1000 ночных вылетов

Полк

Полк стоит под Москвой. Полк — это самолеты и люди. Боевая единица действующей армии.

Самолеты — У-2. Небесные тихоходы, простейшие учебные самолеты, собранные по военным училищам и сибирским аэроклубам.

И вот эта техника, предназначенная только для учебных полетов начинающих летчиков, теперь составляет основу нашего авиационного полка. Смотрю на зеленые двукрылые аппараты, открывшие не одному поколению летчиков дорогу в небо, и ощущаю в душе двойственное чувство. С одной стороны, уважение к старому самолету, с другой — сомнение: неужели на нем можно воевать?!

Самолет из учебника истории. Каких-либо три десятка лет отделяют его от братьев Райт! Его технико-тактические данные весьма определенны: скорость — сто километров в час, потолок — две тысячи метров, броня — фанера вперемежку с перкалью, вооружение — дерзость… И это против современных скоростей, против самолетов из дюраля и брони, против скорострельных пушек и пулеметов! И все же мы должны воевать на этом самолете. Должны… А как воевать? Кто бы мог научить нас этому?

Через год, когда полк, преклонив колени перед боевым знаменем, даст клятву гвардейцев «Ни шагу назад!», новичкам не придется ломать голову в поисках ответа на этот элементарный вопрос: как?

Тогда о подвигах гвардейцев будет знать вся страна. А пока наши самолетики стоят на подмосковном аэродроме рядом с грозными истребителями и бомбардировщиками, и такой у них вид, что не приходится обижаться на кличку «кукурузник», которая прочно пристала к нашему У-2.

У-2 — учебный самолет Поликарпова. Позже, за исключительные заслуги на фронтах Великой Отечественной войны, он будет переименован в По-2, по фамилии конструктора Поликарпова. И кому сейчас может прийти в голову, что скоро, очень скоро этот маленький воздушный труженик будет хлопотливо порхать во фронтовом небе, пренебрегая огнем вражеских зениток, ловко уходя от «мессеров», будет вывозить раненых с переднего края и снабжать боеприпасами рейдовые соединения регулярной армии и партизан, будет поддерживать пулеметным огнем атакующие цепи пехоты и подавлять бомбовыми ударами исключительной точности наступающие танки врага! А ведь так оно и случится, и первой оценит возможности «кукурузника» пехота, по чьему требованию в ночь, за полночь, в любое время года, когда «серьезная авиация» не сможет подняться в воздух из-за распутицы или плохой погоды, этот маленький самолет будет взмывать в небо. И сколько добрых слов будет сказано в адрес этих тихоходных, фактически беззащитных и не оснащенных почти никакими пилотажными приборами самолетов!

Как-то незадолго до окончания войны я оказался по долгу службы на командном пункте наступающей армии, где собрались для координации совместных действии представители многих родов войск, в том числе истребительной, бомбардировочной и штурмовой авиации.

Не помню, как уж это произошло, но кто-то из офицеров затянул незамысловатую песенку, которую тут же подхватили все остальные. И это тронуло меня до слез. Перед нами на пыльных холмах рвались снаряды, готовились к атаке наши танки, а в это время видавшие виды офицеры всех родов войск, которые оказались на КП армии, пели невесть кем сочиненную песенку на мотив широко известной «Метелицы»:

А что? А почему бы и в самом деле не поставить старенький ПО-2 на мраморный постамент перед Музеем Советской Армии, снабдив этот бесценный экспонат короткой надписью: «Да будут признательны люди этому скромному и безотказному труженику Великой Отечественной войны!» И все! Как принято говорить, комментарии излишни.

Через десятилетия я смотрю на прошлое. Вспоминаю полеты друзей, летчиков ночных бомбардировщиков (так именовались официально наши У-2), свои полеты и не устаю восхищаться. Действительно, каждый полет тех лет — подвиг! Даже отбросив многочисленные зенитки и пулеметы, прожектора и истребители, отбросив обыкновенный ружейно-автоматный огонь, для которого наш самолет был уязвим не менее, чем для огня артиллерии, — отбросив все это, с полным основанием можно сказать, что любой полет ночью в ту пору — подвиг. Я не боюсь этого высокого слова.

В пятидесятых годах, когда я успел налетать в полярной авиации не одну тысячу часов на разных современных для той поры самолетах, довелось мне как-то встретиться с транспортным вариантом моего старого знакомого ПО-2, который в Аэрофлоте носил имя С-2. Помнится, шел я каким-то дальним рейсом на восток и остановился на отдых в аэропорту «Дудинка». Было это в пору выборной кампании, и, так как летчик, постоянно летавший на С- 2, заболел, начальник порта обратился ко мне:

— Константин Фомич! Надо собрать результаты голосования. Слетай!.. Я понимал его тревогу.

— Добро. Готовь «стрекозу».

Я облетал все деревни, побывал во всех поселках, где мне вручали выборные документы. Я страшно спешил, не задумывался о технике пилотирования, о размерах посадочных площадок. Просто сработал инстинкт, давняя привычка к этому самолету. И только возвращаясь в Дудинку, я успокоился и стал думать о технике пилотирования этого самолета. Итак, какая у него посадочная скорость? Вот черт! Неужели забыл? Стоп! Если на моем Иле сто пятьдесят километров, на ЛИ-2 примерно сто десять, то на С-2 что-то около ста? Допустим.

Захожу на посадку, держу по прибору скорость сто километров. Полторы тысячи метров полосы проносятся в считаные секунды. Повторяю заход — та же картина. Самолет упорно не желает садиться. Еще заход. Другой, третий…

Была бы рация на этом самолете, я бы мог спросить, какая у него посадочная скорость, но рации нет, и это исключается. Пытаюсь представить, как собравшиеся в эти минуты на командной вышке начальник порта, диспетчер и ребята из моего экипажа смотрят на порхающий в небе самолет и переживают. Только бы не смеялись! Подвожу самолет низко-низко. Тяну на одном метре от земли. В начале полосы полностью убираю газ. Или он сядет сам, или… Самолет садится, и я заруливаю на стоянку. Вытираю взмокший лоб и выключаю двигатель.

— Что случилось?! Мы все уж…

— Ничего. Просто забыл посадочную скорость.

— Не в свои сани не садись, — резюмирует штурман Алексей Сорокин.

Я грожу ему кулаком. А в общем, он прав: прежде чем сесть в самолет, надо обо всем подумать. И нельзя терять голову — это главный прибор на любом самолете!

Люди в полку разные. И по возрасту, и вообще. Мне думается, всех нас можно разделить на две категории — военных и штатских. Неважно, что на всех одинаковая форма, она не делает нас одинаковыми. Если не считать нас, недавних выпускников военного училища, подчеркнуто блистающих воинской выправкой, — школа Клюева! — да еще десятка кадровых офицеров, остальные призваны из запаса и являют собой представителей самых мирных профессий. Начхим полка младший лейтенант Иванов в прошлом преподаватель химии и директор школы, начальник шифровальной службы Семенов — преподаватель истории, летчик Скворцов — шофер такси. Остальные: агрономы, путейцы, бухгалтеры, токари — какими только профессиями не владели прежде люди нашего полка!

Старший по званию офицер в полку — майор Соловьев. Много лет он возглавлял кафедру тактики в нашем военном училище, а сейчас начальник штаба полка. Мягкий, в меру добрый и очень добропорядочный, он больше напоминает нашего старого добряка-физика, случайно надевшего военный мундир, чем кадрового офицера.

Командир и комиссар полка — старшие лейтенанты. Оба под стать друг другу — высокие, стройные. И тот и другой кадровые офицеры с боевым опытом: участники войны с белофиннами, воевали и на Халхин-Голе. Если командир полка Меняев несколько горяч и порою несдержан, то комиссар Терещенко, наоборот, слегка флегматичен и уж очень рассудителен. И эта его спокойная рассудительность надежно уравновешивает горячность командира. Наверно, зная их характеры, и назначили обоих в один полк, так сказать, для дополнения друг друга. В общем, достойная пара. Пройдет совсем немного времени, и каждый из нас, молодых летчиков и штурманов, незаметно для себя начнет в чем-то подражать любимым командирам — походкой Меняеву, выправкой Терещенко. Меняев слегка сутулится и ходит, переваливаясь, будто ощущает за своей спиной невидимый груз парашюта. Комиссар ходит прямо, высоко подняв голову, и при разговоре всегда старается заглянуть в глаза собеседнику. Говорит он медленно, тщательно обдумывая каждое слово.

…Что-то удивительно располагающее, внушающее уважение было в облике командира полка А. А. Меняева.

Штурман полка Александр Белонучкин — тоже лейтенант и тоже участник боев с белофиннами. У него приземистая фигура, некрасивое лицо, которое тем не менее кажется исключительно обаятельным. Шутник, весельчак, Белонучкин способен острить в любой, самой неподходящей ситуации. Как-то он летел на бомбежку с командиром эскадрильи Афанасием Борщевым. Условия полета были исключительно плохими: облачность высотой сто — сто пятьдесят метров, видимость около двух километров и ночь. Перед линией фронта Борщев вошел в облака. Стал набирать высоту и не справился с техникой пилотирования. Самолет стал беспорядочно падать. Штурман видел напряженную спину летчика, видел все его старания выйти из создавшейся ситуации, но помочь не мог. Когда самолет пробил облака и Борщев смог восстановить его положение, Белонучкин спокойненько, будто они только что не смотрели в глаза смерти, сказал:

— Ну, ты и шутишь, Афоня.

От злости Борщев даже потерял дар речи. Только выполнив задание и произведя посадку на своем аэродроме, он дал волю гневу:

— Ну, знаешь, Саша! Больше с тобой летать не буду!

Но они летали вместе еще много раз.

Командир эскадрильи лейтенант Борщев мал ростом и неказист на вид. Его ничем не выразительное в общем-то лицо украшает уникальный нос. Независимо от времени года, будь на улице летняя жара или зимняя стужа, борщевский нос всегда напоминает молодую облупленную картофелину.

Я служу в эскадрилье Борщева и поэтому знаю, что командир он хороший. В меру требовательный, в меру строгий, исключительно честный и справедливый. О нас, молодых, печется как о собственных детях. В любую минуту готов поделиться своими немалыми знаниями и опытом летчика.

Другой командир эскадрильи, младший лейтенант Уразовский, высок ростом, правда, мешковато сидящая на нем форма скрадывает этот рост. Говорят, что он никогда не повышает голоса и не любит попусту тратить слова. Каждое слово, как и движение, — к делу.

И, наконец, кумир и объект постоянного подражания молодежи командир эскадрильи лейтенант Брешко. Я давно присматриваюсь и во многом тоже подражаю ему. Мне нравится его умение овладевать вниманием окружающих, когда он начинает рассказывать что-либо из своей многолетней авиационной практики. Если действующим лицом в рассказе является он сам, то налицо легкий юморок. Все его истории обычно начинаются словами: «Был у нас в части один лейтенант», — и мы понимаем, что за этим безымянным лейтенантом скрывается сам комэск Брешко.

Нравится мне его обычная аккуратность, подтянутость и, я бы сказал, удаль, сквозящая во всем. И в том, как он носит пилотку, чуть сдвинув ее к уху, и в том, как туго затягивает ремень, не оставляя ни одной складки на гимнастерке, и в его сапогах, всегда надраенных до зеркального блеска, и в умении быть всегда свежим, будто минуту назад он принял душ. Да что там говорить, кадровый военный так и сквозит во всем его облике и выгодно отличает от лейтенантов запаса, недавно надевших военный мундир.

Большая часть личного состава полка — молодежь. Почти все летчики и техники призваны из запаса, из аэроклубов, только некоторые из них — бывшие школьные инструкторы.

Штурманы — все как один из нашего военного училища. Одни преподавали, другие были курсантами. Мы, недавние курсанты, занимаем какую-то неопределенную позицию. От офицеров вроде далеки (по приказу Тимошенко всему нашему выпуску были присвоены не офицерские, а сержантские звания), но так же далеки и от солдат (как же — штурман самолета!). У нас еще нет боевого опыта, но за плечами солидный запас знаний, приобретенных в училище, и отличная строевая выправка, о которой так заботился наш Клюев. Но… солдатами не рождаются. Солдатами становятся по необходимости. Стал солдатом и мой непосредственный командир — младший лейтенант Федя Маслов. Был он летчиком-инструктором в аэроклубе, а теперь мы стоим с ним в строю эскадрильи Борщева. Экипаж.