Земля обетованная...

14

Самоубийство Моли особенно потрясло Ойю: она плохо спала, раньше без устали хлопотавшая по хозяйству, теперь часами просиживала, тупо уставясь в одну точку, или бесцельно слонялась по своей раскаленной от солнца комнатушке, часто плакала.

Хаим всячески успокаивал ее, делал вид, что сердится на то, что она пренебрегает своим здоровьем и здоровьем младенца, которого они ждут. Ойя понимала, что Хаиму тяжело уйти из дому по своим делам, оставив ее в состоянии безутешного горя, но не могла совладать с собой. Провожая его, она пыталась приободриться, улыбнуться, а в глазах ее блестели слезинки, и губы мелко вздрагивали. Прощаясь, Хаим тоже улыбался, но на душе у него было тяжко.

Миновав ворота, Хаим в раздумье остановился. Куда идти? Последовать ли настойчивому совету покойной Моли и отправиться в раввинат или «наплевать на него с высоты Сионской горы», как говорил маклер, поносивший хасидов, хнокелэй и прочих служителей раввината. «А что, собственно, они мне сделают, если я являюсь к ним через несколько дней? Не боюсь я их… Никого ровным счетом я не обворовывал и никого не убивал… В самом деле!»

И Хаим отправился на поиски работы. Снова побрел на яффскую станцию. В тот день там можно было бы неплохо подзаработать, но грузчики еще с раннего утра распределили всю работу между собой. Радостно возбужденные, они принялись распекать его:

— Скоро обед, а он только заявляется…

— Ну как же! Привык у Соломонзона!

— Приказчики всегда приходят, когда им заблагорассудится! Не знаешь разве?!

— Да нет же, нет! Он просто провалялся со своей чернявой! Она ведь киприотка… Знаешь, какие это женщины, у-у-ух!

Хаим сконфуженно улыбался, краснел и бледнел. Ответить было нечего. Про себя же с горечью подумал, что задержался он, утешая Ойю. Но так и не успокоил ее. Да и сюда пришел к шапочному разбору.

За разгрузочной площадкой в тени сидели грузчики, как и Хаим, опоздавшие и поэтому оставшиеся без работы. Одни играли в кости, другие о чем-то оживленно разговаривали. Хаим подошел к ним, подсел к знакомому грузчику и попросил его объяснить, о чем говорит тощий араб с испитым лицом курильщика гашиша. Не один год работал он на станции, но минувшей осенью, когда начались военные действия между Англией и Германией и работы поубавилось, подался на поиски лучшей жизни. Сунулся было на хайфский нефтеочистительный завод.

— Завод там, как город, клянусь пророком! — говорил он. — Рабочими кишит больше, чем развалины храма ящерицами… Нефть течет днем и ночью по трубам прямо из Ирака!.. Если так, думал я, найдется и мне работа… Почему бы нет? Ждал долго. Долго, да напрасно. Нищий феллах подсказал, что идти надо в Содом. Я пошел. Концессия там… Иорданцев в Содоме — как песчинок в пустыне, — продолжал араб, отчаянно жестикулируя.. Руки его были жилистыми, худыми и потому казались очень длинными. — Меня сразу приняли. Только работа там для верблюда, клянусь пророком!

— Вах-ва, Фаик! — удивленно воскликнул араб в белой чалме. — Ты, брат мой, разве не слышал, что в Содоме добывают калийные соли?

— Правда твоя, — согласился рассказчик. — Слыхал, только не верил. Думал, злые языки сбивают людей с толка. Испытал на собственных костях и поверил. Англичанин там говорит: «Выпаришь, Фаик, тонну калия — получишь фунты!» А когда Фаик фунты получает, глаза у него уже больше, чем уши у мула, руки и ноги тонкие и гнутся, как оливковые ветки, а колени и локти разбухают, как горб у верблюда, и дышит несчастный Фаик, будто загнанный осел… Пророк — свидетель! Это «Палестайн поташ-компани»! Концессия…

— Лучше б ты подался в Натанью, — сказал кто-то. — Там, говорят, можно неплохо заработать… И даже профессию получить!

— Когда у осла рога вырастут, тогда, брат мой, приобретешь в Натанье профессию, — с усмешкой ответил араб в белой чалме. — Там алмазные мастерские, и хозяева охотнее принимают европейцев, а палестинцев — будь ты израильтянин или араб, — если и принимают, то только на работенку, что не легче выпаривания солей в Содоме…

Сосед Хаима шепнул ему, что араб в белой чалме был когда-то учителем.

— Человек он грамотный! — добавил тихо грузчик. — Люди говорят, будто его выгнали из школы за то, что очень умный!.. Здесь он появляется ненадолго, поработает малость и опять исчезает… Все знает!

Хаим не придал значения этим словам соседа. Все его внимание было сосредоточено на том, чтобы побольше разузнать, где и какую можно найти работу.

— Вкалывал я и в Иерусалиме, — продолжал араб с болезненным лицом наркомана. — На спичечной фабрике «Нура». Там душа у меня была спокойна, клянусь пророком!

— Отчего бы это? — прервал араб в белой чалме, которого здесь звали учителем. — Разве оттого, что содрали с тебя не три шкуры, а только две? Или там рабочих людей не обсчитывают? А может быть, тебе платили, а ты не работал? Вах-ва-а!..

Раздался дружный смех.

— Нет, учитель, нет! Пророк — свидетель! — заговорил курильщик гашиша. — Ты не работал там, не говори так. Человек ты грамотный, человек ты умный, человек ты добрый, все это знают. Но говорить так не надо! На фабрике «Нура» люди тоже умные. Очень умные… В день «Небимуса»[119] было это. Хозяин фабрики — сатана. Палестинского рабочего хотел выгнать. Исраильские рабочие не дали. И палестинские тоже. Все помогали ему, как братья! Тогда сатана позвал англичан. Приехали они на больших машинах. Не помогло. Англичане начали стрелять! Опять не помогло. Англичане сказали: арабы бунтари! Религиозную резню хотят делать… Неправда это! Так сказали и феллахи в Эйнкарем… Они крепко поддержали рабочих! Тогда англичане и там стреляли. Тогда исраильские железнодорожники в Хайфе пришли на помощь рабочим и феллахам… Англичане и тут стреляли. Покойников было везде много — и в Иерусалиме, и в Эйнкарем, и в Хайфе! Мои глаза видели… Небо пусть покарает того, кто лжет…

— Прости меня, брат Фаик! Прости! — поклоном ответил человек, которого здесь звали «учителем». — Не сразу я вразумел, о чем ты собираешься поведать нам. Слыхал и я про страшные дела в день «Небимуса», слыхал, конечно… Верно это, люди! Правду чистую говорит брат Фаик: англичане горой стоят за палестинских феодалов и исраильских богачей, а золото получают они от тех и от других… Много золота! Очень много, братья мои! Слепцы только не могут этого видеть… А рабочим людям давно пора знать, что в пустом желудке палестинца сосет не меньше, чем в голодном желудке исраильтянина! И тоже пора знать, что тем и другим лучше держаться друг за друга, вместе не давать сатане забрать наш хлеб!.. У кого на плечах голова, а не тыква, тот уже понимает это! Понимает, да-а!

Хаим начинал догадываться, почему перед бывшим учителем закрыли свои двери школы… Пригляделся к нему, посмотрел и на остальных: внимательно слушали его грузчики, одобрительно кивали.

Разговор о житейских трудностях перешел на библейские темы. Фаик и сосед Хаима заспорили о том, кого имел в виду бог — иудеев или арабов, когда сказал Аврааму: «Дам землю твоему семени от реки Египет до большой реки Евфрат»?

Хаим понял, что подобные темы являются в этих краях постоянными и трудно определить, кто прав. Того же мнения, видимо, придерживался и араб в белой чалме. Деликатно, с оглядкой, чтобы не обидеть ту или иную сторону, он сдерживал страсти спорщиков. То шуткой, то разумным словом учитель клонил их к примирению. Он напомнил им, что по библейским сказаниям и писаниям Магомета у Авраама было два сына: Исмаил, родившийся от Гагари и ставший родоначальником северных племен арабов, и Исаак, родившийся от Сарры и положивший начало народу израильскому.

— Это по-вашему, по-арабски, она — Гагарь! — горячился сосед Хаима, грузчик Давидка. — А по библии и талмуду ее звали Агарь! Она египтянка и считается побочной женой Авраама… И это потому только, что у него не было потомства от Сарры. Сарра была его женой. Это она сама велела Аврааму сойтись с египтянкой… Агарь была прислугой…

Фаик истошно закричал:

— Нет! Не твоя тут правда, не твоя правда, Давидка! Гагарь первая жена отца Ибрагима. Первая! Пусть она Агарь, пусть она побочная, пусть она была прислугой раньше, — она первая! Первая жена его!.. Исаак второй сын! Второй! Сарре было девяносто лет, когда на свет появился Исаак… Девяносто лет! Исмаилу уже было тридцать шесть лет…

В разговор снова вмешался учитель:

— К чему спорить? К чему это, добрые люди? Мы не дикари… А разумные люди считают, что бог, когда сказал «дам землю твоему семени», то имел в виду всех потомков Авраама… А праотец Авраам, или, как зовем его мы, мусульмане, отец Ибрагим, — одно и то же лицо! Любил он, видать, шалить… Вот и спор оттого теперь возникает. Поспал себе с одной женой — Саррой, поспал с другой — Гагарь, потом вернулся к Сарре и, может быть, от этого стал праотцом стольких народов? А они, олухи, вот уж сколько тысячелетий никак не разберутся, кто от какой жены происходит? Путаница эта давняя, братья мои, к чему нам сейчас спорить? Разве нет у нас других бед?

Грузчики сдержанно улыбались, еще не решаясь друг перед другом откровенно поддержать учителя. Лишь один из них притворно наивным тоном спросил:

— Оттого, говоришь, учитель умный, стал он праотцом многих народов, что был многоженец и напутал, какой сын от какой жены?

— Вах-ва! — с невинным видом ответил учитель. — А ты, человек добрый, не знаешь разве, что сказал мудрец? Вах-ва!.. Он ведь сказал, что от многих жен не станешь умен, но зато наверняка наплодишь вереницу племен!..

Уже более оживленно последовали острые реплики в адрес великих и малых святых, затем все разразились дружным смехом. Сумрачным оставался лишь курильщик гашиша Фаик. Недовольными взглядами косился он то на одного, то на другого, а когда слушал, о чем говорит араб в белой чалме, осуждающе качал головой и тихо что-то шептал.

Учитель притворился, будто не замечает этого, и снова заговорил:

— Еще тысячу лет назад добрый брат наш — арабский поэт Абу’ль — Алла-эль Маарри написал мудрые, достойные упоминания слова: «Христиане, мусульмане, маги и иудеи одинаково заблуждаются. На свете теперь два рода людей: у одних есть разум и нет веры, у других есть вера, но нет разума!»

При этих словах курильщик гашиша решительно повернулся спиной к кругу собеседников, встал на колени и, раскачиваясь вперед-назад, забубнил молитву. Учитель замолчал. Приумолкли и остальные.

Осторожно, стараясь не нарушить тишину, установившуюся из уважения к молящемуся арабу, Хаим посидел немного, затем поднялся и направился к водопроводной колонке. Со стороны станции до него донесся какой-то невнятный шум. Стремглав побежал он туда и не ошибся. У товарной кассы несколько человек выкупали грузы. Одному из них, прибывшему за минеральными удобрениями, Хаим тотчас же вызвался помочь.

Когда удобрения были погружены в высокую двуколку с впряженной в нее парой тощих мулов, хозяин расплатился с Хаимом и, видимо, заметив его старательность и скромность, предложил поработать в своем хозяйстве.

— Понравится — останетесь, а не понравится — так разойдемся, никто не будет в убытке, — доброжелательно сказал он.

Не колеблясь, Хаим согласился. Заработанные деньги он тотчас же отнес Ойе.

Хозяин Шимон Зиссман, к которому Хаим Волдитер нанялся на работу, был родом из Болгарии. Более двадцати лет тому назад он в числе первых переселенцев обосновался в этих краях. На арендованной земле трудились все члены семьи — сам Шимон, его жена Циппора и четырнадцатилетняя дочка. Была у Зиссманов и работница — еще молодая, одинокая женщина, приехавшая из Египта, черная, как смола, и пышная, как кулич. Звали ее по привычке «фрэнка», хотя она имела, разумеется, имя и фамилию. Работоспособностью эта женщина напоминала Хаиму главного экспедитора Давида Кноха, но в отличие от него была предельно честна, невероятно говорлива, незлопамятна и суеверна.

— Что ты уставилась на вымя коровы?! — кричала она поденщице-арабке. — Сунь сейчас же кукиш себе в глаза, скорее, ну! Можно же сглазить так, не дай бог!

Не раз собиралась она выйти замуж, но браки расстраивались: то жених оказывался несговорчивым, то она не принимала условий жениха. Когда же наконец состоялась помолвка и даже били тарелки на счастье, то жених, получив в качестве «аванса» часть денег из приданого невесты для открытия бакалейной лавчонки, исчез. «Фрэнка» долго ждала его, много слез пролила, а на настойчивые советы объявить розыск, обратиться к адвокату отвечала: «Раз нет счастья, так к чему же еще расходоваться на адвоката? Если его и найдут, так он мне нужен будет, как корове «здрасте», а деньги все равно я не получу обратно! Он ведь тоже возьмет адвоката… Пустые хлопоты».

С тех пор она стала копить деньги на старость, работала не покладая рук, словно хозяйство Зиссманов было ее собственным. Трудно сказать, когда здесь начинался и когда кончался рабочий день. Шимон, например, просыпался за полночь, хватал фонарь и бежал в коровник взглянуть, не остались ли коровы без корма, не случилось ли с ними беды. Да так и оставался во дворе: не ложиться же снова. Тем более что дела всегда находились. Вскоре к нему выходила обеспокоенная Циппора и принималась помогать мужу.

Разбуженный ни свет ни заря грохотом бачков и ведер, скрипом водокачки и окриками, вскакивал и Хаим, поспешно одевался и бежал на скотный двор, с беспокойством думая, что непростительно спать работнику, когда встал хозяин.

— Куда вы торопитесь? — встречал его возгласом Шимон. — Спали бы себе на здоровье! Еще рано… А дел за день у вас хватит, не беспокойтесь!

Между тем на огромной плите уже клокотал кипяток в большом чане и «фрэнка» кого-то поторапливала:

— Ялла ха! Ялла, махала ал рош-шел-ха[120].

Хаим убедился, что главой семьи да и хозяйства был не столько Шимон, сколько его жена Циппора. Бойкая и рассудительная, она не без основания называла себя «женщиной в брюках», а мужа — «мужчиной в юбке».

Шимон и в самом деле был человеком слабохарактерным. Он добросовестно трудился и помышлял только о том, чтобы в срок выплачивать «Англо-палестайн-банку» проценты за ссуду, регулярно вносить арендную плату и поставлять товар непременно в лучшем виде, иначе…

— Иначе, — говорил он Хаиму, — моя репутация будет подмочена и тогда банкротство неминуемо! А хомут на нас, как ни крутись, все равно висит и будет висеть…

Миллионером стать он не мечтал, знал, что это не удастся, сколько бы ни работал и как бы ни изворачивался, но состоятельным, как он полагал, ему следовало бы быть уже давно.

В отличие от него Циппору не страшили частенько возникавшие хозяйственные затруднения, из которых она неизменно находила выход исключительно благодаря своей предприимчивости и упорству.

— Есть нужные, люди, и с ними всегда надо быть в хороших отношениях, — говорила она Хаиму, — хотя многие из них заслуживают не только презрения, но прямо-таки проклятия!

К категории «нужных» людей Циппора относила в первую очередь приемщиков урожая, которые только и делают, что придираются, будто товар еще недозрел, либо уже перезрел…

— И ничем им не докажете их неправоту! — возмущалась Циппора. — Вдобавок эти типчики еще норовят обвесить, обсчитать, запутать. С вас они сдерут три шкуры, но попробуйте хоть чуточку задеть интерес фирмы, так вы уже не будете рады этому… Они же имеют от фирмы проценты! А вы думали?

Хаиму надоело слушать об этом. Впрочем, Циппора не случайно была озлоблена на приемщиков плодов. Оказывается, Зиссманы прежде продавали свой скудный урожай цитрусовых фирме «Оффир». Но в минувшем году им внезапно забраковали весь товар. Циппора говорила, что из-за плохой упаковки. Видимо, были и другие причины, о которых она умалчивала. Поэтому Зиссманам пришлось переработать одну часть урожая на пасту и эссенцию, другую перегнать на спирт.

— В общем, как говорится, овчинка выделки не стоила… — призналась Циппора. — И только немного нам удалось сбагрить фирме «Хэркуле». Тоже американская фирма. Но мой Шимон не хочет иметь с ними дело. Они, конечно, платят намного меньше. Пусть так. Зато и меньше придираются! А что? Чтобы я варила из такого урожая чон?[121] Или, скажем, пустить все на корм коровам? Нет. Скорее приемщики не доживут до этого!..

— Жена у меня — бесценный клад! — признался Хаиму Шимон. — У нее голова министра, дай ей бог здоровья и долгих лет жизни!

— Как-то надо выкручиваться! — скромно отвечала Циппора. Она никогда не упрекала мужа за его пассивность, за неумение выходить из затруднительных положений. В нем она ценила качества, которыми сама не обладала в той мере, в какой они нужны были для процветания хозяйства. Шимон всей душой пристрастился к сельскому хозяйству, со знанием дела занимался и садоводством, и огородничеством, и животноводством, был на удивление трудолюбив и вынослив.

Под стать хозяевам была и «фрэнка». Она ни минуты не сидела сложа руки: мыла бидоны из-под молока и сметаны, старательно терла металлические крышки, детали сепаратора, все делала размеренно, без устали, как машина. Того же она требовала от арабки-поденщицы, покрикивала и на Хаима.

— Силос нужно принести коровам! И воду накачать… Скоро надой поспеет!

Хаим был безотказен, споро выполнял все, что требовали от него новые хозяева: носил корм коровам, которые казались ему ненасытными; особенно старательно и ласково поил, кормил и чистил мулов, которых ему было жаль, потому что никто не обращал на них внимания; десятки раз за день качал воду, до одури крутил сепараторы, рыхлил землю мотыгой, окучивая лимонные и апельсиновые деревца на маленькой плантации. И так ежедневно до наступления темноты. Но бывало, что и на ночь глядя прибывал транспорт, и тогда всем приходилось работать чуть ли не до полуночи.

— Не отправлять же порожняком, раз пришла машина! — говорила Циппора. — Нагрузим как-нибудь, а завтра поспим немного попозже.

Но завтра повторялось все сначала. Прошли две недели, и Хаим понял: дальше работать у Зиссманов он не сможет, — просто не было сил. «Надорвусь, как пить дать, — горестно думал он. — И что будет тогда? А Ойя? У нее ведь такой характер, что здесь она ровным счетом не заметит, как надломится… И еще неизвестно, как будут относиться к ней хозяева, когда узнают, что она немая и к тому же гречанка!..»

В очередную пятницу, перед вечером, Хаим собрался ехать домой. Разговор с хозяевами он начал с благодарности за хорошее к нему отношение и заключил просьбой отпустить его.

— Не обижайтесь, — признался Хаим, — но я не выдержу у вас… Извините, пожалуйста….

Шимон и Циппора Зиссманы искренне сожалели о решении Хаима не только потому, что были заинтересованы в нем как в добросовестном работнике, но и потому, что знали, как трудно будет ему найти работу и прокормить жену и будущего ребенка. Прощаясь, Циппора уговаривала Хаима взять для жены немного масла, банку сливок и большую жестяную коробку с застывшим, как мармелад, прошлогодним чоном… А крикливая и, как казалось Хаиму, скупая толстуха «фрэнка», смущенно озираясь, приблизилась к нему почти вплотную и, не глядя в глаза, таинственно прошептала:

— Я слыхала, твоя жена беременна… Так пусть это от меня будет ребенку, когда он, даст бог, родится…

При этом она быстрым движением руки засунула в его нагрудный карман хрустящую десятифунтовую ассигнацию. Хаим растерялся, попытался вернуть ей деньги, но тщетно. Она попросту убежала от него. Однако Хаим убедил хозяйку взять у него эти деньги и вернуть их «фрэнке» с большой-большой благодарностью.

Двое суток Хаим не выходил из дому. Проснется — обведет глазами свое жилье, улыбнется Ойе и снова засыпает. Ойе с трудом удавалось растормошить его, заставить встать и поесть. И он, кряхтя от боли в суставах и ломоты в пояснице, присаживался к столу, пугая Ойю своим осунувшимся лицом с тяжелыми, синими тенями под глазами.

И все же рано утром в понедельник снова Хаим отправился на поиски работы. И, конечно, снова в Яффу, на товарную станцию. На этот раз он был в числе первых, и ему удалось немного заработать. К полудню Хаим уже был свободен и вместе с напарником, с которым работал утром, поднялся в верхнюю часть города к автобусной станции. Толпившиеся здесь грузчики, издали заметившие торопливо идущих Хаима и его приятеля, не преминули встретить их беззлобными насмешками:

— Скорей, ашкенази, скорей! Работы тут навалом!

— Крыши автобусов ломятся от чемоданов!

— И некому отнести их в отель!

— Хозяин добрый, сундук большой, бакшиш[122] хороший, беги скорей!..

Со стороны могло показаться, что эти люди ничем не озабочены, беспечны, как дети, и потому склонны без меры шутить и смеяться. В действительности все было далеко не так. Забота о хлебе насущном для своих близких острыми когтями сжимала сердце. И потому шутка, острое слово, зачастую добродушная грубость, сопровождавшиеся дружным хохотом, были для них, пожалуй, единственной возможностью хотя бы на короткое время отвлечься от гнетущих мыслей. Хаим понимал это и потому не обижался, а лишь смущенно улыбался.

Но вот шутки и смех смолкли: на большой скорости подкатила и резко затормозила основательно потрепанная легковая машина, подняв вокруг себя плотное облако пыли.

Люди ринулись к автомобилю. Но прошло всего несколько секунд, и машина снова резко рванула с места, увозя с собой лишь одного грузчика.

Появление машины вызвало оживленный и продолжительный спор между изнывавшими без дела грузчиками.

— Умеют же люди выкручиваться! — не без зависти произнес один. — Шофер этот раньше среди нас околачивался, носильщиком был, а теперь, видишь ли, собственным автомобилем обзавелся… Откуда, как? Вот жох!

— Ну да, крутиться бы ему всю жизнь, как нам, если бы не пристроила его к себе та рыжая паскуда, что сидела с ним сейчас, — заметил другой грузчик. — Одно время йешиботником хотел стать, в раввины все метил… А когда не вышло, приперся к нам, чемоданы таскал. Потаскуха его приметила. Недалеко от порта она тогда промышляла. Теперь вместе «работают», деньги пополам делят… Он находит ей клиентов и возит их от Яффы или Тель-Авива до Хайфы. В обратный путь «накалывает» ей другого… Машина у них, видел? С занавесками, будто от солнца, а на самом деле чтобы «пассажиры» могли уединиться… И еще людьми себя считают! Как же, автомобиль у них собственный есть!..

— По мне лучше мешки с навозом таскать, голодать, чем пойти на такое дело! — со злобой сплюнув, сказал грузчик-араб. Узкий обруч вокруг его головы придерживал ветхую накидку. — Слышит небо, правду говорю. Чище руки будут, душа спокойнее будет, совесть, как слеза, останется, аллах свидетель! Ишай свернет себе шею, помяните мое слово…

— Нет, Абу Аббуд, не свернет Ишай себе шею! — возразил пожилой грузчик. — У Ишая голова не как у нас с тобой. Она у него большая, много хитростей вмещает. Оттого коня железного заимел, оттого и живет как господин!

Уже знакомый Хаиму грузчик в белой чалме, что был когда-то учителем, и тоже оказавшийся здесь, прервал старика:

— Ты, брат мой труженик, за свой долгий век зубы, вижу, сточил, а не разумеешь, как ненадежен конь у Ишая. Не ему чета, а вылетали на полном скаку из седла. Жадность до добра не доводит.

— Хэ-э, учитель! — упрямо покачав головой, ответил старик. — Конь железный не может скинуть своего господина с седла! Ишай теперь шагает по деньгам, как верблюд по пескам пустыни. А когда есть серебро и золото — все нипочем! Будешь мошенником — сама полиция скажет, что ты честнейший человек на свете; будешь, как Ишай, плутом — тебе почет вместо проклятья… Человек ты умный, учителем был, много грамоты знаешь, многое в жизни испытал, но не понимаешь, что мир, точно груженный на один бок пароход, идет не туда, куда надо!.. Счастье бежит от честных людей, как дым от ветра… Вот только, может, аллаху теперь угодно так?

— Кому это угодно, я не знаю, а как были арсы[123], так арсами они и останутся. Что с них взять? — пробасил сорванным голосом грузчик по прозвищу «Медведь». — Наш хавэр Жаботинский верно сказал, что большой и умный народ должен иметь своих генералов и альфонсов, своих проституток и ученых, своих предателей и тюремщиков!.. Чем мы хуже других? Сегодня — фельдшер, завтра он врач, сегодня — киббуцник, а завтра — министр, я сегодня — грузчик, а завтра…

— А завтра тюремщик! — перебил Медведя грузчик в белой чалме и с особым удовольствием рассмеялся. — Тебе не привыкать, не так ли? Полицейским ты уже служил и как был нечист на руку, так и остался. Ты не обижайся! Ведь я, как попугай, только повторяю то, что люди говорят… Спроси любого, вон люди стоят!..

— Верно! Служил в полиции, ну и что? И тюремщиком могу завтра стать, чтобы таких, как ты, смутьянов покрепче взаперти держать… Не обижайся и ты. Я, правда, не попугай, с чужого голоса не пою… Мы ведь с тобой, учитель, давние знакомые, небось помнишь?

— Вах-ва! — воскликнул бывший учитель. — Как же не помнить! Такое разве забудешь? Под одной крышей дни коротали, только я в том доме за решеткой сидел, и меня трижды на день колотили резиновыми дубинками, сутками напролет в холодной воде по колени держали, а ты стражником был, жалованье получал от тех, кто приказывал нас истязать… Мы с тобой старые знакомые, еще бы!

Грузчики плотным кольцом окружили их, перешептываясь, искоса поглядывали на бывшего тюремщика, осуждающе качали головами.

— А держали меня за решеткой, как сказал сейчас мой давний «друг» Медведь, за то, что пел я будто бы с чужого голоса… Тогда я был учителем в школе, и заставляли меня прославлять в арабском селе короля Британии. И я, конечно, прославлял, объяснял детям, что король хоть и всесильный и могучий, а языка арабского не знает и знать не желает, людей наших не понимает и понимать не хочет — словом, чужой он нам! И еще сказал я детям, что сидит король на золотом троне, обсыпанном драгоценными камнями, но самый маленький гвоздик в том троне ценнее, чем восседающий на нем властелин… Разве неправду я сказал, люди?

Грузчики заулыбались, и кто-то ответил:

— Конечно, так…

— Правду, учитель, говоришь…

— Ну вот видите, а меня за это схватили. В Акко повезли и там заточили в тюрягу… К моему старому «другу» Медведю… А незадолго до этого я ездил в одну далекую и очень большую страну…

— В Москву, говорят люди! — подсказал кто-то из толпы. — Правда это?

— Не стану таить от вас, братья, мои. Правда. Туда я ездил, с хорошими людьми толковал о тяжкой жизни наших палестинцев… И за это тоже поплатился тюрьмой… Мой давний «друг» знает и об этом… Но мир не без честных людей. Нашлись они и среди арабов и среди евреев. Они и помогли мне… Выпустили. А Медведь вскоре получил под зад коленом. Не поделился барышом с начальством — вот и вышибли с теплого местечка! Теперь «другом» нашим стал!

Медведь в сердцах плюнул и, сопровождаемый дружным хохотом грузчиков, отошел в сторону.

Пронзительный свист одного из грузчиков оповестил товарищей о прибытии к концессии рейсового автобуса из Хайфы. Все, словно стая изголодавшихся ворон, с криком бросились к автобусной стоянке. Судя по обилию багажа на крыше приближавшегося автобуса, пассажиров в нем было немало. И хотя некоторым пассажирам еще предстоял неближний путь, все вышли из раскаленного, как духовка, салона машины. Одни бросились в кофейню — промочить горло, другие — в ресторан. Вокруг автобуса мгновенно выросла толпа: здесь были родственники и знакомые приехавших, маклеры, комиссионеры и проститутки, охотящиеся за клиентами, представители англо-арабо-еврейской администрации и стражи порядка, по долгу службы сменившие полицейские мундиры на штатские костюмы, и, наконец, просто зеваки.

Хаим с горечью наблюдал, как только что дружно и мирно беседовавшие грузчики с яростью вырывали друг у друга чемоданы и, с трудом взвалив добычу на плечи, задыхаясь и обливаясь потом, плелись за владельцами багажа.

Не желая да и не чувствуя себя физически способным вступить чуть ли не в драку с опытными грузчиками, Хаим выбрался из толпы и, не оглядываясь, удрученный, направился домой. И все же он несколько дней приходил к автобусной концессии, часами околачиваясь без дела в надежде что-то заработать.

Здесь всегда было шумно и суетно. Бродячие продавцы пирожков и сладостей, разносчики кофе и газет, чистильщики обуви, лудильщики и паяльщики утвари, маклеры и всякого рода комиссионеры сновали с рассвета дотемна с огромными лотками, высокими кувшинами или объемистыми чайниками и маленькими чашечками, с сундучками, корзинами или переброшенными через плечо мешками с инструментом и, нараспев, стараясь перекричать друг друга, расхваливали свой товар:

— Ай свежие, ай вкусные, ай румяные!..

— Есть хаиса![124] Дешевая хаиса!

— Чистим-почистим, блеск будет, гореть будет, как новый будет!

— Вот хариса![125] Тут самая лучшая хариса! Спеши на харису! Кончается хариса!

Всякий раз Хаим глотал слюну, когда приходилось слышать короткий, но пронзительный выкрик:

— Эл-лектрико! Эл-лектрико!

Никто не знал, какая существует связь между словом «электрико» и пирожками, начиненными разваренным горохом с укропом. Никто не знал имени их продавца. В отличие от других бродячих торговцев этот однорукий старик появлялся со своей корзиной, висевшей на перекинутом через плечо ремешке, ровно через полчаса после отхода автобуса. К тому времени носильщики уже успевали положить первые пиастры в карман.

Разноголосый шум доносился из кофейни, расположенной по соседству с билетной кассой автобусной концессии: под узкой полосой замызганного брезентового тента, за тесно расставленными круглыми столиками неумолчно галдели посетители. Между столиками, ловко лавируя с высоко поднятыми подносами, сновали официанты в коротких, когда-то белых куртках, на ходу выкрикивали заказы на кухню:

— Один кофе двойной!

— Два раза кофе по-турецки!

— Три бокала чистой…

С раннего утра и до поздней ночи здесь звонко шлепали шашками. Вокруг игроков толпились любители поглазеть, позубоскалить, а то и поспорить, делая ставку на того или иного игрока, темпераментно комментируя, горячась и ссорясь. Перед броском костяных кубиков «болельщики» игры «шешь-бешь»[126] на мгновение замирали, смолкал смех, азартный спор. И тут же непрочную тишину вновь разрывал оглушительный взрыв восторженных криков, проклятий и ругани.

Дважды в день, утром и перед вечером, в эту суету и гвалт врывались звонкие голоса мальчишек-газетчиков. С их появлением в кофейне с новой силой разгорались суды-пересуды, обсуждение всякого рода событий и особенно, разумеется, войны в Европе. Очередной сенсацией, о которой Хаим узнал из выкриков газетчиков, было соглашение руководителей арабов с сионистской верхушкой о прекращении распрей и оказании помощи англичанам в войне против стран оси.

Хаим вспомнил все, что за короткое время службы у Симона Соломонзона ему довелось услышать и узнать об «истинных целях и намерениях главарей «Акционс-Комитета», о средствах, к которым те прибегали для достижения своих целей. Поразмыслив, он пришел к выводу, что заключенное сионистами соглашение — очередная афера. Но сказать об этом грузчикам не осмелился. Ему стало стыдно смотреть в глаза этим доверчивым людям, и он потихоньку вышел из толпы. Шофер, возившийся около автобуса, подозвал его и попросил помочь поднять тяжелое запасное колесо на крышу, а потом неожиданно предложил работать с ним в качестве помощника.

— Но жалованья никакого… Только чаевые. Попадаются иногда жирные, бывают и тощие… Неплохо перепадает и от перевозки и доставки писем… Так как, пойдешь?