Земля обетованная...

16

— Слушай, Хаим! — крикнул Нуци, вставая из-за стола. — Подожди, куда ты так торопишься?

Хаим остановился, поздоровался. За столом сидели Нуцины жена и теща, скрипучий голос которой Хаим услышал еще у калитки. По вечерам Ионасы долго засиживались за ужином во дворе под деревом, к которому Нуци протянул электрический провод с тускло светившей лампочкой. Не раз из-за этого Хаим и Ойя вынуждены были маяться в своей душной комнатушке, не решаясь выйти на воздух.

Нуци отвел Хаима в сторону.

— Тебя не видно, не слышно! Где ты пропадаешь, что делаешь? И вообще, как жизнь? — спросил он, обнимая Хаима за плечи.

— Работаю, — беспечно ответил Хаим. — А что мне еще делать?

— Видно, что работаешь, а не гуляешь… — Нуци кивнул на свертки в руках Хаима. — Раз покупки делаешь, значит, устроился неплохо.

— Да… Неплохо.

В тот день Хаим в самом деле неплохо заработал и купил приданое для будущего новорожденного — полдюжины пеленок и пикейное одеяльце.

— Вот как?! Это хорошо… Я бы тоже куда-нибудь сбежал, осточертело все. Но не начинать же все сначала? Пусть уж будет так, как есть.

Нуци лукавил, его темные глаза воровато избегали прямого взгляда Хаима, и Хаим почувствовал это, насторожился: добра от Нуци Ионаса он не ждал.

— Да, я совсем забыл тебе сказать, — продолжал Нуци, — Соломонзон собирается ремонтировать этот дом! Ты ведь слыхал?

Хаим пожал плечами.

— Откуда мне знать.

— Ну как же! Вот-вот начнут свозить материалы… И складывать их будут знаешь где? У тебя во флигеле! Ничего себе затея, а? Но, между прочим, хотим мы того или не хотим, а переезжать нам отсюда тоже придется. Да, представь себе! В Тель-Авив, наверное, переберемся… Так что и тебе с Ойей…

— Понял я, Нуцик! — не дал ему договорить Хаим. — Все понял. Ты не волнуйся! Мы здесь не задержимся. И, пожалуйста, передай это хавэру Симону. У него ведь нет других забот, кроме как обо мне.

Нуци был разочарован тем, что Хаим так спокойно воспринял его сообщение, словно речь шла о сущем пустяке. Вопрос о переселении основательно назрел и без предупреждения Нуци: Хаим не переставал думать об этом. Давно уже всем соседям стало известно, что Ойя не еврейка, что раввинат требует, чтобы она приняла иудейство, но и она и ее рыжий ашкенази якобы отказываются!.. Этого было достаточно для того, чтобы ватага мальчишек и девчонок не упускала случая поиздеваться над Ойей. Они преследовали ее, высовывали языки, совали в лицо кукиши, кривлялись, выкрикивали оскорбительные слова, угрожали. Заводилой был все тот же мальчуган с вьющимися смолисто-черными волосами. На его совести уже было самоубийство сынишки Моли. Но будущий йешивэбухэр, кичившийся набожностью и соблюдением завещанных праотцами обрядов, не унимался. Он изощрялся в поисках все новых и новых способов травли Ойи.

Когда зной становился невыносимым, и Ойя, завесив оконце для прохлады, ложилась отдохнуть, подростки по наущению этого богомольного молодчика начинали озорничать: залезали на крышу времянки, бегали по ней, колотили палками по жестяному козырьку, приподымали черепицу и бросали внутрь камни, пустые бутылки, которые со звоном бились о каменный пол, осыпая все вокруг дождем осколков.

Ойя плакала, дрожа от страха, ждала прихода с работы Хаима. Она не пыталась объяснить ему, что здесь происходит в его отсутствие не только потому, что была не в состоянии этого сделать: просто она не хотела его огорчать, не хотела давать ему лишний повод думать, что именно она является причиной всех их несчастий, хотя сама давно поняла, какой тяжкой обузой стала для Хаима.

Однако Хаим и без жалоб и объяснений Ойи знал, что происходит в его отсутствие: рассказывали соседи; но жаловаться было некому. И вот однажды после обеда, когда Ойя прилегла, чернявый мальчуган со своей озорной компанией тихонько подобрался к времянке, завязал снаружи дверь проволокой, а затем, взобравшись на крышу, приподнял черепицу и бросил на постель, где лежала Ойя, дохлую кошку. А тем временем ребята по наущению своего заводилы развели костер перед оконцем флигеля, чтобы создать видимость пожара… Им помешали соседи: развязали проволоку, погасили костер. Когда вошли в комнату, застали Ойю лежавшей без сознания, тут же вызвали карету «Скорой помощи».

Доведенный до отчаяния, Хаим принялся энергично подыскивать жилье. Не раз отпрашиваясь на целый день у шофера автобуса, бродил по городу, заходил из дома в дом, но все старания были тщетны. Если и находились охотники сдать комнату, то требовали плату вперед минимум за три месяца. А узнав, что они ждут ребенка, либо тут же отказывали, либо требовали повышенную квартплату за целый год вперед.

Сообщение Ионаса подстегнуло Хаима. Правда, строительные материалы, о которых говорил Нуци, еще не привозили и, может, не собирались привозить, но Ионасы действительно готовились к переезду. С окон были сняты занавески и портьеры, а старый комод и шкаф старуха уже продала соседям.

В субботу утром к Хаиму неожиданно пожаловали два парня. Одного из них он знал еще по «акшаре». Хаим было обрадовался, но вскоре выяснилось, что посещение это вызвано не желанием повидать старого знакомого, а необходимостью передать строжайший наказ бывших руководителей квуца Иосефа Трумпельдора — Хаиму вместе с женой прибыть в киббуц.

Не успели посланцы из киббуца уйти за ворота, как во флигель вломился бородач-дайян из раввината. Брызгая слюной, как в припадке эпилепсии, он обрушился на Хаима с угрозами и упреками за неповиновение, стучал палкой по столу.

Все это происходило в присутствии Ойи, и Хаим видел ее иссиня-бледное лицо, широко раскрытые, полные ужаса глаза.

— Помилосердствуйте! — взмолился Хаим, обращаясь к дайяну. — Бога ради, повремените немного! Она же на восьмом месяце беременности! Неужели нельзя немного отложить… Вы просто не люди, если можете так поступать…

Старик злобно плюнул и, хлопнув дверью, вышел из флигеля.

Как ни бодрился Хаим, а горькие мысли одолевали, подсказывая единственный вывод: все, что происходило с ним, не было стечением печальных обстоятельств. Нет! И выселение из этой жалкой лачуги, и нажим из раввината, и категорическое требование прибыть с женой в киббуц — все это дело рук Нуци Ионаса и его покровителей. В этом он вскоре окончательно убедился. В воскресенье утром Хаим, как всегда, пришел на работу. Зная отзывчивость шофера, человека мягкого и доброго рассказал ему о своих мытарствах. Надо же с кем-то поделиться, когда душа разрывается от горя! Шофер слушал, сокрушенно опустив голову и не глядя на Хаима, а выслушав, сказал:

— Все понимаю… Понимаю и сочувствую. Но чем я могу тебе помочь? Чем? Я сам человек подневольный. Должен делать, что прикажут. И хоть мне горько причинить тебе новую боль, а вынужден… Поверь, вынужден отказаться от твоих услуг. И не спрашивай почему. Хотел бы ответить, да нельзя… Вот так! Одно лишь могу тебе сказать: пусть они все околеют! Понял меня? Вот так…

И снова Хаим вернулся домой безработным. И когда в тот же день к нему явились посланцы киббуца, он готов был уехать хоть на край света, только бы не встречаться с Нуци Ионасом и бородачом из раввината, не видеть злобного мальчишку-фанатика, не слышать больше о Симоне Соломонзоне…

Хаима Волдитера с женой доставили не в тот киббуц, где находилась квуца имени Иосефа Трумпельдора, а в другое хозяйство, расположенное на горе, среди каменистых оврагов. У тех, кто так ревностно заботился об их переселении, в последний момент возникло опасение, что в бывшей своей квуца Хаим может найти сочувствующих… Внезапная перемена, разумеется, огорчила Хаима, но, поразмыслив, он пришел к заключению, что, пожалуй, так будет лучше.

В киббуце вновь прибывшим предоставили светлую комнату с нормальным полом и потолком, обставленную вполне приличной мебелью. Получили они и постельные принадлежности, полотенца и даже мыло. Все это приятно удивило их, особенно Ойю, очень обеспокоенную внезапным переездом, о причинах и перспективах которого она ничего не знала. Рад был этим житейским благам и Хаим, хотя представлял себе, как трудно будет ему, да и Ойе, жить и работать в киббуце. Но оставаться здесь надолго он не намеревался. «Потерпим некоторое время, осмотримся, — думал он, — а там видно будет… Может, со временем все уляжется».

И в самом деле в первые дни было спокойно: о них будто забыли, никто ни о чем не спрашивал, не напоминал, состоялся всего лишь короткий разговор о том, что им все же придется оформить брак.

— Сыграем свадьбу! — сказал Хаиму межгиях, управляющий киббуца. — А почему бы и нет, если жена примет иудейство? Люди нам нужны!

— Какая там свадьба! — Хаим смущенно пожал плечами. Ойя была на сносях, и все согласились, что тревожить ее пока не следует. Однако Хаим заметил, что Ойя как-то по-особому взволнованна, даже на него, Хаима, смотрит настороженно-ждущими глазами. В них не было прежней ласки, нежности — одна тревога.

Вскоре Хаиму стало ясно: женой управляющего киббуца Игола Мейера была Циля, любимая дочь раввина Бен-Циона Хагера. Как-то Циля прошла мимо домика, где поселился Хаим Волдитер, Ойя узнала ее и с тех пор потеряла покой. Однако Циля, никому ни словом не обмолвившись о том, что знает Хаима и Ойю, уехала погостить к родственникам. Как поговаривали соседи, такие внезапные отлучки не были редкостью, так как, видать по всему, дочь раввина не очень-то ладила со своим муженьком.

И все же беспокойство не покидало Хаима. Уходя на работу, он каждый раз нежно обнимал Ойю, заглядывал в ее большие печальные глаза, улыбался, желая вызвать ее ответную улыбку. Но напрасно. Пряча подступавшие слезы, Ойя опускала голову, тяжелые косы, скользя по плечам, закрывали щеки. Ему бы побыть дома, успокоить жену, но куда там — в киббуце прохлаждаться было нельзя.

Направляя Хаима на работу, управляющий Игол Мейер напутствовал:

— Каждый приезжий в киббуце используется по своей специальности: шофер — на машине, врач — в больнице, музыкант — в оркестре, каменщик — на стройке. Перспективы у нас грандиозные! Планы обширные! Вы скажете мне, что есть безработные? Да, есть. А что делать, если приезжий, к примеру, мостовик? Рек у нас почти нет и в ближайшие дни не предвидится… Хотя смею вас заверить, что в недалеком будущем появятся у нас и реки! И не только реки… Да! Но пока что ничего не поделаешь, и мостовику придется переквалифицироваться. Труд у нас — источник счастья! Это чтобы вы знали и запомнили навсегда! Так что, если хотите стать счастливым, засучите рукава, и повыше… Еще имейте в виду, молодой человек, что труд здесь всегда на первом месте и на переднем плане, все остальное — семья, жена, дети и прочее такое, чтоб они были здоровы, — на втором, а не наоборот… А сейчас будем считать, что мы с вами нашли общий язык и, как говорится, пришли к общему знаменателю на высшем уровне! Возражений нет?

И Хаим засучил рукава. Его прикрепили к грузовой автомашине, с которой он ездил за кормами в город в качестве и приемщика, и грузчика, и помощника шофера. А в те редкие дни, когда не было поездок, работал на силосном складе и в коровнике.

— Сидеть без дела в хозяйстве, — каждый раз напоминал управляющий Игол Мейер, — никто не должен. Ни одна живая душа! Люди обязаны трудиться, скот — давать продукцию, моторы — работать, свет — гореть, вода — течь. Часы — на то они и часы, чтобы показывать точное время. Наше хозяйство для того и существует, чтобы давать то, что от него требуется!

Не в новинку для Хаима были установленные в киббуце казарменные порядки, атмосфера националистического и религиозного фанатизма. Поселенцы сельскохозяйственной колонии, как казалось Хаиму, в большинстве своем были бесхитростными людьми. Одни из них пришли сюда так же, как и он сам, по необходимости, другие — горячо уверовав в то, что создание и процветание киббуцев — единственно верный путь к воссоединению разбросанных по всему миру единоверцев, к возрождению еврейского государства. Они с энтузиазмом твердили, что в киббуце главное не деньги, не одежда и пища, а труд, в котором заключается счастье всей их жизни и проявляется подлинное равенство и великое братство. Жизнь в киббуце была организована по армейскому образцу: питание из общего котла, одежда всем одинаковая: один костюм рабочий, другой праздничный, жилье казенное, деньги — только на курево и некоторые мелочи.

«Арбайт махт гликлих!»[131] — вспомнился Хаиму плакат, висевший у входа в барак, где размещались холуцы. По ассоциации перед глазами возник висевший над воротами лагеря для заключенных нацистами евреев лозунг: «Арбайт махт фрай!»[132]. Хаиму стало не по себе.

Раз в месяц Игол Мейер ездил в Тель-Авив, где участвовал в каких-то заседаниях и совещаниях, а возвратившись в киббуц, поздно вечером собирал людей и выступал с докладом.

Такие собрания устраивались в киббуце регулярно, и увильнуть от них почти никто не имел права. Исключения делались лишь старшему инструктору военной подготовки и некоторым лицам, только числившимся членами киббуца. Раз или два в месяц они приезжали на собственных или служебных машинах и отрабатывали положенные часы. Как правило, эти люди занимали а городе довольно высокие посты, однако в киббуце работали наравне со всеми, хотя получали, естественно, более легкую работу, чем остальные, постоянные киббуцники.

Вот и на этот раз, вернувшись из Тель-Авива, Игол Мейер созвал очередное собрание. Хаим сидел в душной комнатушке, еле вместившей всех киббуцников. Уставшие после трудового дня, люди дремали, слушая в сотый раз надоевшие наставления межгияха[133]. К тому же подобного рода «беседы» он умудрялся проводить и на «военных учениях», куда Хаим по прибытии в киббуц тотчас же был зачислен. Без конца одно и то же.

— Каждый киббуцник, каждый холуц, — любил повторять Игол Мейер, — независимо оттого — мужчина или женщина, — обязаны владеть в совершенстве имеющейся в их распоряжении техникой: начиная с плуга и верблюда и кончая трактором и пулеметом! И только овладев всем этим, мы сможем показать себя миру!..

Разговаривая с людьми, Игол Мейер старался придать себе вид проницательного человека: он хитровато прищуривал левый глаз, наклонял голову вправо, к плечу, кривил в усмешке влажные губы. Игол Мейер не переносил возражений со стороны подчиненных, не жаловал и тех, кто пытался высказать свое мнение. «Не давайте мне, пожалуйста, советов, — любил говорить он. — Я и сам умею неплохо ошибаться».

Все знали, что межгиях киббуца был особенно придирчив к «фрэнкам» — иммигрантам из Азии и Африки. Эти люди, влачившие всю жизнь нищенское существование, ни умом, ни сердцем не воспринимали всерьез высокие требования Игола Мейера во всем соблюдать идеальную чистоту и порядок. Сейчас Игол Мейер вновь обрушился на них с упреками.

— Нам нужны люди, — говорил он, щуря левый глаз, словно держал в руках винтовку и прицеливался. — Это правильно! Нужны рабочие руки. И этого никто не отрицает. Но, скажите на милость, какая польза от того, что семьи «фрэнков» так многочисленны? Они ведь прожорливы, как полевые грызуны, и плодятся, как тараканы… Детей у них по десять и даже по четырнадцать! И какие все они нахальные! А взрослые до чего же завистливые! Однако не волнуйтесь за них… Все, что им нужно, берут горлом и напором, учиняют скандальчики и лезут с ножами в драку… Девки? Эти вообще не успевают достигнуть пятнадцати лет, как сразу выходят замуж. Им все невтерпеж! Смотришь, рабочий сезон в самом разгаре, а она уже ходит со вздутым животом… И пошла плодить! Ну, а работать? Работать, спрашиваю я, кто будет? Им до этого нет никакого дела. Но! Не на простачка напали… Нет, Игол Мейер — человек не сентиментальный. Это во-первых! А во-вторых, Игол Мейер не намерен быть у них на поводу. И в-третьих? В-третьих, либо они будут работать наравне со всеми, либо им придется положить зубы на полку.

Доставалось и «фрэнку» Эзре, работавшему вместе с Хаимом Волдитером на выгрузке кормов и чистке коровника. Как бы он ни старался содержать в чистоте коровник, Игол Мейер всегда ухитрялся найти какой-либо пустяк, чтобы придраться и наброситься на Эзру с попреками. И этот силач двухметрового роста трепетал от страха и молчал.

Эзра был родом из Йемена, с детских лет работал там у богатого англичанина на выработке кож и едких красителей, привык к рабскому, повиновению, безропотно, как должное, сносил побои и оскорбления и никогда не помышлял о другой участи для себя. Так жили его далекие предки, так прожил свою жизнь его отец, так, думал он, предопределено всевышним жить и ему.

Но однажды появились на его родине сионистские миссионеры, стали именем Иеговы заклинать иудеев вернуться на «землю праотцев», посулили горы медовые, реки молочные и кисельные берега. Их усердно поддержали местные марри[134], возглавлявшие общины, слово которых среди йеменских иудеев пользовалось особым авторитетом.

Эзра, вняв «зову господнему», пал к стопам земного господина и стал слезно молить отпустить его на «землю обетованную».

Англичанин и слушать не хотел. В бешенстве вырвав свою ногу из рук коленопреклоненного раба, он прочертил носком ботинка на лбу Эзры глубокий кровоточащий след, хотя именно Эзра несколько лет назад спас его, тонувшего, потерявшего сознание, от верной гибели. Но через неделю англичанин все же вызвал к себе Эзру. То ли совесть в нем заговорила, то ли он усмотрел в поведении всегда безропотного и покорного раба опасные признаки бунтарства, но он отпустил его с миром и даже подарил круглые карманные часы. Вместе со шрамом над левым виском они теперь напоминали ему о далеком родном крае…

В Палестине Эзру тотчас направили в киббуц. Ехал он в полной уверенности, что там-то он и увидит описанный миссионерами рай земной, и потому, прибыв на место, обратился к старожилам-киббуцникам с просьбой показать ему, где именно текут эти обещанные сионистами молочные реки средь кисельных берегов.

А киббуцники, смеясь над его детской наивностью и доверчивостью, потешались над ним, забавляясь, как игрушкой. Обманутый, разочарованный и кровно обиженный, Эзра стал сторониться людей, замкнулся в себе. В субботние и праздничные дни он забирался в укромный уголок, открывал коробочку, в которой хранил часы, и подолгу неотрывно следил за скачкообразным движением секундной стрелки.

Узнав об этой слабости Эзры, шутники наперебой спрашивали у него: «Который час?» — и Эзра тотчас серьезно неторопливо доставал коробку, открывал ее, вынимал часы, сначала сам с интересом наблюдал за движением стрелки, потом молча поворачивал их циферблатом к тому, кто спрашивал, и так же молча, не спеша, бережно укладывал часы в коробочку. Он и не подозревал, что над ним подшучивают. Ему казалось, что всякому доставляет большое удовольствие лишний раз взглянуть на эту удивительно умную машинку. Часы были для него единственной радостью и единственным богатством.

В первый день совместной работы Хаима Волдитера с Эзрой в коровник пожаловали Игол Мейер и пользовавшийся у него особым расположением Арье Херсон. Этот коренастый, широкоплечий, сутулый человек с чисто выбритым и гладким, как яйцо, лицом, с обильно напомаженными бриллиантином густыми волосами, формально числясь начальником клуба, в действительности выполнял функции старшего инструктора военной подготовки, хотя прежде он, выходец из некогда богатой, но вконец разорившейся семьи, не имел никакого отношения к военному делу.

Незадолго до появления Игола Мейера и Арье Херсона в коровнике Хаим и Эзра несколько часов без передышки перетаскивали на вилах силос со склада в кормушки, изрядно утомились и присели отдохнуть. Начальство будто поджидало этого момента: в дверях показались управляющий Мейер и Арье Херсон. Игол Мейер, прищурив левый глаз и склонив голову к плечу, крикнул:

— Эй вы, лодыри! В честь какого праздника расселись? — Бочком шмыгнув в ворота, он проворно обежал все кормушки, проверил, достаточно ли в них корма. Кормушки были заполнены до отказа, и Мейер было успокоился, но, увидев на полу раструшенные остатки сена, которые Эзра и Хаим еще не успели убрать, вновь закричал:

— А это что такое? Почему валяется корм?! Вы знаете, во что нам обходится каждая охапка сена?! Вы знаете, откуда мы ввозим корм?!

Эзра стоял перед управляющим еле живой от страха.

Старший инструктор военного дела Арье Херсон подошел к Хаиму и, методично постукивая стеком по толстой волосатой ноге — он был в шортах, гнусавя, проговорил:

— Не годится, молодой человек! У нас так не пойдет, нет, нет! Я не знаю, где вы учились хозяйству, но должен вам сказать со всей серьезностью, что здесь всегда, в большом и в малом, надо проявлять аккуратность и активность, болеть душой за все, что делается в киббуце… И имейте в виду, что без этих качеств вам нечего думать о том, чтобы стать холуцем. А это ведь очень почетно у нас! Вы же еще совсем молодой человек!..

Хаим спокойным тоном ответил, что уже не первый год считает себя холуцем.

— И мне от этого ровным счетом ни холодно и ни жарко… — Он усмехнулся. Ему был смешон этот высокомерный франт, отвратительно его холеное лицо, напомаженные волосы, толстые, волосатые ноги и главное — это самодовольство, презрение, с которым он посматривал на него, Хаима, на черного Эзру, словно они были не люди, а скоты.

Заметив усмешку Хаима, Арье Херсон покраснел от злобы, волосатая рука судорожно сжала стек; Арье вспомнил: ему что-то говорили об этом новичке, рассказывали какую-то пикантную историю о его жене. Но что именно, Арье сейчас не мог припомнить, да и не хотел. Какое ему дело до этого парня, которому судьбой уготовано возиться в коровьем навозе? Кто дал ему право ухмыляться и сидеть, когда начальство разговаривает с ним! Он решил, что этот парень, длительное время утаивавший принадлежность своей жены к иной вере, с равным успехом может сочинить о себе любую небылицу. И, приняв такое предположение за непреложный факт, принялся срамить Хаима. А Хаим, представив себе, в какое дурацкое положение ставит себя этот высокомерный франт, невольно еще и рассмеялся.

Арье Херсон назвал Хаима наглецом и самозванцем. Услышав крики своего помощника и решив, что Хаим проявил непочтительность к старшему инструктору военной подготовки, Игол Мейер, в свою очередь, набросился на молодого киббуцника.

— Почему вы грубите? — спросил, он, подходя к Хаиму. — Вы же холуц! И не просто какой-то там холуц!.. Прошли «акшару» в знаменитом квуца Иосефа Трумпельдора! Не всякий удостоен такого почета… И вместо того, чтобы показывать здесь всем пример, вы ведете себя, как юнец… Осмеливаетесь насмехаться над начальником клуба. А он здесь еще и старший инструктор военной подготовки! Что у вас тут произошло?

— Да ничего особенного. Я просто сказал хавэру Херсону о себе то, что сказали вы. А он почему-то назвал меня наглецом и самозванцем…

Арье Херсон растерянно посмотрел на управляющего.

— Мне известно было только то, что этот киббуцник выдавал свою жену-гречанку за еврейку, — старался поддержать свой престиж Херсон. — И поэтому, естественно, предположил, что…

Однако управляющий не дал ему договорить: начальство поспешило удалиться.

— Хавэр межгиях Мейер! — крикнул им вдогонку Хаим. — А между прочим, охапку сена, за которую вы бранили Эзру, обронил и не успел убрать до вашего прихода я… Эзра тут ровным счетом ни при чем. Так что прошу прощения!

Игол Мейер обернулся, как всегда прищурив левый глаз и склонив к плечу голову, хотел что-то сказать, но махнул с досады рукой, резко повернулся и поспешил за Херсоном.

На Эзру весь этот эпизод произвел сильное впечатление: впервые в жизни он встретил человека, заступившегося за него.

Все с большим уважением и доверием относился он к Хаиму, каждодневно убеждаясь в том, что этот киббуцник, прошедший какую-то «акшару» в «знаменитом квуца», работает наравне с ним, «фрэнком» Эзрой, до пота лица и никогда ни единым словом не принижает его человеческого достоинства. Наоборот, не раз случалось, что Хаим осаживал и стыдил киббуцников, подтрунивавших над Эзрой, прогонял прочь мальчишек, избравших мишенью для своих по-детски эгоистичных забав этого чудаковатого, добродушного и молчаливого великана.

Все чаще убеждался Эзра в том, что хотя Хаим холуц и «не просто какой-то там холуц», как сказал тогда управляющий, тем не менее он, как и Эзра, чуждается людей, поэтому, пожалуй, отношения их с каждым днем становились все более дружескими, хотя Эзра не мог преодолеть своей рабской покорности, застенчивости и нелюдимости. На приглашения Хаима заглянуть вечерком к нему домой Эзра отвечал уклончивым обещанием зайти как-нибудь в другой раз. Увидев однажды Хаима вместе с Ойей, он сделал вид, будто не заметил их, ускорил шаг и свернул в сторону. Когда же Хаим поделился с ним своим радостно-тревожным чувством, связанным с ожиданием ребенка, лицо Эзры впервые за время их знакомства расплылось в белозубой улыбке, в глазах засветилось счастье, словно не Хаим, а он, Эзра, вот-вот должен был стать отцом.

Очень огорчился Эзра, когда узнал, что Хаим включен в военизированную группу, которая должна отбыть куда-то на несколько дней. Подготовка к поездке велась уже давно, но держалась в тайне. Поговаривать об этом стали лишь в день приезда в киббуц трех тяжело нагруженных грузовиков с холуцами из других хозяйств. Все они присоединились к военизированной группе местного киббуца и поступили под командование старшего инструктора военной подготовки Арье Херсона.

С утра до вечера холуцы, включенные в военизированную группу, в том числе и Хаим Волдитер, загружали машины. Плуги и сеялки, походная кухня и ящики с провиантом, палатки и матрасы, автогенные аппараты с кислородными баллонами и бочки с маслом, соляркой и питьевой водой — все эти и подобные предметы не давали Хаиму и другим холуцам-новичкам оснований догадываться о подлинном характере предстоящей операции.

К концу рабочего дня утомленные киббуцники из военизированной группы разошлись по домам. Хаим хотел было просить разрешения остаться в киббуце в связи с плохим самочувствием жены, но раздумал. Он был уверен, что Арье Херсон, да и сам Игол Мейер превратно истолкуют его просьбу и не разрешат остаться, хотя Ойя действительно больше чем когда-либо нуждалась в его присутствии.

Придя домой, Хаим умылся, поужинал и хотел было выйти с Ойей погулять возле дома, как прибыл гонец с приказом срочно экипироваться в обмундирование, полученное днем на складе, и явиться к месту сбора в полной готовности к отъезду.

К фуражному складу, у которого собрались холуцы из военизированной группы, подкатил дизельный грузовик. И тут выяснилось, что под огромной горой силоса скрыт склад оружия. Участникам военизированной группы выдали новенькие винтовки и два легких пулемета, ящики с боеприпасами, шанцевый инструмент и другое военное снаряжение.

Только сейчас Хаим понял, отчего Арье Херсон с Иголом Мейером частенько заглядывали на силосный склад…

В полной темноте пять тяжело нагруженных машин с полсотней холуцев во главе с Арье Херсоном покинули территорию киббуца. Хаим не мог определить, куда они едут, не знал он и с какой целью предпринята поездка, но понимал, что все это не походило на обычное учение и далеко не случайно хранилось в строжайшем секрете.

Около полуночи машины свернули на проселочную дорогу, потом двигались по бездорожью, часто останавливались, отыскивая в темноте какой-то участок. Прижав винтовки к груди, с пулеметами наготове холуцы сидели в полном безмолвии, словно не знали друг друга. Старший инструктор Арье Херсон запретил разговаривать, сходить с машины даже в случае кратковременной остановки и ни в коем случае не зажигать спички, не курить. Было тревожно, настороженно, как перед боем.

Наконец машины остановились, старший инструктор приказал немедленно выгружать оружие, рыть окопы в указанных им направлениях и установить пулеметы на возвышенности, а также быстро освободить машины от грузов.

Обливаясь потом, холуцы работали в страшной спешке, будто за ними гнались. К рассвету траншеи были выкопаны, и все холуцы, за исключением четырех девушек, занятых приготовлением пищи, начали лихорадочно заколачивать в землю железные костыли и растягивать между ними огромные спирали колючей проволоки. Посреди участка, на возвышенном месте, где окопался пулеметный расчет, группа холуцев спешно монтировала заранее приготовленную наблюдательную вышку, и как только она была установлена, на ней тотчас же появился наблюдатель с биноклем.

К восходу солнца площадь в несколько десятков дунамов[135] была со стороны расположенной поблизости арабской деревни ограждена колючей проволокой, и оба дизельных грузовика с прицепленными к ним плугами приступили к вспашке почвы.

— Все у нас должно быть кашер! — говорил старший инструктор, обходя группы холуцев. — Нажимать надо, хавэрим, изо всех сил нажимать! Иначе дело может сорваться… Проволочные спирали устанавливайте быстрее. Это сейчас главное!

Хаиму вспомнилось, как в порту после ночной выгрузки оружия с австралийского судна Соломонзон тоже сказал:

«Все должно быть кашер! Это первая заповедь в нашей работе… Иначе нам не достигнуть цели…» Арье Херсон, оказывается, «кашер в работе» тоже считает «первой заповедью». Впрочем, у него была еще одна «первая заповедь». При каждом удобном случае он любил напоминать, что малодушие, терпимость или жалость к людям, мешающим выполнению приказа командования, есть проявление слабости. Вот почему, наверное, на наблюдательной вышке появился транспарант: «Терпимость — признак слабости!»

Солнце уже взошло, когда с наблюдательной вышки сообщили, что к их участку движутся два трактора. Арье Херсон с радостью поспешил подняться на наблюдательную вышку.

Когда тракторы пересекли обозначенную колышками границу земельного участка, занятого отрядом холуцев, но команде Арье Херсона на вышке взвился белый флаг с голубой шестиугольной звездой. По этому сигналу все холуцы бросили работу и выстроились перед вышкой в шеренгу: один из них, совсем еще молодой паренек, достав из кармана крохотный молитвенник, прочел конторским голоском короткую молитву — освящение земли… Затем холуцы, стоя по стойке «смирно», исполнили гимн «Атикву».

Почти тут же грузовики двинулись в обратный путь, а трактористы, прицепив плуги, деловито возобновили вспашку земли. С шумным ликованием возвращались холуцы к прерванной работе.

— Вот как возникают наши сельскохозяйственные колонии, — не то удивляясь, не то радуясь, сказал холуц, работавший вместе с Хаимом. — Другим путем, наверное, не создать нам свое государство…

Хаим ничего не ответил. Он вспомнил обездоленных и обозленных румынских крестьян, которых холуцы квуца имени Иосефа Трумпельдора лишили заработка, отняли последний кусок хлеба. К счастью, временно. Но здесь-то, на «земле обетованной», они, холуцы, обездоливают арабских крестьян не временно, а навсегда!

Завтракали посменно, чтобы не прерывать работу. Три грузовика вернулись с очередной партией колючей проволоки и снова уехали. Холуцы продолжали спешно огораживать захваченную землю.

Работа кипела. Но вот с наблюдательной вышки поступило сообщение: из-за пригорка показалась большая группа крестьян с палками и вилами…

По тревоге холуцы бросили работу и заняли места в траншеях. Тракторы тоже было остановились, но по приказу Арье Херсона продолжили вспашку земли.

Когда крестьяне подошли на близкое расстояние к огороженной колючей проволокой территории, по команде старшего инструктора Арье Херсона холуцы залпом выстрелили в воздух. Хаим судорожно сжимал винтовку в руках и молил бога, чтобы несчастные люди поскорее вернулись к себе в деревню. Он отчетливо видел, что среди крестьян были старики и даже женщины с детьми.

Крестьяне-феллахи испуганно отпрянули и, побросав свои палки и вилы, вскоре скрылись за холмом. Хаим глубоко вздохнул и в то же мгновение почувствовал себя совершенно обессиленным. Он неловко опустился на землю, взглянул в сторону холма и про себя твердо решил, что, если оттуда вновь покажутся несчастные феллахи, стрелять он ни за что не будет.

— Ничего не поделаешь, — как бы оправдываясь, сказал напарник Хаима. — Мы тут постреливаем в воздух, а где-то в наших людей стреляют по-настоящему… Хотя если бы они, крестьяне, не испугались и пошли на нас, могла бы и здесь пролиться кровь… Бывает. Такое время: кто кого! И вообще не первый это случай и, к сожалению, не последний…

Действительно, это был не первый земельный участок, закупленный трестом «Керен-гаисод» у арабских помещиков. Поколения феллахов арендовали эту землю, выплачивая сезонную арендную плату. Но какое дело помещику до того, что у этих людей нет другого источника существования, кроме принадлежащей ему земли? Помещику понадобились деньги, и он продал землю, а феллахи пусть отправляются на все четыре стороны…

Так оно и случилось. Уже через несколько дней многие феллахи из близлежащей деревушки покинули насиженные годами места. Узнав об этом, Арье Херсон направил на разведку в деревню группу холуцев, приказав распространить слух, будто земельный участок куплен у помещика с ведома англичан, которые-де заставляют евреев строить здесь свою колонию.

На появление холуцев, делавших вид, будто они случайно оказались в деревне, феллахи никак не реагировали. Лишь женщины при их появлении опускали на свои лица чадру да загоняли в огороженные стойбища тощих коз и овец, продолжая затем заниматься своим делом у небольших печей, сложенных в стороне от убогих хижин. Глиняные стены этих жалких домишек настолько потрескались и перекосились, что казалось, вот-вот обрушатся. В деревушке осталось не более десятка семей.

Холуцы попытались завязать беседу с мужчинами, мирно восседавшими у своих хижин. Крестьяне охотно вступали в разговор, ругали помещика, который после снятия урожая содрал с них по четыре мерки зерна вместо обычных трех, а теперь и вовсе оставил без земли… Что делать, куда податься? Хорошо тем, у кого детей мало: поднялись и ушли куда глаза глядят, а многосемейным как быть? Да еще с немощными стариками, разве далеко уйдешь? Никто их нигде не ждет. Одно лишь горе поджидает…

Холуцы предложили мужчинам табаку, феллахи оживились и принялись набивать свои трубки, примешивая к щепотке табака крохотную долю гашиша. В свою очередь, они угощали холуцев свежеиспеченными лепешками и козьим молоком. Но нового ничего не рассказали… Горе везде имеет один вкус, и они привыкли хлебать его полными ложками.

Послонявшись по опустевшей деревушке, вдоволь наболтавшись с феллахами и не обнаружив ничего тревожного, разведчики Арье Херсона убрались восвояси.

— Терпимость — признак слабости! — торжествующе произнес старший инструктор военной подготовки Арье Херсон, выслушав вернувшихся холуцев. — Это еще раз подтверждает правоту наших… — Арье Херсон осекся. Насторожились и холуцы: где-то неподалеку раздался сильный взрыв, через несколько секунд последовали еще два взрыва.

На огороженной территории было объявлено «осадное положение»: взрывы не предвещали ничего хорошего. Смеркалось. И тогда с наблюдательной вышки заметили одиноко бредущего по дороге человека.

Высланная навстречу ему вооруженная группа холуцев узнала в нем шофера одного из трех грузовиков, которые везли смонтированную электростанцию и движок. Все грузовики подорвались на минах, были обстреляны арабами и сожжены. О судьбе двух других шоферов прибывший ничего не знал.

«Вот тебе и «терпимость — признак слабости!» — подумал Хаим и горько усмехнулся.

Холуцам предстояло на следующий день отбыть в свой киббуц. Дальнейшее освоение участка под будущую колонию возлагалось на остальные две группы.

Ночь прошла, как в осажденном лагере: все были в ожидании нового нападения. Старший инструктор Арье Херсон не сомкнул глаз. При малейшем шорохе ему мерещилось, что в темноте подкрадываются арабы… И звенящая тишина казалась ему зловещей…