Земля обетованная...

13

Утром Хаим ушел из дому задолго до того, как Ойя пошла на фабрику. Ничего не сказав ей о своем увольнении из Экспортно-импортного бюро, он направился в Яффу. Этот город был ему больше по душе, чем шумный, равнодушный и чопорный Тель-Авив; там жизнь была, как на скачках: все, словно обгоняя друг друга, стремились к финишу за большим призом.

Яффа, расположенная всего в полутора милях от Тель-Авива, была древним городом, с узкими и кривыми улочками и зачастую убогими домами. Хаима этот город привлек прежде всего тем, что его обитатели были, как казалось ему, людьми простыми и отзывчивыми. Это он понял, работая некоторое время на местной железнодорожной станции и общаясь с грузчиками, среди которых трудилось немало арабов и евреев, имевших случайное отношение к этой немудреной профессии. Всех их привела сюда нужда.

Хаиму частенько доводилось соприкасаться по делам Экспортно-импортного бюро со служащими товарной кассы, станционными чиновниками, особенно с весовщиками и маневрантами. Теперь он возлагал надежды на их советы и помощь. «Захудалая там станция, — рассуждал он, — но люди как будто неплохие. Найдут и для меня какую-нибудь работу. Много ли мне нужно? Ровным счетом чепуха… Заработать на кусок хлеба и чтобы никто не дергал, не угрожал, чтобы я сам не оглядывался, будто совершил преступление. И скажу спасибо, ей-богу! Я же ехал сюда не бог весть за каким большим счастьем… Вижу, уж какое тут может быть «счастье» для простых смертных… Наглотался его так, что сыт по самое горло!..»

На железнодорожной станции, куда, прибыв в Яффу, сразу же отправился Хаим, в этот день даже для грузчиков-профессионалов не было работы.

— Это все из-за войны, — ругались они, — гори она вместе с теми, кто ее придумал!

Люди сидели на земле в тени, мирно беседовали, терпеливо ожидая, не заявится ли кто-нибудь выкупать со склада груз. И если подвертывался такой случай, то дружеская беседа тотчас же обрывалась. Все бросались к заказчику и, окружив его плотным кольцом, старались перехватить друг у друга работу, сбивая цену за свой труд. Вспыхивали споры, а иногда и ожесточенная драка.

Хаим вскоре понял, что делать ему здесь нечего. В то время, когда он приходил на товарную станцию как служащий Экспортно-импортного бюро, грузчики в надежде на заработок заискивали перед ним, выслуживались и угождали, а теперь, узнав, что он так же, как и они, ищет работу, равнодушно отворачивались или недвусмысленно давали понять, что здесь ему не место.

Побывал Хаим и у весовщика, поговорил со служащими товарной кассы, его выслушали, но в ответ на просьбу помочь устроиться на работу беспомощно разводили руками.

Обойдя на станции всех знакомых, удрученный и усталый, Хаим побрел в город. То, что накануне казалось ему легко доступным, теперь представлялось в совершенно ином свете. И снова, как всегда в трудных случаях, сердце сжала робость: он подолгу нерешительно топтался у порога какой-нибудь знакомой конторы, прежде чем открыть дверь. Обращался он и во французскую больницу святого Люиса, побывал в квартале немецких колонистов, попутно заглянул к знакомому маклеру, что жил напротив мечети Хассан-Бека, потом кто-то сказал ему, что на Таршешстрит якобы нужен посыльный, и он поплелся туда, но, увы! Его сочувственно выслушивали, делились с ним и своими невзгодами, а в заключение либо высказывали надежду на то, что в самое ближайшее время дела круто улучшатся и тогда можно будет подумать о подходящей для него службе, либо, не скупясь, подсказывали, куда следует обратиться, где будто бы он наверняка сможет устроиться.

— Послушайте меня, там вы обязательно найдете то, что нужно! — советовал Хаиму портье кинотеатра «Одеон». — Никого больше не спрашивайте, никуда больше не ходите, не тратьте напрасно время, а идите прямо туда!

А «там» все повторялось сызнова. Бесплодное скитание по раскаленной от солнца пыльной Яффе вконец измотало Хаима, к исходу дня у него гудела голова от советов, посулов и нестерпимой жары.

— Кругом одни «адвокаты»! — пожаловался Хаим знакомому грузчику. — С виду все серьезные люди, уверяют, доказывают и даже божатся, что там-то и там-то нужен человек, а приходишь — на тебя смотрят, будто ты не то с неба свалился, не то просто жулик…

Но Хаим все же успокаивал себя: что ж, сегодня не удалось — удастся завтра, во всяком случае, он теперь хоть знает что к чему.

С этими мыслями он отправился домой. Еще со двора Хаим заметил, что Ойя уже пришла с работы. Он был приятно удивлен ее преждевременным возвращением.

Осторожно приоткрыв дверь своей времянки, Хаим просунул голову, лицо его расплылось в улыбке. Но он тотчас заметил, что Ойя встревожена, в глазах ее застыл испуг.

Жестами она дала ему понять, что мастер выгнал ее с фабрики… Причина? Она не знает. Но Хаим уже догадывался о том, что произошло.

Он попытался было успокоить Ойю: мол, что бог ни делает, все к лучшему, давно пора уйти с работы — вон какой у нее живот! И мастер, видимо, пожалел ее… Не иначе!

Однако это не помогло. Ойя нахмурила брови и отчаянными жестами принялась показывать, как толстый мастер кричал на нее, тыча под нос кулаки, потом взял за плечи, подвел к воротам и вытолкнул… И никто из женщин, даже соседка, мальчик которой повесился, не заступился. Все стояли в сторонке и молча смотрели.

Хаим продолжал убеждать, будто все это только очередное недоразумение, из-за которого ни в коем случае не следует волноваться, и для большей убедительности смачно сплюнул. Дескать, все сущая чепуха! А главное — это то, что он любит ее больше всего на свете, и поэтому ничто им вдвоем не страшно! Он нежно обнял дрожавшую от волнения Ойю и осторожно, словно прикасался к цветку, с которого могли осыпаться лепестки, поцеловал ее. В это мгновение в дверь кто-то грубо постучал и, не дожидаясь ответа, распахнул ее настежь. Хаим и Ойя оглянулись: на пороге стоял высокий сухопарый старик в длинном черном кафтане, с седой бородой и маслянистыми, пожелтевшими не то от никотина, не то от чего-то другого длинными пейсами, свисавшими из-под обеих сторон его широкополой затасканной черной шляпы.

Не спрашивая разрешения, будто у себя дома, старик направился к табуретке, мимоходом покосился на застывших от изумления Хаима и Ойю, достал из-под кафтана помятый клочок бумаги и, неторопливо постелив его поверх табурета, осторожно сел. Все еще не произнося ни слова, он неприязненно оглядел помещение, покосился на камни, заменявшие ножки под матрацем, почесал шею под бородой. Весь вид пришельца говорил о его глубоком неудовольствии.

— Откуда молодой человек изволил прибыть и давно ли находится на земле праотцов? — невыразительным голосом, будто продолжая прерванный разговор, начал старик, не упомянув при этом, кто он и зачем пришел.

Едва Хаим успел ответить на этот вопрос, как тут же посыпались другие: где молодой человек выучил иврит и знает ли он идиш? Имена его отца и матери? Кто из них жив? Есть ли у него братья и сестры? Имеются ли родные в эрец-Исраэль? Был ли кто-нибудь в его роду нееврейского происхождения и насколько сами родители правоверные люди?..

Хаим старался отвечать спокойно, но наряду с тревожным чувством в нем росло возмущение против бесцеремонности, с какой вел себя этот незнакомец. Поэтому Хаим стал отвечать односложно и все более и более резко.

Старик уловил эту перемену и теперь уже тоном далеко не безразличным потребовал отвечать на его вопросы обстоятельно: ведь он пришел сюда не ради забавы, а прислан раввинатом, где является младшим дайяном[96], будучи к тому же потомственным хасидом.

Хаим понял: тревога его не была напрасной. Он знал, что персона младшего дайяна — личность весьма значительная в иерархии богослужителей. В компетенцию дайяна входило неустанно и строго блюсти чистоту веры праотцов, постоянно заботиться о строжайшем соблюдении иудеями предписаний торы и древних традиций. Еще в талмудтойре, где Хаим учился до поступления в гимназию, помнилось ему, как учитель иудаизма сказал однажды, что «глупый хасид, так же, как и хитрый нечестивец, губит мир… Увидев, как тонет купающаяся женщина, хасид воздержится от оказания ей помощи только из-за того, чтобы избавиться от греховного созерцания ее голого тела…»

— А что за ныкейва[97] тут стоит? — кивнув в сторону дрожавшей от страха Ойи, брезгливо спросил дайян. — Откуда она?

Наглость старика обескуражила Хаима. Он не успел собраться с мыслями, чтобы оборвать дайяна, а тот, обдав Ойю презрительным взглядом, вновь спросил:

— И неужели холуц живет с ней, как муж с женой?

— Да, конечно…

На Хаима обрушился поток брани: старик упрекал его в величайшем грехе состоять в браке с женщиной иной веры. И хотя дайян видел, насколько он противен Хаиму, раздражает его, все же, пренебрегая этим, продолжал дотошно выспрашивать подробности интимных сторон супружеской жизни. Не стесняясь, он настойчиво выведывал всю подноготную жизни не только самого Хаима, но и его родителей. Ему непременно надо было знать, ежедневно ли посещает отец Хаима синагогу или лишь по субботам, ходит ли на утреннюю молитву или только заглядывает по вечерам на Маарив[98]. Так же дотошно выяснял он, была ли мать Хаима «адука»[99], ходила ли со стриженной наголо головой и носила ли парик, как предписано традиционным обрядом для подлинно набожных женщин, или оставалась при своих волосах, соблюдались ли в доме традиции и обряды; курил ли отец по субботам и готовила ли пищу мать в этот день; не замечал ли Хаим случаев, когда его отец общался с другими женщинами и, в частности, с женщинами иной национальности?

Получив и на все эти вопросы более или менее исчерпывающие ответы, служитель раввината поинтересовался: был ли Хаим подвергнут при рождении обрезанию, обряду, служащему символом «союза между Богом и Израилем»?

Как ни тревожно было на душе у Хаима, этот вопрос старика заставил его сдержанно улыбнуться.

— Лично я не помню, конечно, это событие в своей жизни, — с грустным юмором ответил Хаим, — но догадываюсь, что не был обойден… Я же вам сказал, что мои родители были нормальными евреями!

Младший помощник старшего раввина был недоволен ответом. Скептически прищурив глаз, он после короткой паузы со злобным ехидством спросил:

— И ваш отец никогда разве не говорил об этом? Удивительно! Родному сыну не рассказать о том, что этой ритуальной операцией на восьмой день жизни новорожденного ребенка мужского пола гордится вся нация на протяжении многих столетий? Как же так можно?! Да знаете ли вы, что даже короли английские переняли у нас этот обрядовый обычай! И что когда не кто-нибудь, а самолично римский папа в гневе предложил эфиопскому негусу отказаться от обрезания мужчин в своей стране, император ответил ему, что «ни одна абиссинская женщина не согласится выйти замуж за необрезанного…» А наш холуц ничего этого не знает и что ужасно — так пренебрежительно говорит обо всем этом!..

Хаим ничего не ответил бородачу, только пожал плечами. Зато старик заключил, что поскольку ответ холуцела не был достаточно определенным, в ближайшие дни придется устроить ему соответствующий осмотр.

— Наши благочестивые люди уж как-нибудь сумеют установить, была ли эта самая операция у вас, значит, или нет!..

Перспектива подвергаться такому осмотру не прельщала его, к тому же она была совсем несвоевременной теперь, когда в поисках заработка он дорожил буквально каждым часом времени. Невольно вспомнилось ему, что нацисты и легионеры, поймав человека, в котором подозревали еврея, путем такого же осмотра определяли его принадлежность к иудейской нации.

— Ну, а с пищей у вас как? — не унимался старик. — С посудой, скажем? Покажите-ка ваши ножи!

Хаим достал с полочки перочинный ножик, протянул его бородачу.

— Так вы, значит, пользуетесь одним ножичком как для молочных, так и для мясных продуктов?! Ну и отступники! Ай-яй-яй… У вас, как я вижу, нет даже посуды отдельно для молочной и обособленно для мясной пищи?! И мясо, конечно, тоже покупаете у иорданцев? Потому что оно дешевле, а?

Бородач говорил и раскачивался на табурете так, будто у него нестерпимо болел живот. Он то и дело причитывал:

— Ай-яй-яй! Что творится, что делается на этом паршивом свете!.. Ай-яй-яй-й… Что творится!

Хаим заверил служителя раввината в том, что у арабов они ничего не покупают, а что касается утвари, то просто еще не успели обзавестись всем необходимым, так как приехали сравнительно недавно и без всякого имущества.

Дайян не хотел слушать. Он продолжал сокрушенно раскачиваться и бормотать себе под нос какие-то заклинания. Наклонив набок голову и хитро прищурив глаза, он таинственным тоном вдруг спросил:

— Ну, а у нее, у этой шиксэ, вы были хотя бы первым? Или тоже не знаете?

— Я ровным счетом не понимаю, — Хаим вновь недоуменно пожал плечами, — почему это вас интересует? И вообще как можно задавать такие вопросы?!

Оказалось, что в функции раввината входит контроль и за этой стороной супружеской жизни людей, обитающих на землях предков.

— А между прочим, — заключил свои разъяснения старик, — молодой холуцел знает, что именно может служить подтверждением девственности жены?

Покраснев от стыда, Хаим не мог вымолвить ни слова. Старик, однако, упорно продолжал допытываться, не стесняясь в выражениях, вновь и вновь пристально рассматривал трясущуюся Ойю.

Хаим понял, что совершил ошибку, не сказав сразу, как было. Тогда бы бесстыжий старикан, возможно, скорее отвязался. Теперь Хаиму приходилось расплачиваться за свою застенчивость, отвечая на каждый в отдельности вопрос представителя раввината.

Видя растерянность Хаима, старик все же счел за благо объяснить, почему столь подробно донимает его расспросами:

— Ваш отец — кохэн. Это вы, конечно, знаете? Слава богу… Значит, его сын тоже принадлежит к этому колену привилегированных людей нашего народа. И если сына по молодости потянуло на неправильный путь, так это еще не значит, что он не остался кохэном… Поныне, согласно библии, эта каста пользуется привилегиями: например, к чтению торы их призывают первыми… И не только это!

Старик растолковал своим нудным сиплым голосом, что наряду с преимуществом талмуд, среди прочего, накладывает на эту часть родовой аристократии еврейства и определенные ограничения. Он сообщил, что кохэнам запрещается касаться мертвецов и входить в дом, где имеется покойник, если таковой не из самых близких родственников; строжайше запрещается кохэнам жениться на разведенных женщинах, на бездетных вдовах, а также на женщинах, включая девочек, иной веры…

— Ну и кроме того, — продолжал бородач, — талмуд, к вашему сведению, строго-настрого запрещает вступать в брак с идиотами и слабоумными… Глухонемые относятся к этой же категории! Разве вы не знали? Нет? Не верю… Пустые разговоры… Хотя вашему отцу, может, было некогда растолковать все это вам, своему сыну. Или, может, сыночек не внимал отцовским наставлениям? Бывает и так, я знаю. Оттого и не приходится удивляться, почему вдруг молодой холуц пренебрегает священными обрядами и порядками… Не напрасно же наши мудрейшие праотцы говорили: «Торопись, покупая земли, но медли, выбирая жену; продай с себя последнее, но женись на дочери ученого». И еще: «Выбирая жену, поднимись на одну ступень, а выбирая друга — опустись на одну ступень». А вы как поступили? Вы кого себе выбрали? Чья она дочь? Вы подумали, прежде чем выбрать себе жену? Нет, конечно.

Этот тяжкий, изматывающий душу разговор длился более четырех часов.

Хаима мутило от волнения и отвращения, которое он испытывал, выслушивая представителя раввината. К тому же он не переставал беспокоиться за Ойю. Бедняжка, разумеется, заметила, как он то краснеет, то бледнеет, то молчит, понуря голову. Понять было нетрудно, что вновь на их бедные головы обрушилось несчастье.

Когда наконец-то представитель раввината поднялся с табурета, за окном было темно. Снова неторопливо осмотрев комнату, он в который уже раз вперил свой взор в Ойю, брезгливо поморщился и, укоризненно покачав головой, шагнул к выходу. У порога дайян остановился и, как слепой, стал ощупывать рукой косяк двери. И вдруг с яростью закричал:

— Ам-хаарец![100] На дверях этого дома нет мезузы![101] Ай-яй-яй, что делается, что творится, Шма-Исраэль! Он даже забыл, что этот свиток является обязательным для каждого жилого помещения, если в нем живет еврей, конечно! Но раз жена гойя[102], так и сам он огои́лся… Ай-яй-яй! Ай-яй-яй…

Перешагнув через порог, бородач обернулся и, обдав Хаима полным презрения взглядом, строго наказал:

— Завтра же утром явитесь в главную синагогу. Она находится на Аленби, угол Ахад-Хаам… И возьмите с собой молитвенник! Он у вас есть, или вы никогда не брали его в руки? И вообще что у вас там имеется?

— Махзор[103] у меня есть.

— Махзор-витри?

— Да.

— Хорошо. Берите его. Ну, а заупокойную молитву «кадиш» по матери в «йорцайт»[104], наверное, ни разу не произносили? И обряд поминания усопших «газхарот-не-шамот» тоже не знаете? Честно признайтесь, мешумет?!

— Все это я знаю, — устало пролепетал Хаим. — Я же говорил вам, что учился в талмудтойре…

— И пятикнижие изучали или вы даже не знаете, что это такое?

— Изучали, изучали… И пятикнижие с комментариями «раши» проходили… Не беспокойтесь!

Старик недоверчиво покосился на холуца, постоял несколько секунд в раздумье и, ничего не сказав, неторопливо, словно намереваясь еще вернуться, поплелся со двора.

После ухода дайяна Хаим с остервенением захлопнул дверь, задвинул тяжелый засов. Ойя сразу зарыдала. Едва Хаиму удалось немного ее успокоить, как снова кто-то постучал в дверь. Хаим ужаснулся, подумав, что вернулся бородач, но стук повторился, тихий, осторожный, и Хаим понял, что ошибся: пришел кто-то другой.

Это была Моля. Сейчас присутствие этой доброй женщины было просто необходимо для Ойи. При Моле она всегда успокаивалась, забывала о своем недуге, веселела.

— Зачем пожаловало к вам это пугало? — спросила Моля. — Я уж решила, что он остается у вас ночевать… Столько сидеть!

В нескольких словах Хаим рассказал, чем интересовался служитель раввината и в чем причина его прихода.

— Так я и думала! — воскликнула Моля, выслушав Хаима. — Все они из одной шайки… — И она рассказала, как днем к владельцу «Дельфинера» заявились два молодых парня и потребовали немедленно уволить глухонемую работницу, которая будто бы выдает себя за еврейку, а в действительности является гречанкой. В противном случае они угрожали фабриканту такими неприятностями, от которых его не спасет и страховка.

— Это были йешиботники[105]… Вы еще не знаете, какая это шайка! Они связаны с иргунцами[106] и штерновцами[107] и, конечно, от них всего можно ожидать, вплоть до поджога и убийства!.. И наши женщины не без основания испугались… Кто не боится остаться без работы или, чего доброго, лишиться жизни! Поэтому никто не осмелился заступиться, когда мастер стал выталкивать Ойю из цеха… Да и бессмысленно! Мастер выслуживается перед хозяином, а хозяин сам хорош… Вы понимаете, как все получилось?..

Моля смолкла и, низко склонив голову, закрыла лицо ладонями, словно винилась перед Хаимом в том, что не помогла Ойе. Но Хаим, удрученный сознанием того, что он сам недавно принадлежал к этой шайке, которая ныне терзала любимого им человека, не понял состояния Моли. Он сумрачно смотрел в одну точку и молчал.

— Вы осуждаете меня… — не поднимая головы, проговорила Моля. — Но, поверьте, своим заступничеством я бы ничего не достигла…

Хаим словно очнулся от забытья, только сейчас до него дошел смысл того, о чем говорила Моля, и он с жаром воскликнул:

— Что вы, Моля! Я и не думал вас осуждать, и вообще как можно?! За что? О каком заступничестве может идти речь? Лбом стену не прошибешь, я знаю. Что, я не вижу, с кем имею дело?.. — Хаим замялся. Разве повернется язык признаться, что он сам состоял в «Иргун цваи леуми»? Даже Моле, доброй, душевной женщине, разве скажешь об этом?

— Не нужно отчаиваться, — прервала Моля томительное молчание Хаима. — У вас все же есть влиятельные знакомые, а здесь это, как ни горько сознавать, главное! Надо попросить их вмещаться и как-то уладить, в противном случае вам может быть плохо: ведь Ойя не еврейка… Тут такие порядки.

— Знаю, — грустно улыбнувшись, ответил Хаим. — Что, касается моих знакомых, то они неделю назад вышвырнули меня с работы. И именно потому, что моя жена — гречанка.

Это известие расстроило Молю. Она отвернулась от Ойи, чтобы не выдать своего волнения, устало закрыла глаза. После долгого молчания тихо заговорила, обращаясь к Хаиму:

— Мы приехали сюда, наслушавшись обещаний и ожидая впереди ясную, светлую жизнь. Мы думали, что будем людьми среди людей, что наш мальчик будет огражден от унижений, надругательств… Бо́льшего счастья и не нужно. «Мы в стране своих предков! Дома!» — так говорил муж… А теперь его не стало. Скончался в больнице. И мальчика моего нет…

Моля сжала голову руками, пошатываясь, стала ходить по комнате.

— Земля обетованная?! Реки молочные и горы медовые?! — громко воскликнула она, как бы обращаясь уже не к Хаиму, а к воображаемой толпе. — Все ложь! Чудовищная ложь! Вы слышите, люди-и?! Какой народ и когда, скажите, был счастлив на этой земле? Отсюда, еще со времен до Христа, берет свое начало горе всего еврейского рода!

Моля заплакала и, закрыв лицо ладонями, снова обессиленно опустилась на табуретку.

Хаим, не находя слов, чтобы утешить, смягчить ее горе, машинально твердил:

— Выпейте воды! Выпейте воды, Моля! Вам станет легче… Не надо себя так изводить… Выпейте воды!

Вдруг Моля энергично встала, выпрямилась, быстро вытерла слезы, поправила волосы и расправила блузку; движения были точны, размеренны, словно она привычно готовилась к выходу на сцену. Это была уже другая Моля — овладевшая собой, собранная, будто и не было ни слез, ни отчаяния. Она начала рассказывать о доброте хромого лавочника, отпускавшего ей продукты в долг, когда болел муж, о враче, отказавшемся взять деньги за визит к больному мужу, когда узнал, что Моля была в Будапеште артисткой. Прощаясь, она крепко обняла и долго целовала Ойю, а Хаиму сказала:

— Все же постарайтесь уладить дело с раввинатом. Я раньше вас здесь и лучше знаю это заведение.

На следующий день вместо того, чтобы отправиться на поиски работы, Хаим рано утром явился в раввинат. В синагогу, как велел младший помощник старшего раввина, он не пошел. «Не все же туда ходят! А мне и подавно это ни к чему».

Не застав в раввинате старика, приходившего накануне, он вышел на улицу, где толпился народ, видимо, тоже пришедший сюда по вызову.

— Вся свора хнокелэй[108] закрылась в главной синагоге! — напрягая охрипший голос, озорно выкрикнул высокий и тощий мужчина. — Горячка! Служат «ми ше-берах»[109] за сына какого-то американского богача… Усердно бьют себя кулаками в грудь, а лучше бы головой об стенку… Хоть пошло бы им впрок!

Люди, скромно дожидавшиеся возвращения служителей раввината из синагоги, с интересом слушали этого человека, острого на язык и весьма осведомленного.

— У американца денег — гора! Несколько лет назад он запросто отвалил куш на покупку здесь земельного участка для какой-то колонии, а теперь пожертвовал крупную сумму на приобретение позолоченной серебряной бляхи к торе!.. Такой еще осел! Разбрасывает денежки на побрякушки… Лучше б построил богадельню и подкормил старцев, которые все еще ждут манну небесную и сохнут с голода у «Стены плача»… И откуда их столько?

Окружавшие его люди опасливо поглядывали по сторонам, боясь, не подойдет ли незаметно кто-либо из служителей раввината.

— Этот сынок американского богатея, — продолжал рассказывать высокий мужчина, — гнал свой автомобиль, как сумасшедший, а теперь искалечен вдоль и поперек. Лежит он в Америке, а в Палестине за него молятся. Для чего, думаете? Хотят ему дать второе имя — Леб[110]. И делается это для того, чтобы злые духи, знавшие его под именем Гарри, сбились со следа и не могли утащить парня на тот свет!.. Нравится вам такая комедия? У меня, например, от этого сжимается мочевой пузырь, иметь мне так счастье!.. Но, правоверные, эта комедия обойдется американцу не в один десяток тысяч долларов! Иначе разве эти святоши пошли бы служить с таким остервенением молебен? Режь на кусочки — не согласились бы. Это те еще типчики! Но можете не волноваться: ни один грош из этих долларов не попадет в ваши руки, а все исчезнет в бездонных карманах наших благочестивых реббе, хасидов и их прихлебателей хнокелэй… Могу вас заверить, что если, не дай бог, подобное несчастье постигнет еврея-бедняка, то вся эта свора благочестивых не станет устраивать столь пышных «ми ше-берах» и так усердно возносить всевышнему молитвы за его жизнь… Деньги! И только деньги!..

Человек этот, как узнал Хаим от стоявшего рядом с ним мужчины, был маклером по съемке квартир и помещений, по купле-продаже жилых домов и, в чем он откровенно признался, азартным игроком в кости. Последнее и было причиной его вызова в раввинат.

— Вонючие хнокелэ собираются меня посрамить при всем народе, — говорил он, — а я плевал на них с самой вершины Сионской горы! Я играю на собственные деньги, и если случается, что у меня в карманах дует ветер, так не я ли сам сосу палец?! Не к ним же за подачками бегать! Стакана воды пожалеют, если будешь подыхать от жажды! Знаю я этих великих хасидов… Думаете, их беспокоит мой порок и они хотят обеспечить мне на том свете место в раю?! Как бы не так! Им нужны только проценты с моего выигрыша!

Маклер вглядывался в лица подходивших людей и, видя в них сочувствие, продолжал с бо́льшим жаром:

— А попробуйте утаить от них хоть пиастр! Разве только во сне… Ни один владелец кофейни или притона не рискнет скрыть от них, кто в его заведении набил себе карман. А если кто и отважится умолчать, так его сожрут с потрохами вместе с его живым товаром! Придумают, к чему придраться. Это они умеют… Ого! Возьмут да скажут, что девки не кошерные! Так уже было не раз… Не поладишь с ними — и жизни своей рад не будешь…

Слушая маклера, Хаим ободрился. «А какое дело раввинату до моей жены? — думал он. — Плевал и я на них с вершины Сионской горы! Что они мне сделают?!»

Солнце было в зените, когда вдоль улицы цепочкой потянулись служители раввината в длинных черных кафтанах и куцых капотах.

— О, о! Хнокелэ как со свадьбы идут! — посмеивался маклер. — Не одну рюмку, плуты, видать, опрокинули во здравие американского благодетеля! Почему бы и нет?! Дай им хоть помои, все равно вылакают, лишь бы на дармовщину!

Люди сдержанно засмеялись и, видя приближающуюся процессию, стали потихоньку отходить в сторонку от маклера. Да и сам говорун, как только подошли служки раввината, благоразумно замолчал.

Никого не удостоив взглядом, низко склонив голову и торопливо шаркая ногами, мимо Хаима и маклера прошел младший помощник старшего раввина.

— Баал-шем-тоб![111] — подмигнув Хаиму, произнес маклер и, кивнув в сторону уже прошедшего бородача, хлестко выругался.

Вслед за стариком, заложив руки за спину, степенным шагом, с гордой осанкой шествовал старший раввин. Все, кто стоял перед входом в раввинат, низко и чинно поклонились ему, получив в ответ едва заметный кивок.

Хаима Волдитера вызвали в числе первых. В маленькой, грязноватой, почти без обстановки комнате, в стороне от старшего раввина, величественно восседавшего в кресле с высоко торчавшей над его головой спинкой, примостился на скамейке уже знакомый Хаиму старик дайян.

Ни тот, ни другой не спросил, почему холуц Хаим не явился в синагогу. Более того, к удивлению Хаима, рабби не проявил ни малейшего интереса ни к Ойе, ни к ее вероисповеданию. Лениво, безразличным тоном, думая о чем-то другом и часто позевывая, он задал несколько вопросов формального характера. И уже совсем сонным голосом, обращаясь к дайяну, заключил:

— Красивая душа молодого человека опечалена дурным поступком… Пусть холуц ознакомится с «Гиттин»[112]. И дайте ему почитать «Кейтубот»…[113] Грешник нуждается в вдохновении больше, чем кто-либо! Господь его не оставит…

Тотчас старик дайян повел Хаима к другому служителю раввината, рангом пониже раввина, но старше его, младшего помощника. Жирненький и розовый, как рождественский поросенок, служитель раввината с места в карьер набросился на своего гостя с угрозами за совершенное перед торой и народом тягчайшее преступление, потом перешел к нравоучениям. Присутствовавший при этом дайян не пропускал случая репликами подлить масла в огонь. Хаим отупело слушал их и, стараясь перебороть подкрадывающуюся исподволь обычную для него робость, твердил про себя: «Плюю с вершины Сионской горы…»

Больше часа оба служителя попеременно читали и комментировали ему выдержки из мидраши[114], когда же сочли, что молодой холуц достаточно измотан, в категорической форме предложили либо разойтись с гречанкой, и тогда вопрос о нарушении обета предков не будет стоять настолько остро, либо пусть гречанка примет иудейскую веру.

— Но лучше, конечно, и, безусловно, легче избрать путь «бал-те-шуво»[115], — как бы между прочим, заметил младший помощник раввина. — Это и здоровее, и приятнее, и правильнее… Как ни говорите, а ваша шиксэ все-таки человек неполноценный…

Пухленький служитель раввината тотчас же подхватил и широко развил этот довод. Он предупредил Хаима, что переход в иудейство связан с множеством крайне сложных обрядовых формальностей. В частности, подчеркнул он, если сожительствующая с Хаимом женщина решится перейти в иудейскую веру, то ему, холуцу, придется представить доказательство того, что свой переход в иудейство она совершает сознательно и по доброй воле. А поскольку он кохэн, то ему придется также запастись подтверждением того, что вступающая с ним в брак прежде не была замужем… Кроме того, он должен будет поручиться, что у гречанки хватит сил и терпения строго соблюсти законы и диктуемые традицией правила при совершении обряда перехода из одной веры в другую.

Служитель раввината ставил перед Хаимом вопрос за вопросом, стараясь запугать его, запутать и заставить сдаться. Сможет ли холуц поручиться, что гойя не воспротивится пойти в бейт-микву[116] для совершения обряда омовения тела? Чем он может гарантировать, что она не окажется несговорчивой, когда будет необходимо изменить ее имя? Как мыслит он представить высокому раввинату доказательства того, что сожительствующая с ним гречанка глухонемая от рождения? Уверен ли он, что в самый ответственный момент эта женщина не передумает? Не станет возражать? Не откажется? Казалось, этим «не» не будет конца.

Долгий и нудный разговор служитель раввината завершил тем, что дал Хаиму два дня на размышление и всучил под расписку два объемистых религиозных сборника «Кав-хайошэр»[117], с которыми он должен был ознакомиться дома, а здесь его обязали прочесть вслух отрывок из талмуда, где речь шла об анафеме. Это должно было, по словам дайяна, предупредить Хаима от неразумных поступков, вовремя остановиться.

Хаим принялся читать:

— «Во имя Владыки Владык, да будет подвергнут херэму[118]…»

Служитель раввината повелительным тоном прервал чтение и, зло косясь на Хаима, вставил слова:

— Покамест условно: Волдитер Хаим… Повторите!

Хаим послушно повторил:

— Покамест условно: Волдитер Хаим, сын…

Служитель раввината снова прервал его:

— Покамест условно: сын Израиля… Повторите!

— Покамест условно: сын Израиля… — смущенно повторил Хаим, затем снова принялся читать: — «…обоими судилищами, небесным и земным, всеми святыми архангелами, серафимами и офанимами и все общиной от мала до велика. Пусть поразят его язвы великие, неисцелимые, болезни многочисленные и необычные; да станет дом его жилищем ехидны и да померкнет звезда его в небесах. Пусть станет он предметом злобы и гнева и да будет отдан труп его на съедение зверям диким и хищным; да станет он притчей врагов и супостатов, серебро и золото его да будут отданы другим, а дети — вынуждены просить милостыню у дверей его врагов. Пусть судьба его будет предметом ужаса для грядущих поколений. Да будет он проклят ангелами… и архангелами… пусть земля поглотит его, как Кораха с сонмищем его, торопливо и поспешно пусть оставит душа тело его, а гром небесный да поразит его смертью; пусть он удавится, как Ахитофель — дурной советник, да покроет его проказа Гехази, да не воспрянет он от своего падения и не сподобится он погребения по обычаю израильскому; пусть вдова его станет после его смерти достоянием других.

Сей анафеме подвергается…»

Служитель раввината прервал чтение словами:

— Покамест это условно, как мера предупреждения, Хаим бен-Исраэль Волдитер… И да будет это твоим уделом, если вовремя не свернешь с неправильного пути, по которому начал делать первые шаги, а мне и на всем Израиле да почиют божий мир и благодать… Господь да сохранит народ свой от всякого зла!..

Настойчивость, с которой служители раввината добивались его развода с Ойей, расстроила Хаима. И хотя ему было плохо, кружилась голова, подкашивались ослабевшие ноги, решение его оставалось непреклонным: он не расстанется со своей любимой.

Покинув раввинат, Хаим стал успокаиваться, и постепенно мысли вновь вернулись к тому, что заботило его главным образом: где найти работу. Надо было зарабатывать на хлеб…

Но дома Хаима поджидала страшная весть. Еще утром Моля перерезала себе вены… Ее нашли без сознания. По пути в больницу в карете «Скорой помощи» она скончалась от потери крови…