1000 ночных вылетов

Бомбы, товарищ генерал!

Освобождены Карачев, Брянск, Смоленск. Передовые части фронта уже ведут бои на земле Белоруссии. И надо же, чтобы в это самое время наше звено было откомандировано в распоряжение штаба 16-й воздушной армии. Обидно до слез, а пожаловаться некому.

Лейтенант Казюра и младший лейтенант Тесленко развозят офицеров штаба, я закреплен за членом Военного совета армии генералом Виноградовым. Ему-то и высказываю свою боль, вся суть которой проста — хочу в полк, хочу сражаться!

— Солдат, — доказываю я генералу, — обязан драться.

Генерал отвечает односложно:

— Отстань!..

Мы перелетаем с ним с аэродрома на аэродром, нанося визиты частям воздушной армии. В одной части генерал торопливо вручает ордена отличившимся летчикам, в другой учиняет разнос за те или иные недостатки.

А передовые части уже форсировали Днепр в районе Лоева и, постепенно наращивая силы, расширяют плацдарм. Немцы не щадят сил, стараясь ликвидировать этот плацдарм и уничтожить наведенные саперами переправы.

Истребительный корпус генерала Ярлыкина, где мы оказались в это самое время, прикрывает плацдарм и переправы. Летчики непрерывно в воздухе. Лишь когда кончается горючее или боеприпасы, они возвращаются на аэродром, чтобы заправить машины и пополнить боекомплект. Кто знает, сколько атак вражеских бомбардировщиков приходится им отбивать. Я завистливым взглядом провожаю каждый поднимающийся в небо самолет и хожу молчаливой тенью за Виноградовым: может, поймет, может, отпустит?

Генерал Ярлыкин поднимает в воздух новые и новые пары, четверки, шестерки. Над плацдармом не затухает воздушный бой. В репродукторе полевой рации слышны голоса наших летчиков, немецкая речь вперемежку с обрывками музыки, выстрелы зениток и трескотня пулеметов.

Близится вечер. Солнце уже утомленно склонилось к горизонту, сиреневой пастелью окрасился нижний край небосвода. С наступлением ночи прекратятся налеты вражеских бомбардировщиков, летчики истребительного корпуса смогут немного отдохнуть, а техники — осмотреть самолеты и подготовить их к завтрашним боям. Ярлыкин поглядывает на часы. Наверно, он тоже устал и мечтает об отдыхе, но сквозь хрипы и треск разрядов в динамике слышны голоса летчиков, и командир корпуса весь внимание.

— Миша, прикрой хвост…

— Тройка, тройка! Отверни влево. «Фоккер» заходит…

— «Беркут-Один», я «Беркут-три»! На огород ползут тракторы. Штук двадцать! Горючее на исходе. Поднимите запасных игроков…

Я уже знаю, что это голос командира эскадрильи, Героя Советского Союза, стройного и очень скромного летчика с белесыми, выгоревшими на солнце бровями.

— «Беркут», шлите запасных! Шлите запасных!..

— Черт возьми! — восклицает Ярлыкин. — Подняты все резервы! Давай ты, Коля! — Взгляд генерала останавливается на руководителе полетов, крепком, слегка полноватом майоре. — И ты, — обращается он к замполиту. — Давайте, ребята, больше некому…

Офицеры молча подносят руки к фуражкам и бегут к самолетам. Вслед за ними уходит генерал Ярлыкин. И тут же один за другим в небо взмывают три самолета. На старте появляется генерал Виноградов.

— Где генерал Ярлыкин? — спрашивает он у радиста.

— В воздухе! — не скрывая радости, отвечает радист.

— Э-эх! — только и произносит Виноградов. — Идем со мной! Я послушно плетусь за генералом.

— Ишь, придумал! Сам полетел! Последний резерв!.. Уж я его разнесу.

— Если вернется…

— Что? Вернется! Я его знаю!

Сгущаются сумерки. Воздух дрожит от рева истребителей. Один за другим они заходят на посадку, заруливают, рассредоточиваются по полевому аэродрому. Уже в темноте приходит последняя тройка.

Зарулив на место, генерал Ярлыкин сдвигает «фонарь». Он улыбается, вытирает ладонью вспотевший лоб. Он еще там, в воздухе, он еще в бою.

— Все атаки отбиты! Фрицы недосчитаются двенадцати самолетов. Неплохой результат?!

— Результат неплохой, — скупо отвечает Виноградов. — Но командир корпуса, генерал — и сам идет в бой! Где это видано?

— Простите, товарищ генерал! — сухо отвечает Ярлыкин. — Помимо того, что я командир, я еще и летчик. Я истребитель, товарищ генерал!

— А я бомбардировщик! — вступаю в разговор я.

Мне не хочется, чтобы Виноградов разносил вернувшегося из боя генерала. Мне хочется, чтобы у Ярлыкина в душе остался праздник боя, праздник победы. Пусть уж член Военного совета разносит меня.

— Разрешите сегодня же в полк, товарищ генерал?

— И ты?.. — Виноградов понял мой порыв. — Эх ты, бомбардировщик! Арестовать бы тебя суток на пять за такое, да уж ладно. Мне и самому сегодня надо быть в вашей дивизии. Иди, готовь самолет!

— Есть!

Я тороплюсь к самолету. Пусть себе генералы поговорят по душам, этот разговор не для лейтенанта. И вообще мне радостно: мы летим в полк!

В ночное небо уходят самолеты, уходят товарищи, друзья, а я стою у входа в землянку КП, курю и стараюсь не попадаться никому из своих ребят на глаза. «Как же, нашел теплое место! — вправе сказать любой из них. — Кому война, а кому… Эх!»

Такой оборот мыслей заставляет меня спуститься в землянку. Здесь командир полка подполковник Меняев и все офицеры штаба. Они сгрудились вокруг члена Военного совета и заместителя командира дивизии полковника Рассказова и на мое появление не обратили внимания. Но я пришел сюда не молчать.

— Товарищ член Военного совета, разрешите обратиться?

— Что у тебя? — Усталые и по-доброму прищуренные глаза Виноградова смотрят на меня, в уголках его рта затаилась теплая усмешка. — Опять пришел меня агитировать? Все в полк просится, — поясняет он Рассказову. И вновь обращается ко мне: — Ну, вот ты и в полку. Что тебе еще надо?

— Разрешите сделать боевой вылет, товарищ генерал!

Брови Виноградова смыкаются в одну жесткую линию.

— Всего один вылет, а, товарищ генерал?

— Да, нет у тебя подхода к начальству! Вместо того чтобы начать осторожненько, издалека, ты сразу: «разрешите, товарищ генерал!». Не дипломат, нет! Правильно я говорю, Константин Иваныч?

— Да уж как сказать… — не находит что ответить Рассказов. — Я ведь тоже не из дипломатов.

— Во-во! Яблоко от яблони недалеко падает. Уж твой-то характерец мне во как известен! — И Виноградов энергично проводит ладонью по шее. — Волжанин, горьковской! — нарочито окая, поддразнивает Виноградов. — Что на уме, то и на языке, а в твоем-то звании, Константин Иваныч, иногда необходимо быть и дипломатом.

— Не обучен, товарищ генерал! — не поддерживает шутливый тон Виноградова Рассказов.

— А раз не обучен, тогда вопрос прямой: разрешим ему вылет?

— Не возражаю.

— А ты, Анатолий Александрович, не возражаешь?

— И разрешил бы, да нет у меня свободных штурманов, товарищ генерал.

— Стало быть, в принципе согласен. А штурмана… Возьмешь меня в качестве штурмана, командир? — спрашивает Виноградов меня. Но ответить я не успеваю.

— Не позволю, товарищ член Военного совета! — возмущается Рассказов. — Не могу позволить. Если дойдет до командующего… Нет, не могу позволить!

— Командующему ты не сообщай, Константин Иваныч. При случае сам расскажу, — суховато отвечает Виноградов. — Ну-с, командир полка, показывай цель.

Генерал готов уже склониться над картой, разложенной на столе, но, заметив мой недоуменный взгляд, весело произносит:

— Что стоишь? Прикажи готовить самолет к вылету!

— Есть, товарищ генерал! Я выбегаю из штабной землянки и радостно кричу в темноту ночи:

— Техники! Оружейники! «Семерку» к боевому вылету!..

Обычный полет. И обычная цель — предмостные укрепления противника у реки Сож, на окраине Гомеля. И так же вокруг самолета мечутся ищущие лучи прожекторов и рвутся зенитные снаряды. Словом, все, как всегда. Постой, постой. Как это — «как всегда»? Неужели у тебя в каждом полете на месте штурмана сидит генерал, член Военного совета армии? А цель?.. Я бомбил укрепления фашистов в Ржеве и Вязьме, в Смоленске, Орле и Сталинграде — повсюду, куда только посылали полк. Но Гомель!.. Это же город моего детства и юности, город самых теплых воспоминаний и надежд, растоптанных войной… Цель — это враг. Враг, которого надо уничтожить. Враг, которого я ненавижу всеми клетками тела, умом и сердцем. Но Гомель!.. Бомбы должны угодить только в укрепления врага, только в доты и блиндажи! Почему непривычно вздрагивают на педалях ноги, почему вдруг пересохло горло и так тяжело сказать короткую фразу: «К атаке!»? А, понятно. Я не уверен в бомбардирских способностях генерала.

Чтобы лучше видеть цель, свешиваю голову за борт и перевожу самолет на снижение.

Внизу под крылом плывут извилистые нити окопов, ходов сообщений. Пора!..

— Бомбы, товарищ генерал!..

— Есть!

Вижу, как из-под крыла устремляются во тьму ночи «сотки», тут же заваливаю крен, и перед моим взором вспыхивают бомбовые разрывы. Еще больше свирепеют зенитки, темноту ночи секут огненные хлысты пулеметных очередей. Веду самолет со снижением на город, в тыл немцам, пытаясь по очертаниям определить названия улиц…

Так уже однажды было. Да, было на экзаменах в Гомельском аэроклубе. Мне тогда досталась пилотажная зона над излучиной речонки Ипуть, недалеко от места ее впадения в Сож. За плечами у меня был опыт нескольких самостоятельных полетов, первые навыки пилотажа. И от всего этого, от послушной податливости рулей и ощущения самолета, четко выполнявшего фигуру за фигурой, мне стало вдруг необыкновенно радостно. И мне захотелось поделиться этой радостью с любимым городом, показать свое умение людям. Незаметно для поверяющего я стал отклоняться к городу. Тогда мое своеволие стоило «тройки» за осмотрительность — один из элементов, определяющих качество техники пилотирования. А чем окончится теперь?

Уголками глаз наблюдаю за генералом. Он склонил голову на борт кабины и неотрывно следит за плывущими внизу улицами. Кажется, он не заметил отклонения, не замечает огня зениток. Тогда — ниже! Еще ниже!..

Вот внизу появляется громада здания управления железной дороги. Поворачиваю вправо. Иду над Ленинской, потом над Госпитальной, делаю виражи, и внизу уже Подгорная!.. Где-то здесь, под сенью старых яблонь, притаился в темноте наш дом. Живы ли сестренки и отчим? Делаю доворот вправо, нахожу улицу Парижской Коммуны, потом Волотовскую. Здесь живет мой дед, Константин Семенович. Впрочем, жил, а жив ли теперь, я не знаю…

— Решил советского генерала немцам показать, командир? — возвращает меня к действительности голос Виноградова. — Пора домой.

— Простите, товарищ генерал. Здесь мои родные…

— Понимаю, но все же — пора…

Я беру курс на восток.

После посадки на аэродроме молча иду вслед за генералом к КП. У двери он останавливается, поворачивается и неожиданно обнимает за плечи:

— Вот так, сынок! Такая она, война. И не мы ее хотели. Погоди, мы еще и в Берлин придем! И самого Гитлера за горло возьмем! За все он нам ответит… за все!

— Разрешите еще один вылет, товарищ генерал!

— Нет! Иди отдыхать.

— Я не смогу…

— Отдыхать! Это мой приказ. И не вешать носа! Завтра полетим с тобой в Москву. Доволен? А штурм города без нас не начнется. К этому времени мы поспеем. Это точно!

И опять я в Москве. У меня пять абсолютно свободных дней! Пять дней жизни в столице подарено мне.

Останавливаюсь на Таганке, у родителей Димы Тарабашина. Эта квартира служит постоянным прибежищем всем командировочным и отпускникам из нашего полка. Все гостиницы, как обычно, переполнены, а ехать через Москву и не задержаться в ней на пару дней — непростительная глупость. И почему-то никому не приходит в голову, что своим присутствием можно стеснить Димкиных родителей, внести какое-то неудобство в их и без того нелегкую жизнь…

Милые старики отдали в мое распоряжение Димину комнату. Из-за неплотно прикрытой двери ко мне доносятся звуки осторожных шагов и приглушенный разговор. Старики разговаривают очень тихо, наверно, боятся меня разбудить. А я не сплю. Лежу на постели, застланной свежими простынями, лениво перевожу взгляд со стены на окна и все еще не могу поверить, что сию минуту не прозвучит голос дневального: «Подъем!», не прибежит посыльный из штаба с приказом строиться, и мне не надо никуда спешить, не надо никуда лететь. За окном Москва! В раскрытую форточку слышны звонки трамваев, истошные вопли автомобильных гудков, шуршание шин по асфальту, шаги. Мирные, спокойные звуки. Может быть, и впрямь закончилась война?

Нет, война не закончилась! Мне известно, что скрывается за словами «существенных изменений не произошло». Одна, две, десяток человеческих жизней, конечно, не решают судьбу сражений, не делают решительной победы, но у человека одна жизнь. Только одна!

Наш фронт перешел в наступление. Значит, всю вчерашнюю ночь полк бомбил ближние тылы противника.

Значит, кто-то из ребят не вернулся с задания, кто-то уже не встанет в наш дружный строй. А я нежусь в постели, а я наслаждаюсь столичным комфортом. Надо что-то предпринять. Но что? К генералу Виноградову я должен явиться через пять суток. А если прийти сегодня, сейчас, прийти и сказать, что фронт перешел в наступление и мое место там… Прогонит. Безусловно, прогонит. А может, все-таки позвонить по телефону?

Быстро натягиваю брюки, сую ноги в Димкины шлепанцы и бегу в коридор.

— Нет, генерала нет дома, — отвечает милый женский голос. — Два часа назад он уехал на совещание в штаб. Оставил телефон. Запишете?

— Спасибо. Простите… Я… я думал… Наши перешли в наступление… Генерал знает об этом?

— Об этом передавали еще вчера. Он знает…

— Спасибо. Извините. Если я понадоблюсь генералу, запишите мой телефон…

Вот и все. Наверное, на фронте обойдутся без нас обоих. Печально, но факт. За завтраком старики не сводят с меня глаз.

— Как там на фронте? Как Дима?

— Живой. И не ранен. Воюет, как все.

— Хоть бы письмишко прислал, — вздыхает мать. — Один он у нас остался. Один единственный… Старший-то в прошлом году погиб…

— Тихо, мать, — вступает в разговор отец. — Война!..

Погибший сын — камень на сердце. Его не сбросишь, его не забудешь. В родительском сердце он остался навечно. И отец хочет увести воспоминания матери в сторону — от мертвого к живому.

— Слыхал, вчера наши опять перешли в наступление?

Я молча склоняю голову.

— Ваш-то фронт, какой? По полевой почте не узнаешь… Или секрет?

— Центральный.

— Вот, мать, Центральный! О нем передавали по радио. А ты — письма! Некогда Дмитрию, вот и не пишет. Слышала, воюет!

— Господи…

— Он напишет вам, — заверяю я. — Обязательно напишет…

…Пяти дней будто и не было. Музеи, кино, театры, московские улицы… Кажется, мозг неспособен вместить все увиденное, настолько я переполнен столичными впечатлениями. А чтобы выглядеть вполне по-столичному, регулярно посещаю парикмахерские. Не столько по необходимости, сколько оттого, что мне приятно бездумно сидеть в кресле перед зеркалом и наслаждаться комфортом, о котором мы во фронтовых землянках уже забыли.

— Массаж? Освежить? Компресс? «Шипр» или «Мак»? — Какими только запахами не пропитан мой видавший виды китель! А что — столица!

— Ну, брат, от тебя как от гусара лейб-гвардии его императорского! — смеется генерал Виноградов, встречая меня в прихожей своей квартиры на Басманной.

— А что, разве я не гвардеец? — поддерживаю предложенный шутливый тон. Но с лица генерала исчезает улыбка.

— Наша гвардия пропахла порохом, сынок. И рождена не для парадов. Вникаешь в разницу?

Мне становится мучительно стыдно: ишь как вырядился!

— Ну-ну, — добродушно ухмыляется Виноградов, заметив мое смущение. — Нужны и нам будут парады, будут и праздники. А теперь слушай. Я поеду поездом: погода дрянь, вылет не разрешат, а ждать нельзя. При первой возможности вылетай. Ясно?

— Вылетать в полк?

— Ишь ты, хитрец! Вылетать в штаб армии…

Чуть свет добираюсь до метро «Сокол». Дальше уже пешком — в Тушино. Предъявляю удостоверение часовому у ворот и прохожу на аэродром. Иду вдоль летного поля, вдоль стоянок самолетов. Вроде вот здесь оставили мы свой самолет, а где он теперь? На конец нахожу его на самой дальней стоянке. Почему его сюда пригнали? — недоумеваю я. Замечаю неподалеку часового, пожилого, в мешковатой шинели, наверное, из ополченцев.

— Что за самолеты, дядя? — скрывая заинтересованность, скучающим тоном обращаюсь к часовому.

— А ты кто ж будешь, племяш? Аль уставу не знаешь? С часовым разговоры вести не положено.

— Я с фронта прилетел. Отвык от тыловых порядков. Так что извини, если не так обратился.

— Да ничего, это для порядка, — охотно вступает в разговор часовой. — А самолетики — заарестованные. Вишь, есть которые сами в Москву прилетают, без разрешения или еще как. Вот и собрали их сюда.

— Интересно!

— А говорят еще, — продолжает часовой, — это про меж нас слух прошел, будто, ежели ловят летчиков с этих самолетов, так тут же заарестовывают и по этапу, с охраной обратно в часть. Знамо дело — не балуй! А в части, бывает, и судят. Вот как.

— Прямо уж и судят? Загибаешь, дядя.

— Истинный бог! За самовольство как не судить?

— За что ж судить? Вот, к примеру, я. Прилетел в Москву, генерала привез, а мой самолет вот он. Зачем, спрашивается, сюда затащили?

— Ты сурьезно?

— А то нет! Вот он, мой самолет.

— Отыди! Стой, кто идет! Часовой неумело перехватывает винтовку на изготовку.

— Эх ты! Дядя… Надо было раньше спрашивать, кто идет.

— Стой, говорю!

— А я не бегу. Что же дальше?

— Надо бы дежурного позвать али разводящего, — рассуждает пожилой солдат. — Тебя-то задержать положено.

— Ну и задерживай, раз положено.

— А пост на кого кинуть? Опять не положено… Вот закавыка! Как же быть, а, лейтенант?

— Соображай сам. На то ты и солдат. А я пошел.

— Стой! Стой! Стрелять буду!

— Стреляй.

— Стрелял бы, да отделенный спросит, куда патрон извел. Еще на губу угодишь… Эх, свалился ты на мою голову!.. Иди-ка отседа с глаз долой!

У дежурного по аэродрому выясняются некоторые неприятные для меня подробности:

— Были случаи самовольных прилетов в Москву. Отсюда и приказ вышел — тщательно проверять и регистрировать всех прибывающих, а кто без разрешения…

— Но я-то прибыл по заданию члена Военного совета!

— Рад верить, но где ваше полетное задание?

— Бумажонка? Кто этим занимается на фронте? Или прикажете у генерала брать письменное подтверждение его приказа?

— Прежде всего здесь не фронт. Без документов в Москве…

— Бюрократия!

— Спокойно, лейтенант! Не мы с вами издаем приказы.

— Так вот мое удостоверение. Проверяйте! И позвольте мне улететь на своем самолете! Надеюсь, в удостоверении не написано, что я немецкий шпион!

— В столицу стремятся и шпионы. Война далеко не окончена.

— Так я не в столицу стремлюсь. Как раз наоборот, на фронт! В штаб своей же армии! Это-то хоть вам понятно?

Дежурный отворачивается. Все мои доводы на него не производят впечатления. Ну как еще с ним говорить? Что делать? И вдруг появляется шальная мысль — уведу-ка я самолет!.. А на месте со своими легче разобраться. Тут же меняю тон:

— Послушайте, товарищ дежурный. Я согласен с вашими порядками. Проверяйте, регистрируйте, докладывайте командованию. Пусть они решают сами, как нам быть. Но мы с вами будем в ответе, если заржавеет мотор. Уже месяц его не прогоняли, — вру я, не краснея. — Надо бы отгонять двигатель, а?

— Техники! — кричит дежурный, — Кто свободен, с лейтенантом на стоянку, опробовать двигатель!..

Ура! Кажется, мой план сбудется! Я неторопливо, сдерживая волнение, направляюсь к выходу.

— Чемоданчик-то можно оставить, лейтенант, — говорит вслед дежурный. — Кстати, что в нем?

Помимо своей воли, отвечаю хриплым шепотом:

— На, возьми. Только осторожно — заминирован!

— Пожалуйста, откройте.

Щелкаю замками, отбрасываю крышку и вываливаю все содержимое на стол перед дежурным:

— Любуйся!

Дежурный неторопливо укладывает в чемодан сначала фуражки, потом новенькие погоны, папиросы и берется за мой старый кожаный шлем. Мне этот шлем очень дорог. Нет, это не такое уж уникальное творчество безымянного меховщика — обыкновенный стандартный шлем летчика ВВС. И мех на нем кое-где уже вытерся, и греет-то он не очень, но все равно я не сменяю его даже на самый лучший, на самый модный!..

Я протягиваю руку, беру шлем и сую его в карман.

— Оставь! — предупреждает дежурный.

В сердцах швыряю шлем на стол и шагаю к выходу.

Ревет двигатель на полных оборотах, на средних, на малых. Техник пробует его на всех режимах. Сбавляет газ и высовывает голову из кабины:

— Хорош! — кричит он. — Выключаем?

— Погоди! Проверю еще сам!..

— Проверяй, командир, да пойдем, — произносит техник.

— Хорошо, сейчас.

Я прыгаю на крыло, с крыла перебираюсь в кабину, бросаю взгляд на приборы, затем на летное поле. Самолеты, кругом самолеты — по сторонам, впереди… Но другого выхода нет! Даю полный газ, и самолет рывком трогается с места. Что-то крича, бежит техник, часовой стаскивает с плеча винтовку. Отворачиваю от бегущих навстречу самолетов, ныряю под провода высоковольтной линии, и вот я уже в воздухе. До Малоярославца иду на бреющем. Моя полетная карта осталась у дежурного вместе со всеми вещами, оказавшимися в чемодане. Теперь вся надежда на зрительную память. Свистит в ушах ветер, голову стягивает стальными обручами холода. Моя новенькая фуражка лежит на полу кабины и равнодушно поблескивает лакированным козырьком, а ветер треплет и рвет волосы…

В вечерних сумерках приземляюсь на площадке возле штаба армии и тут же спешу к Виноградову. Еще не успев отогреться, докладываю ему о перипетиях сегодняшнего дня. Генерал улыбнулся:

— Значит, вместо самолета чемоданчик в залог оставил?

— Шлем там. — Я тру обмороженные уши. — Фуражки ребятам в подарок вез, погоны…

— Сколько фуражек-то?

— Четыре.

— Завтра получишь со склада. И погоны тоже. А сейчас — чай с коньяком и спать! Раз уж прибыл — завтра полетишь в полк.