1177 год до н. э. Год, когда пала цивилизация

Наконец-то мы подобрались к тому моменту, когда можно попытаться разрешить нашу загадку, сведя воедино все разрозненные нити свидетельств и «улик», которые нам доступны, и попробовать все-таки установить, почему стабильная система международного порядка позднего бронзового века внезапно рухнула после многих столетий существования. При этом следует подходить к данному вопросу, что называется, с открытыми глазами и прибегнуть к «научному применению воображения», как выразился однажды незабвенный Шерлок Холмс, поскольку «необходимо сопоставить все вероятности и выбрать среди них наиболее правдоподобную»[425].

Начнем с того, что теперь кажется очевидным: «народы моря» и так называемый «бронзовый коллапс», или катастрофа конца позднего бронзового века, представляют собой темы, широко обсуждавшиеся учеными на протяжении минувшего столетия; эти две темы в ходе указанных дискуссий гораздо чаще представали взаимосвязанными, нежели наоборот. Особенно показательны дебаты 1980-х и 1990-х годов, когда Нэнси Сандарс опубликовала переработанное издание своей книги с незатейливым названием «Народы моря» (1985), а Роберт Дрюс выпустил в 1993 году работу «Конец бронзового века». Также состоялись минимум две научные конференции (или семинара) соответствующей тематики — в 1992 и 1997 годах — и увидело свет множество «сопутствующих» книг и диссертаций[426]. Однако, как уже отмечалось в начале данного исследования, огромное количество новых сведений стало доступным в последние несколько десятилетий, и это нужно учитывать для наилучшего понимания как «народов моря», так и совокупности сил, взаимодействие которых подвело черту под эпохой великолепных цивилизаций, описанной выше[427].

Прежде всего мы должны признать, о чем часто говорилось на предыдущих страницах, что далеко не всегда ясно, кто (или что) виновен в разрушении поселений позднего бронзового века, царств и империй в Эгейском бассейне и Восточном Средиземноморье. Разрушение дворца Нестора в Пилосе (около 1180 года до нашей эры) — прекрасный тому пример, что недавно подчеркнул один ученый: «Некоторые полагают, что исполнителями этого злодеяния были завоеватели из-за пределов царства; другие считают, что жители Пилоса попросту восстали против своего царя. Точные причины, словом, остаются неустановленными»[428].

Во-вторых, нужно принять как данность отсутствие в настоящее время согласия среди ученых относительно причины (или группы причин) коллапса этого блестящего интернационального сообщества чуть более трех тысяч лет назад; наука, позволю себе напомнить, приписывала эту катастрофу «нападению внешних врагов, социальному восстанию, стихийным бедствиям, системному коллапсу, а также изменениям в военном деле»[429]. Посему стоит потратить толику времени и проанализировать, как поступали ученые на протяжении последних приблизительно восьмидесяти лет, возможные причины случившегося. Но при этом мы должны объективно оценивать имеющиеся доказательства, которые поддерживают или опровергают каждую из гипотетических возможностей.

Землетрясения

Например, гипотеза о том, что некое землетрясение (или череда землетрясений) могло привести к «цепи разрушений», затронувшей некоторые поселения позднего бронзового века, обсуждается еще со времен Клода Шеффера, первого руководителя раскопок в Угарите. Шеффер думал, что именно землетрясение нанесло последний удар по городу, поскольку нашел наглядные доказательства того, что Угариту доводилось выдерживать землетрясения в далеком прошлом. Фотоснимки с раскопок Шеффера демонстрируют длинные каменные стены, смещенные с оси, а это одна из основных примет пережитого землетрясения[430].

Впрочем, современная наука датирует землетрясение в Угарите 1250 годом до нашей эры (или чуть позднее). Кроме того, поскольку налицо все признаки восстановления города в промежутке между условной датой землетрясения и окончательной гибелью Угарита, нынешние ученые в целом считают, что землетрясение лишь повредило город, но не уничтожило его полностью[431].

Не секрет, что нередко довольно сложно отличить поселение, разрушенное землетрясением, от поселения, уничтоженного людьми в ходе боевых действий. Тем не менее имеется ряд «маркеров», характерных именно для разрушительных землетрясений и хорошо знакомых археологам, которые ведут раскопки. К числу таких «маркеров» относятся: обрушившиеся, подновленные или укрепленные стены; раздавленные скелеты и тела, найденные под завалами; поваленные колонны, лежащие параллельно друг другу; вывернутые из кладки замковые камни арок и дверных проемов; стены, наклоненные под немыслимым углом или смещенные со своей первоначальной оси[432]. В отличие от этого, если город был разрушен в ходе войны, археологи ожидают найти всевозможное оружие под грудами археологического мусора в слове разрушения. В поселении Афеке в Израиле, например, которое погибло в конце тринадцатого столетия до нашей эры, археологи обнаружили наконечники стрел, застрявшие в стенах зданий, как и в Трое VII А[433].

Благодаря недавним данным археосейсмологов ныне не подлежит сомнению, что Греция, а также большая часть Эгейского бассейна и Восточного Средиземноморья подверглись воздействию вереницы землетрясений; первое случилось приблизительно в 1225 году до нашей эры, и катаклизмы продолжались пятьдесят лет, примерно до 1175 года до нашей эры. Землетрясение в Угарите, выявленное и описанное Шеффером, было не единичным явлением, но одним из множества землетрясений, сотрясавших регион в те годы. Эта серия древних землетрясений сегодня обычно именуется «штормовым землетрясением», при котором сейсмические волны продолжают «разбегаться», провоцируя череду новых землетрясений на протяжении нескольких лет и даже десятилетий, пока наконец сейсмическая активность вдоль линии разлома не уляжется[434].

В Эгейском бассейне землетрясения, вероятно, поразили в интересующий нас период времени Микены, Тиринф, Ми-дею, Фивы, Пилос, Кинос, Левканди, Менелайон, Кастанас в Фессалии, Кораку, Профитис Элиас и Гла. В Восточном Средиземноморье следы землетрясений соответствующей датировки наблюдаются на развалинах многочисленных поселений, включая Трою, Караоглан и Хаттусу в Анатолии; Угарит, Мегиддо, Ашдод и Акко в Леванте и Энкоми на Кипре[435].

Люди и сегодня погибают, когда рушатся здания, и оказываются погребенными под обломками, если вдруг землетрясение поражает населенную область; на местах древних поселений найдены по меньшей мере девятнадцать тел погибших в результате той череды землетрясений в разрушенных городах позднего бронзового века. В Микенах, к примеру, скелеты трех взрослых и ребенка были обнаружены в подвале дома, в двухстах метрах к северу от цитадели; людей придавило и расплющило камнями, упавшими от землетрясения. Кроме того, в доме на западном склоне хребта к северу от сокровищницы Атрея[436] был найден скелет женщины среднего возраста: ей проломило череп камнем, тело покоилось в дверном проеме между основным помещением и передней. В Тиринфе нашли скелеты женщины и ребенка, погребенные под обвалившимися стенами здания X внутри акрополя; два других человеческих скелета обнаружились у крепостных стен — эти люди явно стали жертвами обрушения каменных фортификаций. В соседней Мидее тоже нашли скелеты, в том числе скелет молодой женщины в комнате возле восточных ворот: ее череп и позвоночник раздроблены упавшими камнями[437].

При всем том мы вынуждены признать, что, пускай эти землетрясения, несомненно, нанесли серьезный урон, крайне маловероятно, что их одних было достаточно для полного краха международного сообщества той эпохи (не забудем, что некоторые города были сразу повторно заселены и по крайней мере частично перестроены). Так было в Микенах и Тиринфе, например, пусть эти города уже не вернулись к тому блеску, который был им свойственен до природного катаклизма[438]. Посему следует поискать иную причину, иное, возможно, дополняющее данное, объяснение коллапса в конце позднего бронзового века в Эгейском бассейне и Восточном Средиземноморье.

Изменение климата, засуха и голод

Другая гипотеза, популярная среди ученых, особенно среди тех, кто не только стремится объяснить коллапс позднего бронзового века, но и пытается найти потенциальную причину миграций «народов моря», — это изменение климата, в частности засуха, которая привела к голоду. Хотя теории, формулируемые археологами, зачастую отражают, так сказать, эпоху, десятилетие или даже год, в который они были выдвинуты, данная гипотеза о возможном воздействии климатических перемен на общество в конце второго тысячелетия до нашей эры на несколько десятилетий опередила возникновение нынешней озабоченности текущим изменением климата.

Например, засуха долго оставалась излюбленным объяснением предыдущего поколения ученых, которые описывали переселение «народов моря» из Западного Средиземноморья на земли на востоке. Эти ученые предполагали, что засуха в Северной Европе заставила местное население мигрировать в направлении Средиземноморского региона, где новоприбывшие вытеснили коренных жителей Сицилии, Сардинии и Италии, а также, возможно, обитателей побережья Эгейского моря. Если это произошло на самом деле, случившееся могло спровоцировать цепную реакцию, которая завершилась переселением народов по всему Восточному Средиземноморью. Примером засухи, вынуждавшей человечество к крупномасштабным миграциям, может служить ситуация в США 1930-х годов: печально известный «Пыльный котел» обернулся массовой миграцией жителей Оклахомы и Техаса в Калифорнию.

Подобные миграции нередко характеризуются в литературе как «двухтактные»: имеется в виду, что неблагоприятные условия в домашнем регионе побуждают мигрантов к переселению, а позитивные условия в «области назначения» манят и притягивают их в этот район. Сюда же, как указал британский археолог Гай Миддлтон, можно добавить категории «пребывания» и «возможности», то есть факторы, стимулирующие желание все-таки остаться дома, и те, которые характеризуют способность к миграции, в том числе умение ходить под парусом, знание дорог и троп и т. д[439].

Пожалуй, наиболее известный аргумент в пользу засухи как важнейшей причины коллапса позднего бронзового века в Эгейском бассейне был выдвинут и обоснован пятьдесят лет назад, в середине 1960-х годов, Рисом Карпентером, профессором археологии из колледжа Брин-Мор. Карпентер опубликовал маленькую, но чрезвычайно высоко оцененную книгу, в которой утверждал, что микенская цивилизация пала жертвой длительной засухи, которая обрушилась на Средиземноморье и Эгейский бассейн. Свое заявление он подкрепил цифрами, которые показывали радикальное сокращение численности населения материковой Греции после окончания бронзового века[440].

Однако последующие археологические изыскания и раскопки установили, что сокращение численности населения было вовсе не столь драматическим, как представлялось Карпентеру. Налицо, скорее, перемещение населения в другие области Греции на протяжении железного века, каковое, возможно, мало связано (или вообще никак не связано) с предполагаемой засухой. В итоге изобретательная теория Карпентера сегодня отброшена — хотя, быть может, о ней стоит вспомнить в свете новых данных (см. ниже)[441].

Оставим пока засуху и обратимся к голоду. Здесь следует отметить, что ученые уже давно ссылались на письменные тексты, которые прямо повествовали о голоде и о потребности в зерне у хеттов и в других областях Восточного Средиземноморья в конце бронзового века[442]. Еще совершенно справедливо отмечалось, что голод в данном регионе отнюдь не уникален и не является особенностью последних лет позднего бронзового века.

Например, несколькими десятилетиями ранее, в середине тринадцатого столетия до нашей эры, царица хеттов писала египетскому фараону Рамсесу II: «У меня нет зерна в моих землях». Вскоре после того, вероятно вдогонку письму, хетты отправили торговое посольство в Египет, чтобы закупить ячмень и пшеницу для пересылки в Анатолию[443]. Надпись египетского фараона Мернептаха, где утверждается, что он «велел зерно погрузить на корабли, дабы сохранить в живых землю Хатти», служит дополнительным свидетельством голода в Хеттском царстве ближе к концу тринадцатого столетия до нашей эры[444]. Послания, которые отсылались в указанный период из хеттской столицы, говорят нам о кризисе, затянувшемся на десятилетия; автор одного письма риторически вопрошает: «Или неведомо тебе, что голод царил в моих землях?»[445]

Некоторые письма, найденные в Угарите, отражают стремление немедленно отгрузить большое количество зерна хеттам. Один послание, отправленное хеттским царем правителю Угарита, обсуждает груз из двух тысяч мер ячменя (или просто зерна). Хеттский царь заканчивает свое послание резким заявлением: «Это вопрос жизни и смерти!»[446] Еще одно письмо тоже посвящено поставкам зерна, но в нем также содержится просьба направить побольше кораблей. Все это побудило археологов из первых экспедиций предположить, что перед нами — реакция на вторжение «народов моря» (данную гипотезу пока невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть)[447]. Даже последний правитель Угарита, Аммурапи, получил несколько писем от хеттского царя Суппилулиумаса II в начале двенадцатого столетия до нашей эры, в том числе письмо с порицанием за задержку в отгрузке зерна, столь необходимого хеттам; письмо приблизительно датируется годами перед окончательным разрушением[448].

Итамар Зингер из Тель-Авивского университета убежден, что масштабы голода в последние годы тринадцатого и первые десятилетия двенадцатого столетия до нашей эры было поистине беспрецедентными и что этот голод затронул куда более обширную территорию, чем Анатолия. По его оценкам, данные, как текстовые, так и археологические, указывают на то, что «климатические катаклизмы охватили все Восточное Средиземноморье к концу второго тысячелетия до нашей эры»[449]. Зингер может быть прав: одно из писем, найденных в «доме Уртену» в Угарите (северная Сирия) сообщает о голоде, что свирепствовал в городе Эмар во внутренней Сирии, когда тот был разрушен в 1185 году до нашей эры. Соответствующие строки этого послания, по-видимому, отправленного кем-то из «коммерческих представителей» Уртену в Эмаре, гласят: «Голод торжествует в твоем [то есть в нашем] доме; мы все умрем от голода. Если ты не поспешишь сюда, мы умрем голодными. Ты не встретишь никого живого из своей земли»[450].

Даже сам Угарит, похоже, отчасти подвергся схожему испытанию; письмо Мернептаха, найденное в «доме Уртену», особо упоминает «отправку зерна из Египта, чтобы облегчить голод в Угарите»[451], а один угаритский правитель, адресуясь к неустановленному, но, вероятно, венценосному корреспонденту, писал: «(Здесь) у меня голод (сделался) преобилен»[452]. Имеется также послание правителя Тира, города на побережье современного Ливана, к царю Угарита. Тирский правитель информирует своего «коллегу», что его корабль, который возвращался из Египта с грузом зерна, был застигнут штормом: «Твой корабль, который ты посылал в Египет, погиб [потерпел крушение] в сильной буре поблизости от Тира. Ему повезло спастись, и корабельный мастер [капитан] извлек все зерно из сосудов. Но я забрал все их зерно, всех людей и все их имущество у корабельного мастера [капитана] и вернул (все это) им. (Теперь) твой корабль стоит в Акко, где его чинят». По-видимому, корабль либо искал убежища в тирской гавани, либо был спасен тирскими мореходами. Так или иначе, экипаж и зерно в безопасности ожидали распоряжений угаритского царя[453]. Сам корабль, как кажется, пришвартовали в порту города Акко, где сегодня можно посидеть в приятном ресторанчике на набережной и вообразить себе суматоху, имевшую место более трех тысяч лет назад.

Но какой фактор (или комбинация факторов) вызвал голод в Восточном Средиземноморье в интересующие нас десятилетия, выяснить пока не удалось. Среди возможных причин война и нашествие насекомых; с другой стороны, изменение климата, сопровождаемое засухой, с большей вероятностью способно превратить некогда плодородную землю в безводную полупустыню. Впрочем, до недавнего времени угаритские и другие восточносредиземноморские тексты, содержащие сообщения о голоде, предоставляли лишь намеки на доказательства изменения климата или на засуху, притом косвенные. В результате вопрос тщетно дебатировался учеными многие десятилетия[454].

Недавно эта тема получила новый стимул благодаря исследованиям международной группы ученых, включающей Давида Каньевски и Элизу Ван Кампо из Тулузского университета во Франции и Харви Вайсса из Йельского университета; эта Группа заявила, что, возможно, нашла прямое научное доказательство изменения климата и засухи в Средиземноморье в конце тринадцатого и в начале двенадцатого столетий до нашей эры. Исследование, исходным тезисом которого была гипотеза, что ранний бронзовый век в Месопотамии (конец третьего тысячелетия до нашей эры) завершился вследствие изменения климата, расширили с тем, чтобы обосновать, что нечто похожее произошло и в конце позднего бронзового века[455].

Используя данные с раскопок Телль-Твейни (древней Гибалы) на севере Сирии, группа установила вероятную «нестабильность климата и факт сильной засухи» в регионе в конце второго тысячелетия до нашей эры[456]. В частности, ученые изучали пыльцу из аллювиальных отложений и сделали вывод, что «засушливые условия сложились в средиземноморском поясе Сирии в конце тринадцатого — начале двенадцатого столетий и сохранились вплоть до девятого столетия до нашей эры»[457].

Группа Каньевски также опубликовала дополнительные доказательства вероятной засухи на Кипре — результаты анализа пыльцы из системы лагун, известной как «соленое озеро Ларнаки», на месте древнего поселения Ала-Султан-Текке[458]. Эти данные свидетельствуют о том, что «существенные экологические изменения» произошли в указанной области в конце позднего бронзового века и в начале железного века, то есть в промежутке с 1200 по 850 год до нашей эры. В ту пору территория вокруг Ала-Султан-Текке, одного из основных кипрских портов позднего бронзового века, «превратилась в полупустынный ландшафт, а уровень осадков и грунтовых вод, вероятно, перестал удовлетворять потребность поддержания устойчивого развития сельского хозяйства»[459].

Если Каньевски и его коллеги правы, им на самом деле удалось найти прямые доказательства засухи, которая, как предполагали ученые предыдущего поколения, отчасти виновата в коллапсе цивилизации конца позднего бронзового века. Каньевски сделал вывод, что данные из прибрежной Сирии и с побережья Кипра убедительно доказывают: «Кризис позднего бронзового века совпал с началом приблизительно 300-летней засухи, имевшей место 3200 лет назад. Этот климатический сдвиг привел к падению урожайности и голоду, что ускорило или спровоцировало социально-экономический кризис и способствовало региональным миграциям в конце периода в Восточном Средиземноморье и на юго-западе Азии»[460].

Работая независимо от этой группы, Брэндон Дрейк из университета Нью-Мексико собрал дополнительные данные, подкрепляющие выводы Каньевски и его коллег. В статье в «Джорнэл оф аркеолоджикал сайенсиз» Дрейк перечисляет три новых источника доказательств в пользу гопотезы о том, что ранний железный век был засушливее века бронзового.

Во-первых, изучение минеральных отложений (спелеотем[461]) в пещере Сорек на севере Израиля свидетельствует о малом количестве годовых осадков в период перехода от бронзового века к железному. Во-вторых, анализ стабильных изотопов углерода в кернах из озера Вулкария в западной Греции показывает, что растения того периода адаптировались к засушливой среде. В-третьих, керны осадочных пород из Средиземноморья указывают на падение температуры на поверхности моря, а это, в свою очередь, означает уменьшение количества осадков на суше (из-за сокращения разницы температур между сушей и морем)[462]. Дрейк отмечает, что, разумеется, «сложно точно установить точку во времени, когда климат сделался более засушливым», но изменение климата, скорее всего, произошло до 1250–1197 годов до нашей эры[463] (то есть как раз в рамках интересующего нас периода).

Дрейк также пишет, что имело место не только резкое повышение температуры в Северном полушарии непосредственно перед падением микенских дворцовых центров, вполне способное вызвать засуху, но и случилось не менее резкое снижение температуры во время оставления этих центров; то есть сначала стало жарче, а затем вдруг холоднее, в результате чего «сложились более прохладные, но засушливые условия, типичные для греческих темных веков». По мнению Дрейка, эти климатические изменения, в том числе понижение температуры у поверхности Средиземного моря перед 1190 годом до нашей эры, обернувшиеся уменьшением количества осадков (или снега), могли оказать радикальное влияние на дворцовые центры, особенно на те, которые зависели от сельскохозяйственной производительности, как в микенской Греции[464].

Израиль Финкельштейн и Дафна Ланггут из Тель-Авивского университета в сотрудничестве с Томасом Литтом из Боннского университета в Германии дополнили эту картину свежими данными. Они сообщили, что частицы ископаемой пыльцы из двадцатиметровой шахты, пробуренной в отложениях на дне Галилейского озера, также указывают на сильную засуху, начавшуюся примерно в 1250 году до нашей эры, в южной части Леванта. Вторую шахту пробурили на западном побережье Мертвого моря и получили аналогичные результаты; при этом данные показывают, что засуха в этом регионе могла закончиться уже к 1100 году до нашей эры, что позволило региону возродиться — пусть, возможно, с новыми народами в качестве населения[465].

Эти находки, безусловно, интригуют, но мы должны признать, что засухи часто случались в данной области на протяжении всей истории и далеко не всегда они приводили к краху цивилизаций. Опять-таки представляется, что сами по себе изменения климата, засухи и голод, даже если они «усугубляли социальную напряженность и в итоге усиливали конкуренцию за ограниченные ресурсы», не могли привести к коллапсу общества позднего бронзового века — наверняка сказались некие «прочие факторы», на что не преминул обратить внимание Дрейк[466].

Внутренние восстания

Некоторые ученые предполагали, что городские бунты могли иметь определенное отношение к упадку конца позднего бронзового века. Такие бунты могли быть вызваны голодом, будь то по причине засухи или по иному поводу, землетрясениями или иными стихийными бедствиями или даже сокращением масштабов международного торгового оборота, поскольку все эти факторы оказывали значительное влияние на экономику интересующих нас областей и могли побудить недовольных крестьян и низшие слои общества восстать против правящего класса, как в 1917 году произошло в царской России[467].

Подобный сценарий может быть использован для объяснения разрушений, например, в ханаанском Асоре, где нет никаких свидетельств землетрясения и где отсутствуют «улики», говорящие о войне и нападении извне. Хотя Ядин и Бен-Top, два ведущих археолога и руководителя раскопок в Асоре, высказывались за уничтожение поселения в ходе боевых действий (вероятно, израильтянами), другой содиректор текущих раскопок, Шарон Цукерман из Еврейского университета в Иерусалиме, недавно заявила, что разрушение Асора (слой 1 А, датируемый промежутком с 1230 года по первые десятилетия двенадцатого столетия до нашей эры) явилось результатом восстания жителей города, а не вторжения внешнего врага. По ее словам, «нет никаких археологических свидетельств войны, наподобие человеческих жертв или оружия, сколько ни ищи… Представление об окончательной гибели города в позднем бронзовом веке как следствии неожиданного нападения некоего могучего врага не совпадает с археологическими свидетельствами»[468]. Цукерман считает, что «нарастание внутренней напряженности и постепенный упадок города завершились нападением горожан на основные политические и религиозные твердыни городской элиты, и это весьма правдоподобное альтернативное объяснение разрушения и оставления Асора»[469].

Не подлежат сомнению следы разрушений в различных микенских дворцовых центрах и в городах Ханаана, однако, откровенно говоря, невозможно определить, оставлены ли эти разрушения восставшими крестьянами. Посему гипотеза остается правдоподобной, но недоказуемой. Вдобавок многие цивилизации успешно переживали внутренние восстания и даже процветали при новых режимах. А потому сама по себе теория внутренних восстаний вряд ли способна объяснить крах цивилизаций позднего бронзового века в Эгейском бассейне и Восточном Средиземноморье.

(Возможные) интервенты и коллапс международной торговли

Среди событий, которые могли бы привести к внутреннему восстанию, мы в состоянии разглядеть призрак внешнего вторжения, которое прервало международное торговое сообщение и подорвало хрупкую экономику региона, чрезмерно зависимую от поставок иноземного сырья. Предложенное Кэрол Белл сравнение стратегического значения олова в бронзовом веке и сырой нефти в современном мире может служить подходящей иллюстрацией этой гипотетической ситуации[470].

Впрочем, даже если внутренних бунтов не происходило, прекращение торговых контактов само по себе могло иметь серьезные последствия и немедленно сказаться на микенских городах-государствах, таких как Пилос, Тиринф и Микены, которые вынужденно импортировали медь и олово, необходимые для производства бронзы, а также, кажется, значительные объемы дополнительного сырья, в том числе золото, слоновую кость, стекло, древесину, черное дерево и терпентинную смолу, применяемую для изготовления «духов». Стихийные бедствия наподобие землетрясений могли привести к временным перебоям в торговле, потенциально чреватым повышением цен и, если воспользоваться современным термином, инфляцией, а прекращение торговли на постоянной основе почти наверняка являлось результатом действий внешних захватчиков, вторгавшихся в те или иные области. Но кем были эти захватчики? Или мы наконец-то встретились с «народами моря»?

Вместо «народов моря» древние греки — начиная с историков вроде Геродота и Фукидида (пятое столетие до нашей эры) и заканчивая поздним путешественником Павсанием — винили во всем этническую группу, известную как дорийцы, которые вторглись в Элладу с севера в конце бронзового века и спровоцировали тем самым начало века железного[471].

Эта гипотеза широко обсуждалась археологами и историками, изучавшими эпоху бронзы в Эгейском бассейне; в качестве доказательств привлекался и новый тип керамики, так называемая «ручная лощеная керамика», или «варварская керамика». Но в последние десятилетия стало очевидным, что никакого вторжения с севера в указанное время не случилось и нет причин принимать гипотезу «дорийского нашествия» в качестве обоснования гибели микенской цивилизации. Несмотря на более позднюю традицию классической Эллады ясно, что дорийцы никоим образом не причастны к коллапсу общества в конце позднего бронзового века: они пришли в Грецию намного позже этих драматических событий[472].

Кроме того, недавние исследования показали, что даже в период упадка микенского мира и в первые годы железного века материковая Греция по-прежнему сохраняла торговые связи с Восточным Средиземноморьем. Другое дело, что эти связи, похоже, больше не находились под контролем элиты, обитавшей во дворцах бронзового века[473].

В северной Сирии при этом мы располагаем многочисленными документами, подтверждающими тот факт, что морские «захватчики» нападали на Угарит в указанный период. Хотя в наличии мало доказательств происхождения этих мародеров, мы не можем отвергать вероятность того, что они принадлежали к «народам моря». Помимо того ученые недавно установили, что многие города-государства Восточного Средиземноморья (и Угарит в частности) серьезно пострадали в результате прекращения международных торговых контактов, уязвимых для нападений морских разбойников.

Итамар Зингер, например, предположил, что падение Угарита могло произойти вследствие «внезапного распада традиционных структур международной торговли, которые были жизненно важны для бурно развивавшейся экономики Угарита в бронзовом веке». Кристофер Монро из Корнелльского университета привлекает к анализу более широкий контекст, указывая, что наиболее богатые города-государства Восточного Средиземноморья в наибольшей степени пострадали от событий двенадцатого столетия до нашей эры, поскольку они являлись не только самыми привлекательными объектами для нападения, но и сильнее прочих зависели от международной торговой сети. Монро предполагает, что эта зависимость (возможно, сверхзависимость) от капиталистической предприимчивости и в особенности от междугородней торговли могла способствовать экономической нестабильности, очевидной для конца позднего бронзового века[474].

Тем не менее мы не должны упускать из вида то обстоятельство, что Угарит выступал соблазнительной целью как для внешних захватчиков, так и для «доморощенных» пиратов, равно как и для других социальных групп. В этой связи стоит снова вспомнить письмо из «Южного архива», найденного в V дворе угаритского дворца (но не в печи), где упоминаются семь вражеских кораблей, которые наносили урон угаритским владениям. Не важно, имели эти корабли отношение к окончательному разрушению Угарита или нет, само наличие вражеских кораблей могло нарушить международную торговлю, от которой зависело процветание Угарита.

Когда подобные драматические ситуации возникают сегодня, кажется, что буквально у каждого есть что посоветовать. Схожая картина наблюдалась и в древности, в позднем бронзовом веке. Письмо, найденное в Угарите, возможно, от хеттского наместника в Каркемише, советует царю Угарита, как поступать с такими враждебными кораблями. Оно начинается со слов: «Ты писал мне, что вражеские корабли видны в море». Далее идет совет: «Сохраняй спокойствие. В самом деле, где твои войска, где твои колесницы? Разве они не рядом с тобой?.. Окружи свои города стенами. Выведи на стены своих воинов и прикати колесницы. Будь бдителен в ожидании врага и копи силы!»[475]

В другом письме, найденном в «доме Рапану» и отправленном человеком по имени Эшувара, верховным наместником Кипра, явно подразумевается та же ситуация. Здесь наместник предупреждает, что не несет ответственности за любой ущерб, причиненный Угариту или его владениям упомянутыми кораблями, тем более что это, по его словам, собственные корабли Угарита, а люди, творящие злодеяния, угаритские подданные; он советует Угариту готовиться к тому, чтобы защищать себя: «Что же до тех врагов, о которых ты писал. (Это) люди из твоей земли и это твои собственные корабли, (что) виновны! И (это) люди из твоей страны (совершили) эти злодейства… Я пишу, чтобы уведомить тебя и защитить. Будь настороже!» Затем наместник прибавляет, что вражеских кораблей двадцать, но они ушли в неизвестном направлении[476].

Наконец послание из «архива Уртену», от чиновника из города Каркемиш, находившегося на севере внутренней Сирии, сообщает, что царь Каркемиша движется через владения хеттов к Угариту с подкреплением и что люди, поименованные в письме, включая самого Уртену и городских старейшин, должны постараться удержать город, пока подмога не прибудет[477]. Маловероятно, что помощь подоспела вовремя. В любом случае было уже слишком поздно, как следует из частного письма, которое считается одним из последних сообщений, полученных из Угарита; в нем описана угрожающая ситуация: «Когда твой посланник прибыл, войско рассеялось и город был разграблен. Нашу пищу в молотильнях сожгли дотла, наши виноградники вырубили. Город пал. Помни о нас! Помни о нас!»[478]

Как отмечалось выше, археологи, работающие в Угарите, утверждают, что город был сожжен, что слой разрушения достигает высоты двух метров в некоторых местах и что многочисленные наконечники стрел разбросаны среди руин[479]. Экспедициям удалось найти ряд кладов, закопанных под землей; в некоторых были драгоценности из золота и бронзы, в том числе статуэтки, оружие и инструменты, причем на отдельных предметах имелись надписи. Все клады производят впечатление зарытых непосредственно перед разрушением города; их владельцы больше не возвращались за своим имуществом[480]. Впрочем, даже обширное, почти полное уничтожение города не объясняет, почему выжившие не заселили вновь обжитые места — если, конечно, хоть кто-то уцелел.

Не полное истребление, а прекращение торговых связей и крах международной торговой системы в целом — вот, пожалуй, наиболее логичное и внятное объяснение того факта, почему Угарит не восстановили и не заселили вновь после разрушения. По словам одного ученого, «то обстоятельство, что Угарит не сумел восстать из пепла, в отличие от других левантийских городов позднего бронзового века, которые постигла та же участь, должно объясняться более вескими причинами, нежели разрушения, причиненные городу»[481].

Правда, этому доводу есть контраргумент. Международные контакты Угарита, по-видимому, поддерживались вплоть до внезапной гибели города: у нас имеется письмо правителя Бейрута к угаритскому чиновнику («префекту»), которое поступило уже после того, как царь Угарита бежал из города[482]. Иными словами, Угарит был разрушен завоевателями и не восстанавливался вопреки тому, что международные торговые связи, по крайней мере частично, если не полностью, сохранялись до самой гибели поселения.

Из многочисленных документов в «архивах» Рапану и Уртену совершенно очевидно, насколько тесными и крепкими были международные связи, которые, по всей видимости, пронизывали Восточное Средиземноморье даже в конце позднего бронзового века. Кроме того, из нескольких текстов «архива Уртену» следует, что эти международные связи сохранялись фактически до последнего часа Угарита. Отсюда вполне логично заключить, что гибель пришла внезапно, не была следствием постепенного упадка из-за оскудения торговых путей, засухи или голода и что Угарит был преднамеренно уничтожен захватчиками; тут не имеет значения, те же ли самые захватчики или кто-то другой заодно прервал международное торговое сообщение.

Децентрализация и частная купеческая инициатива

Нам следует рассмотреть еще один фактор, на который ученые обратили внимание сравнительно недавно и который вполне может служить, так сказать, «предвестием» нынешних представлений о роли децентрализации в современном мире.

В статье, опубликованной в 1998 году, Сьюзен Шерратт — ныне сотрудница Шеффилдского университета — пришла к выводу о том, что вторжение «народов моря» было последним этапом в процессе замены старых централизованных политико-экономических систем, существовавших в бронзовом веке, новой децентрализованной экономической системой железного века, то есть в процессе перехода от царства и империй, которые контролировали международную торговлю, к менее «глобализованным» городам-государствам и индивидуальным предпринимателям, что занимались бизнесом ради себя самих. Шерратт предложила воспринимать «народы моря» как «целесообразный структурный феномен, продукт естественной эволюции и расширения международной торговли в третьем и в начале второго тысячелетия до нашей эры; эта торговля уже содержала в себе прообраз краха дворцовой командной экономики, пусть даже именно дворцы были ее инициаторами»[483].

По мнению Шерратт, хотя международное торговое сообщение действительно прекратилось и по крайней мере некоторые «народы моря», возможно, были мигрантами-захватчиками, однако на самом деле не имеет значения, откуда пришли «народы моря» и что совершили — или даже каково их происхождение. Гораздо важнее социально-политические и экономические перемены, которые они олицетворяют, переход от преимущественно дворцовой экономики к той, в которой частные торговцы и малые государства обрели значительно большую экономическую свободу[484].

Нельзя отказать гипотезе Шерратт в элегантном обосновании, но справедливости ради укажем, что другие ученые ранее тоже высказывали подобные предположения. Например, Клаус Килиан, руководитель раскопок в Тиринфе, как-то заметил: «После падения микенских дворцов, когда в Греции утвердилась «частная» экономика, контакты с зарубежными странами продолжались. Крепко организованной дворцовой системе пришли на смену малые локальные политики, конечно, менее могучие в своей экономической экспансии»[485].

Мишаль Арци из университета Хайфы даже придумала обозначение для тех частных предпринимателей, которых восхваляет Шерратт: она окрестила их «морскими кочевниками». С ее точки зрения, эти «кочевники» вели активную посредническую деятельность и сосредоточили в своих руках морскую торговлю в четырнадцатом и тринадцатом столетиях до нашей эры[486].

Впрочем, исследования последнего времени ставят под сомнение «переходное мировоззрение», которое отстаивает Шерратт. Кэрол Белл, например, позволяет себе не согласиться: «Кажется упрощением… воспринимать различия между поздним бронзовым веком и железным веком как смену дворцового обмена на предпринимательскую торговлю. Глобальная смена одной парадигмы другой не является удачным объяснением этого перехода и сопутствующей реструктуризации»[487].

Хотя не подлежит сомнению тот факт, что «приватизация» торговли началась именно в рамках дворцового торгового обмена, не совсем понятно, почему именно данная «приватизация» в конечном счете должна была подорвать основы экономики, из которой она выросла[488]. В Угарите, к примеру, не найдено никаких доказательств того — пусть город очевидно был сожжен и разрушен, — что разрушение и пожар были вызваны децентрализацией торговли и что частные предприниматели неким образом ослабили государство и его контроль за международной торговлей[489].

На самом деле, если объединить текстовые свидетельства и тот факт, что Угарит был явно уничтожен пожаром и что в археологическом мусоре обильно встречается оружие, мы можем вновь с уверенностью заявить, что пусть, возможно, некие «семена децентрализации» в Угарите и присутствовали, но почти наверняка окончательное разрушение города было спровоцировано боевыми действиями и винить в том следует внешних захватчиков; это, разумеется, нисколько не укладывается в сценарий, который отстаивает сама Шерратт и ее единомышленники. Принадлежали ли данные захватчики к «народам моря», сказать сложно, хотя вызывает любопытство то обстоятельство, что один из угаритских текстов упоминает шикилу (или шакелеша), племена, известные по надписям Мернептаха и Рамсеса III, где сообщается о «народах моря».

В любом случае, даже если децентрализация и частная инициатива имели место, кажется маловероятным, что именно они спровоцировали коллапс общества позднего бронзового века — по крайней мере сами по себе. Вместо того чтобы соглашаться с гипотезой, что частные торговцы подорвали экономику бронзового века, возможно, нам стоит прислушаться к альтернативному мнению: что эти торговцы попросту «возникли из праха» распада, как предположил Джеймс Мали из университета Пенсильвании двадцать лет назад. Мали характеризует двенадцатое столетие до нашей эры не как мир, где доминировали «морские разбойники, пираты и алчные наемники», а скорее как мир «предприимчивых купцов и торговцев, использующих новые экономические возможности, новые рынки и новые источники сырья»[490]. Из хаоса рождаются шансы — по крайней мере для немногих счастливчиков, и так было всегда.

«Народы моря»: куда они подевались?

Наконец мы подошли к рассмотрению самих «народов моря», которые по-прежнему остаются загадкой для ученых и исследователей. Считать их морскими разбойниками или вынужденными мигрантами — не принципиально: археологические и текстовые свидетельства указывают, что «народы моря», несмотря свое прозвище, скорее всего, передвигались как по морю, так и по суше, то есть любыми возможными способами.

Те, кто двигался по морю, вероятно, держались береговой линии и, быть может, каждый вечер искали безопасную гавань для ночлега. Тем не менее остается открытым вопрос, принадлежали ли «народам моря» вражеские корабли, упоминаемые в угаритских текстах, или это были корабли самих подданных Угаритского царства, как утверждается в послании Эшувары, верховного наместника Аласии[491]. В этом контексте нужно принять во внимание письмо, о котором говорилось выше, из «дома Уртену» в Угарите, то самое, где сообщалось о «шикилу» (то есть, скорее всего, о племенах шакелеша из египетских надписей). Данное письмо было отправлено хеттским царем, должно быть, Суппилулиумасом II, наместнику Угарита, и в нем молодой правитель Угарита характеризуется как человек, который «ничего не ведает». Итамар Зингер наряду с другими учеными считает, что здесь подразумевается Аммурапи, как раз вступивший на угаритский престол. В своем послании хеттский царь сообщает, что желает допросить человека по имени Ибнадушу, захваченного шикилу, что «живут на кораблях», дабы узнать побольше об этих шикилу/шакелеша[492]. Нам неизвестно, осуществил ли царь свое желание и что вообще удалось выяснить у этого Ибнадушу.

Принято считать, что данный документ содержит единственное конкретное упоминание о «народах моря» помимо египетских надписей, хотя также предполагается, что могут существовать и другие документы. «Враг из земли Аласия», напавший на последнего царя хеттов Суппилулиумаса II на суше после трех морских сражений против аласийского (то есть кипрского) флота, вполне мог быть кем-то из «народов моря». Вспомним и надпись, найденную в Хаттусе в 1988 году, где, похоже, подразумевается, что Суппилулиумас II сражался против «народов моря», которые высадились на южном побережье Анатолии и наступали на север[493]. Большинство документов и надписей, за исключением египетских, содержат исключительно общие обозначения («вражеские корабли») и не называют «народы моря» по имени.

Те «народы моря», которые двигались по суше, возможно, также придерживались преимущественно береговой линии, вдоль которой разрушение прибрежных городов открывало для них целые новые области; во многом схожим образом для Александра Великого битвы на реке Граник, при Иссе и Гавгамелах открыли конкретную область древнего Ближнего Востока почти тысячу лет спустя. Ассаф Ясур-Ландау из университета Хайфы предположил, что некоторые «народы моря» могли начать свою миграцию из Греции и, форсировав Дарданеллы, двинуться в западную Турцию/Анатолию. Другие племена — возможно, большинство из них, говорит ученый, — тронулись в путь именно в этот момент и, быть может, примкнули к тем, кто прибывал из Эгейского бассейна; их «маршрут» пролегал вдоль южного побережья Турции — в Киликию на восточной оконечности, а затем в южную часть Леванта по побережью. Если «народы моря» и вправду следовали этому «маршруту», им пришлось миновать город Троя, царства Арцава и Тархунтасса в Анатолии и города Таре и Угарит в юго-восточной Анатолии и северной Сирии соответственно.

Везде в этих точках обнаруживаются признаки разрушения и/или последующего запустения, датируемые приблизительно тем периодом, когда мигрировали «народы моря», но неясно, причастны ли последние на самом деле к гибели царств и городов[494].

Археологические свидетельства подталкивают нынешних историков к выводу о том, что большинство поселений в Анатолии были полностью или частично покинуты в это время, а вовсе не преданы огню «народами моря». Можно предположить, что, если международная торговля, транспортное сообщение и коммуникации прекратились вследствие войн, голода или иных причин, города, зависимые от торговых путей, могли захиреть и погибнуть, а их население либо постепенно переселялось в другие места, либо бежало в спешке (темпы запустения определялись скоростью коммерческого и культурного упадка). Один ученый недавно заметил, что «разумно допустить воздействие «народов моря» на Киликию и сирийское побережье, однако до сих пор не обнаружено исторических и археологических доказательств какого бы то ни было воздействия «народов моря» на хеттские территории… поэтому истинные причины упадка Хеттского государства видятся скорее внутренними, а не внешними»[495].

Ярким примером бездоказательного обвинения выступает случай «Телль-Твейни», поселения позднего бронзового века; это был портовый город Гибала во владениях Угарита. Радиоуглеродный анализ побудил археологов и других исследователей заявить, что найдены подтверждения уничтожения Гибалы «народами моря», датируемые конкретно 1192–1190 годами до нашей эры[496]. Исследователи объявили публично: «Народы моря» были морскими разбойниками различного происхождения. Они предприняли совместное — морское и сухопутное — вторжение, которое дестабилизировало и без того ослабленные империи и царства Ближнего Востока, и попытались подчинить себе территорию Египта. «Народы моря» олицетворяют собой финальный этап долгой и сложной спирали упадка в древнем Средиземноморье»[497].

Хотя никто не сомневается в том, что город Гибала был разрушен примерно в указанное время, установленное археологами при помощи радиоуглеродного анализа, отождествление «народов моря» с «агентами разрушения» носит сугубо спекулятивный характер (хотя, конечно, такая возможность отнюдь не исключается). Археологи не смогли представить никаких прямых доказательств губительной роли «народов моря»; они просто указывают, что материальная культура, фиксируемая в поселении после разрушения, содержит «архитектуру, похожую по стилю на эгейскую, микенские сосуды местного производства (тип IIIС), лощеную керамику ручной работы и глиняные гирьки Эгейского образца»[498]. Как утверждается, «эти образчики, также обнаруживаемые в филистимских поселениях, являются культурными маркерами иноземных переселенцев, наиболее вероятно, «народов моря»[499]. Быть может, Телль-Твейни и в самом деле наиболее показательный пример поселения, уничтоженного и затем заселенного «народами моря», однако нельзя говорить об этом с абсолютной уверенностью. Кроме того, как отмечает Анни Кобе применительно к Рас-ибн-Хани (см. выше), далеко не обязательно народы, поселившиеся в конкретном месте после его разрушения, несут ответственность за гибель этого поселения.

Далее мы можем предположить, что — по крайней мере в некоторых случаях — группы племен, относившихся к «народам моря», возможно, могли заполнять вакуум, образовавшийся в результате разрушения и/или покидания городов, по любым причинам, и оседали в этих местах, завершая миграцию; в итоге они оставляли после себя свои артефакты, что, вполне вероятно, имело место в Телль-Твейни. В данных обстоятельствах эти представители «народов моря», должно быть, заселяли прежде всего, хотя и не исключительно, прибрежные города, в том числе Тарсин и Мерсин на юго-восточном побережье Анатолии. То же может быть верным для региона на границе между юго-западной Турцией и северной Сирией, в окрестностях Телль-Тайинат, которые, как свидетельствуют недавние находки, были известны как «Палистин-ская земля» в железном веке[500].

Конечно, существует традиция, в первую очередь литературная, согласно которой отдельные «народы моря» заселили Тель-Дор, на севере современного Израиля. Например, египетское повествование «Странствия Унуамона», датируемое первой половиной одиннадцатого столетия до нашей эры, называет Тель-Дор городом зерийцев, или зикилов (шакелеша). Другой египетский текст, «Ономастикой Аменемопа», который датируется приблизительно 1100 годом до нашей эры, перечисляет шарданов, зерийцев и пелесетов, а также упоминает поселения Ашкелон, Ашдод и Газа (три из пяти поселений, которые входили в состав филистимского Пятиградия). Поселения на Кармельском побережье и в долине Акко, а также, возможно, Тель-Дан тоже выдвигались на роль освоенных «народами моря», например, шарданами и данунами. При раскопках многих из этих поселений, в том числе характеризуемых археологами как «филистимские», например, в Ашдоде, Ашкелоне, Газе, Аккароне и в других, была найдена керамика Эгейского образца и иные «культурные маркеры»[501]. Вполне может быть, что это единственные физические остатки присутствия в истории неуловимых «народов моря», однако археологические находки во многих поселениях, включая те, что расположены севернее, указывают, скорее, на связи с Кипром, а не с Эгейским бассейном. Так или иначе, здесь налицо свидетельства жизни народов неханаанского происхождения в двенадцатом столетии до нашей эры[502].

Любопытно, что, как кажется, нет ни подобных остатков, ни каких-либо следов разрушений в области, известной как Финикия (в настоящее время территория Ливана). Несмотря на многочисленные научные дискуссии, до сих пор не установлено, с чем это связано; быть может, это обманчивое впечатление, порожденное относительным дефицитом раскопок в регионе по сравнению с другими прибрежными районами Ближнего Востока[503].

Среди многих сценариев, предложенных для объяснения последних дней позднего бронзового века в Эгейском бассейне и Восточном Средиземноморье, наиболее вероятным представляется гипотеза, выдвинутая Израилем Финкельштейном из Тель-Авивского университета десять лет назад. Финкельштейн полагает, что миграция «народов моря» не была одномоментной, но представляла собой длительный процесс в несколько этапов, причем первый этап начался в ранние годы правления Рамсеса III, около 1177 года до нашей эры, и последний завершился в правление Рамсеса VI, около 1130 года до нашей эры. Финкельштейн пишет:

Большинство ученых согласны с Финкельштейном в том, что археологические данные, как представляется, указывают на необходимость присмотреться в первую очередь к Эгейскому бассейну (быть может, с промежуточными «фильтрами» Анатолии и Кипра) как на место исхода некоторых или большинства племен «народов моря»[505], а не к Сицилии, Сардинии и западной части Средиземноморья. Однако Ясур-Ландау полагает, что если «народы моря» и были микенцами, то не принадлежали к числу тех, кто бежал с развалин дворцов в Микенах и в других поселениях. Он отмечает, что нет никаких доказательств применения линейного письма Б или иных форм богатой «дворцовой» культуры тринадцатого столетия до нашей эры на материковой Греции в этих анатолийских и ханаанских поселениях. Скорее материальная культура переселенцев указывает на то, что они являлись выходцами из «довольно скромной культуры, которая возникла немедленно после [гибели дворцов]» в начале двенадцатого столетия до нашей эры. Ясур-Ландау также отмечает, что некоторые из этих людей могли даже быть земледельцами, а не воинами и стремились изменить свою жизнь к лучшему посредством переселения в новую область. Так или иначе, все они были «населением, собранием семейств, искавших новый дом»[506]. По мнению ученого, эти мигранты не являлись причиной коллапса цивилизации позднего бронзового века на Ближнем Востоке; наоборот, они были «искателями возможностей», которые воспользовались крахом общества, чтобы обрести новый дом[507].

Ясур-Ландау также ставит под сомнение традиционное представление о насильственном захвате филистимлянами Ханаана. Он пишет: «Обстоятельства заселения не соответствуют вооруженному вторжению. Недавние находки в Ашкелоне показывают, что мигранты [на самом деле] заселяли покинутые городища, строились поверх полуразрушенных строений египетского гарнизона… Нет никаких однозначных признаков насильственного разрушения Ашдода… Следы разрушений, якобы выявленные археологами, вполне могут оказаться не более чем следами приготовления пищи… В Аккароне мелкое ханаанское поселение… действительно было уничтожено огнем, но… позднее там возникла другая ханаанская деревня… еще до прибытия мигрантов»[508].

Вместо привычного представления о вражеском завоевании Ясур-Ландау рисует картину межкультурных браков и межкультурных семей, сохранявших равно ханаанские и эгейские обычаи и устои, преимущественно в домашнем быту. По его формулировке, «материальные свидетельства раннего железного века в Филистии указывают на тесные, в основном сугубо мирные взаимодействия между мигрантами и местными жителями… Поэтому я рискну предположить, что отсутствие насилия в глобальных масштабах при основании городов филистимлян… и сосуществование эгейских и местных культурных традиций свидетельствуют о совместных усилиях эгейских мигрантов и коренного населения, а не о колониальном завоевании»[509].

Другие ученые соглашаются, указывая на то, что филистимляне в крайнем случае разрушали только элитные районы ряда поселений — дворцы и их окрестности, например, — и образцы культуры, ныне отождествляемые с филистимлянами, имеют «смешанное происхождение и содержат следы культур Эгейского бассейна, Кипра, Анатолии, Юго-Восточной Европы и других регионов»[510]. Вовсе не создается впечатление, что совершенно чуждая культура попросту вытеснила предыдущую ханаанскую материальную культуру раз и навсегда (применительно к керамике, строительной практике и так далее); скорее то, что сегодня принято считать культурой филистимлян, есть результат гибридизации и смешения различных культур и содержит элементы как местной, ханаанской культуры, так и культуры переселенцев[511].

Иными словами, не приходится сомневаться в том, что новые народы появились и осели в Ханаане в этот период, однако реконструируемый призрак злодейских «народов моря» (филистимлян) уступил место несколько более мирной картине прибытия смешанной группы мигрантов, искавших лучшей доли на новых землях. Они не были воинственными захватчиками, истреблявшими все и вся на своем пути; нет, они, скорее всего, были беженцами, которые отнюдь не всегда непременно нападали и покоряли местное население, но зачастую просто спокойно селились по соседству. Так или иначе, эти переселенцы вряд ли сами по себе покончили с цивилизацией в Эгейском бассейне и в Восточном Средиземноморье[512].

Доводы в пользу системного коллапса

В 1985 году, когда Нэнси Сандарс опубликовала переработанное издание своей классической работы о «народах моря», она писала: «В землях, окружающих Средиземное море, всегда происходили землетрясения, всегда случались голод, засухи и наводнения, а темные века неизменно повторялись». Кроме того, прибавила она, «катастрофы нередки в истории человечества, но они, как правило, не вызывали грандиозных потерь и последствий. За этими событиями нередко следовал новый расцвет, приводивший к гораздо большему процветанию»[513]. Так чем же отличается интересующий нас период, конец позднего бронзового века? Почему его цивилизация не восстановилась и не продолжилась?

По мнению Сандарс, «предлагалось множество объяснений, но лишь немногие из них выдержали испытание временем. Беспрецедентная череда землетрясений, охвативших обширные пространства, неурожай сельскохозяйственных культур и голод, обильное вторжение из придунайских степей, наползание пустынь — все, возможно, сыграло определенную роль; но этого было мало»[514]. Она права. Теперь мы должны обратиться к идее системного коллапса, или системного сбоя, вызвавшего одновременно эффект домино и эффект умноженного воздействия; от него не смогла оправиться даже такая глобализированная интернациональная и процветающая цивилизация, какая существовала на Ближнем Востоке в позднем бронзовом веке.

Колин Ренфрю из Кембриджского университета, один из наиболее уважаемых ученых, когда-либо изучавших Эгейский бассейн доисторического периода, выдвинул гипотезу системного коллапса еще в 1979 году. Тогда он сформулировал свою гипотезу в терминах теории катастроф, согласно которой «отказ незначительного элемента вызывает цепную реакцию, которая приобретает все больший размах и наконец вынуждает обрушиться структуру в целом»[515]. Потенциально полезная метафора, сразу приходящая на ум, — так называемый эффект бабочки, когда единичный взмах крыльев насекомого может в конечном счете привести к торнадо или урагану несколько недель спустя на другой стороне мира[516]. Мы могли бы, например, вспомнить о нападении ассирийского царя Тукульти-Нинурты I на прежде грозное войско хеттов. Поражение, нанесенное хеттам ассирийцами в конце тринадцатого столетия до нашей эры, в правление Тудхалияса IV, могло позднее подтолкнуть каскейцев к осаде и уничтожению столицы Хеттского царства Хаттусы.

Ренфрю выделил общие признаки системного коллапса и перечислил их в следующем порядке: (1) коллапс централизованного управления; (2) исчезновение традиционного элитного класса; (3) коллапс централизованной экономики; (4) смена места жительства и сокращение численности населения. В целом системный коллапс во всех своих аспектах может длиться век, писал он и отмечал, что невозможно определить единственную очевидную причину такого коллапса. Кроме того, последствием подобной катастрофы является переход на более низкий уровень социально-политической интеграции и возникновение «романтических» представлений о темных веках применительно к предыдущему периоду. Это не просто соответствует ситуации в Эгейском бассейне и Восточном Средиземноморье около 1200 года до нашей эры, но, как отмечал Ренфрю, вполне соотносится с коллапсом цивилизации майя, Древнего царства в Египте и цивилизации долины Инда в различные периоды времени[517]. Как уже упоминалось, тема «обвалов» на протяжении человеческой истории и возможных циклов расцвета и падения империй была впоследствии подхвачена другими учеными, наиболее известным из которых сегодня является Джаред Даймонд[518].

Неудивительно, что далеко не все исследователи принимают гипотезу системного коллапса в конце позднего бронзового века. Роберт Дрюс из университета Вандербильта, например, отвергает ее на том основании, что, с его точки зрения, данная гипотеза не объясняет, почему дворцы и города были разрушены и сожжены[519].

Однако, как мы уже видели, вскоре после 1200 года до нашей эры цивилизации бронзового века погибли — в Эгейском бассейне, Восточном Средиземноморье и на Ближнем Востоке, — продемонстрировав все классические признаки системного коллапса, перечисленные Ренфрю, от исчезновения традиционных элит и коллапса управления до краха централизованной экономики, массовой смены местожительства, сокращения численности населения и перехода на более низкий уровень социально-политической интеграции, не говоря уже о таких событиях, как Троянская война, эпическую поэму о которой Гомер сложил в восьмом столетии до нашей эры[520]. Вторжение «народов моря» в 1207 и 1177 годах до нашей эры; череда землетрясений, которые потрясли Грецию и Восточное Средиземноморье в пятидесятилетием промежутке с 1225 по 1175 год до нашей эры; засухи и изменения климата, которые опустошали эти области в интересующий нас период, — все это было следствием и результатом «идеального шторма», который погубил великие культуры и народы бронзового века, от микенцев, минойцев и хеттов до ассирийцев, касситов, киприотов, митаннийцев, хананеев и даже египтян[521].

На мой взгляд (и на взгляд Сандарс), ни один из указанных факторов по отдельности не являлся достаточно «катастрофическим» сам по себе, чтобы обречь на смерть хотя бы одну из этих культур, не говоря уже об их совокупности. Зато комбинация данных факторов вполне способна была породить сценарий, в котором последствия каждого фактора усиливаются благодаря явлению, известному как эффект умноженного воздействия[522]. Отказ какой-либо части системы мог также привести к эффекту домино, который спровоцировал повсеместные катаклизмы. Результирующий системный коллапс легко мог обернуться «цепным распадом» древних обществ отчасти из-за фрагментированности мировой экономики и уничтожения взаимных связей, от которых зависели все цивилизации.

В 1987 году Марио Ливерани из Римского университета назвал вероятной причиной катастрофы чрезмерную концентрацию власти и полномочий во дворцах: когда эти дворцы пали, случившееся приобрело масштабы стихийного бедствия. По мнению Ливерани, «сосредоточение во дворце всех функций организации, трансформации, обмена и т. д. — концентрация, которая, как кажется, достигла своего максимума в позднем бронзовом веке, — оказало в итоге глобальное влияние, превратив физическую гибель дворца в катастрофу для всего царства»[523]. Иными словами, если прибегнуть к современной терминологии, правителям бронзового века в Эгейском бассейне и на Ближнем Востоке следовало диверсифицировать свои «пакеты акций», но они этого не сделали.

Два десятилетия спустя Кристофер Монро процитировал выводы Ливерани и предположил, что экономика позднего бронзового века утратила стабильность вследствие возрастающей зависимости от бронзы и других «престижных» товаров.

В частности, «капиталистическое предпринимательство» (к которому Монро относил торговлю на дальних расстояниях и которое доминировало в дворцовой системе позднего бронзового века) преобразовало традиционные для бронзового века формы обмена, производства и потребления до такой степени, что, когда внешние вторжения и природные катастрофы объединились в эффекте умноженного воздействия, система не смогла с ними справиться[524].

Рассуждая о ситуации в конце позднего бронзового века в своей работе «Весы судьбы», Монро описывает взаимодействие различных сил в Эгейском бассейне и Восточном Средиземноморье как «деятельность межобщественных сетей», что согласуется с картиной, нарисованной на страницах этой книги. Он указывает, как и я, на то, что данный период являлся «исключительным по количеству договоров, законов, дипломатических контактов и обменов, которые породили первую крупную международную эру в мировой истории»[525].

Однако, и это самое интересное, Монро далее отмечает, что подобные сети способны предотвращать (отодвигать) неизбежный крах, который ожидает любое человеческое общество. По его словам, «восстания подавляются, сырье находится, новые рынки открываются, цены контролируются, собственность купцов конфискуется, эмбарго вводятся — и начинаются войны»[526]. Монро также замечает, впрочем, что «обычно правители ведущей державы или держав стремятся бороться с симптомами, а не с причинами нестабильности», и делает вывод: «насильственное разрушение дворцовой цивилизации позднего бронзового века, если опираться на текстуальные и археологические сведения, было, подобно многим другим крахам, естественным результатом дурного прогнозирования»[527].

В целом я согласен с точкой зрения Монро, но в последнем выводе мы с ним расходимся: не думаю, что коллапс следует приписывать исключительно «дурному прогнозированию» с учетом множества потенциальных факторов, описанных выше; вряд ли древние вожди могли их надлежащим образом оценить. Внезапный системный коллапс, вполне возможно, был вызван изменением климата, как предположили недавно Брэндон Дрейк и группа ученых во главе с Давидом Каньевски[528]. Либо сказались землетрясения и вторжения. Но слова Монро могут послужить своего рода предостережением нам сегодняшним, ведь его описание позднего бронзового века, особенно с точки зрения экономики и взаимодействий, полностью применимо к нынешнему глобализированному обществу, которое также испытывает воздействие изменений климата.

Обзор теории комплексности

Как уже отмечалось в начале этой главы, так называемый «бронзовый коллапс», или катастрофа конца позднего бронзового века, широко обсуждалась и обсуждается в ученом мире. Роберт Дрюс попытался подойти к проблеме комплексно, посвятил каждую главу своей книги 1993 года обсуждению различных потенциальных причин. Не исключено, что некоторым факторам он придал чрезмерное значение, а другие недооценил; например, он попросту отмахнулся от гипотезы системного коллапса, зато упорно отстаивал собственную теорию гибели цивилизации в результате развития военного дела (с этой теорией согласны, мягко говоря, далеко не все исследователи)[529].

Сегодня, через двадцать лет после выхода работы Дрюса и после нескончаемых дискуссий и потока академических публикаций по данной теме, по-прежнему нет и намека на консенсус относительно того, какова была причина разрушения поселений на территории основных держав цивилизации позднего бронзового века. Проблему можно сжато резюмировать следующим образом.

Основные соображения

1. Налицо ряд отдельных культур, процветавших в пятнадцатом-тринадцатом столетиях до нашей эры в Эгейском бассейне и Восточном Средиземноморье: микенцы, минойцы, хетты, египтяне, вавилоняне, ассирийцы, хананеи и киприоты — все они были независимыми, но последовательно взаимодействовали друг с другом, особенно в рамках международных торговых путей.

2. Очевидно, что многие города были разрушены и культуры позднего бронзового века, какими их знали люди Эгейского бассейна, Восточного Средиземноморья, Египта и Ближнего Востока, погибли около 1177 года до нашей эры или вскоре после того.

3. Не предложено (и не найдено) ни одного неоспоримого доказательства, позволяющего установить виновников и причину этой катастрофы, в результате которой цивилизация пала в конце позднего бронзового века.

Обсуждение возможностей

Существует множество причин, которые могли привести или способствовали катастрофе конца позднего бронзового века, но ни одна из них, как представляется, не могла вызвать этот крах сама по себе.

А. Очевидно, что в этот период происходили землетрясения, но, как правило, города и поселения отстраивались заново.

Б. Есть задокументированные свидетельства голода, а также археологические доказательства засухи и изменения климата в Эгейском бассейне и Восточном Средиземноморье, но опять-таки общество обычно справлялось с подобными бедствиями.

В. Имеются косвенные свидетельства внутренних восстаний в Греции и в других местах, в том числе в Леванте, но прямые подтверждения этому не найдены. Как правило, общество сравнительно быстро оправлялось от таких бунтов. Кроме того, сложно представить (несмотря на современный опыт Ближнего Востока), чтобы восстания произошли на столь обширной территории и занимали столь длительный период времени.

Г. Есть археологические доказательства иноземного вторжения — во всяком случае, прибытия переселенцев из Эгейского бассейна, западной Анатолии, с Кипра (или отовсюду разом) в Леванте, от Угарита на севере до Лахиша на юге. Некоторые местные города были разрушены, а затем заброшены; другие оказались оккупированными, а третьи и вовсе не пострадали.

Д. Ясно, что международное торговое сообщение ослабело (если не полностью прекратилось) в указанный период, но в какой степени это могло бы повлиять на различные культуры, не совсем понятно — даже при условии того, что некоторые из них целиком зависели от иноземных товаров, как было в Микенах.

Верно, что порой общество не в состоянии справиться с вторжением или землетрясением, не способно пережить засуху или восстание, однако на данный момент, за неимением лучшего объяснения, все выглядит так, будто логичнее всего предположить, что в нашем случае сказались все эти факторы одновременно, итогом чего и стал крах доминирующих царств и обществ позднего бронзового века. На основании доказательств, имеющихся сегодня, мы вправе рассуждать о системном коллапсе, спровоцированном серией событий, объединенных друг с другом благодаря эффекту умноженного воздействия — когда один фактор влияет на все остальные, тем самым усугубляя следствия каждого. Возможно, люди позднего бронзового века могли бы пережить одну катастрофу, наподобие землетрясения или засухи, но не сумели справиться с совокупностью бед — землетрясений, засухи и иноземного вторжения (ведь одна беда приходила на смену другой очень быстро). А далее сработал эффект домино, из-за которого гибель одной культуры обернулась падением прочих. Учитывая глобализованный характер тогдашнего мира, крах даже одного общества для международного торгового сообщения и экономики уже был достаточно разрушительным для того, чтобы вызвать гибель других. Если так все и было, остается лишь оплакать их участь.

Тем не менее, вопреки моим рассуждениям выше, системный коллапс может оказаться и чрезмерно упрощенным объяснением как глобальная причина завершения позднего бронзового века в Эгейском бассейне, Восточном Средиземноморье и на Ближнем Востоке[530]. Вполне возможно, что понадобится привлечь так называемую комплексную науку, корректнее, теорию комплексности, дабы составить наивозможно ясное представление о крахе этой цивилизации.

Теория комплексности есть изучение комплексной системы (или набора систем) с целью объяснения «феноменов, возникающих из совокупности взаимодействия объектов». Эту теорию применяют в попытках объяснить — и порой успешно разрешить — столь разнообразные проблемы, как дорожные заторы, скачки фондового рынка, лечение болезней вроде рака, изменения климата и даже войны, о чем недавно писал Нил Джонсон из Оксфордского университета[531]. За последние несколько десятилетий эта теория, детище математики и компьютерных наук, проторила путь в международные отношения, бизнес и другие сферы, однако к ней почти не обращались в сфере археологии. Любопытно, что Кэрол Белл кратко затронула (возможно, пророчески) эту тему в своей работе 2006 года, посвященной эволюции и изменениям торгового сообщения в Леванте с конца позднего бронзового века до железного века. По мнению Белл, данная теория выглядит перспективным подходом, который может быть полезен как объяснительная модель причин упадка ближневосточной цивилизации[532].

Как пишет Джонсон, для того чтобы какая-либо проблема могла сделаться потенциальным кандидатом для применения комплексности, она должна подразумевать наличие системы, «содержащей совокупность многих взаимодействующих объектов, или агентов»[533]. В нашем случае «агентами» выступают отдельные культуры, существовавшие в регионе в позднем бронзовом веке: микенцы, минойцы, хетты, египтяне, хананеи, киприоты и так далее. Согласно теории комплексности, поведение этих объектов подвержено воздействию воспоминаний и «обратной связи» на основании событий, случившихся в прошлом. Они способны адаптировать свои стратегии частично на основании знаний о предыдущей истории. Автомобилисты, например, в целом обычно знакомы с параметрами дорожного движения в местах проживания и потому могут на основе этого опыта составить наиболее быстрый маршрут движения до работы или домой. Если возникает затор или «пробка», они сворачивают на альтернативный маршрут, чтобы избежать затруднений[534]. Аналогичным образом в конце позднего бронзового века купцы-мореходы из Угарита или других поселений, возможно, принимали соответствующие меры, чтобы избежать встреч с вражескими кораблями и попадания в области, где действовали такие корабли и вообще бесчинствовали мародеры; в том числе это касалось побережья земли Лукка (то есть поздней Ликии в юго-западной Анатолии).

Джонсон также указывает, что система обычно «жива», подразумевая, что она развивается нетривиальным, зачастую весьма сложным образом, а также «открыта», то есть доступна для внешнего влияния со стороны окружения. По словам Джонсона, это означает, что нынешние фондовые рынки, о которых аналитики в профессиональных беседах говорят так, будто это живые, дышащие организмы, могут реагировать и откликаться на внешние поводы (новости о доходах конкретной компании или о событиях на другой стороне земного шара). Точно так же Шерратт — в своем сравнении, опубликованном десять лет назад и процитированном выше, — описывает сходства между миром позднего бронзового века и нашими собственными «все более и более однородными, но неконтролируемыми мировыми экономикой и культурой, где… политическая неопределенность на одной стороне мира может радикально повлиять на экономику регионов, отделенных тысячами миль»[535]. Подобные влияния (или факторы стресса) в «системе» Эгейского бассейна и Восточного Средиземноморья конца позднего бронзового века видятся вполне вероятными, возможными и мыслимыми — землетрясения, голод, засуха, изменения климата, внутренние восстания, внешние вторжения и разрыв торговых связей, как излагалось ранее.

Наиболее важное условие, как представляется, заключается в словах Джонсона о том, что система демонстрирует явления, каковые «как правило, вызывают удивление и могут доходить до крайности». Он уточняет, что это «в основном означает следующее: случиться может все, что угодно, и если подождать достаточно долго, случится обязательно». В его примере все фондовые рынки рано или поздно приходят к краху, а все дорожные системы рано или поздно закупориваются «пробками». Данные события обычно возникают непредвиденно, и нет возможности предсказывать их заранее, даже если хорошо известно, что они могут произойти и непременно произойдут[536].

В нашем случае, поскольку в мировой истории нет и никогда не было цивилизации, избежавшей упадка, и поскольку причины этого упадка зачастую одни и те же (как показали Джаред Даймонд и множество других исследователей), итоговый коллапс цивилизации позднего бронзового века был предсказуемым, но вряд ли мы смогли бы спрогнозировать, когда он случится, или определить, что все культуры погибнут одновременно, даже обладая полным «операционным» знанием о каждой культуре. Как пишет Джонсон, «детальное знакомство со спецификациями автомобильного двигателя, с цветом и форм-фактором машины, бесполезны для попыток предсказать, где и когда возникнет очередной затор в системе дорожного движения. Точно так же знакомство с посетителями в переполненном баре мало чем может помочь в прогнозировании крупномасштабной потасовки»[537].

Итак, какую пользу может принести применение теории комплексности для выяснения причин краха цивилизации в конце позднего бронзового века, если она не в состоянии предсказать, когда именно этот крах произойдет и почему? Кэрол Белл отмечала, что торговые сети Эгейского бассейна и Восточного Средиземноморья являются примерами комплексных систем, и цитировала работу Кена Дарка из университета Рединга, который писал, что «по мере дальнейшего усложнения таких систем и по мере усиления взаимозависимости их конституирующих элементов поддержание общей стабильности системы становится все более затруднительным»[538]. Возникает явление, известное как «гиперкогерентность», добавляет Дарк, когда «каждый элемент системы становится настолько зависимым от остальных, что изменение в любой части ведет к нестабильности системы в целом»[539]. Если цивилизация позднего бронзового века и вправду была глобализированной, а ее культуры зависели друг от друга в поставках товаров и услуг, пусть даже до определенной степени, то перемены в любом из государств, будь то Микены или Хеттское царство, сулили потенциальную дестабилизацию мира в целом.

Кроме того, необходимо отметить, что царства, империи и общества позднего бронзового века в Эгейском бассейне и Восточном Средиземноморье можно и нужно рассматривать как отдельные социально-политические системы. Как пишет Дарк, подобные «комплексные социально-политические системы демонстрируют внутреннюю динамику, которая побуждает их наращивать сложность… А чем сложнее система, тем вероятнее, что она рухнет»[540].

В конце бронзового века в Эгейском бассейне и Восточном Средиземноморье имелись отдельные социально-политические системы, отдельные культуры, которые постоянно усложнялись и тем самым, по-видимому, становились все «более склонными» к коллапсу. В то же время там существовали комплексные системы (торговые сети), которые были взаимозависимы и подвержены влияниям, то есть «открыты для нестабильности» при изменениях любого конституирующего элемента. Один неисправный или запоздавший с приходом корабль мог разрушить вроде бы отлаженную систему, как один выпавший винт способен привести в негодность двигатель современного автомобиля.

Поэтому, вместо того чтобы рисовать апокалиптическую картину гибели цивилизации — хотя, возможно, некоторые города и царства, как в Угарите, и вправду ожидала гибель в огне, — нам следует представлять себе завершение позднего бронзового века как хаотический и постепенный упадок областей и поселений, которые когда-то занимали ведущие позиции и под держивали контакты друг с другом, но затем уменьшились и обособились, как Микены, вследствие внутренних и/или внешних изменений, которые затронули один или несколько ключевых элементов сложной системы. Понятно, что подобная ситуация могла привести к разрушению системы как таковой. Можно вообразить себе современную энергосистему, которая пострадала от бури или землетрясения: компания электроснабжения по-прежнему способна производить энергию, но не может доставлять ее индивидуальным потребителям; мы наблюдаем такое ежегодно в Соединенных Штатах Америки, причем причина может быть какой угодно, от торнадо в штате Оклахома до метелей в штате Массачусетс.

Если нарушение носит постоянный характер, что логично в случае крупной катастрофы, наподобие ядерного взрыва, постепенно остановится и само производство электроэнергии. Данный пример вполне годится и для позднего бронзового века, пусть уровни технологического развития несопоставимы.

Кроме того, как отмечала Белл, вследствие такой нестабильности коллапс комплексной системы «вызывает распад на более мелкие сущности», и именно это было свойственно железному веку, который наступил за крахом цивилизации бронзового века[541]. Если коротко, кажется, что применение теории комплексности позволило нам свести воедино теорию катастроф и гипотезу системного коллапса и дать, как представляется, наиболее обоснованное на сегодняшний день объяснение катастрофы позднего бронзового века в Эгейском бассейне и Восточном Средиземноморье после 1200 года до нашей эры. Важно не то, кто виноват и какое именно событие спровоцировало крах, — тут неисчислимое множество ответов, — а то, почему это, собственно, случилось и каким образом. Можно ли было избежать катастрофы — вопрос отдельный.

Тем не менее, предлагая теорию комплексности для анализа причин коллапса общества в позднем бронзовом веке, не следует забывать, что мы просто, быть может, прилагаем научный (или даже псевдонаучный) термин к ситуации, для которой у нас недостаточно достоверных сведений для надежных выводов. Насколько эта теория на самом деле расширяет наше понимание эпохи? Может, это лишь глубокомысленная маскировка того очевидного факта, что сложные вещи могут ломаться как угодно?

Не приходится сомневаться в том, что коллапс цивилизации в позднем бронзовом веке был комплексным по своему генезису. Мы знаем, что множество возможных переменных сыграло определенную роль и способствовало этому коллапсу, но не уверены, что нам в точности известны все эти переменные; и мы, безусловно, не знаем, какие из них были критически важными, а какие имели локальное значение, но были маловажными для системы в целом. Продолжая уже использованную аналогию с современной дорожной «пробкой»: мы знаем большинство переменных для заторов движения, знаем кое-что о количестве автомобилей и о состоянии дорог, по которым автомобили движутся (широкие они или узкие), а также способны предсказывать, в немалой степени, влияние внешних переменных, например метели или урагана. Но в позднем бронзовом веке — подозреваю, однако не уверен до конца — существовало на сотни переменных больше, чем в современной системе дорожного движения.

Утверждение о том, что цивилизации бронзового века наращивали свою сложность и потому становились все более уязвимыми для коллапса, не выглядит по большому счету осмысленным, особенно если принять во внимание «сложности» той поры и сравнить их с опытом западноевропейской цивилизации за последние триста лет. Посему теория комплексности, вполне возможно, является полезным подходом к объяснению коллапса позднего бронзового века при условии, что мы располагаем обилием информации обо всех культурах этой цивилизации; сегодня же от нее пользы немного, это разве что любопытный способ заново сформулировать наше понимание того, что в конце позднего бронзового века имелась уйма факторов, которые могли дестабилизировать и в конечном счете погубили международную систему, исправно функционировавшую на различных уровнях на протяжении ряда предыдущих столетий.

Тем не менее в научных публикациях по-прежнему предлагается линейная последовательность событий для коллапса позднего бронзового века, хотя попросту некорректно заявлять, что засуха вызвала голод, который побудил «народы моря» покинуть обжитые места и учинить хаос, каковой обернулся «бронзовым коллапсом»[542]. Линейности не было и в помине; все было куда сложнее. Вероятно, у событий не имелось некой единой движущей силы или триггера; сказался целый ряд факторов стресса, каждый из которых заставлял людей реагировать различными способами в попытках приспособиться к ситуационным изменениям. Теория комплексности, особенно с точки зрения визуализации нелинейной последовательности и воздействия ряда факторов стресса, а не единого триггера, поэтому кажется предпочтительной — и для объяснения коллапса конца позднего бронзового века, и для задания рамок на перспективу для продолжения изучения этой катастрофы.