченного ими на смерть человека. «Поистине макиавеллевское коварство и лицемерие…» — подумал Хаим.

А Нуци, видимо, пожалев, что погорячился, помолчав немного, сказал тихо и задумчиво:

— Жаль, конечно, что тщательно разработанный план ликвидации американского гостя пошел насмарку… Но, как говорится, что бог ни делает, все к лучшему…

И Нуци рассказал, что труп Майкла, как только прибыла машина Симона, отвезли на окраину Яффы.

— Первоначально мы должны были его выбросить где-то между тюрьмой и инфекционной больницей… Самое подходящее для ренегата место! Но Кнох, который руководил этой операцией, передумал. Мы проехали еще пару кварталов. Как раз там, где кончается мусульманское кладбище и начинается с одной стороны греческое, а с другой — латинское… И вернулись мы уже дорогой на Бат-Ям. Мы выбросили тело в кювет, предварительно сняв с него пиджак и очистив карманы брюк… Теперь каждому ясно, что Майкла убили с целью грабежа.

Рассказ Нуци был прерван донесшимися с соседнего двора истошными воплями женщин. Нуци и Хаим, прибежав туда, увидели лежащего на крыльце дома черноволосого мальчика. Моля, склонившись над ним, отчаянно кричала, ее слабые руки судорожно пытались развязать веревку на его по-детски тонкой шее.

Хаим осторожно отстранил Молю, развязал веревку, приподнял безжизненное тело ребенка. Нуци взял кувшин с водой у стоявшей рядом женщины, плеснул в перекошенное предсмертной судорогой жалкое лицо мальчика. И Хаиму вдруг показалось, что из-под плотно сомкнутых посиневших век ребенка проступили слезы.

— Мальчик мой, родной мой… — причитала Моля и гладила, целовала мокрое лицо и головку сына, прижимала к груди его худенькое тельце.

Сбежавшиеся соседки с трудом оторвали ее от сына, тщетно пытаясь успокоить. Мужчины внесли мальчика в дом, положили на пол.

Во дворе появилась Нуцина теща, видимо, узнавшая о случившемся несчастье. Втиснувшись в небольшую толпу испуганно притихших людей, она безапелляционно заявила:

— А кто довел мальчика до этого? Она! Разве это мать, я вас спрашиваю? Кошмар!.. Неудивительно, что он решился на такой поступок, да простит меня бог… Никогда бы не подумала, что такой маленький мальчик что-то вообще понимает! Сколько ему было? Он же еще ходил в бейт-а-сефэр![91] А выходит, все видел и все понимал…

На старуху зашикали, пытаясь урезонить, пристыдить. Но не тут-то было. Нуцина теща взвизгнула, как ужаленная.

— Что вы меня останавливаете? И скажите на милость, что это вы вдруг заступаетесь за нее? Кто, скажите, не знает эту шхуну?! Мужа своего довела до того, что он уже не вылезает из больницы, а сама — нет ночи, чтобы сидела дома! Неправду я говорю?! Вы ее застали вечером дома? Так что с этого? Зато по утрам от нее, я уверена, выходила не одна пара брюк! И это жена, по-вашему? Это мать ребенка?

— Зачем же так наговаривать? — вмешалась женщина в сером платке, с заплаканными, скорбными глазами. — Два раза в день она бегает в больницу — это все знают, кто работает с ней на «Дельфинере»: утром, чуть свет, и в обед, хотя у самой и маковой росинки во рту не было. А к гудку возвращается. Это же надо уметь, а вы бог весть что говорите… Нехорошо так.

— Не делайте из меня, пожалуйста, дуру! — завопила старуха. — Я еще, слава богу, не выжила из ума! И, между прочим, не собираюсь… Да. К вашему сведению. Как-нибудь я знаю ее лучше вас: днем она будет бегать в больницу к мужу, а по ночам спать с мужчинами…

— А если даже так? От хорошей жизни разве? Где ей, несчастной, взять деньги на больницу, на докторов, на лекарства? Откуда, если она гроши зарабатывает? А-а?

— Откуда? — ехидно переспросила старуха, воинственно, подбоченясь. — Кошмар! Посмотрите на них! Они не знают, откуда люди берут деньги… Как будто бы с неба свалились! Не иначе, чтоб я так была здорова… Работать надо! Трудиться! Не телом же торговать и себе удовольствие получать! А ваша Моля что? Все думает, что если когда-то в Венгрии была артисткой, то ей, видите ли, не подобает работать так, как все люди. Она ждала, что приедет в Палестину и ей будут все подавать на тарелочке прямо в постель? Да-а? А кукиш она не хочет? Здесь люди трудятся от темна до темна! А у нее что, руки отсохли бы, если, скажем, после фабрики пошла кому-нибудь посуду помыть, белье постирать или еще чего-нибудь поделать, как честные люди поступают?

— Уж ты бы, старая сплетница, помалкивала лучше о честности! — К старухе подступила рослая моложавая женщина. — Сама-то ты чем занимаешься? Деньги ссужаешь под проценты, а потом три шкуры дерешь, если хоть на денек опоздаешь с возвратом! Я-то тебя знаю, как облупленную, будь ты проклята, ростовщица! Кто, как не ты, зажулила обручальное кольцо несчастной Моли, которую сейчас поносишь последними словами? Молчишь, ведьма? А бриллиантовые сережки вдовы хромого провизора, что держал аптекарский магазин на улице Рабби Акива, не ты ли прикарманила? И кто их носит теперь, бриллиантовые сережки? Твоя бесплодная дочь!

— Кошмар! — Нуцина теща окинула столпившихся вокруг нее женщин презрительным взглядом. — При чем тут моя дочь? А я что, может, не свои деньги — чужие даю в долг? Не нравится платить проценты, не берите взаймы! Никто вас, голодранцев, не принуждает. Не я прихожу к вам, а вы же сами прибегаете, плачете и божитесь, что вернете в срок, клянчите так, что аж тошнит! И после всего этого я же еще и ростовщица? А вы бы как хотели? Без залога и без процентов, на дурницу? — Старуха затрясла кукишем. — Вот вам!

— Ой, люди, люди… Постыдились бы! — послышался робкий голос из толпы. — Такое несчастье, а вы свои счеты сводите…

Нуци потянул Хаима за локоть.

— Пошли! Пусть судачат… Не наше это дело. Пошумят и помирятся. Одно слово — женщины. Что с них взять? Гвалт поднимут, а если разобраться, так все выеденного яйца не стоит.

Но и на дворе, где стоял дом Нуци, собрались соседи, обсуждая печальное событие. Из этих разговоров Хаим узнал, что муж Моли, тромбонист известного в Палестине симфонического оркестра, играл по три-четыре, а то и по пять концертов в неделю. Вот эти-то концерты и подорвали его здоровье. Непривычна для европейца здешняя жара! Разгоряченный, с пересохшим горлом, музыкант в антрактах с жадностью набрасывался на холодную воду. И все будто бы было хорошо. Потом вдруг занемог немного, но не придал этому значения: думал, обыкновенная простуда, пройдет. Может, полежать бы ему, поберечься, так и в самом деле прошло бы. Да куда там! Зарабатывать надо. Вот и свалился… А теперь который месяц в больнице! Может, туберкулез, а может, и того хуже… Словом, не сегодня-завтра отмучается.

Так говорили люди, собравшиеся во дворе. Слушая их, Хаим задумался: «Майкл… Мальчик Моли… Несчастный музыкант… Не слишком ли много смертей? И отчего все это?»

Хаим чувствовал, что есть какая-то общая причина, породившая все эти столь различные по обстоятельствам трагедии, какая-то связь. Но как понять ее?

А люди потихоньку разговаривали, сочувствуя, вздыхали. Хлопнув калиткой, во двор вошла Нуцина теща и тут же трескучим голосом возвестила:

— Ну! Так я вас спрашиваю, кто был прав: я или не я? Он таки удавился от позора за свою мамочку…

Оказалось, что по пути домой старуха успела расспросить повстречавшегося ей чернявого мальчугана-сабра, заводилу местных ребят.

Он готовился стать «йешивэ-бухэром»[92] и поэтому досаждал всем соседям за малейшие отклонения от норм религиозного поведения. Это он выследил, куда по вечерам уходила Моля, он оповестил всю детвору о том, что она проводит ночи в притоне, он мучил сынишку Моли, обзывая его мать последними словами. Чернявый клялся, что говорит правду.

«Я сам подслушал однажды, как мой старший брат — он работает шофером такси — рассказывал своему приятелю, что зашел в один домик — бейт-зонат[93]… — брызгая слюной, сыпал скороговоркой чернявый мальчуган. — И там он увидел твою маму. Это в Тель-Авиве. Около порта. В самый конец большой улицы Лассаль-швейсс… Недалеко от Йарден-отель, где старая синагога!.. А хочешь, я даже скажу тебе, как мужчины зовут твою маму? «Сильва»! И еще знаю, что платят ей за ночь десять фунтов… Хай-Адонай[94], что я не вру! Я уже ходил туда смотреть. Там много таких женщин. Они все ходят знаешь как? Как на пляже! Если не веришь, могу сходить с тобой, когда твоя мама уйдет вечером из дома! Убедишься сам, Хай-Адонай!»

Нуцина теща торжествовала.

— И он таки убедился!.. Так убедился, что проклял свою дорогую мамочку и удавился…

— Ой-ой-ой-йой! Ну что вы говорите? Вы же знаете, что мальчик оставил матери письмецо! И какое это хорошее письмецо! — прервала старуху заглянувшая вслед за ней во двор соседка. — Он же написал, что ни в чем не винит мать, понимает, как много нужно было денег на лечение отца и что только ради его спасения она пожертвовала своей честью и своим здоровьем… Он просил прощения у нее за свой поступок, за то, что не смог пережить такое несчастье… А вы говорите, будто он проклял свою мать! Неправда это!

Нуцина теща попыталась и это предсмертное письмо истолковать на свой лад. Снова началась перепалка, но Хаим не стал слушать. Он отошел в сторону. Ему было нестерпимо стыдно за Нуцину тещу, горько и обидно за Молю и до боли в сердце жаль погибшего мальчика. Увидев в дверях своей времянки встревоженную Ойю, он метнулся к Нуци Ионасу и испуганно признался:

— Ума не приложу, как объяснить все Ойе? Ведь ей теперь ни в коем случае нельзя волноваться…

Нуци с недоумением посмотрел на Хаима.

— Тоже мне важный вопрос! Как-нибудь успокоишь… В торе не случайно написано: «И это пройдет!» Пройдет и следа не оставит. Мелочь! Немцы подходят к Парижу, и то не страшно. Не об этом нам с тобой надо думать, если мы хотим воссоздать собственное государство!.. Общественное превыше личного, Хаймолэ! Этого ты не забудь…