40 австралийских новелл

КОЛЬЦО (Перевод И. Мамёнок)

— Как вы себя чувствуете, мама? — без особой тревоги спросила Дульси, обращаясь к старой женщине, которая сидела на плетеном диване на веранде, выходящей к речке.

— Неважно, — ответила мать, стараясь не смотреть на Дульси.

Из семи ее дочерей одна Дульси осталась не замужем. У этой худой, нервной, работящей женщины было мало радости в жизни. Сестры поручили ей все заботы о матери, так как та не хотела уехать из этой глуши и расстаться со своей полуразвалившейся фермой.

— Это все от жирной еды, — ворчала Дульси. — От солонины. Ведь доктор сказал, что вам совсем нельзя жирного. А вы столько едите, мама!

Мать властно сжала дряблые, сморщенные губы.

— Хочешь уморить меня голодом, Дульси? Не выйдет! Чтобы пропадало столько добра! Ты что, мух собираешься кормить, что ли? А пироги! Господи! Просто стыд!

Дульси только укоризненно покачала головой и пошла в дом. Она знала по горькому опыту, что мать не переспоришь. Да к тому же она и права: после праздника действительно осталось много еды! Отпраздновать восьмидесятипятилетие матери съехались все шесть дочерей с мужьями. И привезли много вкусных вещей и вина. А мать теперь вот расплачивается: и желудок у нее болит, и настроение плохое. Не спала почти всю ночь.

— Об этом они не думают, — рассуждала Дульси вслух, возвращаясь с веранды в прохладные комнаты. У нее была привычка разговаривать с самой собой, когда она была раздражена или у нее что‑нибудь не ладилось.

Мать страдала. Тяжесть в желудке отравляла безмятежное спокойствие, которое охватывало ее при виде знако — мого, никогда не надоедавшего ей пейзажа. По ту сторону речки, на склонах холма, усеянных пеньками от деревьев, которые она еще помнила во всем их великолепии, паслись коровы ее зятя. Он жил несколькими милями выше, у брода, там, где обычно машина с почтой переезжала речку. С дальнего склона холма доносился рокот его трактора. Что ему там сейчас делать? — недоумевала мать. Колосья уже пожелтели, и на твердой, пересохшей земле переплетались длинные плети тыквы. На ближнем склоне холма, прихрамывая, бродил большой белый мерин. Несколько дней назад он зацепился о колючую проволоку, которая болталась возле ограды, и повредил переднюю ногу. Но, несмотря на рану, он казался таким сильным и спокойным, что мать почувствовала к нему странную, неожиданную зависть.

Взгляд матери, почти такой же зоркий, как тридцать или сорок лет назад, упал на чучело головы барана, которое было укреплено в развилине дикой яблони и смотрело на нее оттуда, напоминая об ушедших временах. Овец в этих местах не разводили уже добрых полвека. Говорили, что здесь слишком сыро. Но мать знала, что дело совсем не в этом. Откармливать крупный рогатый скот было гораздо выгоднее, и все свои деньги, до последнего шиллинга, мать вложила в покупку коров. Они паслись где‑то там в зарослях, и мать с удовольствием представила себе, как стадо проходит перед ее глазами. Надо, не откладывая, попросить внука Алана, который охотнее других исполняет ее просьбы, пригнать стадо вниз. Вот тогда она насладится своей собственностью, полюбуется упитанным скотом. На счастье, год выдался хороший.

Солнце поднялось уже высоко и светило ей прямо в лицо. Она подвинулась так, чтобы видна была большая комната. Со стены над блестящим ящиком радиоприемника, в котором вечно перегорали лампы, на нее спокойно смотрели семейные фотографии. Неуклюжие молодые люди в шляпах с опущенными полями, новобрачные в окружении гостей, несколько малышей в накрахмаленных платьицах — фотограф умело усадил их в подушки. Фотографии были развешаны строго по старшинству, справа висели ее ровесники. Но в прежние времена фотографирование было роскошью, которую позволяли себе лишь изредка, поэтому галерея ее сестер и братьев была неполной. Висела там еще любительская фотография — снимок на фоне дома, сделанный школьным учителем в первый год ее замужества: две ма ленькие дочери — двоиняшки, умершие от какой‑то непонятной болезни, и долговязая туземка в ситцевом платье, которая помогала ей по хозяйству. А сейчас нет ни туземок — чернокожие вообще исчезли, — ни учителя, никого. Поселок опустел, многие разъехались, и детей становилось все меньше и меньше. Мать была удручена тем, что детей так мало и помещение, где раньше была школа, пустует; теперь там только изредка собирались потанцевать или послушать проповедь. Сначала было слишком много детей, теперь — слишком мало. Что ни говори, слишком много все‑таки лучше, чем слишком мало.

Фотография мужа повешена была на почетном месте, так, чтоб она не выгорала от солнца. В жизни это был веселый человек, он спокойно относился к любым невзгодам, никогда не терял надежды, но на фотографии вид у него был чересчур серьезный, даже мрачный. И мать, которая изо дня в день, из года в год жила рядом с этим угрюмым портретом, уже забыла, что Вилл в жизни был иным. Постепенно фотография стала более реальной, чем человек, изображенный на ней. Он умер, дав жизнь семи дочерям. Умер лишь потому, что, родись еще одна дочь, он бы этого все равно не перенес, как сказал однажды его брат Кевин. Вырастить семь дочерей в такой глуши! И все «хорошие девочки». А теперь все в прошлом. С глянцевитой фотографии на нее смотрел мрачный человек, с густыми белокурыми усами и цепочкой от часов. Отец его был корабельным плотником.

Мать наклонилась поднять клубок шерсти, и вдруг сердце у нее замерло.

— Дульси, Дульси, — ослабевшим голосом позвала она. — Дульси, иди сюда!

Дульси вышла в одних чулках узнать, что случилось.

— Кольцо, — громко проговорила старуха, вновь обретя голос. — Пропало кольцо. Мое обручальное кольцо.

— Куда же вы его дели, мама?

— Дела! Никуда я его не девала! Я никогда его не снимаю.

— На постели нет, — сказала Дульси, очень хорошо понимая ужас матери. — Я только что убрала ее. Но оно где-нибудь здесь.

— Пойди посмотри в тазу. Может быть, оно соскочило, когда я мыла руки. Видишь, как у меня похудели пальцы!

Она подняла обе руки и растопырила короткие бледные пальцы. Как умер Вилл, полвека назад, так она и не сни мала кольца. А сейчас на пальце остался только глубокий след.

Дульси опять пошла в комнату. Старуха сидела, напряг женно вытянувшись, пока не раздался голос Дульси:

— Не могу найти, мама. В тазу нет.

Перекрестившись, мать торопливо поднялась. Отшвырнув палку, которую она всегда держала возле себя на случай, если вдруг появится змея, мать пошла вслед за дочерью в дом. Задыхаясь от волнения, торопливо шаркая ногами, она прошла первую комнату. Она так волновалась, что совсем забыла про ступеньку на пороге своей спальни, споткнулась и упала. Попыталась подняться, но упала опять. Правая нога нелепо высунулась из‑под юбки.

— Что еще случилось, мама? — В дверях показалась Дульси с намыленными руками.

— Нога, — спокойно ответила мать. — Сломала ногу.

Она всем телом подалась вперед, протащилась по полу, словно промокшая под дождем старая птица, и застонала.

— Не может быть, неужели сломали ногу, мама! — воскликнула Дульси.

Вот и случилось то, чего она больше всего боялась: на руках у нее оказалась беспомощная мать. Дульси перетащила кресло от печки и с трудом усадила мать, которая старалась ей помочь, как могла.

— Гарри работает на Каменном загоне. Может быть, мне выстрелить, чтобы он пришел? — спросила Дульси.

— Он не услышит, трактор шумит. Лучше сходи к Энни, пусть вызовет скорую помощь.

Ее дочь Энни была замужем за Гарри, дом которого был недалеко от брода.

— А как вы тут останетесь одна, мама?

— Ничего. — Но вдруг мать почувствовала слабость, лицо ее побледнело. По щеке покатилась одинокая слеза.

Дульси ничего не заметила. Она уже отвернулась. На мерине ехать нельзя, а пони, на котором они ездили в детстве, далеко. Она натянула резиновые сапоги и направилась к дому Гарри.

Мать смахнула слезинку и стала ждать. Сейчас с ней произойдет то, чего она так боялась: ее увезут в город, положат в больницу, и она, возможно, уже никогда не вернется сюда. Это было для нее страшнее всего. А ведь она не всегда так любила этот дом. Еще недавно какая‑то мучительная непоседливость гоняла ее от одной дочери к другой, из домэ одного зятя в дом другого. Дочери любили ее, как любят старого командира, и мирились с ее капризами, но ни у одной из них мать не могла найти себе покоя. И наконец, как они ни протестовали, им пришлось отвезти ее обратно. Теперь ей хотелось быть только здесь и никуда не уезжать.

Она сидела возле двери. Отсюда ей были видны кухня и спальня. Огромная старинная плита, пузатый чайник на ней, камин, который сложил сам муж из грубого местного камня, — известка на нем только сейчас начинала пузыриться и крошиться; никому не нужные ленты липкой бумаги, на которые не ловились мухи; самодельный шкафчик для провизии — все четыре ножки его стояли в наполненных водой банках из‑под фруктовых консервов, а потемневшая клеенка на нем была порвана в трех местах — все это было видно ей из кресла. А в спальне — ее узкая кровать с тонким матрацем, который она сама сделала. Из окна кухни виднелся широкий двор. Поленница дров, заброшенный птичник и даже столбы от качелей, которые их батрак соорудил когда‑то для девочек. И этот простор, и беспорядок, и эти знакомые предметы — все говорило о жизни.

Но то, что она потеряла, значило для нее еще больше. Кольцо! Она знала, что оно где‑то здесь, и невозможность встать и найти его больше всего угнетала и сердила ее. Разве можно полагаться на Дульси — она не найдет. Мать никогда не доверяла дочерям, если нужно было что‑то разыскать. В кольце вся ее сила. Без него она чувствовала себя обезоруженной и одинокой. Она должна найти его.

Когда Дульси вернулась вместе с Энни и ее сыном Аланом, мать лежала в луже воды, придавленная сверху умывальником. Она опрокинула его на себя и пролила всю воду из большого кувшина. Алан улыбался ей, но обе женщины охали и ворчали.

Мать была необычно молчалива. «Не нашла, не нашла» — единственное, что сказала она за всю дорогу на ферму. Они поставили кровать матери на полозья и прицепили их к трактору. Мать молчала всю дорогу и только время от времени поворачивала голову и смотрела на свои дом. Ни слова не сказала она и в санитарной машине, на которой ее отвезли в город, в больницу.

Когда стало известно, что мать в тяжелом достоянии, дочери съехались со всех концов страны. Семь встревожен — НЫх ЖенЩин не выходили из больницы, но мать ничто Не радовало. Лицо ее еще больше пожелтело, кожа совсем ссохлась, она ничего не могла есть — ее все время рвало. Семь сердец налились тяжестью и четырнадцать глаз покраснели, когда в маленькой приемной, рядом с комнатой старшей сестры, дочерям объявили приговор: рак.

А мать все думала о кольце. Оно связывало ее с юностью, с любовью, связывало с человеком, ставшим отцом ее дочерей. Он не оставил ей сыновей, которые стали бы для нее опорой в жизни, но она давно простила ему это.

Остатки обиды рассеялись в тот день, когда именем деда назвали ее первого внука — маленького Вильяма. Ей казалось, что потеря кольца — признак близкой смерти, предупреждение, что ее счеты с жизнью приходят к концу. Алан все в доме перевернул вверх дном, обшарил все углы, но ничего не нашел. Маленькая блестящая вещичка! Возможно, ее унесла птица или крыса.

Мрачная молчаливость матери, ее покорность судьбе пугали дочерей, и они теперь мечтали, чтоб она снова стала резкой, раздражительной. Они без конца приносили ей фрукты, сласти, а когда узнали, что от пива меньше становятся боли в желудке, принесли крепкого портера. Врачи считали, что не к чему запрещать ей есть и пить то, что ей нравится. Опухоль еще не достигла своей последней, мучительной стадии, и мать могла прожить несколько месяцев, полгода, а то и больше. Но лакомства не радовали мать. Угрюмо, мрачно смотрела она с подушки на своих дочерей и зятьев (управляющих имениями, фермеров, торговцев), которые время от времени приезжали узнать, долго ли еще их жены будут здесь.

Словно наперекор нежеланию матери сопротивляться болезни, сломанная нога срослась быстро. Прошло еще несколько недель, и надо было решать, кто возьмет мать. Но, так как всем дочерям хотелось забрать ее к себе и каждая считала, что у нее в доме матери будет лучше, чем у других, они решили предоставить матери выбирать самой. И она разрешила вопрос.

— Я еду домой, — заявила она. — Дульси может поехать со мной. — И никакие уговоры не могли ее переубедить.

И вот в конце концов все семеро дочерей повезли ее обратно в старый дом. Во всем видна была их забота: они купили ей новое радио, поставили ванну, наполнили кладовку банками персиков и груш. Иголки и ампулы с лекар — СТваМи оставили у Дульси, чтобы в нужный момент у йёе все было наготове. От матери «все скрыли», и дочери спорили между собой, догадывается она или нет. Дульси было приказано держаться должным образом — прежде всего не напускать на себя слишком много веселья. Но сами они изо всех сил старались быть веселыми и даже в понедельник утром до последнего момента, пока не сели в почтовую машину, пытались болтать и шутить. И только когда машина тронулась с места, они разрыдались.

А мать сидела на веранде на плетеном диване и махала им платком. Больная нога ее была приподнята и лежала на табуретке. Табуретку сделал еще сам Вилл, когда она носила своего первого ребенка и ноги у нее страшно опухали. А потом и у дочерей ноги опухали в такое же время: видно, передалось по наследству.

На другой стороне реки Алан с отцом убирали хлеб. Все еще стояла жара, трава побурела и казалась мертвой. Коровы прятались в тени эвкалиптов на склоне холма, там, где начинались заросли, или лениво лежали под чайными деревьями, где земля круглый год сохраняла влагу. Серый журавль важно стоял в яме, которую каждую весну заливал ручей.

Желудок у матери болел теперь почти все время. Тупая, ноющая, нудная, непрекращающаяся боль. Днем усилием воли можно было заставить себя забыть о ней, но ночью было очень тяжело, потому что боль не давала заснуть. Стараясь развлечь мать, Дульси целыми днями с утра до вечера не выключала радио. Вот и сейчас кто‑то гнусаво пел ковбойскую песню и все время повторял «Квинсленд» вместо «Техас». «На просторах Квинсленда…» Время от времени ковбой прерывал свою песню и начинал превозносить целебные свойства лекарства от ревматизма: его принимают американские погонщики, когда у них начинает ломить кости, после того как они целую зиму проводят в седле.

Вдруг мать опустила вязанье и прислушалась. Вот опять — легкий шорох, словно по дереву провели кожей. На мгновенье он утих, потом послышался снова — да, как будто провели кожей по дереву, только мягче. Шорох доносился у нее из‑за спины, оттуда, где небрежно прибитый к полу кусок линолеума скрывал широкую щель между досками. Она оглянулась и увидела, что линолеум слегка взду — вается, Словно снизу кто‑то шаловливо водит рукой. И опять этот легкий шорох…

Дом был без фундамента и стоял плотно на земле. Только в нескольких местах вода, стекавшая во время дождя, прорыла под ним канавки. Одна такая небольшая извилистая канавка проходила в левом углу под крыльцом. Мать внимательно пригляделась. Вдруг она заметила, что из‑под крыльца показалась широкая черная лента. Медленно, лениво выползала на солнце змея.

Мать повернулась еще больше и увидела Дульси. Она стояла в дверях и, дрожа, не отрываясь, смотрела на змею. Она что‑то шептала, но мать не могла разобрать слов. Дульси нагнулась поднять палку. Но палка тут же выпала из ее рук. Дульси в ужасе отскочила, а змея остановилась. Хвост ее все еще был под полом. Она подняла голову и зашипела. Мать наклонилась и подобрала палку. Вдруг черная змея опустила голову и, нацелившись прямо на мать, плотно прижалась к полу.

Мать ударила по ней палкой. Раз, два, три… Палка с громким стуком била по полу и по змее. Старуха, не переставая, колотила по своему врагу, который тщетно пытался уползти в безопасное место под дом. Первым же ударом мать перебила змее хребет, но она была еще жива. Наконец ей удалось отползти в сторону и опять спрятаться под крыльцом.

Дульси, ни слова не говоря, побежала в дом, вернулась с ружьем, зарядила его и выстрелила. Через несколько минут Алан верхом на неоседланной лошади, разбрызгивая воду, уже скакал через речку.

— Змея? — крикнул он, взлетая на холм. — Мы утром убили двух в Каменном загоне. Где эта гадина?

Мать все еще сидела с палкой в руках. Она молча указала на канавку. Алан взял у нее палку и осторожно начал шарить под полом.

— Вы, бабушка, идите лучше в комнату, — посоветовал он, не отрывая взгляда от пола. — Там мог^т быть еще змеи. Дайте кипятку, тетя Дульси.

Но вода так и не понадобилась. Змею нашли, когда подняли несколько досок в полу. Она лежала, свернувшись, мертвая. А под ней, в пыли, нашли кольцо. Оно провалилось через щель в полу.

Мать надела кольцо на безымянный палец левой руки. Оно удобно и прочно легло на свое место, как будто никогда и не терялось. Радость и торжество озарили Лицо матери. Впервые после того, как внук ее перестал носить короткие штанишки, она крепко прижала его к себе. Потом позвала Дульси и попросила ее приготовить мясо к завтраку, а не к обеду, потому что она проголодалась и с удовольствием сьест хороший, сочный кусок.