1000 ночных вылетов

Гвардии Шурочка

Полк, кроме экипажей-разведчиков, отдыхал. Днем шли занятия с новым пополнением, осмотр и ремонт самолетов, вооружения, а вечером летчики собирались в сельском клубе на танцы. Задумчивые звуки вальса сменял веселый ритм фокстрота, усталый Николай Ширяев передавал баян Володе Мехонцеву и тут же лихо отплясывал цыганочку.

Полк отдыхал. И каждый стремился забыть о войне, хотел уйти от нее хотя бы в своих мыслях.

Но война рядом.

За ближним лесом, в десяти километрах от нас, каждую ночь работал ложный аэродром: вспыхивали огни посадочных прожекторов, загорались посадочные фары «самолетов», двигались по клеверному полю разноцветные светляки АНО. Лучи автомобильных фар выхватывали из темноты светлые силуэты «самолетов» и неуклюжие короба «бензозаправщиков».

Команда ложного аэродрома всерьез приучила немцев к мысли о существовании «большого действующего аэродрома». Приучила до того, что вчера с самолета-разведчика были выброшены два диверсанта. Один погиб в перестрелке, второй, с компактной радиостанцией в рюкзаке, показал на допросе, что немецкое командование серьезно обеспокоено наличием такого крупного аэродрома и его радиостанция предназначалась для обозначения этого аэродрома. Командир полка приказал отвезти ее на ложный аэродром. Сегодня армада фашистских самолетов целый день утюжит клеверное поле. Но к вечеру «аэродром» вновь оживет. А наши самолеты надежно спрятаны под густыми кронами цветущих яблонь. Они как бы растворились в весеннем аромате цветов, в деловитом жужжании пчел, в свободном дыхании теплой, прогретой солнцем земли. И невдомек врагу, что так насоливший ему полк ночных бомбардировщиков притаился под мирной кроной цветущих яблонь, что взлетно-посадочной полосой служит проселочная дорога.

За колхозным садом, где стоят наши самолеты, течет безымянный ручей. В давние времена перегороженный земляной гатью, он образовал неглубокое озерцо, поросшее по берегам густыми зарослями камыша. В камышах нашли себе приют бесчисленные соловьи. Вечером или ранним утром они рассыпают вокруг разнообразные трели или задумчивое чоканье. Чок-чок! Чок-чок!.. Какая музыка сравнится с соловьиным пеньем? Разве только голоса наших девчат. Соберутся они вечерком на взгорке около озера и затянут песню, да такую, что сам не знаешь — то ли смеяться, то ли плакать. Даже соловьи от зависти умолкают. Или хотят перенять мелодию девичьих песен?

Много у нас тогда в полку было девчат — оружейницы, техники, прибористки.

Среди них как-то незаметно появилась Шурочка. Маленькая, щупленькая, с тяжелым узлом русых волос на затылке, с неброской красотой русской женщины. Нет, ничем не выделялась среди наших девчат Шурочка. А вот голос ее!.. Несильный такой, но задушевный, ласковый. Будто и не поет, а берет нежными руками прямо за сердце и заставляет забыть все — только слушай! И сидел бы до утра рядом с ней на взгорке, и слушал бы ее, слушал.

Но каждый вечер нас вызывают на КП.

Шесть экипажей, двенадцать парней. И каждый вечер начальник штаба полка Кудрат Джангиров докладывает командиру:

— Товарищ гвардии майор, экипажи-разведчики готовы для выполнения задания!

Готовы… А нам бы тоже послушать песни, посидеть у озера…

Перед строем плывет развернутое знамя и застывает на правом фланге, рядом с входом в землянку КП. Там оно будет стоять под охраной молчаливых автоматчиков до тех пор, пока последний самолет не вернется с задания и не скроется под защиту яблоневых ветвей. Пусть сегодня уходят в небо только наши шесть экипажей, это ничего не значит, все равно в небе — гвардия! Шесть экипажей, двенадцать человек ушли в бой, и трепещет взволнованно на ветру знамя Родины. Помни о нем, гвардеец!

— Смирно! Слушай боевой приказ!..

Слова приказа известны на память, так же как известны и маршруты разведки. Память надежно хранит конфигурацию всех перелесков, линии дорог, излучины. Малейшее изменение в знакомых картинах должно обратить на себя внимание, насторожить, заставить понять, разгадать. По любым кажущимся мелочам мы должны определить главное — передвижение и дислокацию войск противника.

Наш маршрут прост: от линии фронта по прямой до Карачева, от него поворот вдоль шоссейной дороги в сторону Орла, затем от Орла параллельно железной дороге на юг к линии фронта.

Последние дни мы отмечаем усиленное движение автотранспорта противника даже на проселочных дорогах. Но есть в этом движении что-то для нас непонятное: машины в основном направляются в тыл.

— Неужели собрались драпать? — высказываю свои сомнения.

— Что-то странно, — отвечает Николай. — Давай поглядим. Подумаем.

— Может, швырнем по бомбочке?

— Погоди.

Я и сам знаю, что тратить боекомплект на отдельные автомашины не имеет смысла. Вот встретилась бы большая колонна, тогда можно не только бомбы сбросить, но и спустить с балок эрэсы, пошуметь пулеметами. Но мне непонятно происходящее в стане врага, а все непонятное требует определения.

Неожиданно впереди по курсу в небо упираются голубые лучи прожекторов.

— Орел, — докладывает Пивень. — Пора менять курс.

Впереди должна быть железная дорога, скрытые темнотой, настороженные и следящие за нами станции Змиевка и Глазуновка. А еще дальше, это уже за линией фронта, на нашей территории — Поныри.

— Коля! Смотри, вроде паровоз!

— Спокойно, старина! Ноль один десять. Высота тысяча. Станция Глазуновка. — Это Николай вслух комментирует свои записи — условные значки на карте, призванные рассказать о виденном, указать точное время и высоту, с которой производилось наблюдение.

Внизу клубится белое облачко.

— Паровоз! Эшелон! Точно!

— Тебе не кажется?

— Если тебе кажется — крестись! Помогает. Но Николай против обыкновения уклоняется от обмена остротами.

— Заходи на фотографирование! Боевой курс сто восемьдесят градусов! Заходи! Я молча разворачиваю самолет на заданный курс.

— Обиделся? Разведка — наука точная! Без твоих эмоций. Доходит?

Меня подмывает непреодолимое желание бросить в ответ какую-нибудь колкость, но команды Николая сдерживают едва не прорвавшееся «красноречие».

— Правее! Еще пять градусов! Так держать!

Теперь пусть рвутся снаряды по сторонам, пусть дымные шары разрывов расцветают облачными шапками перед самым носом самолета. Пусть! Я должен держать так, а не иначе, чтобы проявленные, поднятые и дешифрированные снимки легли на стол разведотдела армии и помогли разгадать планы противника.

Кто знает, может быть, снимки, сделанные нами, спасут не одну солдатскую жизнь.

— Так держать!

Как близко ложатся разрывы. Совсем рядом проносятся огненные хвосты «эрликонов». От напряжения ноет спина, с трудом сдерживаю желание отвалить в сторону, свернуть, уйти от гремящего огня.

— Так держать!

Только бы не попали в бензобак или в мотор. Пусть уж лучше — в крылья. Кажется, я их ощущаю, как собственное тело. И не думаю о страхе, о возможной смерти. Странно. Я ощущаю радость. Будто каждый пролетевший мимо снаряд подарил мне жизнь. До следующего снаряда. Ожидание мгновенного удара, смерти и… радость! Я опьянен этим необычным смешением чувств и уже не могу молчать. Мне хочется поделиться своим открытием с Николаем, хочется услышать его голос.

— Не засветят пленку, гады?

Но Николай прозаик. Он занят делом. Мне видна его голова, приникшая к прицелу, видны его тонкие пальцы на бомбосбрасывателе.

— Так держать!

Вспышки ФОТАБов[14] на миг выхватывают из темноты белые станционные постройки и красные коробки двух эшелонов. Где-то за станцией поднимаются и неумолимо движутся на нас грозные мечи прожекторов.

— Отваливай! Заходи на бомбометание!

Самолет уходит в сторону от разрывов, от жадных щупалец света. Разворот, еще разворот.

Хищные клювы взрывателей фугасок нацелены на эшелоны.

— На боевом! Так держать!

И опять это приподнятое, радостно-бесовское чувство опьянения боем. Опьянения? Нет.

Трезвого расчета и уверенности — задание будет выполнено!

— Не забудь сосчитать батареи! — кричу Николаю. — Разведка — наука точная!

— Подсчитал. И еще двадцать прожекторов. Доволен? А курс держи. Не на танцах. Чуть лево. Так держать!

Ага, бомбы оторвались! Узнаю об этом по легкому вздрагиванию самолета. В пустынном небе еще злобствуют зенитки и пытаются дотянуться до нас лучи прожекторов, но мы уже идем на юг, к линии фронта.

— Теперь тебе понятно направление движения транспорта?

— Будут драпать? — наивно подзадориваю Николая.

— Наивность! Подтягивают технику и резервы, а в тылы гонят порожняк. Очень торопятся фрицы. Потому и не маскируют порожний транспорт. А зенитная оборона? Такого здесь еще не было…

— Профессор!

— Не язви! Считаю, что удар готовится где-то в районе станции Поныри. И скоро. Очень скоро. Согласен?

— Вижу. В разведдонесении подчеркни: готовится удар в районе станции Поныри!..

…После Сталинграда и зимней кампании 1942/43 года перед блоком фашистских государств встала мрачная перспектива проигрыша войны. Чтобы поднять дух своих сателлитов и изменить ход войны, Гитлер начал готовить крупное летнее наступление, хвастливо заявив, что зиму он отдает русским, а лето существует только для немецких побед.

По плану операции, названной гитлеровским командованием «Цитадель», наступление должно было развернуться в районе Курской дуги. Одновременным ударом с севера и юга гитлеровцы рассчитывали окружить находящиеся внутри дуги советские войска, уничтожить их и нанести стремительный удар в тыл Юго-Западного и Брянского фронтов.

В течение нескольких месяцев Германия усиленно готовилась к этой операции. Немецкая армия получила огромное количество танков новых систем — «пантера», «тигр» и самоходных орудий с мощными пушками и усиленной броней. Кроме этого, здесь, на Курской дуге, были сосредоточены очень крупные воздушные силы.

В это время расположение войск было такое: группа фашистских армий «Центр» и приданный ей шестой воздушный флот стояли против Центрального фронта, нацелив свой удар от Орла на Курск, в стык Центрального и Брянского фронтов. Группа армий «Юг» и приданный ей четвертый воздушный флот стояли против Воронежского фронта, готовые нанести удар от Белгорода на Курск, в стык Воронежского и Юго-Западного фронтов.

Советское командование, заранее разгадав маневр противника, создало многолинейную систему обороны, имея в своем тылу армии резервного Степного фронта.

Командование Центрального фронта (генерал Рокоссовский), оценив обстановку и определив направление возможного удара противника, сконцентрировало свои главные силы на правом крыле фронта. «На участке протяженностью 95 км было сосредоточено 58 процентов стрелковых дивизий, 70 процентов артиллерии и 87 процентов танков и САУ. Здесь же расположился второй эшелон и резерв фронта (2-я танковая армия, 9-й и 19-й танковые корпуса). На остальном 211-километровом участке фронта осталось 47 процентов стрелковых дивизий, до 30 процентов артиллерии и 20 процентов танков и САУ. Это было смелое решение, связанное с огромным риском. На такое массирование сил и средств в обороне можно было пойти только твердо убежденным в том, что именно здесь, а не в другом месте враг будет наносить удар. Для этого нужны были точные данные о противнике. И наши славные разведчики добыли такие сведения».[15]

Все это станет известно позже. И эти строки из «Краткой истории Великой Отечественной войны» мне доведется прочесть много лет спустя после описываемых событий, но и тогда мы чувствовали, что готовится что-то важное, что до начала решительных действий осталось совсем немного времени.

Днем заботливые руки старшего техника звена Ландина ощупали и заштопали каждую пробоину. Затем он проклеил эмалитом куски белой перкали и теперь закрашивает светлые места зеленым лаком. Неподалеку, за длинным дощатым столом, сидят оружейницы, набивая патронами металлические звенья пулеметных лент. Возле них вертится Шурочка. Какое-то время она помогает им, потом отходит и останавливается у нашей «семерки». Наблюдая за ловкими движениями Ландина, Шурочка проводит ладонью по свежим заплатам на крыльях.

— Здорово! — не то удивляется, не то восхищается Шурочка.

— Бывает. Это же война, Шуренок! — И откуда только берутся эти небрежнопокровительственные нотки в моем голосе? Пижон…

Карие глаза Шурочки, не мигая, смотрят на меня, и под этим взглядом тускнеет моя напускная развязность. А Шурочка поворачивается и уходит по тропинке, которая ведет к озеру. Я гляжу ей вслед и не могу сдержать глупую, виноватую улыбку.

С деревьев медленно спадают лепестки яблоневого цвета, потому тропинка, по которой ушла Шурочка, кажется усыпанной снегом.

— Э-эй, приехали! Спустись на землю, командир! — Рука Ландина опускается на плечо. — Хороша девчонка! Ох, хороша! Только учти — с мужем летает.

— Какое мне дело, с кем она летает!

— Да так, — ухмыляется Ландин. — К сведению некоторых военных.

— Поди ты к черту! — Я хочу сказать ему еще что-то, но зычный голос Джангирова доносится к нам на стоянку:

— По-олк! Становись!

В строю сегодня все: и ветераны полка, и недавно прибывшее пополнение. Наверное, утром фотоснимки районов нашей разведки, дешифрированные, поднятые и снабженные кратким пояснительным текстом, со стола начальника разведки дивизии майора Желиховского перекочевали в штаб воздушной армии, а оттуда — в штаб фронта. Теперь в обратном порядке в полк пришло боевое задание:

— «Частям девятой гвардейской Краснознаменной Сталинградской дивизии бомбовым ударом уничтожить склады противника, что северо-западнее станции Глазуновка».

— Наш район, — шепчу через плечо Николаю.

— Угу, — так же тихо отвечает он. — Зениток там… Командир дивизии снимает фуражку и вытирает носовым платком лоб.

— Товарищи! — Голос его звучит тихо и по сравнению с тем, как он зачитывал боевой приказ, как-то по-домашнему, задушевно. — Вашему полку, товарищи, выпала честь первыми нанести удар. Поразить цель трудно. Почти невозможно. Об этом знает командование армии, командование фронта. Но… вы гвардейцы, и приказ должен быть выполнен! Станцию прикрывают восемнадцать прожекторов, около двадцати батарей. Трудно! Очень трудно! Мы с вашим командиром полка обсудили обстановку и пришли к определенному решению. Так ведь, Анатолий Александрович?

— Да, другого пути не вижу, товарищ генерал.

— Вот и я не вижу… Одним словом, нужен экипаж добровольцев. Его задача — отвлечь на себя огонь батарей. Только один экипаж!

Замер в молчании строй.

Кто рискнет сделать один-единственный шаг вперед, выйти из строя, отчеркнуть прошлое, настоящее, перешагнуть черту небытия? Кто?

Тихо вздыхает земля — раз-два.

Вновь замирают шеренги летчиков. Командир дивизии проводит рукой по глазам. Он не пытается скрыть слезы.

— Спасибо, гвардейцы! Я так и знал. Спасибо!

И снова два маленьких едва слышимых шага.

— Младший лейтенант Полякова. Разрешите моему экипажу, товарищ генерал!

Удар кулака Николая чуть не сшибает меня с ног. Мы оба стоим перед строем рядом с Шурочкой.

— Кому, как не нам, лететь, товарищ генерал! — восклицает Пивень. — Наш район разведки. Все зенитки нам знакомы. И прожекторы опять же только вчера поклон передавали.

— Разрешите, товарищ генерал! — присоединяюсь я к просьбе Николая. — Нам этот район известен лучше, чем другим. Разрешите?

— Действительно, это ваш район. Решено — идете вы!

— А ты… — рука генерала опускается на плечо Шурочки. — Ты, Шура, пойдешь вместе со всеми.

Генерал слегка поворачивает Шуру за плечи и подталкивает к строю.

Ревут моторы. Самолеты один за другим скрываются в ночной темноте, растворяются в мерцании звезд. На земле остается только наш экипаж. Мы вылетим через час. За это время головной полк дивизии углубится в тыл врага, стороной обойдет цель, ляжет курсом на юг. За десять минут до подхода полка к цели над нею появимся мы. Полк подойдет на приглушенных моторах и с большой высоты, прикрытый темнотой ночи, нанесет удар. А до этого десять минут наши. Десять минут, пока отбомбится полк, пока не будет накрыта цель. Десять минут, и в каждой — шестьдесят секунд. Какой незначительный миг в жизни человека — секунда. И как это много!

— Пора, — Николай втаптывает в землю окурок.

Заботливые руки техников подают лямки парашютов. Защелкиваем карабины и поднимаемся на крыло. В камышах у озерца неудержимо квакают лягушки.

— К дождю, — замечает Николай.

— Ага, — соглашаюсь я и устраиваюсь удобней в кабине.

Надо мной склоняется лицо Ландина.

— Поскорей возвращайся, старик!

Милый, заботливый. Ландин! Ты будешь стоять на аэродроме и вслушиваться в любые звуки, лишь бы уловить далекий гул нашей «семерки». Ты будешь ждать чуда даже тогда, когда всякое ожидание станет напрасным, но ты все равно еще будешь на что-то надеяться и ждать, ждать… Мой старый и проверенный товарищ, ты ведь знаешь, что чудес не бывает. И все равно ты жди! Жди!..

Восемнадцать прожекторов вытянули голубые щупальца, шарят по небу, сходятся, перекрещиваются, ищут, ждут.

— Сколько до цели?

— Одна минута. Если хочешь больше — шестьдесят секунд.

— Хочу больше.

— Мог не лететь.

— Мог. Если бы не ты! Кулаком в спину!.. Отсутствие элементарной вежливости, наконец, уважения к своему командиру, товарищ штурман!

— А долг коммуниста?

— Жмешь на патриотизм?

— Нет, на твою слоновью шкуру.

— Запомню, Коля!

— Для этого и говорю.

Этой болтовней мы заполняем пустоту ожидания. Самое страшное — это ожидание неизвестности. Когда враг ощерится зенитками, когда на первый взгляд даже не будет выхода из замкнутого круга огня, все же легче: ты будешь драться. А от пассивного ожидания до ощущения обреченности — всего один шаг! Даже в пылающем самолете летчик не испытывает чувства обреченности — в нем еще не сломлена воля к победе, он еще чувствует себя солдатом. А неизвестность, пассивность рушат внутренний мир летчика, и воля его может дойти до распада. Тут важен даже пустяковый разговор. Одно-единственное слово, в такое мгновение оброненное другом, не допустит ослабления воли. Пусть не сказано ничего значительного или очень важного, но летчик услышал голос человека и знает — рядом друг…

Все ближе наплывают прожекторные лучи. Ввожу самолет в пологий вираж и включаю в кабине полный свет, чтобы как-то нейтрализовать слепящий огонь прожекторов. А еще включаю бортовые огни — пусть видят нас немцы!

— Нате! Берите! Стреляйте!

Свет, ослепительный свет режет глаза, давит, слепит. От него не уйти, не укрыться. Пилотирую только по приборам. Самолет описывает над целью замкнутую кривую. Надо продержаться десять минут. Целую вечность! И надо так увлечь немцев, чтобы они видели только нас. Только нас!

Уголком глаз кошусь на Николая — он тянется к бомбосбрасывателю.

— Придержи, Коля. Через каждые две минуты — по одной!

— К чему этот цирк? Шарахнуть залпом, чтоб дым столбом!

— А моральный фактор? Надо держать их в напряжении.

— Психолог! А впрочем, согласен.

Где-то внизу лопается разрыв бомбы, будто кто-то откупорил бутылку.

— Две минуты, — ведет немудреный счет Николай. — Осталось восемь. Огненными головешками проносятся снаряды. Рвутся где-то выше, слева, справа.

— Отверни маленько, — советует Николай. — Ведь собьют, гады. А нам еще надо держаться…

Я не отвечаю. Самолет треплет, подбрасывает из стороны в сторону, а я не могу оторвать взгляд от приборов. Из огненного круга, кажется, нет выхода: кругом свет, вой и свист. Дымные шары разрывов тяжелых снарядов болтают самолет, осколки прошивают обшивку крыльев.

Николай прижимается к пулемету и направляет первую очередь в сгусток света.

— Вот вам, гады! Вздрагивает и пытается вырваться из рук штурмана пулемет.

— Давай, родимый!! Только не закуси, не замолкни! Давай! — приговаривает Николай, сам того не замечая, а заодно не замечая, как слабеет огонь зениток.

— Спокойно, старик! — кричу ему. — Наши над целью!

Где-то выше нас идет в атаку полк. Еще несколько вражеских батарей посылают в небо желтые пучки снарядов. Круто разворачиваюсь на летящие светляки и ввожу самолет в пикирование.

— Давай, Никола!

Самолет вздрагивает, освобожденный от груза. Я направляю нос на сверкающие пасти зениток и нажимаю гашетки эрэсов.

Мне видно, как раскалывается земля, видно дымное пламя пожара.

В эту ночь, пропитанную волнующим ароматом июльских трав, с задания не вернулась Шурочка.

Шальной снаряд заградительного огня врезался в мотор, и вражеский прожектор проводил пылающий факел почти до земли. Но самолет не упал. Шура смогла посадить его на поле, покрытом молодой зеленью. Вдвоем со штурманом они осмотрелись. Короткая летняя ночь уже уступала свои права утру, уже посветлел небосвод и в сиреневых сумерках раннего утра виднелся неподалеку небольшой лесок. К нему-то и бросился экипаж самолета, ища спасения. Но навстречу ударили автоматы. Тогда Шурочка и штурман повернули в другую сторону. И оттуда полоснула длинная очередь, затем донеслись крики:

— Нихт шиссен! Руссише флигер! Нихт шиссен!

Кто-то приказывает не стрелять… Значит, их хотят взять живыми… И Шура повернула к горящему самолету.

— Пулемет! — коротко приказала она штурману.

Они сняли его с турели и залегли в борозде. Стреляли расчетливо, короткими очередями, экономя каждый патрон. А когда патроны кончились, Шура передала штурману запасную обойму от своего «ТТ».

— Последняя, — предупредила она.

Они выстрелили еще по семь раз из своих пистолетов в расплывчатые, серые тени фашистских солдат. Кто-то истошно взвыл, и пули вражеских автоматов взметнули перед их лицами комья горячей земли.

— Сдавайс, рус!

И они поднялись во весь рост. В десятке шагов от них чернели фигуры немцев с направленными на них автоматами. Они обняли друг друга, и губы их слились в поцелуе.

— Сдавайс! — вопил все тот же голос. — Хенде хох!

Они подняли руки, и два выстрела слились в один… Два последних патрона они израсходовали на себя. В наступившей тишине стали слышны птичьи голоса…