1000 ночных вылетов

«Фоккер» в хвосте

Не прошло и месяца со дня гибели Бориса, а мне кажется, что все уже забыли о нем и его место кем-то занято. Так оно и есть: уже другой летчик сидит на месте Бориса за общим столом и спит на его койке. А у меня в сердце все та же пустота. Друга заменить невозможно… Наверное, поэтому я чересчур пристрастно наблюдаю за Тосей. Ее улыбки мне кажутся слишком радостными, а взгляды, брошенные на летчиков, слишком многозначительными, обещающими.

Я потерял друга, потерял человека, которому мог доверить все: и пустую болтовню, и серьезные размышления о жизни.

Тося потеряла любовь. Не большее ли это чувство, чем дружба? Наверное, Борис доверял ей то, о чем не решался сказать даже мне. И все же дружба выше любви! Я в этом уверен. Рано или поздно Тося утешится, найдет замену. А я? Кто заменит мне старого друга, с которым пройдены сотни километров военных дорог и разделена не одна опасность? Уж мне-то нечего ждать: ушедший из жизни не возвращается. Но и жизнь не прекращается со смертью друзей, ни в коем случае не прекращается. Место мертвых в строю занимают живые. А в сердце?.. И все же не слишком ли много я хочу от Тоси? Да и вправе ли кто требовать от нее верности мертвому? Тем не менее я продолжаю смотреть на Тосю осуждающе. Едкая горечь утраты ржавчиной разъедает душу, точит мозг, не дает забыться. Нужна какая-то отдушина, надо встряхнуться, взять себя в руки, но здесь все напоминает о Борисе. Через несколько дней узнаю, что Тося уже служит в другом полку. Значит, не выдержала. Значит, ей было невмоготу. А куда попроситься мне? Да и можно ли уйти от самого себя? Нет, так дальше нельзя, надо немного расслабиться, а не то можно просто сойти с ума.

Сегодняшней ночью опять предстоят боевые вылеты. Где-то скопились танки противника, концентрируется пехота, и полку приказано нанести по ним удар. Вроде совсем недавно село за горизонт солнце, а в небе уже разлит лимонно-желтый свет луны, и потому кажется, что день еще не окончился, только стало немного темнее. Почему-то болят глаза, будто в них насыпали песок. Так уже было под Сталинградом, когда мы не имели времени выспаться.

— Как ты находишь видимость? — спрашиваю я у Ивана Шамаева, штурмана, который сегодня со мной..

— Отличная! Сто километров! И луна в полную морду! Как днем.

М-да! Но откуда взялась эта дымка перед глазами? Уж не предвестие ли тумана? Впрочем, надо отоспаться и выбросить все мысли из головы, решаю я.

— Почему тебя заинтересовала видимость? — настораживается Иван.

— Да так. При полной луне, если появятся перистые облака, будем видны как на ладони…

— А… Вроде сегодня синоптики не обещали облачности.

— Не обещали…

А откуда им знать? Немцы не дадут сводки погоды, а ветер с запада. С запада идет погода… Опять в моей голове начинают копошиться мысли, мелькают обрывки воспоминаний, и я ловлю себя на том, что все это связано с Борисом. Вот так же мы шли с ним к аэродрому через это поле и так же светила луна. О чем тогда говорил Борис? А, о своих предчувствиях! Черт возьми! Как я мог это забыть! Ведь он говорил тогда о недолговечности земной жизни человека, как будто предсказывал свою гибель. Сам! Помнится, я не прислушался к его словам, не придал им значения. А потом? Что было потом? А-а, этот разговор с прежним командиром дивизии генералом Борисенко. До сих пор не в состоянии забыть его гневное лицо и тот незабываемый диалог:

— Бери самолет Обещенко и вылетай на повторное фотографирование!

— Товарищ генерал, я полечу на своем самолете. На нем такой же фотоаппарат. Вот зарядят кассету, и я готов к вылету.

— Ты слыхал приказание? Вылетать на самолете Обещенко!

— На его самолете я не полечу!

— Что?! Ты отказываешься выполнить боевое задание? Да я!..

Интересно, что тогда торопливо шептал на ухо генералу командир полка, ожесточенно жестикулируя и показывая в сторону самолета Бориса? Наверное, о крови на козырьке штурманской кабины, а может, о штурвале, на котором лежали руки Бориса…

— Разрешите послать другой экипаж, товарищ генерал? — как сквозь вату, донесся глухой голос командира полка.

— Другой? Но невыполнение приказа!..

— Они были друзьями, товарищ генерал, — перебил Меняев командира дивизии. — В виде исключения, товарищ генерал?

— На войне не может быть исключений! Приказ командира — закон для подчиненных!

Конец этому неприятному для всех нас разговору положил техник по аэрофотосъемке.

— Снимки отличные, товарищ генерал! — доложил он.

И сама собой отпала необходимость в повторном полете. Но интересно, понял ли генерал, что невозможно лететь на самолете, забрызганном кровью друга? Тем более что в этом не было особой необходимости.

Но откуда эта туманная дымка перед глазами? Наш самолет уже на старте, нацелен носом в туманное небо. Почему в туманное? Ведь вон как ясно видна луна. Наверное, это растворяются в ее свете огни старта и создается видимость тумана.

— Иван, как видимость?

— Далась тебе сегодня эта видимость! Лучше не бывает!

— Не нравится мне эта дымка… Как бы в туман не перешла.

— Какая дымка? Протри глаза. Что-то не узнаю тебя сегодня.

— Я сам себя не узнаю…

— Дрожь в коленках?

— Поди ты!..

— Так чего сидим? Бекишев зеленым фонарем уже, наверное, десятый раз машет! Взлетай!

Я даю полный газ, и мы взлетаем.

А все-таки дымка сгущается. Уже смазалась линия горизонта и начинают растворяться очертания плывущих вниз ориентиров. Но почему молчит Иван? Неужели он этого не замечает?

Стоп! Раз он молчит, значит… Погоди, погоди. Главное, не волноваться.

Я снимаю перчатку и опять — в который раз! — осторожно протираю глаза. Нет, видимость от этого не становится лучше. Пожалуй, наоборот… Туман. Туман обволакивает самолет.

Разве еще раз спросить Ивана о видимости? Пожалуй, не стоит. Перейду на пилотирование по приборам…

Я включаю кабинный свет и направляю лучики лампочек на пилотажные приборы. Так вроде лучше. Во всяком случае, отчетливо видны стрелки приборов.

— Чего это ты иллюминацию включил? — интересуется Иван.

— Тренируюсь в пилотировании по приборам.

— Циркач! Нашел время. Скоро к линии фронта подойдем. А там всего десяток минут до цели!

Я отрываю взгляд от приборов и осматриваюсь. Туман из серо-голубого превратился в багровый. Сгущается, темнеет. Переношу взгляд в кабину — туман проник и сюда! Уже еле видны стрелки приборов.

— Иван, сколько до линии фронта?

Только бы не выдал голос. Совсем пересохло горло.

— Минут пятнадцать.

— Как пройдем, скажешь…

— Сам увидишь. Смотри, вон какой фейерверк зажгли! Наверно, наши к цели подходят. Да выключи свет, хватит тебе тренироваться!

— Я хочу выйти на цель вслепую.

— Цирк!

А туман все гуще. Он уже заволакивает приборы. Что же делать? Может быть, сказать Ивану? Сказать прямо: я ослеп!.. А потом выбрасываться на парашюте? Нет, сначала надо освободиться от бомб, а уж потом можно думать и о парашюте. Да, но самолет и без бомб может упасть на людей. На наших людей. Что же делать, что делать?

Липкие струйки пота стекают по моему лицу. Я их слизываю языком. А рубашка уже совсем прилипла к телу, и почему-то страшно хочется пить. Стрелки приборов уже почти неразличимы. Что делать?..

— Иван, возьми управление, потренируйся в пилотировании.

— Слушай, откуда у тебя сегодня такие фантазии? — недовольно отвечает штурман. — То сам тренируется, то ко мне пристает… Не мое это дело! Понятно?

— Ваня, ты должен уметь летать. Вдруг что-то случится со мной, и надо будет довести самолет домой. Бери управление.

Я демонстративно поднимаю локти на борт кабины.

— Ах, вот как! Товарищ командир принципиален! Принцип — на принцип. Я тоже не беру управление! Ты знаешь последний приказ — штурманам запретили лезть не в свое дело!

— Лейтенант Шамаев! Приказываю взять управление!

Я не могу сдержать крика. Нет, это не просто тупой животный страх за свою жизнь, за свою шкуру! В этом крике все: и желание спасти самолет, и боязнь за тех, в кого он может врезаться, неуправляемый, и в такой же степени боязнь за жизнь Ивана. Я ослеп. Я ничего не вижу. В моих глазах багровый туман и страшная резь. Но сказать об этом товарищу я не могу: он может испугаться ответственности за исход полета, его могут подвести нервы. Пусть лучше он сердится на меня, клянет меня за «самодурство», но как-то приведет самолет на аэродром. А там… Однако до аэродрома еще надо долететь.

— Лейтенант Шамаев, доложите о пролете линии фронта!

— Минуты две назад прошли, — недовольно отвечает Шамаев.

— Сбрасывай бомбы, Иван.

— Ты что! Не дойдя до цели? Не буду.

— Приказываю сбросить бомбы, лейтенант Шамаев!

Иван молчит. Я не ощущаю обычного толчка в момент отделения бомб. Левой рукой ощупываю секторы управления двигателем. Так, второй снизу — сектор высотного корректора. Если его двинуть вперед, двигатель начнет хлопать, стрелять: ему не захочется работать на явно обедненной смеси…

— Ваня, сбрасывай бомбы. Мотор барахлит!..

Самолет чуть подпрыгивает вверх. Бомбы сброшены.

— Хорошо, Ваня. Теперь разворачивайся и бери курс на аэродром.

— Слушай, командир! Я уже устал от этих тренировочек! По прямой вести еще куда ни шло, а вот развороты. Я не умею!

— Ты должен, Ваня! Представь, что меня нет, что меня убили…

— Слава богу, передо мной твой затылок, и я еще не догадываюсь, какой сюрприз может выкинуть эта голова.

— Никаких сюрпризов. Это входит в боевую подготовку. Командир убит, штурман обязан привести самолет на аэродром.

— Кому это нужно?

— Когда убили Обещенко, Зотов привел и посадил самолет.

— Так то Зотов, он сам мечтал стать летчиком.

— Иван, прекрати разговоры! Выполняй тренировочное задание! Все! Я закрыл глаза. Ничего не вижу. Ты мне докладываешь всю обстановку!

Я прислоняю голову к борту: пусть видит Иван, что мое лицо отвернуто от приборов, что я ничего не вижу. А я и так ничего не вижу. Вестибулярный аппарат человека какими-то тонюсенькими нервишками связан со всеми другими органами чувств, их информация, их взаимосвязанное влияние друг на друга позволяют сохранять нормальное положение тела в пространстве. Сейчас я лишен главного — зрения, и мой вестибулярный аппарат напоминает гироскоп, в котором вдруг сломалась ось вращения, — он куда-то проваливается, падает…

— Не слышу доклада, Шамаев! Как высота, курс полета?

— Высота тысяча метров. Курс нормально.

— Хорошо. Докладывай через минуту.

— Чего докладывать — вон перед носом аэродром! Пожалуйста, бери управление и заходи на посадку!

— Лейтенант Шамаев, на посадку зайдете вы!

— Это… это издевательство! Я никогда…

— Лейтенант Шамаев, выполняйте приказ!

— Но я… Правда, я никогда не пилотировал самолет, не заходил на посадку!

— Ваня! Будем заходить вместе. Ты только докладывай все действия, а я подскажу, что делать. Убирай газ. Снижайся.

— Снижаюсь.

— Входи в круг, как обычно вхожу я. Левым разворотом. Иди параллельно старту.

— Так и делаю.

— Хорошо. Вижу, что так. Но… представь все-таки, что меня нет или я ослеп. Да, да, я ослеп… Дай красную ракету.

— Но это сигнал бедствия!

— Такое у нас тренировочное задание. Давай!

Что-то долго копошится Иван в своей кабине. Наконец слышу выстрел…

— Где проектируется крыло?

— Кончик подходит к «Т». Ого! Они нам весь старт зажгли!

— Хорошо. Где крыло?

— Отошло от «Т».

— На сколько?

— Примерно на ширину крыла.

— Начинай третий разворот!

— Выполнил.

— Высота?

— Триста метров.

— Снижайся до двухсот. Где проектируется «Т»?

— Градусов двадцать до линии огней. Ее отлично видно!

— Хорошо. Начинай четвертый разворот. Выходи на линию посадки.

— Вышел.

— Где проектируется нос самолета?

— Ниже «Т».

— Высота?

— Сто пятьдесят!

— Чуть подтяни! Так. Где «Т»?

— На носу.

— Убирай газ. Нет, не полностью. Снижайся положе. Еще положе!

Сдвигаю на затылок очки, закрываю лицо перчатками и в то же мгновение ощущаю удар. Самолет подпрыгивает. Придерживаю рукой штурвал. Еще удар. Какое-то время самолет катится, затем останавливается. Ну, вот и сели…

— Сели! Сели! — радостно вопит Иван. — Зачем выключил двигатель?

— Ваня, иди на старт. Проси кого-либо отрулить на стоянку. Я ослеп.

— Ты что?!

— Да, Ваня.

Вой «санитарки» замирает возле самолета.

— Что у вас произошло? — слышу я голос командира полка.

— Товарищ командир! Он… он ослеп! — задыхаясь от волнения, произносит Иван.

Кто-то взбирается на самолет — мне слышно, как он вздрагивает, — сильными руками поворачивает мою голову и проводит по лицу, стирая пот…

— Видишь?

Отрицательно качаю головой.

— Да-а… Помогите его в «санитарку»!

— Я сам. Я сам.

Выбираюсь ощупью на крыло. Спускаюсь ниже, придерживаясь за борт руками. Потом останавливаюсь. Меня подхватывают несколько сильных рук…

В полдень, когда все ребята нашей эскадрильи отсыпаются после полетов — я это узнаю по храпу Казюры, назначенного командиром второго звена после гибели Бориса, — мне видно окошко в нашей избе. Да и окошко ли — просто расплывчатое багровое пятно света сквозь резь в глазах. Это все, что я вижу.

Остальное время для меня не имеет границ — сплошная темнота. Такие же темные и мысли. Тягостные, беспокойные и, с чьей-либо точки зрения, наверное, глупые. Но я могу теперь мыслить только так утилитарно-примитивно: слепота уже неоспоримый факт. Если первые дни полковой врач, заходя ко мне, пытался как-то меня утешить, то теперь он даже не появляется.

Перебираю в памяти всех виденных слепцов. Согласиться на эту жалкую участь? Жить в зависимости от поводыря? Кому нужна такая жизнь? И вообще, разве можно называть жизнью животное существование, иллюзию жизни? Ничего не видеть, быть зависимым в полном смысле от всего и от каждого, прислушиваться, ощупывать, судить о мире не по его краскам, а с помощью осязания и быть обузой… Себе, обществу, родным. Нет, я сделаю так, чтобы никому не быть в тягость. Вот только дождусь, когда ребята уйдут на полеты…

Затаившись, лежу на койке и жду. Прислушиваюсь к малейшему шороху. Ага! Ребята уже поднимаются. Вполголоса переговариваясь, натягивают на себя комбинезоны и сапоги и по одному, по два покидают общежитие. Кажется, уже ушел последний. Я сажусь на койке, ощупываю развешанную на спинке стула одежду. На гимнастерке тихо звякают ордена. Я усмехаюсь: даже награды не нужны слепому. А пальцы шарят дальше. Ага, вот ремень, кобура… Легкая! Еще не дотрагиваясь до нее, понимаю, что пистолет исчез. Но я машинально ощупываю, расстегиваю — пустота!

— У-ух! Гады!

Падаю на пол и извиваюсь в приступе бессильной ярости и горькой обиды. Наверное, так воет в безысходной предсмертной тоске раненый волк:

— О-о-о! О-о-о!

Я не слышу шагов и, только почувствовав чью-то теплую руку на своей шее, понимаю: в комнате кто-то есть.

— Спокойно, старина. Возьми себя в руки…

— Коля? Ты здесь? — узнаю голос штурмана Николая Кислякова. — Коля, будь до конца другом. Никто не узнает. Пойми, это выше моих сил!..

— Анатолий Александрович приказал забрать у тебя пистолет. А меня оставили присматривать за тобой…

— Так какого черта! Дай пистолет, а сам уходи! Тебя нет! Тебя не было! Дай пистолет!..

— Дурак ты, Костя. Завтра мы с тобой поедем в госпиталь. В специальный — глазной. Это в твоем Гомеле. Да, в твоем Гомеле, Костя. Врач полка добился места для тебя. Так-то вот. А сейчас берись за руку. Так. Ложись. Хочешь, почитаю тебе книгу. Интересная…

— Дай закурить и… иди к черту!..

Скрипучий, неприятный голос — у главного врача госпиталя, Якова Борисовича, мягкий, воркующий — у старшей сестры Вари.

Всякий раз во время утреннего обхода, едва заслышу шарканье многих ног и приглушенный шепот, меня охватывает волнение. Жаль, что раньше я так и не успел познакомиться с глазными болезнями и теперь не в состоянии понять, что скрывается за скупыми фразами, сказанными на латыни, — приговор или надежда? Как я устал от этого бесконечного ожидания. Скорей бы уж окончились все эти мучения.

Самые элементарные потребности для меня — проблема. Обо всем надо кого-то просить.

— Варя! «Утку»… Варя!

Я решаю отказываться от пищи и воды — так будет проще!

И опять на утреннем обходе вслушиваюсь в приглушенный шепот. Но до моего сознания доходит лишь одно слово — «снотворное…». Не знаю, сколько длится мой сон, но в нем проходит все мое прошлое и настоящее. И все в каких-то кошмарах, все неестественно искажено и… страшно! Не надо мне снотворного, Варя, не надо!

— Буйствуете? — слышу я скрипучий голос главврача. — Нехорошо, молодой человек! Нехорошо. Снотворное больше не давать. Завтра снимем повязку.

— Доктор! Яков Борисович! А я… буду видеть?..

— Конечно.

— Доктор! Варя!

— Доктор ушел. Чего тебе, миленький?

— Варя, скажи, какая ты?

— Завтра увидишь сам…

И вот оно, это завтра. Снята повязка..

— Откройте глаза, больной.

— Яков Борисович… боюсь…

— А еще летчик! Ну, смелей!

— Яков Борисович, а я смогу летать?

— Через два дня выпишу из госпиталя! Ну, открывайте же глаза!

Страшно… А вдруг… вдруг все по-прежнему? Делаю усилие и открываю глаза. В затемненной плотными шторами комнате седенький человечек в белом халате со смешной, как у д'Артаньяна, бородкой…

— Яков Борисович!..

Он радостно щурит глаза. А кто это рядом с ним? Различаю выбившиеся из-под белого колпака седые букли, и тут же воркующий, мягкий голос:

— Вы видите, миленький?

— Варя! Варвара… Простите, как вас по отчеству?

— А так и зови Варей, миленький!..

Я не нахожу никаких слов. Только молча прижимаюсь лицом к колючей щеке Якова Борисовича и целую руки Варе. Почему на ее глазах слезы? Впрочем, я и сам не могу сдержать рыдания… Яков Борисович сердито фыркает.

— Эмоции!.. — И продолжает спокойным голосом: — Летать будете при соблюдении двух условий: первое — избегать физических нагрузок и второе — беречь нервы. У вас последствие какой-то физической перегрузки и нервного срыва. Не забывайте хотя бы раз в неделю показываться полковому врачу. Все инструкции и медикаменты он получит вместе с вами. Варвара Васильевна! Пожалуйста, приготовьте больного к выписке назавтра. А вы, молодой человек, берегите себя!

И он обнимает меня за плечи.