40 австралийских новелл

НОЧНОЙ ЧЕЛОВЕК (Перевод И. Архангельской)

Конечно, я слышал его и раньше, до того, как все это произошло. В детстве запоминаешь уйму всяких мелочей, над которыми и не задумываешься по — настоящему, пока не случится что‑нибудь, что заставит обратить на них внимание. Из таких вот маленьких открытий и состоит детство — это великое путешествие в жизнь. Одно открытие причиняет вам боль, другое — нет. Все зависит от того, чего вы ждали, от того, рушилось ли ваше представление о чем‑то или оказалось самой жизнью. Я вспоминаю два из моих ранних открытий — что Санта — Клаус был ненастоящий, а Ночной Человек — настоящий. Первое огорчило меня; второе заставило забыть об огорчении и вдохнуло в меня веру, которая жива и по сей день.

Я был тогда совсем маленький, не помню даже, сколько мне было лет. Я только что оправился от болезни, и после недель, проведенных в большой спальне под надзором матери, меня снова перенесли в мою маленькую детскую. В ней было окно, в которое я видел всю нашу большую веранду. Настоящую австралийскую веранду — когда идешь по ней, половицы ужасно скрипят. Доски веранды потемнели, столбы облезли. Спереди веранду закрывала буйно вьющаяся зелень, но веранда выходила на восток и с утра хорошо прогревалась солнцем. Она всегда была устлана опавшими лепестками жасмина, бугенвилеи, роз, глицинии, — не успевал опуститься один лепесток, как вслед за ним уже летел другой. Моя кровать стояла у самого окна. Я лежал и смотрел, как скользили по солнечным бликам коричневые ящерицы. Шорох от их беготни спугивал черных майн[18], клевавших спелые винные ягоды с ветки, которая свешивалась над ступеньками веранды.

У нас был старый ирландский сеттер, он тоже развлекал меня. Он мчался сломя голову, как только отец спускал его утром, и совал на подоконник большой влажный нос, чтобы удостовериться, что я на своем месте. Потом до вечера он лежал возле окна и, заслышав малейший шорох с моей кровати, колотил хвостом по высохшим доскам веранды.

Хорошие это были дни. Но настоящую жизнь вдохнул в них Ночной Человек. Я так выспался за время болезни, что стал очень легко просыпаться. Правда, лишь на мгновение, как пробуждается ребенок: повернется, пробормочет что‑то и снова погрузится в сон. Через день или два я заметил, что, проснувшись утром, я всегда думаю об одном и том же: что это звякает ночью? Днем я не раз вспоминал это звяканье, вспоминал и вечером, когда меня укладывали спать. Взрослых я ни о чем не спрашивал, потому что я вовсе не боялся — просто мне было любопытно. Очевидно, я уже смутно понимал, кто звякает по ночам. Одно то, что я думал об этих звуках, когда ложился спать, значило, что подсознательно я ждал их.

Я почти совсем выздоровел тогда, а здорового ребенка мимолетный звук может разбудить лишь на секунду. Но на следующее утро я уже знал, в чем дело. Я понял все в ту минуту, когда выглянул в окно и увидел голубой эмалированный бидон на верхней ступеньке веранды. С этой минуты тайна перестала быть ночными звуками, а стала Ночным Человеком. Более того, она уже не была тайной, она стала приключением.

Я опять ни о чем не спросил родителей. Только что я потерял одну из чудесных иллюзий: я перестал верить в то, что взрослые всегда говорят правду. Кончилась сказка о Санта — Клаусе. Случилось это во время депрессии, когда товары залеживались и в каждой лавчонке хозяин нанимал себе в помощь Санта — Клауса. В те дни, когда многие дети не могли купить и грошовой игрушки, всюду появились эти волшебники, раздававшие игрушки. Даже мои детские глаза заметили, как неестественно выглядят исхудалые лица над пушистыми ватными бородами и как обтрепаны брюки, болтающиеся из‑под грубых красных балахонов.

Ночного Человека я решил разгадать сам. Я, конечно, давно уже знал, что молоко не льется с неба, а каким‑то странным образом связано с «молочником». Но «молочник» было для меня всего лишь словом; я еще не дошел до того, чтобы связать его с образом человека, еще даже не задумывался, какой он. А ведь звуки сами по себе не рождаются, и молоко само не льется в бидон, и теперь я очень хорошо знал, почему я просыпаюсь среди ночи. Я твердо решил сам открыть, что это такое — «молочник».

Вначале я решил не засыпать с вечера, но это мне никак не удавалось. Тогда я попытался проснуться в тот момент, когда «он» приходил. Это мне удалось лучше. Когда при первом звуке сдвинутого бидона я вскочил на кровати, была глубокая ночь. Окно было открыто, но крыльцо находилось посередине веранды, на расстоянии примерно пяти ярдов, и я не мог ничего разглядеть. Зато я слышал малейшее «его» движение. Вот «он» снял с бидона крышку, положил ее рядом на ступеньку, зачерпнул семь раз из большого ведра, налил семь раз в бидон, накрыл его крышкой, повесил ковш, закрыл крышку ведра и ушел. Я услышал его шаги, быстро удаляющиеся по садовой дорожке, приглушенный стук калитки, потом тронулась с места лошадь и тележка покатилась по дороге.

В первую ночь все было еще несколько запутано. Но за три ночи я хорошо изучил заведенный порядок. Это уже был не таинственный «он»; это был человек. А с ним была лошадь и еще была тележка. Иногда он разговаривал с лошадью. Я узнал ее имя — Лыска. Я решил, что это хорошее имя, смешное и ласковое. Такое же, например, как собачье Тузик. Я долго лежал после его отъезда и старался представить, как выглядит он и какая Лыска. Мне нравилось слушать плеск молока, льющегося в бидон, считать, сколько раз он зачерпнет — лишь спустя несколько лет я разгадал загадку последнего короткого всплеска молока. Я сосчитал его шаги до калитки и старался отгадать, у какого следующего дома на нашей улице он остановится. Я заметил, что он всегда приходит перед рассветом; часто уже пробивались первые лучи солнца, когда я засыпал снова. Однажды, когда он пришел немного позднее обычного, я очень обрадовался: я увидел его, во всяком случае, хоть что‑то увидел. К несчастью для меня, бидон всегда ставили к столбу у верхней ступеньки, так что ему не надо было подниматься: он доставал бидон, стоя на нижней ступеньке. Еще только начинало светать, но я увидел его руки, когда он ставил бидон на место и закрывал крышку. Не могу сказать, большие были руки или маленькие, белые или коричневые, но это были настоящие руки. Они удостоверили, что он живой человек, а это было главное. Я на'

чал молить, чтобы рассвет хоть один раз запоздал — тогда я увидел бы еще что‑нибудь.

Мне и в голову не приходило, что Ночной Человек появляется не всегда в одно и то же время. Все связанное с ним так прочно установилось — как же я мог заподозрить, что у него неточные часы? Звуки, которые я слышал, когда он приходил, были всегда одинаковы и чередовались в одной и той же последовательности. И тот странный короткий седьмой всплеск молока, и число шагов до калитки — всегда все было одинаково. Даже в ту ночь, когда шел дождь.

Я страшно беспокоился в ту ночь, хотя и понимал, что ему мог помешать дождь. Днем тоже шел дождь, и многое изменилось в этот день. Я ясно понял, что дождь нарушал обычный порядок. Но Ночной Человек пришел, и от восторга и веры в него я чуть было не заговорил с ним. Он стал героем. Только он один прочно установился в изменчивом мире. Он был гораздо лучше Санта — Клауса и всяких других волшебников, о которых мне всегда рассказывали. Он никогда не подводил. Все остальное исчезало и кончалось или менялось, но Ночной Человек был вечен.

Он стал главным героем в моей детской жизни. Половину дня я думал о нем и, мечтая о нем, укладывался спать. О нем и о Лыске. Мне ясно представлялся большой, с добрым лицом человек, он сидел на чудесной, ярко разрисованной тележке, а впереди вышагивала смешная лысая лошадь. Сначала я просыпался в ту минуту, когда он ступал на нижнюю ступеньку веранды, потом стал просыпаться, когда он шел по тропинке, потом — когда он открывал калитку. В конце концов каждую ночь я сидел на кровати, в волнении ожидая той минуты, когда протрусит по улице Лыска.

И вот настал день, о котором я молил; день, когда весь небосвод сместился. Что‑то случилось с солнцем, луной и звездами, и Ночной Человек пришел средь бела дня. Сейчас‑то я понимаю, что ему, должно быть, нездоровилось или у него были какие‑то неприятности, а может, у него родился сын — но подобные объяснения не убедили бы меня тогда. Да дело было и не в объяснении. Он пришел средь бела дня — все остальное не имело значения.

Я ждал его бесконечно долго и уже чуть не плакал, когда музыка цоканья копыт Лыски заставила меня привскочить на постели. Не часто вам выпадает на долю такое утро— разве можно медлить! Скорее вон из постели! И не первый раз в это утро, конечно. Я уже вставал один раз, чтобы удостовериться, что молочный бидон пуст, и с того момента меня раздирали самые противоречивые чувства — страх, что он вовсе не придет, и беспокойство о том, как мне захватить его, если он придет.

Все получилось чудесно. Дверь из моей комнатки открывалась в коридор, который вел в кухню. Мне пришлось пробежать через весь дом по коридору и кухне, сбежать по крыльцу задней веранды и обогнуть дом по дорожке вдоль забора. Я несся босиком, в ночной рубашке, но было прекрасное солнечное утро, и дорожка была совсем сухая. Все было чудно в то утро. Тузик чуть не своротил с места свою конуру, когда я пулей пролетел мимо, но мне было не до него. Мне нужна была лошадь — я еще никогда не видел лысой лошади. Для такой атаки с фланга была причина — с Ночным Человеком я мог встретиться у большой веранды, но тогда за деревьями сада я не увидел бы лошади.

Он быстро сделал свое дело, этот парень, но я все‑таки успел. Он уже налил бидон, а я еще только обогнул дом. Но зато я первым подбежал к калитке. И здесь я столкнулся с ним лицом к лицу — с моим Ночным Человеком.

Нет, он не разочаровал меня. Он и вправду был высокий, молодой, без шляпы, светловолосый, и быстрый, и улыбался. Все как я представлял себе. Я хотел что‑нибудь сказать, но слова застряли у меня в горле. Зато он заговорил! Он даже дотронулся до меня. Я встал на газоне у дорожки, чтобы не помешать ему пройти. Но он остановился, протянул длинную загорелую руку и потрепал меня по голове. Впервые ему пришлось сделать больше, чем двенадцать шагов, чтобы дойти до калитки.

— Здравствуй, птенчик!

«Здравствуй, птенчик!» У него уже и имя было для меня, и улыбка — словно костер в холодный день, а его рука ласково взъерошила мои волосы. «Здравствуй, птенчик!»

Все было так, как должно было быть. Даже размалеванная тележка и умная серая лошадь, которая сама двинулась с места, хотя ее никто не понукал. Правда, Лыска была не лысая. Но это тоже было хорошо, мне самому казалось, что лысая лошадь не может быть такой уж красивой.

В тот день я навсегда понял, что живой человек и сама жизнь прекраснее всех сказочных героев.

БИТВА ЦВЕТОВ (Перевод И. Архангельской)

Их прозвали «небесными близнецами» не потому, что они были набожны или уж очень красивы, а потому, что их фамилия была Хэйвн[19]. Тереза и Изабел Хэйвн, «небесные близнецы» — очень просто.

Жили они в Бемари на Кулиба — авеню — незастроенной улице, которая отходила от Бич — роуд и упиралась в глухие заросли вереска, акаций и папоротников. На улице стояло всего два дома: кирпичный, крытый красной черепицей — дом сестер и старый, причудливый, с облезшим деревянным фасадом — дом пожилой четы, удалившейся на покой. Авалон — так называлась усадьба сестер Хэйвн — стоял ближе к Бич — роуд. Среди окружавшего его бурого кустарника он возникал, словно оазис в пустыне. Я много лет работал садовником у близнецов и очень гордился их садом. Это был самый красивый сад юго — восточного предместья. Он славился по всему Мельбурну. Фотографии Авалона украшали страницы журналов по домоводству и садоводству. Его рисовали художники; модельеры фотографировали на фоне сада новые модели верхней одежды. Владельцы питомников с радостью исполняли любой заказ сестер, чтобы иметь возможность упомянуть Авалон в своих каталогах. Из года в год на каждой выставке устраивали парад цветов — победителей из сада сестер Хэйвн. Я работал у них только раз в неделю, и, хотя от города до Бемари ездить было далеко, я не хотел бросать эту работу — платили мне хорошо и, кроме того, она была для меня отличной рекомендацией. В то время я занимался разбивкой садов и не раз замечал, что упоминание об Авалоне очень помогало мне при заключении контрактов.

Когда между близнецами началась вражда, им, верно, уже перевалило за сорок. Обе сестры были выше среднего роста, только Изабел была белокурая, с нежным голосом, округлая и стройная, как полагается женщине, а Тереза — темноволосая, с низким голосом и костлявой фигурой. Изабел одевалась ярко, она любила зеленый и желтый цвета; а Тереза предпочитала темно — коричневые и синие. Однако я‑то прекрасно знал, что при разной внешности близнецы были похожи одна на другую, как две горошины. О их детстве и юности я не знал ничего, но, видно, росли они не так, как все, потому что в зрелые годы сестры отличались одинаковым эгоизмом и черствостью. Вряд ли сестры думали о чем‑нибудь, кроме своих маков и анютиных глазок. Из убежища своей обеспеченности они взирали на окружавший их мир без интереса и сочувствия, и это злило меня. Сестры не выписывали газет и приходили в искреннее замешательство всякий раз, когда отголоски бурных событий проникали за кипарисовую изгородь Авалона. Прислуги у них не было, гостей они не принимали и только изредка обе ездили за покупками в Ментон или степенно прогуливались вдоль берега реки. Они жили только для своего сада и со мной обращались любезно потому, что сад был в большей степени моим созданием, чем их, и платили мне жалование на два шиллинга больше обычного, потому что я знал это не хуже их. Я‑то зарабатывал еще и на комиссионных, приобретая для сестер рассаду и удобрения, но об этом они уже не з^али. Впрочем, сестры, возможно, и не стали бы возражать. Для сада они ничего не жалели — ни себя, ни денег. Прополка здесь производилась вручную, поливка — всегда между закатом и восходом солнца. Каждое только что высаженное растеньице, пока оно не приживется, прикрывалось маленьким жестяным щитком; георгины, предназначенные для выставки, защищали от солнца старыми зонтиками; тлю с бутонов роз смахивали щеточками из верблюжьей шерсти; а по ночам с факелами охотились на улиток. Розы они покупали в Аделаиде, рододендроны в Сассфрасе, лютики в Джилонге, тюльпаны в Македоне. На выставках посетители говорили, что сад «небесных близнецов» какой‑то неземной, что он словно видение из волшебной сказки. Ни лишней травинки, ни цветка — все в нем на своем месте.

Как часто бывает, вражда началась с пустяка. Однажды в начале лета, когда обсуждались планы осенней выставки, я заметил, что сестры разошлись в мнениях относительно большого бордюра, который шел вдоль южной изгороди. Изабел хотела оставить все по — старому — этот бордюр получил уже много призов: флоксы, петунии, астры и цинии с пучками многолетних трав на заднем плане. Тереза же хотела сделать бордюр из растений с пышной листвой: алтернантеры, ирисы, ромашки, бегонии, а между ними разбросать георгины и амаранты.

Когда кончилась весенняя выставка и надо было готовиться к новым работам в саду, я спросил Терезу, что она предполагает высадить на бордюр. Я спросил Терезу, потому что в тот день она первая попалась мне на глаза. Выйди^г первой Изабел, я спросил бы ее — я всегда старался относиться к сестрам с равным уважением.

Тереза ответила, что она даст мне указания насчет бордюра на следующей неделе, объяснив без тени раздражения, что они с сестрой еще ничего не решили.

В следующую среду первой я увидел Изабел и сразу же спросил, договорились ли они о южном бордюре. Изабел в раздумье посмотрела на бордюр:

— А хороша ли будет эта зелень, Джонстон?

Я заверил ее, что цветы с густой зеленью будут выглядеть не хуже других. Подумав еще, она сказала, что они с сестрой до сих пор расходятся в мнениях на этот счет.

Снова наступила среда. На этот раз сестры подошли ко мне вместе. Когда я задал вопрос о южном бордюре, они смущенно и вместе с тем вызывающе взглянули друг на друга, и я понял, что никогда еще они не были так далеки от согласия.

— Мне кажется… — начала Изабел.

Но тут со свойственной ей резкостью вмешалась Тереза:

— Мы вам потом скажем, Джонстон. Идем, Изабел! — Не сказав больше ни слова, обе повернулись и пошли к дому.

Час спустя вышла Изабел и велела мне приготовить бордюр для посадки. Я приготовил, но прошла неделя, и я снова был вынужден спросить, что же сажать. Тереза была одна. Она нахмурилась и бросила невольный воинственный взгляд на окна дома, словно хотела убедиться, не наблюдает ли за ней сестра.

— Мы, — сказала она, явно подчеркнув местоимение, — остановились на зеленом бордюре.

В тот день я не видел Изабел, но в следующую среду, когда я высаживал рассаду по бордюру, она подошла ко мне. Ее обычно безмятежное лицо было хмуро.

— А что вы сами думаете об этой траве, Джонстон? — поздоровавшись, спросила она.

— Во всяком случае, это что‑то новое, мисс Изабел, — вежливо ответил я.

— Новое! — она уничтожающе посмотрела на меня и ушла, ничего больше не сказав.

С этого дня южный бордюр стал личным владением Терезы. Изабел отстранилась от него, но установила такой же исключительный контроль над несколькими клумбами большого газона. В первый раз на моей памяти интересы в Ава лоне разошлись. До сих пор сестры дружно работали в своем саду. Теперь у каждой был собственный, четко ограниченный участок, и другая тщательно обходила его. Все остальное было по — прежнему, но для Терезы перестали существовать цветочные клумбы на большом газоне, а для Изабел не стало больше южного бордюра, протянувшегося вдоль дорожки, покрытой красным гравием. Я оказался в трудном положении: когда мы с сестрами обсуждали что‑нибудь, мы говорили так, словно в саду были пустые места. Терять хорошую работу мне не хотелось, и я научился держать язык за зубами и не упоминать южный бордюр в присутствии Изабел, а клумбы большого газона в присутствии Терезы.

Настала осень, и еще больше восхищенных зрителей толпилось за низкой изгородью сада близнецов. Тереза торжествовала: Авалон получил первый приз на выставке газеты «Геральд», а на выставке муниципального совета — второй приз. Судя по высказываниям газет о садах, получивших премии, Авалон никогда еще не был столь прекрасен. «Геральд» писала, что бордюр из крупнолистных растений— интересное нововведение, и предсказывала «массовое возрождение этих почти забытых растений». Другая газета писала, что сестры Хэйвн сделали значительный вклад в искусство создания бордюров, и презрительно упоминала о «довольно безвкусной яркости флоксов и петуний, которые когда‑то так незаслуженно расхваливали».

Все это, понятно, сослужило сестрам плохую службу. Они были не из тех женщин, которые стали бы посвящать в свои дела служащего, но я слишком давно их знал и мог читать их мысли. После присуждения премии, в очередную среду, я заметил, что настроение у обеих сестер стало куда хуже. Тереза была полна самодовольной гордости и не могла ее скрыть, когда смотрела на сестру или на южный бордюр. Изабел помрачнела, хотя держалась с достоинством: гордо поднятая голова, сжатые губы. Но по недоброму огоньку в ее глазах было видно, что она вынашивает планы мести.

За зиму ничего не произошло, но раздел владений, начавшийся с южного бордюра, постепенно распространился на весь сад. В добавление к бордюру Тереза взяла себе клумбу у главного входа, а также газон, папоротники, фруктовые деревья и часть сада, расположенного за домом. Изабел закрепила за собой большой газон с лучшими клумбами, бордюр вдоль дома, кустарник вдоль северной изго роди и пруд, расположенный между верандой и дорожкой, огибавшей его полукругом. Договорились ли они официально— не скажу; но к концу зимы разделение соблюдалось с такой скрупулезностью, будто оно было закреплено в письменном договоре. Иногда сестры еще появлялись вместе, но они тщательно следили за тем, чтобы никогда не подходить ко мне вдвоем. Чертовски трудно было обсуждать мою работу с одной из них, делая вид, что половины сада не существует. Тем не менее я был рад, когда Тереза попросила меня разделить мой рабочий день — среду — поровну между ней и сестрой. Она взяла все утро, а Изабел — вторую половину дня. Я не выказывал удивления, потому что ждал этого. При существующем положении никакого порядка не было, а допускать беспорядки в Авалоне казалось невозможным.

— Мы с сестрой решили, что так будет лучше, — заметила Тереза без тени замешательства. — Да и работать вам будет удобнее.

Сколько достоинства вкладывали эти две женщины в свой дурацкий спор! Они всегда говорили «мы» или «моя сестра и я». Конечно, они догадывались, что я все понимаю, и все — гаки ни та, ни другая ни словом, ни делом не попыталась перетянуть меня на свою сторону. Каждая упорно и бескорыстно заботилась о том, чтобы сохранить мое уважение не только к себе, но и к другой. И это им удавалось. Я все время был уверен, что вот — вот наступит примирение. Каждую среду я ехал в Бемари, надеясь, что опять увижу, как они сходят с террасы, смеясь и разговаривая, как прежде, до того, как эти проклятые ирисы и бегонии встали стеной между ними.

Но это была тщетная надежда. Прошли зима и весна, прошло лето, а пропасть между сестрами все углублялась. Зато Авалон становился все прекраснее и прекраснее. Соперничество целиком захватило сестер, и «небесные близнецы» изо всех сил старались перещеголять друг друга.

Им мало было поддерживать сад на прежнем уровне. Вводились всякие новшества: менялась планировка, высаживались новые кустарники, покупались все последние и особенно дорогие новинки из каталогов по садоводству. Не проходило недели, чтобы я не брал себе в помощь рабочего для очередной спешной работы.

Однако от всех этих новшеств Авалон мало — помалу терял то буйное изобилие, в котором и было его очарование, и я вовсе не удивился, когда на следующий год сад даже не был упомянут на очередной выставке.

Вражда между сестрами вспыхнула с новой силой. У заднего забора был построен навес, в котором появился полный набор нового оборудования, вплоть до газонной косилки. Все это принадлежало Изабел. Тереза оставила себе старое, еще вполне хорошее оборудование, которое хранилось за перегородкой в сарае для дров. Теперь уже ни в одном уголке сада сестер нельзя было увидеть вместе. Одна из них в зависимости от того, было это утро или после полудня, находилась возле меня. Утром мы с Терезой работали в саду перед домом, а Изабел возилась за домом. Когда в полдень мы с Изабел работали в заднем саду, Тереза была в переднем. Если же во время работы мне приходилось заняться другим участком, та или другая сестра немедленно меняла место. Случалось, что за четыре часа я переходил с участка на участок несколько раз и мне уже казалось, что я монастырский садовник с колокольчиком.

В последний год я часто думал: как же они живут в одном доме? Я стал замечать, что ссора уже касалась не только сада. Утром, лишь только раздавался свисток почтальона, к почтовому ящику шла Изабел. Сразу же после нее отправлялась за своей почтой Тереза. На маленьком боковом крылечке вместо одного ящика для хлеба теперь появилось два. Между двенадцатью и часом в саду работала Тереза; между часом и двумя — Изабел. Отсюда я заключил, что они перестали и обедать вместе.

Я по — прежнему часто попадал в неловкое положение, но оттого, что они совсем порвали друг с другом, мне все‑таки стало легче. Теперь я точно знал свое место. По утрам Изабел для меня не существовала; после полудня я вспоминал о ней и забывал, что у нее есть сестра. К двенадцати дня Тереза приготовляла мне второй завтрак и вручала девять шиллингов. В пять часов Изабел тоже вручала мне девять шиллингов. В половине одиннадцатого чаем меня поила Тереза, а в половине четвертого — Изабел. Я в точности знал границы обеих территорий, понимая, что вырвать сорняк из куртины кустарников до двенадцати или, наоборот, сделать подпорку к упавшему цветку южного бордюра после часа будет настоящим предательством. В полдень я уносил в дровяной сарай весь инструмент Терезы и в час дня торжественно выкатывал из‑под навеса новую косилку для газона, купленную Изабел. Однажды днем Тереза ушла за покуп — нами и забыла закрыть шланг, который был подведен к только что Еысаженным кустам у задней изгороди. Вода так и лилась до пяти часов, потому что под орлиным взглядом Изабел я не осмелился прикоснуться к шлангу.

Я уже привык ко всему и даже начал находить в этой игре некоторое удовольствие. Не лезть же мне из кожи вон, раз им больше не на что тратить жизнь. Мне было приятно получать комиссионные с каждой покупки для них, да и жизнь моя стала куда интереснее. В среду утром я с нетерпением подходил к калитке Авалона, словно я шел в театр. Если бы эти женщины посмотрели на себя моими глазами, они договорились бы обо всем за несколько минут.

Весной произошли важные события. Продавалась Янтара — соседняя усадьба с запущенным старомодным садом, и Изабел купила ее. Она не долго раздумывала. В тот же день, когда появилось объявление, она спросила, есть ли у меня свободные дни. Я сказал, что свободных дней у меня не бывает никогда, но, если ей нужно, я могу отказаться от некоторых работ.

Она пристально посмотрела на меня:

— Я хочу купить Янтару, Джонстон. И если куплю, то буду жить там и сад насажу заново.

Я утвердительно кивнул. Ни ее поступки, ни поступки ее сестры не могли теперь меня удивить.

— Мне придется нанять рабочего, мисс Изабел. Сад очень запущен.

— Расходов я не боюсь. На следующей неделе мы осмотрим усадьбу. Все равно я вступлю во владение не раньше, чем через месяц.

Она спросила меня, смогу ли я выделить день в неделю, и я ответил утвердительно. Рано или поздно мне пришлось бы неизбежно вступить в конфликт с одной из сестер, и я прекрасно понимал, что у Изабел в ее новом саду можно будет больше поживиться. А я человек семейный, так что пусть уж лучше эти две помешанные, раз им хочется тратить деньги, кормят моих детей.

В тот день Тереза не сказала ничего, но в следующую среду спросила, знаю ли я «про мисс Изабел». Я ответил, что знаю.

— Она наняла вас на работу в Янтару, Джонстон?

— Да, мисс Тереза.

С минуту она размышляла, опустив глаза. «Вот когда разойдутся наши пути», — подумал я.

Но, к моему удивлению, она вдруг вскинула голову, в глазах ее был вызов:

— Мне ведь тоже нужно, чтобы вы работали в Авалоне целый день.

— Так я и думал, — ответил я, с трудом сохраняя серьезность. — Почему бы мне не ухаживать за обоими садами?

Она все смотрела на меня, но уже не с вызовом, а словно предостерегая меня.

— Может быть, и так. Надеюсь, вы будете поддерживать честь Авалона.

Я сказал, что нет нужды беспокоиться об этом, но, когда Тереза многозначительно посмотрела в ту сторону, где за изгородью виднелись заросли Янтары, я понял, что для меня наступил последний раунд.

В полдень мы с Изабел осматривали Янтару. Поверьте мне, она и вправду была запущена донельзя. Газон в глубине сада безнадежно зарос, а на тот, что был перед домом, со всех сторон наступали чертополох и кустарники, и он становился все меньше и меньше. Живая изгородь палисадника перекинулась через забор и поползла по дорожке. Вьющиеся розы и бугенвилеи задрапировали стены дома и буйно разрослись по черепичной крыше. Вьюнок взобрался на самую трубу. Он нелепо торчал над ней, словно перо, воткнутое в цилиндр. Дорожки были все в выбоинах и заросли травой. Под фруктовыми деревьями в зарослях хрена и новозеландского шпината догнивали остатки прошлогодних плодов. Над усадьбой стоял запах плесени.

— Одно хорошо, Джонстон, — бодро заметила Изабел, — земля здесь отдохнула. На ней сразу все примется.

Она стала рассказывать мне, каким будет сад, уже нарисовав его в своем воображении. Она была генералом, составляющим план сражения. Конечно, Изабел успела побывать здесь раньше и до мелочей обдумала все, что надо сделать. Прежде всего, вскопать и передвинуть газон в глубину сада. По переднему газону пройтись косилкой. Снизить изгородь до пяти футов, чтобы она стала вровень с изгородью Авалона. Вьюнки, плюмбаго, спарманнию, старые розы — вон! И это дерево, и вон тот кустарник, а вот то, и это, и еще это — ликвидамбр, софору, мирт — оставить. Она знала растения не хуже меня.

Новые канавки для воды, новый гравий для дорожек, новую изгородь, новые калитки, беседку из роз… Она взглянула на гирлянды роз «Леони де Вьено» на большой беседке

Авалона, на редкостные магнолии, усыпанные цветами, позади нее, и в ее глазах я увидел тот же боевой огонек, что и в глазах Терезы.

— Мы сделаем настоящий сад, Джонстон, — сказала она твердо.

— Сделаем, мисс Изабел.

Однако, встретившись с таким же испытующим взглядом, каким смотрела на меня утром Тереза, я почувствовал угрызения совести.

— Я надеюсь, — с ударением сказала Изабел, — вы будете служить мне не менее добросовестно, чем в Авалоне.

Я стал очень наблюдательным с тех пор, как включился в их борьбу, и не пропустил улыбки, мелькнувшей на ее решительно сжатых губах — только на губах. Сестры перестали стесняться свидетеля их ссоры.

И хотя мне льстило то, что обе решили оставить меня, я понимал, что это ненадолго. Мои «доходы» пока что росли, мной овладел дьявол алчности, и я с жаром ринулся в бой. Черт с ними, раз им этого хочется, и дай бог побольше сил Джонстону!

Изабел рьяно взялась за дело. Ее энергия была неиссякаема. Дому она уделяла не меньше внимания, чем саду. Прошло всего двое суток, как Янтара перешла в собственность Изабел, а усадьбу уже наводнила армия рабочих: плотники, маляры, слесари, кровельщики, штукатуры. Чтобы вполне насладиться событиями и подзаработать на всех этих делах, я сказался на две недели больным и не ездил на другие мои работы. Погода стояла сухая, и все дни на газоне за домом горел костер. Мне попался хороший помощник, и к концу второй недели прежние владельцы Янтары наверняка бы не узнали своей усадьбы. За свежевыкрашенным зеленым частоколом перед домом длинным прямоугольником поднималась живая изгородь, бурая и голая после нещадной стрижки. Вход был через резную деревянную калитку с медной дощечкой, на которой выгравировали новое название Янтары — Элизия. Свежевскопанные клумбы чернильными пятнами выступали на стриженом пожелтевшем газоне. Гладкая белая галька устилала дорожку, осушаемую канавками, через которые на равном расстоянии друг от друга перекидывались цветочные арки. Все главные бордюры вместо обычной деревянной решеточки были окаймлены красной черепицей. За полосками черепицы расстилалась голая земля. Там, казалось, в беспорядке торчали саженцы буду щих кустарников и деревьев. Но стоило внимательно присмотреться к биркам, подвешенным к ним, и опытный глаз отметил бы, как тщательно они распланированы. Изабел не хуже меня знала, какой высоты будет то или иное дерево; перед тем как высадить их, мы с ней промерили прутиками будущие деревья и каждому оставили места ровно столько, сколько ему понадобится, когда оно вырастет. А все пространство между деревьями мы засеяли цветами и многолетней травой.

Однажды вечером, когда перестройка была закончена и последний рабочий ушел, Изабел удивила меня — она дала мне на чай. Она чуточку покраснела, когда протянула мне фунт стерлингов. До сих пор ни Изабел, ни ее сестра никогда не давали мне денег сверх положенной суммы. Без сомнения, она знала: я пойму, что это плата за то, чтобы я взял ее сторону в борьбе с Терезой.

— Вы очень много работали, Джонстон, — сказала она с мягкой улыбкой. Она редко улыбалась так с тех пор, как началась вражда. — Будем надеятся на успех Элизии.

— Это потребует много времени, мисс Изабел, хотя главное уже сделано.

— Много времени? Но, надеюсь, вы знаете, что я хочу участвовать в осенней выставке?

— В этом году?

Она прекрасно понимала, что это нелепость, но, словно упрямый ребенок, повторила: «Да, в этом году» — и ушла, не дав мне сказать и слова.

«Авалон ведь тоже мой сад, — размышлял я. — Победит Тереза — и Изабел будет считать меня виновником провала!

А в Авалоне уже начались бурные преобразования. Не успела Изабел переехать, как Тереза велела мне срыть беседку из роз и убрать «эту ужасную кайму с большого газона».

— Теперь мы можем избавиться от всей этой дряни, — зло сказала она.

Солнечные часы она оставила, но две цветочные клумбы были срыты и засеяны травой. Белый гравий Элизии не давал Терезе покоя, и она вовсе уничтожила широкую аллею в своем саду, расширив газон до самого южного бордюра и проложив узенькую дорожку, выстланную глазированной плиткой и окаймленную кустами лаванды. Она красиво вилась от калитки до веранды. Чтобы ни в чем не уступить сестре, Тереза перекрасила дом и все постройки и, отвечая ударом на удар, выстроила маленькую теплицу напротив оранжереи Изабел, оборудованной по последнему слову техники.

В январе мне пришлось просить лишние часы для обоих садов. Теперь, когда моя работа у сестер разделилась, одного дня в неделю мне не хватало ни для Авалона, ни для Элизии. Тереза — я сказал ей об этом первой — выделила мне полтора дня. Изабел же выделила два дня, и когда Тереза узнала об этом, то тоже дала два дня. Я подумал, что если средства у сестер одинаковые, а вражда будет продолжаться, то в конце концов они доведут друг друга до нищеты.

Как я и ожидал, Элизию даже не отметили на осенней выставке. Авалон вышел на третье место на выставке муниципалитета, и «Геральд» лишь вскользь похвалила его. Однако обе женщины приняли это как должное.

— Так я и думала, Джонстон, — сказала Тереза. — Ну разве можно было восстановить сад за один сезон! Все наши нововведения дадут о себе знать на будущий год.

Как я и надеялся, Изабел поняла, что провал ее сада был неизбежен, и не стала обвинять меня в тайном вредительстве. Она слишком хорошо знала дело, чтобы серьезно рассчитывать на успех. Зато она не скрывала удовольствия по поводу неудачи Авалона.

— Я сомневалась только насчет этого года, Джонстон, — сказала она мне, улыбаясь особенно дружески, — но будущей осенью мы свое возьмем.

«Мы» — Тереза и я против Изабел и меня же! Наверное, вот так чувствовал себя человек, который в южно — американской революции поставлял оружие обеим сторонам.

Прошла зима и за ней весна, а дух соперничества все больше и больше завладевал сестрами. Обе они стали жертвой навязчивой идеи и жили лишь ради одной цели. Они опустились, ходили обтрепанные, в стоптанных, нечищеных башмаках с незавязанными шнурками. На спущенных чулках светились дыры; откуда‑то были извлечены платья, которые я видел на них много лет назад. От обеих несло камфарой. Работая в саду, они перестали надевать перчатки, и руки у них стали грязные и грубые, как у меня. Во всей этой грустной истории больше всего меня поражал вид этих двух когда-то безукоризненно одетых женщин, копающихся в саду с нечесаными, падавшими на лоб волосами, в выцветших потертых платьях, из‑под которых на дюйм вылезали нижние юбки.

А как онй работали! Когда‑то, как все женщины, они выбирали работу почище, теперь ничто не останавливало их. Когда я стриг в Авалоне живую изгородь, ветви сгребала сама Тереза. В Элизии Изабел прогнала меня от печки для сжигания мусора, заявив, что тут она вполне справится сама. Вышло так, что и в том и в другом саду я делал только работу высококвалифицированного садовника, а чернорабочими у меня были сестры.

Когда настала весна, Элизия уже могла соперничать с Авалоном. Оба сада расцветали рядом яркими красками, словно две завистливые красавицы. Но у каждого была своя прелесть. Авалон был похож на великолепную матрону, Элизия — на веселую фею. Как ни странно, сады соответствовали сестрам: я никогда не мог избавиться от ощущения, что Изабел моложе сестры. Нежные побеги молодых роз, взбирающихся на изгородь и беседку, яркая зелень новых газонов были подстать Изабел, а густые тона и тенистые уголки Авалона больше подходили Терезе.

Клумбы Элизии — я удобрял их моораббинской землей — выглядели к выставке превосходно, и Тереза чуть не помешалась от злости. Она хотела знать, почему они лучше, чем в Авалоне. Я объяснил ей.

— Тогда, пожалуйста, Джонстон, на будущий год и в наши клумбы тоже добавьте свежей земли, — сказала она холодно. — Надеюсь, вы будете сообщать мне все подробности.

Подобные сцены повторялись каждую неделю по обе стороны изгороди. Когда я отговаривался тем, что боюсь расходов, мне ясно давали понять, что это не моя забота.

— Цены меня не интересуют, — говорила Тереза. — Я хочу, чтобы Авалон сохранил репутацию лучшего сада в Мельбурне, и всегда готова платить за это.

— Я предоставляю вам, Джонстон, покупать для меня все самое лучшее, — говорила Изабел. — Если я не смогу чего-либо позволить себе, я сама скажу вам об этом.

Итак, я доставлял им все лучшее. Расходы по садам все росли, и две вздорные женщины, как в бездонные бочки, сыпали в Авалон и Элизию все свои деньги. Если принять во внимание довольно скромные средства, с которыми сестры начали войну, они должны были бы догадаться, что ставят под угрозу обеспеченность своей старости. В то время земельные участки совсем обесценились и любая собственность

Шла за полцёны. Я жалел близнецов, но не мог Же я им Давать советы — они сочли бы это за дерзость. Так обстояли дела, и мне оставалось только заботиться о своей выгоде. Ял заботился. Я стал подзадоривать сестер на расходы. Я вошел в сделку с хозяином питомника, и со всех покупок он платил мне комиссионные. Мы с ним должным образом информировали каждую из сестер о том, что происходит по другую сторону забора. Случалось, что доход с комиссионных превышал мое жалование. Изредка я ощущал угрызения совести, но только изредка. Времена были тяжелые, и в обществе, где считается законным наживать сто процентов прибыли на предметах первой необходимости, вполне законно было зарабатывать тридцать три процента на предметах роскоши. Впервые в жизни я стал добропорядочным и уважаемым гражданином, если подходить к этому с меркой тех, кто занимает в нашей стране первые места, — я получал деньги, не зарабатывая их своим горбом.

На второй год после раздела случилось неизбежное — я был изгнан из Авалона. Ни тот, ни другой сад не получил премии на осенней выставке, и я неожиданно оказался на подозрении по обе стороны изгороди. Вероятно, я потерял бы обе работы, если бы не одна утренняя газета. Верная принципам всех газет — проявлять строгую беспристрастность лишь в пустяках, — она вышла со статьей, которая клеймила меня за Авалон и благословляла за Элизию.

«С недавних пор сестры Хэйвн как бы вступили в дружеское соревнование, — писала газета. — Тем лучше для общества. Всякий отличит в новом саду Элизии печать того гения, который создал Авалон и на долгое время сделал его гордостью юго — восточного предместья…»

Была среда, но Тереза избегала меня и только в полдень налила обед в мой котелок. В пять она принесла мне жалование. У нее был такой вид, будто ей предстояло исполнить неприятную обязанность, и она решила не уклоняться от своего долга. Она была тверда до конца и уволила меня с жестокой прямотой.

— Я очень сожалею, Джонстон, но ваши услуги мне больше не понадобятся. Я наняла другого садовника.

— Вы так быстро решили! — воскликнул я.

— Надеюсь, вас это не удивляет?

Меня это не удивляло. И не слишком огорчало. Но мне не хотелось, чтобы она так легко разделалась со мной.

— Я немного ошеломлен, мисс Тереза, — ответил я. —

В прошлом году я ждал этого, но сейчас… — я остановился в ожидании ответа.

Тереза метнула на меня взгляд, полный затаенной злобы. Она была, как всегда, дурно одета, но полна чувства собственного достоинства.

— Я предпочла бы не обсуждать этого, Джонстон.

Я снисходительно кивнул. Мне хотелось сказать ей еще что‑нибудь, но в ту минуту я не нашел достаточно убедительного и в то же время не слишком оскорбительного ответа. Уходя, я не мог подавить улыбки — величавый вид Терезы так не вязался с ее глупостью!

— Вы смеетесь надо мной, Джонстон!

Я обернулся и бросил на нее взгляд, полный жалости.

— Прощайте, мисс Тереза, — спокойно сказал я.

Видимо, мои мысли отразились у меня на лице, потому что она вдруг покраснела и поспешила к дому.

Изабел даже не старалась скрыть своего удовлетворения, когда на следующий день я рассказал ей о случившемся.

— Чудесно! Теперь вы будете заботиться только об Элизии.

Это вырвалось у нее непроизвольно, но я не мог удержаться и не ответить ей. Изабел, наверно, и в голову не пришло, что потеря двух дней работы не совсем безразлична для меня.

— Вы так на это смотрите, мисс Изабел?

В ответ она улыбнулась мне невинной улыбкой, и в этот момент мы поняли друг друга до конца. Договор был подписан. Отныне ни снисхождения, ни притворства. Мы вступали в открытый союз против Авалона. Это будет борьба до конца, битва цветов.

На следующей неделе в Авалоне появился мой преемник, и к концу дня мы одновременно выкатили наши велосипеды из соседних калиток. Новый садовник был пожилой угрюмый человек с резкими чертами лица. Я пытался завести с ним разговор, но, видимо, Тереза довольно красочно обрисовала ему положение дел, потому что он оглянулся на окна дома, словно боялся, что увидят, как он разговаривает со мной.

— Тебе повезло с работой, приятель, — весело сказал я.

На его лице было написано подозрение. Бог знает, что только ему про меня наговорили.

— Ну, повезло… — неохотно отозвался он. Через минуту он добавил: —Погода как будто ничего! — и, не дожидаясь ответа, вскочил на велосипед и укатил.

«Хорошо же, — решил я. — Хочешь так — изволь. Ты за Терезу, я за Изабел. Но берегись!..»

Позднее я узнал, что его звали Иганом и, надо отдать ему должное, садовник он был хороший. Я все время поглядывал через изгородь и, хотя не заметил никаких коренных перемен в Авалоне, все, что появлялось там нового, было сделано мастером своего дела.

Двенадцать месяцев прошли относительно спокойно. Элизия становилась все красивее и красивее и могла уже соперничать с Авалоном. Наступательные планы сестер иссякли, близнецы перешли на окопную войну и только следили за выставочными стендами друг друга. При таком положении дел борьба в основном велась искусными руками садовников. Иган тоже проникся духом вражды и отстаивал сад Терезы с таким же рвением, как я сад Изабел.

Мы участвовали в каждой выставке садоводств от Коулфилда до Фрэнкстона, от Брайтона до Дэнденонга. Мы демонстрировали все, что можно. Друг с другом мы не разговаривали, но, когда жюри принимало решение, один из нас либо самодовольно ухмылялся, стоя возле своей вазы, либо прогуливался, бросая на другого косые презрительные взгляды. Другие садовники начали поговаривать о заговоре между нами, потому что благодаря нашему профессиональному умению и взаимной ненависти мы с Иганом стали непобедимы. Если проигрывал один, другой неизменно одерживал победу.

Терезе посчастливилось — она нашла человека себе по сердцу, такого же неукротимого и изобретательного. Она тянула за собой Игана, как Изабел тянула меня. Под влиянием соперничества сестер мы забыли про все, что связывало нас. Победить во что бы то ни стало — и для меня и для Игана стало делом чести. Мы начали шпионить друг за другом, завистливо высматривая, как расцветают цветы, предназначенные для выставки. Будь у Игана хоть искра юмора, я бы тоже не стал относиться серьезно к драке двух сестер. Но изо дня в день я смотрел на его кислое лицо, и оно действовало мне на нервы. Из‑за Игана я совсем перестал замечать смешную сторону этой цветочной баталии. Я и ему приписывал то же непреклонное высокомерие, каким отличалась его хозяйка, а к Изабел стал относиться с симпатией, я почти полюбил ее. Изабел все еще была женственной, стройной, говорила со мной ласково. Упрямства в ней было не меньше, чем в сестре, но мягкой улыбкой она обезоруживала меня, а от ее вида оскорбленной добродетели во мне, как в каждом настоящем мужчине, просыпался проклятый инстинкт защиты слабого пола. Мрачно бродила Изабел среди буйного цветения своего роскошного сада. Иногда я видел, как она неподвижно стоит в конце дорожки, задумчиво уставившись на разделяющий сады забор. Возле забора стоял скрытый кустарником ящик. К нему вела узкая дорожка, протоптанная через бордюр. Я не видел ни разу, чтобы Изабел подошла к ящику, но я не отодвигал его и не перекапывал тропинку. Я ясно представлял себе, как, томимая одиночеством, вечером или ранним утром она встает на ящик и смотрит, что творится по другую сторону изгороди.

Мне же ящик был ни к чему. Привстав на цыпочки, я мог оглядеть весь сад, и вид Терезы, расхаживающей среди своих цветов, как генерал среди солдат, приводил меня в бешенство. Я вспоминал ее последние слова: «Я предпочла бы не обсуждать этого, Джонстон». Я смаковал слова, которые смогу ей сказать и скажу в свое время.

Изабел, должно быть, уловила перемену во мне, потому что прежние официальные отношения хозяйки и служащего изменились. Теперь во время утреннего и послеобеденного чая она выносила на подносе два прибора и звала меня на веранду, где под сенью вьющихся роз стоял простой деревянный стол. Она никогда не упоминала имени Терезы, но весь наш разговор хитроумно вился вокруг взаимной неприязни к Авалону. В эти дни я разглядел, до чего довела Изабел ссора с сестрой. Мрачное настроение, угнетавшее ее изо дня в день, наложило на лицо Изабел сетку морщин. Лоб обрамляла седина. Изабел часто вздыхала, а темные круги под ее усталыми грустными глазами говорили о том, что спит она плохо. В ее грязных, с въевшейся землей пальцах серебряная ложечка или хрупкий китайский фарфор выглядели странно и нелепо. Угощение Изабел не доставляло мне удовольствия, потому что чай был всегда плохо заварен, а кекс черствый. Судя по этим и некоторым другим признакам, я заключил, что у нее начались финансовые затруднения, и она вынуждена экономить на хозяйстве. Обычно она оставляла открытой входную дверь, и, заглянув как‑то в холл, я увидел, что он стал похож на сарай для угля. Во всех комнатах, кроме двух, шторы были опущены, так что весь дом, не считая спальни и кухни, был погружен в глубокую темноту. Оттуда веяло пылью и запахом старья. Я старался предугадать, чем все это кончится. А пока что я перестал смеяться над ссорой двух дур, потому что два дурака тоже включились в борьбу.

Неожиданно, словно сестры испугались затянувшегося затишья, началась война сорняков.

В один чудесный весенний день я вскопал северный бордюр Элизии, а спустя месяц на нем взошел такой густой щавель, какого не сыщешь ни в одном приличном саду. Непосвященным я должен пояснить, что щавель разрастается от корней так же хорошо, как и от семян. Выройте крепкий куст щавеля, разрубите его корень на шесть частей, заройте их на глубину в шесть дюймов, и в положенное время вы получите не менее пяти новых мощных ростков.

Удовольствуйся Иган — или Тереза — одной горстью семян, я бы просто вырвал сорняк и забыл об этом. Но он либо она явно переборщили. Щавель лез отовсюду. Видимо, они забросили семена до того, как я перекопал бордюр, и я сам способствовал урожаю. Щедрая мать — природа, как бы плодовита она ни была, все‑таки ничего не делает так продуманно — это‑то и возбудило во мне подозрение. Значит, Иган!

Я слышал, как он работал по другую сторону забора, и после минутного размышления я стал на нижнюю перекладину забора и заглянул в соседний сад.

— Много у вас еще щавеля, Иган? — сурово спросил я.

Он кисло улыбнулся, в первый раз на его неподвижном худом лице мелькнула растерянность.

— А осоки у вас много?

— Какое мне дело до нее?

— А мне до щавеля. Будем считать, что мы ни о чем не говорили! — он стряхнул с граблей горстку сизых побегов. — Уже пять недель я вожусь с этой гадостью. Может, она к нам сама залетела?

Неужели Изабел?

— Она не от нас, — сказал я, оберегая честь своей хозяйки.

— Быть может, — Иган упрямо выпятил нижнюю губу. — Щавель тоже не от нас.

Спорить было явно бесполезно. Немного нужно было воображения, чтобы представить, что теперь произойдет. Словно ракеты, Авалон и Элизия вместе взмыли ввысь, достигли своего зенита и ринулись в бездну. Я всегда гордился своим искусством; эти сады значили для меня больше, чем просто поле битвы двух завистливых сестер.

— Будь ты проклят, варвар! — крикнул я Игану.

— А ты грязная скотина! Сам начал… — отпарировал он.

Когда я слез с забора, Изабел подозвала меня с веранды.

— Он говорит, что мы забрасываем к ним сорную траву, — сказал я, внимательно наблюдая за ней.

— Мы? Надеюсь, вы этого не делали, Джонстон?

— Я — нет, мисс Изабел.

— Вы подозреваете меня?

Увы, я подозревал, но ее наглость на мгновение сбила меня с толку.

— Они считают, что кто‑то из нас сделал это. Даю слово, это не я.

— Значит, не мы.

— А они нам за это набросали щавеля.

— Я сказала, мы не виноваты. Покажите‑ка, где этот щавель.

Мы вместе мрачно глядели на незваных пришельцев.

— Осоку им могли завезти с навозом, — сказал я, чтобы дать понять, что готов ей помочь. Я по — прежнему не верил Изабел, но она с таким видом смотрела на щавель, что мне стало жаль ее.

Мы слышали, как усердно копал Иган по ту сторону забора.

— Но ведь щавель‑то мы не завезли с навозом, Джонстон! — Изабел сурово поджала тонкие губы. Права она была или нет, но она явно решила мстить. Небывалое волнение охватило меня; скажи она хоть слово в тот момент, я перемахнул бы через забор и война стала бы настоящей.

— Нет, мисс Изабел, с навозом он не мог попасть.

— Это плохой сорняк, Джонстон.

— Я знаю и похуже.

— О! Например?

— Оксалии. У меня есть сад в Сант — Килда, они весь его заполонили. Каждую пятницу я выпалываю их по целому ведру.

— Вы их жжете, конечно?

— Жег… до сих пор…

Наши глаза встретились. Теперь она улыбалась тихой, зловещей улыбкой. Это была уже не та Изабел, которая говорила со мной пять минут назад. Я понял — я продаю свою душу черту.

— Надеюсь, я могу положиться на вас, Джонстон. Вы сделаете все, что нужно?

Она могла положиться на меня, так же как Тереза могла положиться на Игана.

Начали мы со щавеля, осоки и оксалий, но, как всегда бывает в столкновениях между людьми, каждая сторона неустанно искала нового и более мощного оружия. Мы с Иганом разбирались в сорняках не хуже, чем в георгинах, и скоро ни в чем не повинные Авалон и Элизия превратились в свалки для всех сорняков с других наших садов. Обычно мы вручали их сестрам, и как только мы уезжали и спускалась ночная тень, они забрасывали сорняки друг другу за изгородь. Каждый день, словно приговоренные, несущие на себе свою плаху, мы приближались к садам сестер с туго набитыми мешками. И при этом все еще могли без улыбки смотреть друг на друга. В какой же тупости мы увязли! Мы размахивали своими мешками с таким выражением, будто хотели сказать друг другу: «Вот тут‑то тебе и конец!» Презрительно сплюнув на разделяющую нас лужайку, мы надменно шествовали к калиткам, сжав губы и задрав нос, словно совершали что‑то необычайно героическое. Теперь мне смешно, но тогда я слишком втянулся в эту мерзкую свару, чтобы видеть ее потешную сторону.

Ко времени открытия очередной осенней выставки в результате нового губительного способа ведения войны оба сада начали увядать. Эти женщины затеяли страшное дело, когда столкнули меня с Иганом, потому что между мелкими диверсиями неискушенных женщин и смертельной схваткой двух знатоков была огромная разница. Мы не тратили попусту ни сил, ни сорняков. Осока, кислица, щавель, лук, ростки многолетних флоксов, мелко искрошенный пырей, оксалии — все, что перебрасывалось через изгородь, для садовника было бедствием. Мы отлично знали, когда, что и как забрасывать.

Через два — три месяца выставочные клумбы и бордюры так заросли сорняками, что теперь уже у обоих садов не было никаких шансов получить в этом году премию на выставке. Растения с мелкими корнями, такие, как астры и петунии, не терпят, когда их трогают, и мы стали перед выбором: либо выполоть сорняки и повалить цветы, либо позволить сорнякам поглотить клумбы. Непрошенные пришельцы здесь особенно усердствовали, словно хотели показать, что поняли зловещий смысл игры людей. Тут и там, в местах, где нам пришлось сделать тщательную прополку, показались пятна обнаженной земли.

Многолетники и отобранные для выставки георгины и гладиолусы находились в не менее бедственном положении, так как ни у Игана, ни у меня не хватало времени следить за ними. Пять часов из восьми мы проводили теперь с тяпкой и мусорным ведром в руках. Мало — помалу оба сада совсем пришли в упадок. Сорная трава разрасталась на затененных участках дорожек, по розам взбирались усы вьюнков, края газонов заросли, на кустарниках все еще торчали засохшие весенние цветы.

Но сестры по — прежнему и не помышляли об отступлении. Теперь, как никогда, надо было бить отбой, ибо даже посторонним было ясно, что мы неотвратимо идем навстречу собственной гибели. Все вокруг шептались о нашей ссоре, и в любое время дня, стоило мне оторваться от работы, я видел удивленные лица у калитки. Заглянуть в сад через заросшую ограду было уже невозможно. Однажды репортер из газеты попросил меня поведать ему «эту историю». Я послал его к Изабел. Сестры прекратили всякие новые приобретения, что сильно урезало мои «доходы», но у меня не было желания бросать работу — мне было любопытно, чем все это кончится, и, кроме того, мне очень хотелось восторжествовать над Иганом. Как только появлялся новый сорняк, я показывал его Изабел, но она лишь поджимала губы, бросала на Авалон взгляд, жаждущий отмщения, и вздыхала так, словно хотела сказать, что никак не может уразуметь вероломства людей в этом мире.

— Ладно, Джонстон, — решительно говорила она, — только делайте все возможное.

Изабел всегда так говорила — со скрытым намеком. Услышь кто наш разговор, он бы непременно заключил, что я должен упорно бороться с сорняками. Но я понимал тайный смысл ее слов — и старался изо всех сил. Зачинщицей была Тереза, она первая забросила щавель в Элизию — так утверждал я, — пускай же Авалон сделает и первый шаг к примирению.

Однажды утром, за три дня до первой осенней выставки, над забором, в том месте, где я работал, высунулась голова Игана.

— Грязная скотина!

— Чего тебе, кислая рожа?

— Про это ты, конечно, тоже ничего не знаешь? — Иган мотнул головой в сторону своих клумб. Я встал на нижнюю перекладину и заглянул к нему.

Сначала я ничего не заметил; ему пришлось показать мне, в чем дело.

Тереза всегда высаживала свои георгины купами по северному бордюру, чтобы немного защитить их от знойного летнего ветра. В купе, на которую мне показывал сейчас Иган, было три великолепных куста «Джейн Каул», покрытых чудесными цветами. Они были намного красивее, чем у меня в Элизии. Вот уже неделю я с завистью поглядывал на них. Изабел тоже приметила их — я не раз видел ее следы на этом месте у забора.

В то утро георгины выглядели так, словно их хватил двадцатиградусный мороз. Огромные бронзовые лепестки уныло поникли, листья почернели. Вокруг все было как обычно, только несколько капель зеленоватой жидкости на траве провели отчетливый след к тому месту, где стояли мы с Иганом.

— Это не я, браток! — невольно воскликнул я.

— Всегда не ты! — огрызнулся Иган. — Знаешь, что начнется теперь?

Я ответил не сразу. В первый раз с того времени, как началась вражда, я был действительно потрясен. Меня охватило отвращение. До сих пор, несмотря на сорняки, оба сада были еще красивы. Красивы красотой цыганских лохмотьев — в этом даже была своя прелесть. Они еще могли согреть сердца двух мастеров — садовников. Сейчас на мгновение мне почудились две маленькие бурые пустоши.

— Ну? — настаивал Иган.

— Что?

— Я сказал: ты знаешь, что теперь будет?

Он смотрел на мои георгины в пятнадцати шагах отсюда, словно кот на канарейку.

— Мы не станем этого делать, правда? — я весь дрожал.

— Черта с два, не станем! Сам начал!

Я хотел объяснить ему, кто начал, но ложное чувство преданности Изабел взяло верх. Я ненавидел ее в тот момент, но я слишком привык считать Игана и Терезу врагами.

— Только тронь мои георгины, я спалю весь твой сад! — взорвался я.

— А что же мне делать с этим? — Иган снова кивнул на свои «Джейн Каул». — Сидеть сложа руки и молчать?

— Делай, что хочешь, — беспомощно пробормотал я и слез с забора. Я очень хорошо знал, что я сам сделал бы на его месте.

У Изабел хватило наглости отрицать свою вину, но она не стала тратить много времени на объяснения.

— Надо закрыть наши георгины листами кровельного железа, — сообщил я, как только она вышла в сад.

— Зачем, Джонстон?

— Иган взбесился из‑за своих «Джейн Каул». Кто‑то опрыскал их ядом.

— И, конечно, он обвиняет нас?

— Это сделано с нашей стороны забора. — Негодование взяло во мне верх, и я добавил с чувством: —Такого я уж никогда бы не сделал, мисс Изабел!

— Я тоже, Джонстон, — она окинула меня ледяным взглядом, словно бросила вызов: «А ну, попробуй обсуждать это дальше!» — Но, безусловно, я не буду уродовать сад железными листами им на радость.

Она не будет уродовать сад!

— А как же выставка? — спросил я. — Ведь осталось всего три дня. Может, мы срежем несколько цветков и положим на лед?

— Они все равно не сохранятся. Рискнем.

«Рискнем!» — когда за забором Иган! В эту минуту моя преданность ей впервые поколебалась. Я снова увидел все в настоящем свете — отвратительная склока двух праздных женщин. Изабел не хотела мириться, ей не нужен был хороший сад, она даже и мстить не хотела— мстить было в общем не за что. Она дошла до такой злобы, что жаждала разрушения ради разрушения. И Тереза тоже; обе были хороши. Я уверен, что Изабел первая употребила яд только потому, что первая додумалась до этого. Тереза сделала бы то же самое с таким же наслаждением. Все прелестные цветы Авалона и Элизии давно уже стали для сестер лишь орудием, с помощью которого они наносили раны друг другу. Может быть, от своей никчемной жизни они обе немножко свихнулись. Я не знаю, я не специалист в таких вопросах.

Наверняка я знал только одно — все это ненавистно мне. «Рискнем!» Она прекрасно знала, чем это грозит. Она не хуже меня знала, что случится с георгинами. Я вспомнил о благородном негодовании Игана, когда он показывал мне свои «Джейн Каул» — цветы, в которые он вложил опыт всей своей жизни, которые он заботливо выхаживал четыре месяца. Мое' сердце потянулось к Игану и ожесточилось против сестер. Я подумал о наших с ним женах, об их маленьких домиках. Без сомнения, условия жизни у нас были одинаковые. И у него и у меня крошечные, с носовой платок, садики, да и в них мы должны были сажать овощи чтобы свести концы с концами. Георгины не для наших жен. Цветы мы выращивали для других.

Мне захотелось измерить всю глубину падения сестер. Изабел все еще стояла посреди газона.

— Мисс Изабел!

Она обернулась, лицо у нее было по — прежнему злое.

— В чем дело, Джонстон?

— Вы не будете возражать, если я возьму домой несколько этих цветков.

— Георгинов? — Она была просто поражена, оскорблена. — Вы шутите!

— Завтра они погибнут. Мне жаль их.

— Они не погибнут завтра, — отрезала она. — Мы покажем их на выставке в субботу. — Лохмотья ее юбок описали полукруг, и она исчезла.

Я решил тогда, что, если георгины доживут до субботнего утра, я погублю их сам, как только приеду.

Мне не пришлось делать этого.

Иган превзошел самого себя. Много времени спустя мы разговорились с Иганом в кабачке, и я узнал, что он проделал все сам. Так я и подозревал. Несчастная клумба георгинов! Это было сработано не женской рукой. Чтобы убить цветы с одного раза, он, как и Изабел, подмешал что‑то в жидкость для уничтожения сорняков. (Что именно, не стоит здесь говорить — ведь, в конце концов, у сестер могут найтись достойные ученики!) Иган рассказал мне, что в ночь на среду он съездил к приятелю в Ринвуд и одолжил у него большой садовый насос. Отношение Игана к последним событиям было точно такое же, как у меня: вы хотите драки? — извольте, мы устроим вам настоящее побоище, по всем правилам, и покончим с этим раз и навсегда. Он разошелся вовсю. Он уничтожил не три куста георгинов, он уничтожил их все. Чтобы обесплодить землю по крайней мере на полгода, он вытравил всю клумбу, где они росли. Иган поливал прямо из шланга; черные иероглифы виднелись вокруг на газоне там, где он случайно отклонился от цели. Изабел, видимо, в четверг пыталась спасти цветы — клумба была затоплена водой. Она могла не тратить времени попусту.

В день субботней выставки я всегда бывал в саду, и в девять часов Изабел подошла к тому месту, где я бесцельно копался в зарослях сорняков.

— Доброе утро, Джонстон.

— Доброе утро, мисс Изабел.

Она ждала. Она хотела, чтобы я заговорил первым, но я решил на этот раз принудить ее к откровенности. Поздоровавшись, я опустил голову и продолжал работать. Противно было смотреть на ее грязные башмаки и спущенные чулки в четырех футах от моего лица.

— Вы видели георгины? — спросила она наконец, потому что молчание становилось неловким.

— Да, видел. Они их хорошо отделали.

— Их нельзя спасти, не так ли?

— Нельзя. Раньше чем через год там и курослепа не вырастишь.

— Я понимаю. — С минуту она молчала. — Джонстон, мы должны… я хочу… — голос ее прервался.

Я выпрямился и, когда увидел ее лицо, почувствовал жалость к ней. Бедняга! Она была комком нервов. Она пыталась что‑то сказать мне, но лишь беззвучно кривила губы. Ее загрубевшие пальцы теребили приколотую к вороту старинную камею. Злость моя улетучилась. «Так или иначе, тебя ждет сумасшедший дом», — подумал я. Самое лучшее, что могли сделать для сестер мы с Иганом, — это ускорить события.

— У нас на дорожке возле дома завелась какая‑то нечисть, — сказал я, многозначительно понизив голос. — Надо бы ее опрыскать ядом…

Усталые глаза Изабел просветлели, и это подтвердило мои самые мрачные подозрения. Они загорелись, словно глаза маленькой девочки, которой пообещали новую куклу.

— Что вам для этого понадобится, Джонстон?

— Четыре литра жидкости и садовый насос, — важно за. явил я. — Вы сможете заказать их сегодня?

— Я позвоню и закажу их немедленно.

— Если вы сумеете получить их вовремя, я вернусь и после чая все сделаю. — Мне было любопытно, осталось ли в ней хоть сколько‑нибудь гордости или совести, и я прибавил: — В темноте будет удобнее…

Она даже не улыбнулась.

— Спасибо, Джонстон. Конечно, я заплачу вам. Такие вещи тоже требуют большого старания.

Такие вещи требуют старания!

В тот вечер я входил в калитку Элизии со странным чувством. Никогда раньше я не бывал здесь после наступления темноты и был поражен — настолько мне все казалось незнакомым. Лунный серп и звезды освещали дорожки, _я знал до дюйма расположение каждой клумбы, каждого куста, и все‑таки они стали другими. Я чувствовал себя браконьером или преступником. Ни дуновенья ветерка. В темных уголках затаились невидимые существа, из угрюмых кустов на меня смотрели горящие глаза. Я тихо ступал по усыпанной гравием дорожке, но мне казалось, что я произвожу ужасный шум. Ночная «работа'», видимо, расстроила мои нервы, потому что я помню, как с каждым шагом мне становилось все страшнее и страшнее. Я напряженно ждал, что вот сейчас раздастся дикий крик и поднимется тревога. В конце концов, я был преступником, я шел убивать. Чувство вины и неминуемой беды еще больше возросло, когда, миновав темный фасад дома, я увидел свет в окошке сарая для инструментов.

Изабел оставила там зажженный фонарь; на скамейке лежал новый садовый насос и четыре полных галлона яда.

Окно кухни тоже светилось, но моя хозяйка не вышла ко мне. Мне вдруг захотелось постучаться в дверь кухни, притвориться, что мне нужна горячая вода, чтобы развести яд, и этим сделать Изабел более активной соучастницей моего преступления. Но, подумав, я решил пощадить ее. Кроме того, я хотел дать последнюю возможность ей и Терезе хоть теперь остановить оргию разрушения. До сих пор не совершалось таких страшных, непоправимых разрушений, — может быть, в этот последний час сестры наконец опомнятся.

Именно поэтому я употребил только один галлон яда. И сейчас я могу поклясться, что Тереза, стоя у своего дома, наблюдала за всей операцией. Дом Терезы, как и Элизия, был погружен в темноту, но время от времени я видел, как по белевшим доскам веранды скользила черная тень. Если бы она вдруг вскинула руки и побежала через газон ко мне, я бы, без сомнения, бросил насос и до самого моего дома мчался бы во весь дух. Мне все время хотелось удрать, так мне было жутко.

Но никто не помешал мне, и я продолжал делать свое страшное дело. Стоя на ящике возле забора, я старательно направил шланг на длинную грядку хризантем, что шла вдоль большого газона. Над газоном и лавандовым бордюром у дорожки, выстланной глазированной плиткой, я тоже xopoшo поработал. В темноте я не мог ничего разглядеть, но я ведь знал Авалон не хуже Элизии и гордился тем, что назавтра Иган найдет в моей работе ту же точность и ловкость, с какой он обрабатывал мою клумбу георгинов.

И он нашел.

В воскресенье, исподтишка наблюдая за ним, я увидел, как он расчищал и вскапывал отравленную землю. Он делал это, как всегда, сосредоточенно и старательно, но блеск его суровых глаз не предвещал ничего доброго для Элизии, а ироническая усмешка на его лице говорила о том, что он прекрасно сознает бесполезность дальнейших усилий. В то утро я только однажды увидел Терезу. Она стояла на краю газона и смотрела на наш северный бордюр. Я хорошо видел ее лицо и легко прочитал ее мысли. Она обдумывала следующий удар, оценивала последствия, сравнивала Авалон с Элизией — ее рододендроны и наши пионы, дафнии и гардении, лириодендроны и джакаранду. Прямо напротив нее росла пышная камелия, вся усыпанная пухлыми бутонами. Из многих бутонов уже пробивались красные лепестки. Глаза Терезы долго, словно в раздумье, покоились на них, и я тут же записал камелию первой в список жертв следующей атаки.

А моя милая хозяйка была в прекрасном настроении. Она особенно приветливо поздоровалась со мной, подала мне свежий кекс к чаю и весь день расхаживала с такой самодовольной улыбкой, что мне захотелось на одну ночь поменяться с Иганом местами.

Рододендроны — пионы — дафнии — гардении — джакаранда — камелии…

Четыре недели спустя в запустении искалеченных газонов и изуродованных деревьев я прощался с Элизией. Изабел позволила мне почти восемь часов бессмысленно пробродить среди останков сада, а в пять часов положила конец комедии, сказав, что я должен искать другую работу.

Растрепанная, с пустым взглядом, она стояла посреди этого страшного сада — кладбища. Вид у нее был ужасный. Она силилась сохранить достоинство, и комок подступил у меня к горлу.

Слабо улыбнувшись, она протянула мне банкноту в фунт стерлингов и немного серебра.

— Ваше жалованье, Джонстон.

Я вопросительно смотрел на нее.

— Да, тут на десять шиллингов больше. На счастье… — . Изабел странно вздрогнула, у нее перехватило дыхание. Она бросила быстрый, испуганный взгляд по сторонам. «Этот погубленный сад будет преследовать тебя», — подумал я.

Я поблагодарил ее. Она все смотрела на меня, словно хотела о чем‑то спросить.

— Мне жаль, Джонстон. Я… Правда, бесполезно продолжать работу?

— Почему же, мисс Изабел? — безжалостно спросил я.

Она безнадежно махнула рукой.

— Здесь ничего нет — нет сада. Вам надо искать другое место.

Голос у нее стал жесткий, но мне это и было нужно. Я понимал: она стояла на краю бездны. Мне хотелось многое сказать ей, но, пока я собрался с мыслями, она рывком протянула мне руку не в силах продолжать разговор.

— До свидания, Джонстон. Вы… вы славный человек!

Судорожное рукопожатие, улыбка, заставившая мое сердце сжаться, блеснувшие на мгновенье слезы — и она ушла. Прежде чем я понял, что не сказал и слова прощанья, ее обтрепанная фигура исчезла в дверях дома.

Иган покинул Авалон двумя днями раньше. Мы были последними звеньями, связывавшими «небесных близнецов» с разумным миром. Придет время, и жизнь снова заявит о себе в обоих садах, но нас с Иганом там не будет. Выстоит только природа. И, верно, немало темных историй будут рассказывать о двух злобных старухах, доживающих свой век среди зарослей вьюнов и дикого плюща.

НОЧНАЯ СМЕНА (Перевод Б. Антоновича)

Зима. Восемь часов вечера.

На открытой площадке трамвая, идущего по Сент — Килда — роуд в северном направлении, сидят двое. Два портовых грузчика едут в Ярравилл — в ночную смену — на разгрузку сахара: один из них, тот, что постарше, по уши закутан в толстое пальто и сидит прямо, словно аршин проглотил, уставившись в дальний конец вагона. В его усталых

ГЛазах выражение невозмутимого спокойствия, какое 4acfo встречается у заядлых курильщиков трубки. Его спутник намного моложе; зажав руки между колен, он наклонился вперед, как бы любуясь этой дорогой, которая славится своей красотой.

— Холодно будет на палубе, Джо, — замечает молодой.

— Да, холодновато, Дик, — отвечает Джо. И оба опять замолкают.

На остановке Турэк — роуд сходит несколько пассажиров, но садится гораздо больше. Это главным образом, молодежь, направляющаяся на танцы и в театры. Гладко прилизанные головы и белые галстуки; прически, сделанные в парикмахерских на Коллинз — стрит, подведенные брови и накрашенные губы; отутюженные складки на брюках и начищенные до блеска туфли; шелковые платья и короткие жакетки. Людей набилось в трамвай столько, что некоторым приходится висеть на подножках. Воздух наполнили запахи духов.

Молодой портовый грузчик не уступает места — ему тоже никогда не уступали. Он по — прежнему смотрит на дорогу, но перед самыми его глазами крошечная ручка придерживает подол розового шелкового платья, чтобы оно не касалось пола. И он решает, что смотреть на эту ручку куда интереснее, чем разглядывать дорогу. Он мысленно прикидывает, что эта ручка легко и удобно поместилась бы в его большом кулаке. Маленькие белые пальчики совсем как у девочки, накрашенные ногти похожи на крохотные лепестки розы. Дик вдыхает в себя воздух — пахнет фиалкой. Взгляд его скользит чуть выше, туда, где запястье, которое он может без труда обхватить большим и указательным пальцами, скрывается под рукавом жакета. Он бросает взгляд еще выше и вдыхает воздух. Снова фиалки, но на этот раз к запаху духов примешивается запах настоящих фиалок. Со своего места он видит темно — лиловый букетик, прижатый к бледной щеке девушки. Она разговаривает с молодым человеком, стоящим с ней рядом. Улыбаясь, она взмахивает черными ресницами и показывает белые зубки.

Дик сравнивает себя с молодым человеком, сопровождающим девушку, и думает о том, что ждет каждого из них. Ярравилл и Трокадеро; разгрузка сахара и танцы. Дик смотрит на маленькую белую ручку — она так близко к его губам. И он с возмущением откидывается назад, поймав себя на мысли о том, как бы девушка поступила, если бы он вдруг поцеловал ее руку. Вот сентиментальный дурак!

Старый Джо, должно быть, тоже находится под впечатлением шелка и духов.

— Теперь пошла такая мода, — прошипел он на ухо Дику, — что не разберешь, где у них зад, а где перед.

Дик с легким недовольством смотрит на него.

— Что в них плохого? Мне они нравятся.

Джо фыркает в ответ, и тема разговора иссякает.

Дику смешно. Он понимает Джо. При виде таких же точно пассажиров, севших в трамвай на Алма — роуд и на Элстернуик, старик не выказывал никакого неудовольствия. Видно, все дело в названии остановки — Турэк. Оно за себя говорит. Бедняга Джо! Мужества у него хоть отбавляй, а ума маловато. По — прежнему он верный товарищ, но с годами становится упрям и зол. Видно, устал от «борьбы за свободу», плетется в хвосте. Слегка презирает теперешнюю молодежь, которой досталось вести борьбу на последнем этапе. И все‑таки он настоящий товарищ. И прекрасный бригадир. А на выгрузке сахара это очень важно. Ощущая локтем крепкое тело старого грузчика и видя перед собой маленькую белую ручку, Дик чувствует, что находится меж двух миров. Дерюга и шелк. Крепкий запах табака и аромат фиалок. Вчера и завтра.

На перекрестке Флиндерс — стрит и Свенстон — стрит грузчики сходят с трамвая, протискиваются сквозь веселую праздничную толпу на широкую мостовую к остановке и пересаживаются в другой трамвай. Опять что‑то новое. На этот раз пассажиров совсем мало. Сильнее чувствуется холод. Быстрый переход от одних впечатлений к другим. От Свенстон — стрит — к Спенсер — стрит, от развлечений — к труду; от света — к тьме. Нет больше шелка и духов. Темные улицы почти безлюдны. Группы пешеходов, ежась от холода, тяжело шагают под нависшим виадуком.

— Сегодня на палубе будет собачий холод, — говорит Джо, не отдавая себе отчета, что он повторяется.

— Ну и мерзни на здоровье!

Говорится это так, походя, без намерения обидеть. Грузчики идут молча. Джо не из разговорчивых. Дик, наоборот, не прочь поболтать, но маленькая белая ручка и букетик фиалок у бледной щеки девушки натолкнули его на мысли, которые вызывают в нем раздражение. Дик думает: «Не — бось кошки никогда не работают, даже лошади — и те отдыхают по ночам!»

Вот и река, шестой причал. Пройдя между складами, они выходят к пристани. Грузчики уже в сборе. Слышатся приглушенные голоса, топот тяжелых башмаков по деревянному настилу. Река окутана плотной дымкой, почти туманом. В мерцающем свете редких фонарей на южной стороне видно, как темные силуэты людей то сходятся, то исчезают за пристанью.

Дик и Джо присоединяются к своим товарищам, собравшимся на плавучей пристани. Обмениваются грубоватыми приветствиями.

— Как жизнь, Джо?

— Тебе‑то что за дело?

— Эй, ты, тебе что, иголку в зад всадили, старый хрыч?

— Мне и без того тошно. Как жена себя чувствует, Сэмми?

— Чуть лучше, Джо. Она сегодня уже встала.

— Эй, становись, катер подходит.

Как только на реке появляется красный огонек, грузчики уже толпятся у края пристани. В такую ночь каждому хочется занять место в каюте. Вода совсем черная, спокойная, и катер, подходя к пристани, почти не подымает волны. Ночь полна звуков. Есть звуки слабые, напоминающие скрип лебедок на дальних причалах для разгрузки леса; есть громкие, похожие на грохот самосвалов, разгружающих каменный уголь против газового завода. Но все они как‑то по — особенному гулки, и это еще сильнее чувствуется в глубокой тишине. Как ни странно, но ни одному звуку никогда еще не удавалось полностью разорвать то зловещее молчание, которым всегда сопровождается туман. Дик тоже чувствует это, сходя за старым Джо по трапу и ощупью пробираясь из каюты в носовую часть катера.

— Сегодня тихо, Джо. Должно быть, многие корабли простаивают.

— Ерунда, при чем тут тишина? В северной стороне на четырех кораблях идет работа. А куда тебя черт несет?

— Хочу посидеть на палубе.

— И сиди, а я не пойду, здесь тебе не Стадли — парк какой‑нибудь.

Дику все равно, однако оказывается, что он не один; другие грузчики тоже вынуждены выйти на палубу, потому что каюта переполнена. Ему трудно уклониться от разгово ра. Скачки, футбол… Вот если бы речь зашла о политике… о борьбе! Впрочем, это у него просто настроение такое. И не то чтобы Дика особенно возмущали ночные смены, порядки в порту, товарищи. Ночью можно хорошо заработать. Три фунта в смену. Порой такая работа была просто спасением для него. Очень часто он целыми днями слонялся без дела, а затем ему удавалось найти работу только на одну ночь, но этого по крайней мере было достаточно, чтобы заткнуть рот квартирному хозяину и лавочникам. Кроме того, ночная смена была на два часа короче дневной. И все‑таки скверное это дело. Черт побери, ясно, что всю работу, какая только есть на земле, можно успеть сделать днем. Столько времени днем уходит впустую, а ночью работай. Только совы, крысы и люди трудятся по ночам.

— В чем дело, Дик? Ты все молчишь.

— Спать хочется, Блюй. Не выспался.

«Черт бы их побрал! И чего им надо?»

Катер идет быстро, легко, и опасности никакой. Туман сгущается, но здесь немного светлее от огней судов, разгружающихся на северном берегу. Небольшие суда с катера кажутся огромными. И довольно красизыми — с фонарями на мачтах и грузовых стрелах: как будто маленькие города раскинулись на высоких черных скалах. Не различишь, где черные корпуса кораблей сливаются с черной водой.

На носовых частях кораблей не видно надписей, но грузчики знают их названия.

— Это «Бондалира». Хорошая была работа на этом судне. Его разгружали в воскресенье.

— Вон «Эра». На этом сегодня ночью закончат работу.

— А, «Монторо»! Говорят, что здесь работы только на одну ночь.

Странные понятия: грязное судно — угольщик, который разгружается по воскресеньям, — считают хорошим судном; а вот пассажирский пароход с большой осадкой, но который разгружается в одну ночь, — это плохое судно.

— А я не прочь бы поработать в воскресенье, — подает голос Джо.

— Я думаю, ты много денег сберег, не жертвуя на церковь. Ты отпетый старый грешник.

— Что верно, то верно. В церкви я был всего два раза в жизни: первый раз меня чуть не утопили в купели, а во второй — обвенчали с полоумной женщиной.

Дик улыбается. В его улыбке сквозит любовь к старому забияке. Понимает он сам это или нет, но Джо хороший христианин. Про таких говорят «прирожденный джентльмен». Он усердный работник, только, правда, безбожник, вот и все. У него три судимости: первая— за кражу дров во время кризиса, вторая — за драку с полицейским во время забастовки в тысяча девятьсот двадцать восьмом, третья — за проезд без билета по железной дороге, тоже во время кризиса. На щеке у него шрам от раны, полученной в Галлиполи. Прихрамывает на правую ногу — от ушиба, полученного во время несчастного случая в порту. Руки и плечи Джо скрючены от работы на холоде: бывали дни, когда приходилось браться за любую работу. Джо — моряк.

Дик любит его, как молодые ребята часто любят бывалых людей, наставников. Они вместе работают, вместе переходят с одного судна на другое, вместе ездят на работу, рядом живут.

Грузчики продолжают болтать, когда катер, пыхтя, проходит через Свингин — Бэйсн. Туман все густеет. Южная часть порта едва различима. Вокруг редких огней — медножелтые круги. Издали видны снасти — это ветхие и тусклые лихтеры, жалкие остатки парусного флота. Северная сторона порта скрыта в тумане, оттуда доносится лишь неясный шум.

Там, за серой завесой, на угольных причалах гремят старые лебедки и на подъездных путях причала Дадли — стрит железнодорожные вагоны с грохотом стукаются один о другой. Над водой с необычайной отчетливостью разносится резкий мужской голос.

Через несколько минут все исчезает, катер замедляет ход. Теперь уже все окутано туманом. Взгляд Дика устремлен на гребень волны у носовой части катера. С тех пор как катер отошел от шестого причала, волны становились все меньше и меньше; а сейчас видна лишь легкая зыбь. Из каюты доносятся голоса грузчиков, проклинающих холод и рассуждающих о том, как лучше добраться до берега в случае аварии. Дику хочется, чтобы они замолчали. Он тоже замерз, но его раздражение почти прошло. Здесь, в этих кораблях, проходящих ночью, есть тоже своя красота, как и в маленькой белой ручке… Всего в трех футах от него медленно течет черная, как сажа, вода. Очень легко вообразить, что движется только вода, а катер стоит на месте — гружен ное людьми суденышко застыло в вечной ночи на черной реке. Слева, на южной стороне, все замерло; а справа, с северной стороны, доносится только отдаленный шум невидимого мира.

Девять часов вечера.

На Куд — Айленд вспыхнул зеленый огонек — сигнал, указывающий путь судам.

Один — единственный огонек. Затуманенный зеленый глазок, который не гаснет и не разгорается. Зеленый глазок и серый туман. Катер проходит довольно близко от огонька, даже слишком близко — это становится очевидным, когда катер круто сворачивает влево. Из темноты ночи доносятся новые звуки. Это звуки с судна, на котором кипит работа. Прямо перед ними, совсем недалеко. Видно, у Ярравилла. Разговоры, которые было стихли, снова оживляются.

— Что же это такое, черт возьми?

— Неужели еще нет девяти?

— Сейчас ровно девять. Возможно, судно с углем подошло.

— Да, сегодня утром пришвартовалось.

— Слава богу, теперь недолго, а то я замерз, как собака.

— Посмотришь, как дневная смена взвоет, когда мы причалим. Когда они поднимут якорь, будет уже десять часов.

Около носовых частей двух судов туман меняет свою окраску, и кажется, что раскрылись две светящиеся пещеры, как будто какая‑то гигантская сила раздувает опущенные занавеси. И в каждой из этих пещер вырисовывается надпалубная надстройка корабля с той ошеломляющей игрой света и тени, которая свойственна кораблям в ночное время. Судно, груженное углем, и сахаровоз — «Триенца» и «Милдьюра».

Красивые очертания «Триенцы» — большого судна — не привлекают внимание портовых грузчиков. Глаза их прикованы к «Милдыоре». Их интересует только один вопрос— сколько ночей они здесь проработают.

— Ей богу, «Милдьюра» глубоко сидит!

— Здорово ее нагрузили.

— Поработаем ночи три или четыре — красота!

Под взрыв насмешек и приветствий дневной смены катер подходит к высокому причалу.

— Долго же вы добирались!

— Чего ворчите? Вам заплатят за то, что пришлось нас ждать.

— Здорово, Блюй, старый разбойник!

— Как поживаешь, Джим? Много ли работы для нас оставили?

— Для тебя вполне достаточно. На «Милдьюре» неплохо можно заработать.

— Сколько партий?

— Пять во втором отсеке. Когда спустишься, начинай с левого трюма. До ужина — хорошо поработаете — две партии осилите.

— Спасибо, сынок!

Ночная смена, выбираясь из катера наверх, на пристань, проклинает администрацию порта за то, что она не дает ни лестниц, ни сходен. Дик последним зацепился за балку только потому, что предпоследним был Джо. Молодого грузчика возмущало, какие усилия нужно было приложить его старому напарнику, чтобы взобраться наверх. «Чертова жизнь! Кругом безобразие. Никак не избавишься от него». Исчезло необычайное очарование окутанной туманом реки. Черные перила пристани облеплены людьми, словно огромными жуками, — значит, снова работай десять часов без передышки. О том же напоминает огромный силуэт портала подъемного крана, предназначенного для разгрузки угля. Работать, вечно работать, и лишь изредка мелькнет на миг красота: то дымка тумана, то маленькая белая ручка, то черная вода, вспененная катером.

— Пошевеливайся, старина! — крикнул кто‑то сверху.

Огромные башмаки Джо как раз над головой Дика. Одна нога Джо поднята на следующую балку. Дик ждет, когда передвинется вторая. Но старик пытается найти опору повыше и ухватиться за нее руками. У Дика руки окоченели от холода. Балки покрыты мбкрой угольной пылью и холодны, как лед. По обеим сторонам грузчики дневной смены спускаются вниз на катер. Всюду шум, толкотня, мельканье черных фигур.

Вдруг Дика охватывает тревога: нога Джо, которую тот только что занес на вторую балку, снова оказалась внизу.

— Эй, там, наверху! — закричал Дик. — Помогите человеку взобраться!

Слишком поздно. Как раз когда Дик отодвинулся в сторону и старался подняться выше, чтобы поддержать друга, ослабевшие руки грузчика разжались. Как тяжелый узел, он рухнул вниз, с глухим стуком ударился о планшир катера и упал в воду, прежде чем кто‑нибудь смог протянуть ему руку.

Час спустя еще один катер скрывается в тумане. На нем только два человека и оба внизу. Один стоит у руля, а другой прислонился к открытой двери, устремив взгляд на серую завесу за бортом. Куд — Айленд уже был далеко позади, когда заговорил рулевой:

— Товарищ твой, что ли?

— Да, товарищ.

— Быстро ты его вытащил.

— Не очень‑то быстро. Он же ударился о катер, прежде чем упасть в воду.

Спустя минуту рулевой опять спросил:

— А хозяин знает, что ты смылся?

— Мне все равно, я не стал бы работать этой ночью даже ради самого короля Георга. Да к тому же надо сообщить его старухе.

— Я еду до второго причала. Это тебя устроит?

— Да мне все равно.

И ему действительно все равно. И даже чем дальше ехать и чем медленнее, тем лучше.

Все вокруг почти такое же, как час назад: туман, черная вода, грохот разгружающихся вагонеток на подъездных путях. И ни единой живой души. Только сейчас одна из них отправилась в такое дальнее странствие, какое не дай бог никому.

А через несколько минут покажутся огни, много огней; послышатся голоса, появятся люди… И никто из них не узнает о том, что произошло. Там, на большом перекрестке Принсис — бридж, по — прежнему, суета, а по Сент — Килда — роуд все так же снуют трамваи. И шикарные автомобили мчатся по аллеям обнаженных вязов. Там другой мир — фиалки и маленькая белая ручка.

— Маленькая белая ручка. Смешно. Сейчас эта девушка где‑нибудь танцует, а замечательный старик, с которым она стояла рядом…

— Что ты сказал? — спрашивает матрос.

Дик спохватился, что говорит вслух.

— Мало мы знаем друг о друге, а? — говорит он.

— Что ты имеешь в виду?

— Так, ничего…

«ЧЕРНЫЙ ГРУЗ» (Перевод И. Архангельской)

В Австралии все началось с Билла Мэниона, секретаря мельбурнского отделения профсоюза моряков.

МЕЛЬБУРН ПРИБЫВАЕТ КАНАДСКИЙ «ГЕКТОР» ТЧК КОМАНДА НЕПРОФСОЮЗНАЯ ТЧК КАНАДСКИЕ МОРЯКИ ПРОСЯТ ПОДДЕРЖКИ АВСТРАЛИЙСКИХ МОРЯКОВ

В половине четвертого Мэнион еще раз перечитал телеграмму, сложил ее, сунул в бумажник, надел шляпу и вышел в соседнюю комнату.

Его помощник Лен Гэскелл, облокотясь на заваленный бумагами стол, разговаривал с двумя моряками.

— Я иду на «канадца», Лен. Уже прибыл, наверное.

Гэскелл поглядел на стенные часы.

— Его ждали в три, — сказал он с легким упреком.

— Знаю. А я не торопился. Все равно до утра не начнут разгрузку — ночных бригад не набирали.

Спустя десять минут Мэнион стоял в тени подъемного крана у причала Газовой компании, поглядывая на корабль, который только что пришвартовался. На палубах еще возились матросы, хотя причалы уже закрепили и сбросили трап. По полученным Мэнионом сведениям, корабль пришел с грузом угля из Индии.

Наверху, у трапа, двое хорошо одетых мужчин разговаривали с помощником капитана, но Мэниона никто не окликнул. Он поднялся на палубу и прошел к корме, где какой‑то странный с виду матрос неумело травил конец.

— Добрый день!

Матрос угрюмо покосился на Мэниона, кивнул и опять взялся за канат. Мэнион с трудом заставил себя быть вежливым. Ясно, что парень этот не моряк. Настоящий моряк управился бы с канатом куда ловчее. И моряк не наденет мягкую шляпу, не наденет такую тонкую рубашку и твидовые штаны. Парню явно не место на палубе. Вот так бы, наверное, выглядел моряк, если бы встал к заводскому станку. И ему‑то, видно, здесь не по себе. Мэнион заметил, как тот боязливо поглядел в ту сторону, где стоял помощник капитана, прежде чем ответить на приветствие.

— Добрый день.

— Только что прибыли?

Вопрос, конечно, глупый, но Мэниону тоже было не по себе. Всю жизнь он провел в доках и на кораблях, а сейчас чувствовал себя так, словно первый раз попал на палубу. Что‑то тут не ладно, на этом корабле.

— Только что.

— Из Калькутты?

— Из Калькутты. — Матрос нагнулся, выправляя канат. Видно, ему не хотелось продолжать разговор.

— Где мне найти вашего представителя профсоюза?

На этот раз матрос выпустил из рук канат и поглядел на Мэниона откровенно враждебным взглядом.

— Зачем? Что вам нужно?

— Просто дружеский визит. Я секретарь местного профсоюза моряков.

Матрос выпрямился и показал на помощника капитана.

— Я, мистер, о профсоюзе ничего не знаю. Лучше поговорите вон с ним.

— Не волнуйся, браток, — пренебрежительно усмехнулся Мэнион. — Нечего мне с ним говорить. Мы вас распознали, когда вы еще только входили в порт.

Помощник капитана, видно, наблюдал за ними и теперь шел к ним по палубе. Это был высокий человек с неприветливым лицом, но Мэнион не зря был вожаком пяти тысяч крепко сплоченных моряков. Слишком часто приходилось ему иметь дело с корабельным начальством, чтобы бояться таких вот даже на их территории. Мэнион решил начать разговор вежливо — пусть помощник сам задаст тон их беседе.

— Добрый день, сэр.

— Добрый день.

Крепышу Мэниону из‑за маленького роста приходилось смотреть на помощника капитана снизу вверх.

— Я секретарь местного профсоюза моряков, Билл Мэнион.

— Здравствуйте. Что вас интересует здесь?

— У меня есть основания поинтересоваться вашей командой. Нам сообщили, что она непрофсоюзная.

На мой взгляд, команда как команда, — жестко ответил помощник капитана. — Что еще? — с подчеркнутым безразличием он смотрел мимо Мэниона. Он стоял прямо, как столб, засунув большие пальцы в карманы кителя. Мэнион прекрасно знал, к чему он ведет. Помощник капитана только и ждет повода, чтобы выставить лидера моряков с корабля.

— В нашем порту очень считаются с профсоюзом, ми стер. Как вы только рискнули прийти с такой командой в Австралию?

— Друг мой, это не ответ на мой вопрос; что вам надо здесь, на палубе? Если у вас действительно есть дело…

— Здесь мне не с кем иметь дело.

— Тогда, может, вам лучше сойти на берег?

— Вы набрали команду в Кейптауне, не так ли?

— Где я набрал команду…

— Вместо команды, которая привела туда «Гектор»? Ее-то вы упрятали в тюрьму?

— Вы сами сойдете на берег или мне позвать моих… э… моих непрофсоюзных матросов?

— Не волнуйтесь, я ухожу, — Мэнион шагнул к трапу. — Но разрешите вам кое‑что разъяснить, мистер помощник, — вы сами себя посадили в ловушку. Получи я телеграмму на часок пораньше, ни один мой лоцман не взялся бы подбуксировать вас по реке. Вам удалось проскользнуть. Ну, а теперь посмотрим, как вы разгрузитесь. Наших докеров сам черт не уломает, если только им станет известно, какую вы себе команду подобрали.

Помощник капитана, презрительно усмехаясь, резко повернулся к Мэниону.

— Выход там! — вежливо проговорил он.

Мэнион спустился на берег, сел в автобус, доехал до конечной остановки, потом ярдов сто прошел пешком до дома Федерации портозых рабочих на Флиндерс — стрит. Ему пришлось несколько минут подождать, потом клерк провел его в кабинет Гарри Несса — секретаря федерации. Из‑за стола, приветливо улыбаясь, поднялся Несс, маленький толстый человек с красным, отекшим лицом пропойцы.

Улыбка не обманула Мэниона. Долголетний опыт научил его не доверять Нессу во всех межсоюзных делах. Мэнион был известным лидером левого крыла профсоюзов, Несс — не менее известным деятелем крайнего правого крыла. Несс никогда не принимал решения, не взвесив предварительно, как отнесутся к нему левые и как его решение отзовется на его политической и гражданской карьере. Для него профсоюз был лишь ступенькой к муниципальной или парламентской деятельности, а пока что он был обеспечен легкой и выгодной работой.

Мэнион сел, положил шляпу на колени.

— Чем могу служить? — вежливо спросил Несс.

«Ты бы многое мог сделать, если б не побоялся», — подумал Мэнион. Секретарь федерации портовых рабочих дружелюбно смотрел на него, но Мэнион почувствовал, как он насторожился. Несс очень хорошо знал, что по пустячному делу Мэнион к нему не придет.

— Только что пришвартовалось канадское судно, — заметил Мэнион как бы мимоходом.

— Ну и что же?

— В команде — одни скебы.

Вот оно: маленькие глазки едва заметно сверкнули, чуть дрогнул подбородок.

— Откуда это известно?

— От Канадского профсоюза моряков. Вот что я получил сегодня.

Мэнион передал телеграмму и, пока Несс читал ее, сидел молча. Несс выкроил целую минуту, чтобы обдумать ответ на то требование, которое — он уже знал это — ему предъявят.

— Кто привел судно в порт? — спросил наконец Несс.

«Ах, мерзавец», — подумал Мэнион. Вопрос, конечно, резонный, но честный человек задал бы его иначе.

— Мои моряки. Они ничего не знали. «Гектор» уже вошел в залив, когда я получил телеграмму.

— Хотите, чтобы мы его не разгружали? — Несс старательно сбил пепел с сигареты. — Не надо разыгрывать простака, но и проявлять излишнюю осторожность не следует. Федеральный исполком в Сиднее наверняка заинтересуется этим делом.

— А разве это не ясно?

— На первый взгляд все ясно. Но в таком деле одной телеграммы мало. Это же остановит весь порт, а мои ребята только что бастовали из‑за увольнений. Такое дело я один решать не могу.

— Безусловно, — терпеливо согласился Мэнион. — Но можете вы иметь свое собственное мнение? К нему ведь прислушиваются. Вы‑то сами против разгрузки?

Вопрос в лоб. Несс заерзал на своем кресле.

— Да, если там действительно всякий сброд. Где набрана команда?

— В Кейптауне. Все белые, но публика разношерстная. Должен вам сказать, я проверил телеграмму на двух судах. На самом «Гекторе» и на американском почтовом, что стоит у шестнадцатого причала. Он был в Кейптауне в то же время, что и «Гектор». В первом же порту, куда пришел корабль, после объявления всеобщей забастовки канадская команда тоже забастовала, на что она имела законное право. Но тут их всех арестовали. И сейчас они в Кейптауне сидят в тюрьме, ждут репатриации. А фирма набрала добровольцев, чтобы довести корабль до Калькутты. Яснее ясного.

Несс кивнул, не глядя на Мэниона. Он все еще крутил в пальцах сигарету. Какой у него воинственный вид! Подбородок решительно вздернут, зубы стиснуты — Несс явно позировал. Через несколько минут Мэнион ушел. На душе у него было тревожно.

За ночь слух о прибывшем корабле облетел весь порт, но до тех пор, пока утром не открылся пакгауз, где докеры получали наряды, ничего не произошло. К восьми утра Мэнион был уже там. Он ничуть не удивился, когда ровно в восемь нарядчик вывел мелом на доске объявлений для грузчиков угля: «Канадец «Гектор». Причал Газовой компании. 8. 30 утра».

Под высокими сводами пакгауза собралось около тысячи двухсот грузчиков, но большинство из них работало с другими грузами. Протолкавшись в дальний конец помещения, где собирались угольщики, Мэнион увидел, что людей там осталось мало. Многие уже приготовились подрядиться на «Гектор» и, засунув руки в карманы, терпеливо ждали, пока нарядчик оглядывал задние ряды, чтобы убедиться, что никто из его знакомых грузчиков не пропустил набора. Остальные докеры тесно сидели за длинными столами и играли в карты или слонялись между рядами сидящих, разыскивая своих приятелей. Кончилось то время, когда здесь было как на скотном рынке. Кончилось несколько лет назад, когда, несмотря на сопротивление правого крыла профсоюзов, портовые рабочие единогласно проголосовали за установление системы сменных бригад. Теперь им только надо было время от времени посматривать на большую черную доску на стене с колонками выписанных мелом цифр и слушать, не вызовут ли номер их бригады по репродуктору. Каждый по очереди получал работу, и никаких больше любимчиков и взяток.

Мэнион присматривался к грузчикам угля, словно хотел заглянуть к ним в душу. Ничем особенно они не отличались от остальных докеров — просто хорошие рабочие, наслушав — шиеся плохих советов. Главная опора Несса. В порту народ все еще доверял прежним своим товарищам.

Но как раз в тот момент, когда нарядчик уже приготовился выкликать бригады, началось какое‑то движение — откуда‑то сзади, из‑за стоявших полукругом грузчиков, проталкивался человек. Пожилой рабочий, весь в угольной пыли, только зубы сверкают. Видно, угольщик с только что закончившейся ночной смены. У него злые, покрасневшие от усталости глаза.

— Что с вами, ребята? Вы что, не знаете, что это «черный» корабль?

Мэнион почувствовал прилив гордости. Молодец старик, Дейви Стэрт не подведет. Надо быть настоящим человеком, чтобы сделать такое. Усталый, грязный, голодный, проработав одиннадцать часов под грохочущими кранами, он все‑таки отказался от обеда, от кружки пива, забыл и душ и блаженный отдых, чтобы прийти сюда и сказать то, что казалось ему самым важным в жизни. По установленным в пакгаузе правилам, да и по неписаному закону профсоюзов, секретарю профсоюза моряков не полагалось обращаться к докерам во время набора на работу, если только его не просили об этом, но Мэнион ни на минуту не сомневался, что кто‑нибудь непременно начнет борьбу. Несс, как и ожидал Мэнион, не сделал ничего, хотя, возможно, он обдумал следующий свой ход, на случай если сами докеры не захотят разгружать «Гектор».

— Не знаете, что это «черный» корабль? — Стэрт пробрался на свободное местечко между помостом перед доской объявлений и стоявшими вокруг докерами.

— Сам ты черный! — визгливым голосом прокричал кто‑то сзади. Там же послышался довольный смешок, но тут же стих. Чувствовалось, как все насторожились.

Нарядчик нагнулся и тронул Стэрта за плечо.

— Работать мешаешь, браток.

— И помешаю, будь покоен. Они же просто не знают…

— Чего ты болтаешь? Ведь судно‑то…

— Я прекрасно знаю, о чем говорю. Там вся команда— скебы.

По толпе пополз ропот. «Черный» и «скебы» — зловещие слова для рабочих, тяжело переживающих поражение в недавней забастовке, чуть было не задушившее их профсоюз.

— Еще кто‑нибудь знает об этом?

— Да бросьте Вы! Нам‑то какая разница? Он ведь уже в порту…

— Заткнись, болван. Откуда ты узнал, Дейви?

— В порту все знали еще ночью. Янки, что подошли к шестнадцатому причалу, были в Кейптауне вместе с «канадцем». Да что вы, сами не понимаете? Вот уже пять недель, как канадские моряки бастуют. За каким же чертом канадский пароход очутился сейчас в Мельбурне? И какая на нем может быть команда?

Как ни хотелось Мэниону вмешаться, но ничего не поделаешь— он мог только наблюдать. Голоса зазвучали громче.

Угольщики сгрудились тесней, лица у них были суровые. Другие докеры уже напирали с боков. Тут и там возникали горячие споры. До Мэниона долетали только отдельные, давно всем известные выкрики:

— Опять проклятые «коммо» суются!

— Будут бригады набирать или нет?

— Подыхаешь с голоду, Мик? Любую работу схватишь — только бы тебе деньги…

— Давайте организованно. Надо послать за профуполномоченным.

Но уполномоченный Хеффнер уже тут. Он вдруг появился откуда‑то и теперь проталкивался к помосту, маленький, невзрачный, не обращая внимания на вопросы, которыми его обстреливали со всех сторон.

Нарядчик пока что сошел вниз и яростно заспорил со Стэртом.

Мэнион держался позади, он почти ничего не слышал и только мог догадываться, о чем шел разговор. Такие вот стычки просто из себя выводили лидера моряков. В своем профсоюзе он бы в любой день смог добиться согласованных действий во всех крупных портах Австралии. Хеффнер не хуже Несса знает, где правда. Издали Мэнион видел его маленькую лысую голову. Хеффнер стоял молча, уставившись перед собой, и лицо его выражало покорность и терпение, а с обеих сторон на него с криком наседали Стэрт и нарядчик. Нетрудно распознать этого Хеффнера, так же как и Несса. Просто не хочет неприятностей. Как и Несс, Хеффнер только и ждет, как бы уладить дело, чтобы не подорвать свой престиж. Стэрта он ненавидит смертельно, но сейчас боится выдать себя. Мэниону хотелось попросить слова, но он знал, что этим он только сыграет на руку Хеф фнеру, даст ему возможность сказать то, о чем он только и мечтает сказать: что это опять коммунистический заговор, попытка вовлечь докеров в конфликт, который не имеет к ним никакого отношения.

Хеффнер наконец надумал. Он поднялся на помост, шикнул на расшумевшегося Стэрта и обратился к докерам, которые с нетерпением ждали его слова:

— Мы сообщим вам — будут набирать бригады или нет…

— Кто это— «мы»?

— Ваши руководители‑кто же еще? За что же вы нам деньги платите?

— Мы платим, чтобы вы управляли профсоюзом, а не просиживали штаны да не ломали свои дурацкие головы, как бы вам пролезть в парламент!

Стэрт кричал так громко и пронзительно, что казалось, будто он плачет от волнения.

— Еще одно слово, и я на тебя пожалуюсь в комитет! — Загоревшиеся злобой глаза и нервно подергивающиеся губы выдали Хеффнера — удар попал в цель. Он подозвал нарядчика к ступенькам помоста:

— Можете продолжать набор.

В поднявшемся гомоне крики одобрения и протеста разделились почти поровну.

— Молодец, Джо!

— Далеко пойдешь!

— Долой скебов!

— Не по адресу орешь!..

— Протри глаза, Хиллс!

Нарядчик выкликнул первого грузчика. В это время Хеффнер, весь потный от нервного напряжения, уже пробирался между шумно спорившими людьми к выходу. Мэнион услыхал, как он ответил обратившемуся к нему грузчику.

— Ничего не могу поделать. Пока мы не получим точного сообщения…

— Вы же получили точное сообщение. Ославите вы наш порт, нас все моряки, как заразы, бояться будут!

— У меня указания от вашего же комитета! Берите наряды. А не хотите работать — как знаете. Решайте сами, у меня и без этого дел не оберешься.

Шум затих, и набор грузчиков продолжался в напряженной тишине, которую нарушали лишь шаги людей, под ходивших Сделать отметку в докерских книжках, и сердитое ворчание тех, кто, не желая впутываться в эту историю, отошел назад.

Набрали четыре бригады, но когда грузчики подошли к причалу, Мэнион был уже там. Эта территория принадлежала и докерам и морякам. И пока Мэнион взбирался на перевернутый ковш подъемного крана, вокруг него столпилось человек пятьдесят. По соседству с затихшим «Гектором» седьмой и девятый причалы пустовали, и голос лидера моряков гулко отдавался под высоким порталом крана.

На палубе «Гектора» замелькали люди, они с любопытством смотрели вниз, на пристань. В Мэнионе вспыхнул гнев, который накапливался со вчерашнего дня. Он показал на скебов рукой, покрытой мозолями от многолетней работы — такой же работы, какую делали окружавшие его люди.

— Пойдите туда и сами спросите их, если вы не верите, спросите помощника капитана. Я‑то с ним говорил вчера — спросите его! Прочтите вот это… — он вытащил телеграмму, помахал ею и громко прочел: «…просим поддержки австралийских моряков…» Даю вам слово, что это судно не поднялось бы по реке, если бы я вовремя получил телеграмму. Об этом позаботились бы моряки. Но оно вошло в порт, и мне остается только обратиться к вам, друзья. Вы знаете, где правда. Не мне вам рассказывать, что такое скебы для нашего брата. Помните, как вы поступили, когда была забастовка на транспорте и ваш исполком послал вас водить автобусы? Вы доехали на них до порта, устроили митинг, объявили автобусы «черными» и разошлись по домам. Ведь недаром же у австралийских портов добрая слава во всем мире. И я вам говорю — не черните наше доброе имя! Оно нам нелегко досталось. А в данном случае все ясно. У канадских моряков урезали жалованье. Это в наши‑то времена! Что же им было делать? Что бы сделали вы на их месте? Они и забастовали. Теперь они голодают, их бьют, сажают в тюрьмы. Но они не сдаются, они держатся до сих пор. Многого они от нас не требуют. Только чтобы мы бойкотировали эту посудину, набитую скебами. Вон она — поглядите! Поглядите на эти рожи на палубе — захватили работу людей, у которых достало мужества включиться в забастовку за шесть тысяч миль от дома. Нет, друзья, если вы разгрузите этот корабль…

Мэниона слушали внимательно, но все‑таки нашлись крикуны, которые подняли шум. Теперь надо, чтобы докеры решили все сами, нельзя им навязывать свое мнение. Ответив на несколько вопросов и выкриков, Мэнион отошел в сторонку и стал ждать, что будет дальше.

Докеры с полчаса совещались, не обращая внимания на бесконечные призывы нарядчика начать работу и поглядывая, не идут ли Хеффнер или Несс, за которыми послали. Но никто не появлялся, и около половины десятого на ковш, с которого сошел Мзнион, взобрался какой‑то парень. Он предложил пока что объявить «Гектор» «черным» и ждать окончательного решения исполкома. Парень был молодой, выступать, видно, не привык и очень волновался. Сначала его было чуть слышно, но чья‑то громкая реплика: «А ты‑то что знаешь о скебах? Сосунок паршивый!» — разозлила его.

— Что я знаю о скебах? Много знаю. И моряков я тоже хорошо знаю. Я сам был моряком до того, как пришел сюда, в порт, и лучше я отрублю себе руки, чем поднимусь на эту посудину. Я‑то знаю, что сейчас происходит у канадцев. У меня там друзья — всю войну я плавал на канадских судах. Вот это я заработал не в мельбурнском порту… — молодой угольщик вдруг сорвал с головы шляпу, и тогда все увидели то, что раньше могли разглядеть только немногие стоявшие вблизи, — все лицо у него было испещрено белыми шрамами. — Я это заработал, когда плыл по морю горящей нефти. Слышали вы, как мужчины кричат от ужаса? Нас осталось в живых всего несколько человек. И вы хотите, чтобы я предал друзей, с которыми три месяца пролежал в госпитале? У нас здесь пока что неплохо, но по ту сторону океана — там уже завелась всякая пакость… В каждом порту в Канаде и в Штатах моряки ходят без работы. Вот почему владельцы судов норовят платить им поменьше. Война кончилась, свою шкуру они спасли, теперь снов. а можно рабочего хватать за глотку. Моряков в Нью — Йорке хоть пруд пруди…

Молодой моряк разошелся вовсю и, видя, что его слушают, неистово размахивал рукой, тоже испещренной шрамами.

— Читали недавно в газете про торговый флот Панамы? Подумать только: у Панамы второй по величине торговый флот в мире! Такая малюсенькая страна, а судов у нее больше, чем у Франции или у Италии. Только в статье ни слова о том, как же так получилось. Наверное, думают, что вы прочтете, ни о чем не спросите и только ахнете: «Ну и чудеса на белом свете!» А для меня тут никаких чудес! Я‑то знаю, как это вышло! Думаете, тут ни при чем американские матросы, которые голодают в Нью — Йорке? Как бы не так! Американские судовладельцы не станут урезывать зарплату; они придумали трюк получше. Хотите знать какой? Они просто открыли новые акционерные общества в Панаме — старые фирмы под новыми названиями, чтобы обойти закон, и перевели свои суда в регистры Панамы. Вынули их из одного своего кармана и переложили в другой. Разницы нет, только они теперь уже не американские суда, а панамские. Поняли? И уже никакой волынки с профсоюзами. Теперь они могут эксплуатировать кого захотят и на любых условиях и не нарушать никаких законов. Там у меня тоже есть товарищи. Я и на американских судах плавал. Вот так‑то, друзья, а вы хотите, чтобы я разгружал эту паршивую посудину!

Нет, они не хотели. Они сказали это, сказали так громко, что их ответ звонким эхом отдался от борта корабля, погруженного в тишину, и прокатился по всему порту и дальше, по дороге. Докеры разошлись по домам. Несколько раз звонили в управление и в пакгауз, но ни Несса, ни Хеффнера там не оказалось. Никто в управлении не знал, где Несс. Хеффнер нашел себе важное дело в Вильямстауне, но не сказал, на каком корабле или в каком порту.

В тот день канадец «Гектор» зря простаивал у причала Газовой компании. Вечером в газетах появились первые сообщения о событиях в порту. Без броских заголовков, просто краткие сообщения на внутренней полосе.

Сегодня утром вновь возникла угроза перебоя в снабжении Мельбурна газом в результате спора вокруг канадского судна «Гектор», которое вчера поздно вечером вошло в порт с грузом угля в 9000 тонн из Индии. Мельбурнские докеры отказались разгружать судно на том основании, что бастующий Канадский профсоюз моряков объявил его «черным». Утром докеры взяли наряды на работу, но после того, как у причала к ним обратился с речью м — р Мэнион, секретарь мельбурнского отделения профсоюза моряков, находящегося под влиянием коммунистов, они решили разойтись rib домам.

М — р Несс, секретарь федерации портовых рабочих, сообщил репортеру «Блэзерскайта», что федерация не получала никаких официальных сообщений относительно корабля и что отказ от разгрузки не санкционирован руководством профсоюза.

Насколько стало известно, портовый комитет завтра утром обсудит это событие. Предполагается, что докеры, участвующие в бойкоте, будут временно отстранены от работы и будут набраны новые рабочие.

Мэнион хорошо изучил уловки Несса. Он застал его вечером в баре «Маркниллис» на Флиндерс — стрит и показал заметку.

— Ну, видел я это. Не успела газета выйти, как уже ко мне пристают. — Секретарь федерации портовых рабочих отвернулся от Мэниона, отодвинул от края стойки три пустых стакана и опять заговорил с приятелями.

Мэнион привык к такому обращению. Он благоразумно захватил с собой знакомого, чтобы не попасть в неловкое положение.

— А телеграмма, которую я показывал вам утром, — это вы не считаете официальным сообщением?

— Телеграмма адресована не мне. Я секретарь федерации портовых рабочих.

— Тем не менее вы знаете, что она не поддельная, не так ли? Может, это и есть самое главное?

Несс снял локоть со стойки, чтобы видеть лицо Мэниона.

— Поймите, Билл, главное для меня, чтобы члены моего профсоюза имели работу. Если только не нарушаются условия работы…

— Их нарушили, и вы слишком давно в профсоюзе, чтобы не понять этого. Если бы канадское судно грузили здесь скебы — думаете, союзная команда судна повела бы его?

— Когда это случится, тогда и подумаю! Вы докеров знаете, но нельзя же требовать, чтобы вы вмешивались во все их дела!..

— Судовладельцы вот так и делают! Во всем мире они стоят друг за друга как родные братья, когда начинается за — бастовка. Если у нас не будет солидарности в международном масштабе…

— Не кормите меня прописными истинами…

— Хорошо, вернемся к «Гектору». — Мэнион стиснул рукой стакан, борясь с желанием швырнуть его в лицо Нессу. — Значит, завтра утром вы собираетесь защищать этих скебов перед портовым комитетом?

Несс насмешливо улыбнулся.

— А как вы поступаете с моряками, которые противятся указаниям исполкома? Награждаете их медалями? Нет, дорогой, не о том вы речь завели. Я не обязан перед вами отчитываться в делах моего профсоюза. И сюда я пришел, чтобы спокойно выпить пива…

Мэнион холодно кивнул. Больше здесь делать нечего. Выкладывать все начистоту он не хотел — поднялся бы скандал. Мэнион устал, и ему было противно, как всегда бывало, когда приходилось сталкиваться с закоснелой, тупой политикой лейбористского правого крыла.

В баре было жарко и шумно. Каждый старался перекричать другого. Сюда заходят только моряки да докеры. Разговор шел о судах, о грузах, о портах, об условиях работы. Пахло вином, потом, старыми спецовками и крепким табаком, и еще примешивалось что‑то такое, что не так легко определить, — не то чтобы запах моря, нет, это запах, который не спутаешь ни с каким другим, — запах порта.

Хорошо бы вскочить на стойку и рассказать им обо всем! Если бы только сейчас, здесь, когда все стоят плечом к плечу, они услышали, что сказал Несс! Приятель Мэниона был занят разговором и вряд ли что‑нибудь слышал.

Мэнион глядел на перепачканные, оживленные лица. Смелые это люди или нет? Конечно, их стараются обмануть, но они верны друзьям, как верны друг другу родные братья, и непосредственны, как дети. Пока они верят тебе и путь кажется им правильным, их легко вести за собой. Нессы и хеффнеры могут сбить их с толку лицемерными речами. Но если их поведут хиллы и эллиоты — их не согнешь. Волна воспоминаний нахлынула на лидера моряков, ока словно подняла его: толпы людей, пыль, кровь на Принцевой пристани в двадцать восьмом — день, которого никогда не забыть; знаменитый на весь мир «Дэлффэм» с грузом железа; провал штрейкбрехеров, пытавшихся заменить водителей автобусов в забастовке на транспорте в сорок шестом. Несс обманывает сам себя, если думает, что лю дей, у которых на счету такие дела, можно заставить рабсь тать на канадском «Гекторе».

В среду утром о канадском судне говорил весь порт. Докеры, которые проходили по Северной магистрали, с любопытством оглядывались на темный причал Газовой компании, но молчали. Все явно сочувствовали четырем бригадам угольщиков и надеялись, что никто не пойдет на их место, если их отстранят от работы.

Накануне вечером исполком федерации портовых рабочих потребовал чрезвычайного утреннего заседания портового комитета. Требование это удовлетворили, и в среду, в восемь утра, когда прозвенел звонок, возвещающий начало утреннего набора бригад, в маленькой конторе возле выплатных окошек, за пакгаузом, встретились представители от судовладельцев, от портовых компаний и федерации. Делегату от угольщиков, отказавшихся разгружать «Гектор», разрешили сделать краткое сообщение, после чего он должен был удалиться, пока представители совещались. Через полчаса Артур Несс направился в пакгауз, в секцию угольщиков, чтобы объявить о решении.

Встретили его совсем не так, как вчера встретили Хеффнера. Несс почуял это, когда проходил по другим секциям, мимо докеров, толпившихся перед доской объявлений.

Кое‑кто окликал Несса по имени и здоровался с ним, но в глазах у многих он видел подозрение и настороженность. Трем докерам пришлось расступиться, чтобы дать ему пройти; они сделали это с такой насмешливой любезностью, что Несс поморщился. Все трое — левые активисты, толкают людей в пропасть. Энди Мэк, Тони Сигалес, Том Кэртин. Они‑то все понимают. Заговорил только Энди Мэк — старый докер, недавно переехавший из кемблского порта:

— Не подведи ребят, Артур!

Несс скользнул по нему взглядом. Вот они, зачинщики беспорядков! Негодяи! Будоражат весь порт по любому поводу и прекрасно знают, что на сей раз он попал в трудное положение. Одного упоминания о скебах достаточно, чтобы поднять на ноги мельбурнских докеров. Уж, конечно, эти трое и их друзья, Линдли и Стэрт, и тот моряк в шрамах, о котором ему вчера рассказывали, с 7.30 утра, как только открыли двери пакгауза, не переставая, треплют языком.

Шел обычный набор бригад, но в секции угольщиков его благоразумно приостановили до решения относительно канадского «Гектора». За последние двадцать четыре часа разгрузили два других судна с углем, и недостатка в работе не было. Несс поднялся на помост. В пакгаузе было шумно, но угольщики почтительно затихли, чтобы выслушать секретаря своего союза.

Он взглянул на сосредоточенные лица и пытливые глаза — и остановился. Они заставили его изменить те гладкие фразы, с которых он намеревался начать. Он‑то понимал, когда у людей решение уже почти принято.

— Итак, друзья, мы только что тщательно рассмотрели вопрос о канадском «Гекторе», — Несс возвысил голос — лучше уже поскорее выложить им все, — и мы решили, что это судно должно быть разгружено.

Послышались неодобрительные возгласы, однако, их было немного. Но знаменательно было то, что его постоянные приверженцы не осмеливались аплодировать ему.

— Мы знаем…

— Кто «мы»? — это голос Стэрта.

— Портовый комитет, в котором, разрешите мне напомнить вам, есть и представители вашего союза. Если же это вас не устраивает, то и ваш собственный исполком тоже подробно обсудил это дело вчера вечером. Дело в том, что никаких сведений об этом корабле у нас нет…

— Это низкая ложь!

— Вы говорите с секретарем федерации!

Несс выждал, пока стихла перебранка в задних рядах.

— Тише!

— Слушайте, что он скажет! Мы не дети!

— Говори, Артур!

— Я официально заявляю: ваши профсоюзные руководители постановили, что вы должны разгрузить это судно…

— Кто должен? Как насчет тех, кто вчера отказался?

— Послушайте лучше, что я говорю. Мы ведь не зря полчаса заседали. Мы изо всех сил защищали тех, кто ушел вчера с работы. Поймите, что мы уже были связаны словом. Мы постановили, что судно надо разгрузить. Портовый комитет намеревался отстранить от работы большинство из вас, но он принял во внимание наши доводы, что вас обманули. Итак, через несколько минут вчерашние боига^ы будут снова вызваны на работу, и вот вам совет ваших руководителей — примите наряд. В противном случае вы авто матически отстраняетесь от работ и вас заменят другие рабочие.

— Что же тогда, черт побери?

— Этим портовый комитет ничего не добьется.

— И вы согласились на такое решение?

Из толпы галдевших людей шагнул вперед моряк в шрамах и смело посмотрел на секретаря.

— Мы хотим, чтобы вы сказали нам вот что: «черная» это посудина или нет? Скебы на ней или нет?

Несс сердито глядел на моряка.

— Что касается нашего профсоюза, то мы не видим ничего плохого на этом судне. Мы не получали официальных…

— Хватит об этом говорить. Там команда скебов, и вы это знаете.

— Мы ничего не знаем о команде…

— А на судне‑то вы были?

— Нет…

— Нет? Почему же? Мы ведь еще вчера отказались работать. Мы за вами посылали…

Несс много лет занимался склоками в профсоюзе и, как всякий оппортунист, умел угадывать настроение рабочих масс. Поэтому сейчас он отлично понимал, что настойчивые вопросы моряка выбивают у него почву из‑под ног. Шумели, правда, немногие, но большинство рабочих многозначительно молчало… Они прислушивались и думали свое. Сейчас их не увлечь надоевшими фразами о «коммунистическом заговоре» и «красных бунтовщиках».

Глаза Несса жадно шарили по знакомым лицам, моля о помощи. Он видел много своих людей. Джордж Робертсон, Лен Андерсон, Барни Райс, Джо Пефферини — все молчат и явно избегают его взгляда. В такое опасное дело никому не хочется вмешиваться. Нессу стало совсем не по себе, когда, прислушиваясь к спору, угольщиков окружили другие докеры. Несс начал кричать на моряка, а потом на всех вообще:

— Не могу же я целый день сидеть в кабинете и ждать вашего звонка. Я обязан охранять интересы трех тысяч человек, а не семидесяти. Джо Хеффнер сказал вам вчера, что делать, почему вы не послушали его? Вы должны твердо решить, подчиняться вам профсоюзному руководству или нет. И вообще давайте решать — нужен вам профсоюз или нет?

Послышалось несколько одобрительных реплик. При — Спешники Несса начали набираться смелости. Видно, Несс нащупал верный тон.

— Пока я секретарь вашей федерации, — продолжал он запальчиво, — я советую вам делать то, что считаю нужным, — нравится вам это или нет! Я ведь каждый год переизбираюсь, так что в следующий раз можете меня не выбрать…

— Да брось ты, Артур! Ты нам подходишь…

— Не беспокойтесь, мы докопаемся до правды с этим канадским «Гектором». Мы уже телеграфировали Канадской ассоциации моряков…

— Кому?!

— Это же организация скебов…

— Почему бы не телеграфировать Канадскому профсоюзу моряков?

— А зачем? — крикнул бывший моряк. — Здешний профсоюз моряков уже получил телеграмму.

— Ага, опять этот профсоюз! — Несс ухватился за слова моряка, голос его дрожал от негодования. — Опять профсоюз моряков! Опять Билл Мэнион! А мы‑то чья организация — моряков или докеров? Вы хотите, чтобы я исполнял приказания Мэниона или комитета, который вы сами выбрали?

— Нашего комитета, конечно.

— Долой красных!

— Так их, Артур!

— А что это за телеграмма моряков? Кто ее видел?

— Я видел ее и не желаю с ней считаться! — Нессу надо было поскорее кончать. Он нашел лазейку. Он указал путь своим верным помощникам, которые вечно выезжают на затасканной демагогии, выкрикивая всякие нелепости, и они встрепенулись и заработали вовсю. На шум собралось еще больше докеров. Спор не прекращался. Но Несс спешил, надо было поскорее начать набор рабочих, пока не изменилось настроение.

— Мэниону вчера никто не возражал. Но если вы хотите слушаться его, выходите из нашего союза и записывайтесь к морякам! Пока я секретарь мельбурнского отделения федерации портовых рабочих, я буду прежде всего защищать интересы портовых рабочих. Мэнион объявил, что это «черный» корабль. Хорошо, пусть он будет «черный» — так сказал Мэнион! — в таком случае как же он вошел в порт? — Несс охрип от негодования. — Кто привел его в порт? Члены профсоюза Мэниона! Буксир «Туронга», а на нем вся команда — члены профсоюза моряков! И у него еще хватает совести требовать от нас не разгружать корабль, потому что он «черный»! Помилуйте, кто же тут виноват?

— Телеграмма запоздала, и ты это знаешь.

— Это он так говорит. Могу верить, могу и не верить. Наверняка знаю только одно — прежде чем оставить людей без работы, я должен получить подтверждение, и из верного источника. Когда мы получим ответ от Канадской ассоциации моряков…

— От ассоциации скебов! Бастует‑то Канадский профсоюз моряков…

— Хорошо, тогда мы обратимся в их Совет профсоюзов.

— Верно! Правильно!..

— Он‑то обратится!..

— И когда получим ответ, прочитаем его здесь в пакгаузе. Если судно «черное», мы прекратим работу и созовем митинг, и вы скажете нам, как вы хотите поступить. Мы доложим нашему Совету профсоюзов. Мы организуем все как надо. Можете не сомневаться ни во мне, ни в других членах исполкома. Мы знаем все про скебов здесь, в порту. И меня вы хорошо знаете. Мне сломали три ребра и руку. В забастовке двадцать восьмого года.

Это был ловкий ход. Нессу пришлось переждать, пока стихли аплодисменты. Вот сейчас бы начать набирать на «Гектора»!

— Не бывать тому, чтобы я вдруг попросил вас разгружать судно скебов. Мы доберемся до истины и, если слухи подтвердятся, прекратим работу на «Гекторе».

— К тому времени его уже разгрузят и не о чем будет беспокоиться!

Ага, появился новый противник. Он перекричал и моряка в шрамах и других угольщиков, со всех сторон напиравших на помост. Несс делал вид, что ничего не замечает.

— Итак, мы начинаем набор четырех бригад на «Гектора», и вот вам указания вашего исполкома: надо принять наряд. Если же вы снова откажетесь работать, за последствия мы не отвечаем.

Момент подходящий. Несс сходит с помоста, в самую гущу людей. Со всех сторон кричат, хватают Несса за рукава, когда он пытается выбраться из толпы.

— Почему ты не сходил на корабль и не выяснил?

ни слова о том, как же так получилось. Наверное, думают, что вы прочтете, ни о чем не спросите и только ахнете: «Ну и чудеса на белом свете!» А для меня тут никаких чудес! Я‑то знаю, как это вышло! Думаете, тут ни при чем американские матросы, которые голодают в Нью — Йорке? Как бы не так! Американские судовладельцы не станут урезывать зарплату; они придумали трюк получше. Хотите знать какой? Они просто открыли новые акционерные общества в Панаме — старые фирмы под новыми названиями, чтобы обойти закон, и перевели свои суда в регистры Панамы. Вынули их из одного своего кармана и переложили в другой. Разницы нет, только они теперь уже не американские суда, а панамские. Поняли? И уже никакой волынки с профсоюзами. Теперь они могут эксплуатировать кого захотят и на любых условиях и не нарушать никаких законов. Там у меня тоже есть товарищи. Я и на американских судах плавал. Вот так‑то, друзья, а вы хотите, чтобы я разгружал эту паршивую посудину!

Нет, они не хотели. Они сказали это, сказали так громко, что их ответ звонким эхом отдался от борта корабля, погруженного в тишину, и прокатился по всему порту и дальше, по дороге. Докеры разошлись по домам. Несколько раз звонили в управление и в пакгауз, но ни Несса, ни Хеффнера там не оказалось. Никто в управлении не знал, где Несс. Хеффнер нашел себе важное дело в Вильямстауне, но не сказал, на каком корабле или в каком порту.

В тот день канадец «Гектор» зря простаивал у причала Газовой компании. Вечером в газетах появились первые сообщения о событиях в порту. Без броских заголовков, просто краткие сообщения на внутренней полосе.

Сегодня утром вновь возникла угроза перебоя в снабжении Мельбурна газом в результате спора вокруг канадского судна «Гектор», которое вчера поздно вечером вошло в порт с грузом угля в 9000 тонн из Индии. Мельбурнские докеры отказались разгружать судно на том основании, что бастующий Канадский профсоюз моряков объявил его «черным». Утром докеры взяли наряды на работу, но после того, как у причала к ним обратился с речью м — р Мэнион, секретарь мельбурнского отделения профсоюза моряков, находящегося под влиянием коммунистов, они решили разойтись Но домам.

М — р Несс, секретарь федерации портовых рабочих, сообщил репортеру «Блэзерскайта», что федерация не получала никаких официальных сообщений относительно корабля и что отказ от разгрузки не санкционирован руководством профсоюза.

Насколько стало известно, портовый комитет завтра утром обсудит это событие. Предполагается, что докеры, участвующие в бойкоте, будут временно отстранены от работы и будут набраны новые рабочие.

Мэнион хорошо изучил уловки Несса. Он застал его вечером в баре «Маркниллис» на Флиндерс — стрит и показал заметку.

— Ну, видел я это. Не успела газета выйти, как уже ко мне пристают. — Секретарь федерации портовых рабочих отвернулся от Мэниона, отодвинул от края стойки три пустых стакана и опять заговорил с приятелями.

Мэнион привык к такому обращению. Он благоразумно захватил с собой знакомого, чтобы не попасть в неловкое положение.

— А телеграмма, которую я показывал вам утром, — это вы не считаете официальным сообщением?

— Телеграмма адресована не мне. Я секретарь федерации портовых рабочих.

— Тем не менее вы знаете, что она не поддельная, не так ли? Может, это и есть самое главное?

Несс снял локоть со стойки, чтобы видеть лицо Мэниона.

— Поймите, Билл, главное для меня, чтобы члены моего профсоюза имели работу. Если только не нарушаются условия работы…

— Их нарушили, и вы слишком давно в профсоюзе, чтобы не понять этого. Если бы канадское судно грузили здесь скебы — думаете, союзная команда судна повела бы его?

— Когда это случится, тогда и подумаю! Вы докеров знаете, но нельзя же требовать, чтобы вы вмешивались во все их дела!..

— Судовладельцы вот так и делают! Во всем мире они стоят друг за друга как родные братья, когда начинается забастовка. Если у нас не будет солидарности в международном масштабе…

— Не кормите меня прописными истинами…

— Хорошо, вернемся к «Гектору». — Мэнион стиснул рукой стакан, борясь с желанием швырнуть его в лицо Нессу, — Значит, завтра утром вы собираетесь защищать этих скебов перед портовым комитетом?

Несс насмешливо улыбнулся.

— А как вы поступаете с моряками, которые противятся указаниям исполкома? Награждаете их медалями? Нет, дорогой, не о том вы речь завели. Я не обязан перед вами отчитываться в делах моего профсоюза. И сюда я пришел, чтобы спокойно выпить пива…

Мэнион холодно кивнул. Больше здесь делать нечего. Выкладывать все начистоту он не хотел — поднялся бы скандал. Мэнион устал, и ему было противно, как всегда бывало, когда приходилось сталкиваться с закоснелой, тупой политикой лейбористского правого крыла.

В баре было жарко и шумно. Каждый старался перекричать другого. Сюда заходят только моряки да докеры. Разговор шел о судах, о грузах, о портах, об условиях работы. Пахло вином, потом, старыми спецовками и крепким табаком, и еще примешивалось что‑то такое, что не так легко определить, — не то чтобы запах моря, нет, это запах, который не спутаешь ни с каким другим, — запах порта.

Хорошо бы вскочить на стойку и рассказать им обо всем! Если бы только сейчас, здесь, когда все стоят плечом к плечу, они услышали, что сказал Несс! Приятель Мэниона был занят разговором и вряд ли что‑нибудь слышал.

Мэнион глядел ка перепачканные, оживленные лица. Смелые это люди или нет? Конечно, их стараются обмануть, но они верны друзьям, как верны друг другу родные братья, и непосредственны, как дети. Пока они верят тебе и путь кажется им празильным, их легко вести за собой. Нессы и хеффнеры могут сбить их с толку лицемерными речами. Но если их поведут хиллы и эллиоты — их не согнешь. Волна воспоминаний нахлынула на лидера моряков, она словно подняла его: толпы людей, пыль, кровь на Прннцевой пристани в двадцать восьмом — день, которого никогда не забыть; знаменитый на весь мир «Дэлффэм» с грузом железа; провал штрейкбрехеров, пытавшихся заменить водителей автобусов в забастовке на транспорте в сорок шестом. Несс обманывает сам себя, если думает, что лю — дей, у которых на счету такие дела, можно заставить работать на канадском «Гекторе».

В среду утром о канадском судне говорил весь порт. Докеры, которые проходили по Северной магистрали, с любопытством оглядывались на темный причал Газовой компании, но молчали. Все явно сочувствовали четырем бригадам угольщиков и надеялись, что никто не пойдет на их место, если их отстранят от работы.

Накануне вечером исполком федерации портовых рабочих потребовал чрезвычайного утреннего заседания портового комитета. Требование это удовлетворили, и в среду, в восемь утра, когда прозвенел звонок, возвещающий начало утреннего набора бригад, в маленькой конторе возле выплатных окошек, за пакгаузом, встретились представители от судовладельцев, от портовых компаний и федерации. Делегату от угольщиков, отказавшихся разгружать «Гектор», разрешили сделать краткое сообщение, после чего он должен был удалиться, пока представители совещались. Через полчаса Артур Несс направился в пакгауз, в секцию угольщиков, чтобы объявить о решении.

Встретили его совсем не так, как вчера встретили Хеффнера. Несс почуял это, когда проходил по другим секциям, мимо докеров, толпившихся перед доской объявлений.

Кое‑кто окликал Несса по имени и здоровался с ним, но в глазах у многих он видел подозрение и настороженность. Трем докерам пришлось расступиться, чтобы дать ему пройти; они сделали это с такой насмешливой любезностью, что Несс поморщился. Все трое — левые активисты, толкают людей в пропасть. Энди Мэк, Тони Сигалес, Том Кэртин. Они‑то все понимают. Заговорил только Энди Мэк — старый докер, недавно переехавший из кемблского порта:

— Не подведи ребят, Артур!

Несс скользнул по нему взглядом. Вот они, зачинщики беспорядков! Негодяи! Будоражат весь порт по любому поводу и прекрасно знают, что на сей раз он попал в трудное положение. Одного упоминания о скебах достаточно, чтобы поднять на ноги мельбурнских докеров. Уж, конечно, эти трое и их друзья, Линдли и Стэрт, и тот моряк в шрамах, о котором ему вчера рассказывали, с 7.30 утра, как только открыли двери пакгауза, не переставая, треплют языком.

Шел обычный набор бригад, но в секции угольщиков его благоразумно приостановили до решения относительно канадского «Гектора». За последние двадцать четыре часа разгрузили два других судна с углем, и недостатка в работе не было. Несс поднялся на помост. В пакгаузе было шумно, но угольщики почтительно затихли, чтобы выслушать секретаря своего союза.

Он взглянул на сосредоточенные лица и пытливые глаза — и остановился. Они заставили его изменить те гладкие фразы, с которых он намеревался начать. Он‑то понимал, когда у людей решение уже почти принято.

— Итак, друзья, мы только что тщательно рассмотрели вопрос о канадском «Гекторе», — Несс возвысил голос — лучше уже поскорее выложить им все, — и мы решили, что это судно должно быть разгружено.

Послышались неодобрительные возгласы, однако, их было немного. Но знаменательно было то, что его постоянные приверженцы не осмеливались аплодировать ему.

— Мы знаем…

— Кто «мы»? — это голос Стэрта.

— Портовый комитет, в котором, разрешите мне напомнить вам, есть и представители вашего союза. Если же это вас не устраивает, то и ваш собственный исполком тоже подробно обсудил это дело вчера вечером. Дело в том, что никаких сведений об этом корабле у нас нет…

— Это низкая ложь!

— Вы говорите с секретарем федерации!

Несс выждал, пока стихла перебранка в задних рядах.

— Тише!

— Слушайте, что он скажет! Мы не дети!

— Говори, Артур!

— Я официально заявляю: ваши профсоюзные руководители постановили, что вы должны разгрузить это судно…

— Кто должен? Как насчет тех, кто вчера отказался?

— Послушайте лучше, что я говорю. Мы ведь не зря полчаса заседали. Мы изо всех сил защищали тех, кто ушел вчера с работы. Поймите, что мы уже были связаны словом. Мы постановили, что судно надо разгрузить. Портовый комитет намеревался отстранить от работы большинство ич вас, но он принял во внимание наши доводы, что вас обманули. Итак, через несколько минут вчерашние брига» ы будут снова вызваны на работу, и вот вам совет ваших руководителей— примите наряд. В противном случае вы авто матически отстраняетесь от работ и вас заменят другие рабочие.

— Что же тогда, черт побери?

— Этим портовый комитет ничего не добьется.

— И вы согласились на такое решение?

Из толпы галдевших людей шагнул вперед моряк в шрамах и смело посмотрел на секретаря.

— Мы хотим, чтобы вы сказали нам вот что: «черная» это посудина или нет? Скебы на ней или нет?

Несс сердито глядел на моряка.

— Что касается нашего профсоюза, то мы не видим ничего плохого на этом судне. Мы не получали официальных…

— Хватит об этом говорить. Там команда скебов, и вы это знаете.

— Мы ничего не знаем о команде…

— А на судне‑то вы были?

— Нет…

— Нет? Почему же? Мы ведь еще вчера отказались работать. Мы за вами посылали…

Несс много лет занимался склоками в профсоюзе и, как всякий оппортунист, умел угадывать настроение рабочих масс. Поэтому сейчас он отлично понимал, что настойчивые вопросы моряка выбивают у него почву из‑под ног. Шумели, правда, немногие, но большинство рабочих многозначительно молчало… Они прислушивались и думали свое. Сейчас их не увлечь надоевшими фразами о «коммунистическом заговоре» и «красных бунтовщиках».

Глаза Несса жадно шарили по знакомым лицам, моля о помощи. Он видел много своих людей. Джордж Робертсон, Лен Андерсон, Барни Райс, Джо Пефферини — все молчат и явно избегают его взгляда. В такое опасное дело никому не хочется вмешиваться. Нессу стало совсем не по себе, когда, прислушиваясь к спору, угольщиков окружили другие докеры. Несс начал кричать на моряка, а потом на всех вообще:

— Не могу же я целый день сидеть в кабинете и ждать вашего звонка. Я обязан охранять интересы трех тысяч человек, а не семидесяти. Джо Хеффнер сказал вам вчера, что делать, почему вы не послушали его? Вы должны твердо решить, подчиняться вам профсоюзному руководству или нет. И вообще давайте решать — нужен вам профсоюз или нет?

Послышалось несколько одобрительных реплик. При спешники Несса начали набираться смелости. Видно, Несс нащупал верный тон.

— Пока я секретарь вашей федерации, — продолжал он запальчиво, — я советую вам делать то, что считаю нужным, — нравится вам это или нет! Я ведь каждый год переизбираюсь, так что в следующий раз можете меня не выбрать…

— Да брось ты, Артур! Ты нам подходишь…

— Не беспокойтесь, мы докопаемся до правды с этим канадским «Гектором». Мы уже телеграфировали Канадской ассоциации моряков…

— Кому?!

— Это же организация скебов…

— Почему бы не телеграфировать Канадскому профсоюзу моряков?

— А зачем? — крикнул бывший моряк. — Здешний профсоюз моряков уже получил телеграмму.

— Ага, опять этот профсоюз! — Несс ухватился за слова моряка, голос его дрожал от негодования. — Опять профсоюз моряков! Опять Билл Мэнион! А мы‑то чья организация — моряков или докеров? Вы хотите, чтобы я исполнял приказания Мэниона или комитета, который вы сами выбрали?

— Нашего комитета, конечно.

— Долой красных!

— Так их, Артур!

— А что это за телеграмма моряков? Кто ее видел?

— Я видел ее и не желаю с ней считаться! — Нессу надо было поскорее кончать. Он нашел лазейку. Он указал путь своим верным помощникам, которые вечно выезжают на затасканной демагогии, выкрикивая всякие нелепости, и они встрепенулись и заработали вовсю. На шум собралось еще больше докеров. Спор не прекращался. Но Несс спешил, надо было поскорее начать набор рабочих, пока не изменилось настроение.

— Мэниону вчера никто не возражал. Но если вы хотите слушаться его, выходите из нашего союза и записывайтесь к морякам! Пока я секретарь мельбурнского отделения федерации портовых рабочих, я буду прежде всего защищать интересы портовых рабочих. Мэнион объявил, что это «черный» корабль. Хорошо, пусть он будет «черный» — так сказал Мэнион! — в таком случае как же он вошел в порт? — Несс охрип от негодования. — Кто привел его в порт? Члены профсоюза Мэниона! Буксир «Туронга», а на нем вся команда — члены профсоюза моряков! И у него еще хватает совести требовать от нас не разгружать корабль, потому что он «черный»! Помилуйте, кто же тут виноват?

— I елеграмма запоздала, и ты это знаешь.

— Это он так говорит. Могу верить, могу и не верить. Наверняка знаю только одно — прежде чем оставить людей без работы, я должен получить подтверждение, и из верного источника. Когда мы получим ответ от Канадской ассоциации моряков…

— От ассоциации скебов! Бастует‑то Канадский профсоюз моряков…

— Хорошо, тогда мы обратимся в их Совет профсоюзов.

— Верно! Правильно!..

— Он‑то обратится!..

— И когда получим ответ, прочитаем его здесь в пакгаузе. Если судно «черное», мы прекратим работу и созовем митинг, и вы скажете нам, как вы хотите поступить. Мы доложим нашему Совету профсоюзов. Мы организуем все как надо. Можете не сомневаться ни во мне, ни в других членах исполкома. Мы знаем все про скебов здесь, в порту. И меня вы хорошо знаете. Мне сломали три ребра и руку. В забастовке двадцать восьмого года.

Это был ловкий ход. Нессу пришлось переждать, пока стихли аплодисменты. Вот сейчас бы начать набирать на «Гектора»!

— Не бывать тому, чтобы я вдруг попросил вас разгружать судно скебов. Мы доберемся до истины и, если слухи подтвердятся, прекратим работу на «Гекторе».

— К тому времени его уже разгрузят и не о чем будет беспокоиться!

Ага, появился новый противник. Он перекричал и моряка в шрамах и других угольщиков, со всех сторон напиравших на помост. Несс делал вид, что ничего не замечает.

— Итак, мы начинаем набор четырех бригад на «Гектора», и вот вам указания вашего исполкома: надо принять наряд. Если же вы снова откажетесь работать, за последствия мы не отвечаем.

Момент подходящий. Несс сходит с помоста, в самую гущу людей. Со всех сторон кричат, хватают Несса за рукава, когда он пытается выбраться из толпы.

— Почему ты не сходил на корабль и не выяснил?

— Пройдешь в парламент как миленький!

— Тут один чернокожий не хочет работать!

— Долой скебов!

— Слушайте меня, ребята…

Опередив десятника, на помост вскочил моряк в шрамах. Он размахивал скомканной шляпой. Через стеклянную крышу, сквозь пыль и табачный дым падали косые лучи утреннего солнца, и в их свете испещренное шрамами лицо моряка, его сверкающие гневом глаза казались особенно грозными.

— Я не пойду на это судно! Не пойду потому, что знаю — оно «черное». Пусть Несс уговаривает меня хоть до второго пришествия — он не хуже меня знает, в чем там дело. — Помощники Несса стараются перекричать моряка, но его голос ничем не заглушить. — Хвастаться Несс умеет. Он, мол, никогда не был скебом! Когда‑то не был — до тех пор пока не стал профсоюзным секретарем. Но, ей — богу же, нас он уговорит стать скебами! Он и раньше пытался втянуть нас…

— Давай сходи оттуда! Давно ли ты в федерации?

— Пусть Кэзали скажет!

— А что, разве не правда? Может быть, Несс не убеждал нас водить автобусы, когда была забастовка на транспорте? Что, не убеждал? Если мы разгрузим этот корабль…

Но Несс уже ушел. С одного края шумят еще больше, потому что появляется второй нарядчик, который осторожно пробирается к помосту. Но пока он доходит туда и пока стихает шум, вызванный выступлением моряка, раздается другой голос. Голос начальства в репродукторе. К угольщикам он обращается редко. Голос, который сотрясает воздух и водворяет мгновенную тишину во всей этой шумной, взволнованной толпе.

— Вызываются все грузчики угольной секции! Вызываются все грузчики угольной секции! Те, кто ушли вчера с канадского «Гектора», ставшего у причала Газовой компании, могут снова получить наряд. Сейчас мистер Хэннен выкликнет их на девятичасовую смену. Те, кто не возьмут наряд, отстраняются от работы и будут иметь дело с портовым комитетом. Повторяю распоряжение…

Мало кто прослушал это второй раз. Снова поднялся страшный шум. Второй нарядчик — очевидно, это и есть мистер Хэннен — добрался наконец до помоста, но там все еще стоит моряк, и нарядчик невозмутимо ждет, пока тот кончит. Ему‑то плевать, будут они работать или нет. И пока он держится нейтрально, с доброжелательным пидом, его никто не задевает. Над его головой яростно спорят левые и правые. Со всех сторон напирают взволнованные докеры из других секций. Не миновать общей забастовки, если только портовый комитет не послушает умных советов. Сразу видно, какое у них настроение. Можно спокойно отправляться домой и заняться садиком. Люди, которые, отстаивая свои принципы, голодали, не сдадутся, когда голодовка им не угрожает.

На помосте теперь двое. Барни Райс из комитета изо всех сил старается перекричать моряка. Его седой хохол трясется, голос у него старческий, слабый. Это профсоюзник старой школы. Для тех времен он был хорош, но сейчас ему не место в бурной политической и экономической борьбе. Делегат Совета профсоюзов, мастер компромисса и политики выгоды и приспособленчества. Когда‑то был ярым противником бригадной системы набора рабочих, механизации, «открытых» профсоюзных списков и вообще профсоюзов в промышленности. Его еще терпят — только горняки и докеры так терпимы к своим бывшим товарищам.

— Друзья, если вы не будете соблюдать осторожность, у вас в порту вообще не будет профсоюза. Дело не в личном мнении каждого из нас — важно мнение руководства, которое вы избрали. Оно свяжется…

— Чушь!

— Иди домой, корми цыплят, Барни!

— Руководство нас должно слушаться!

— Дайте ему сказать!

— Я сорок лет в федерации…

А моряк‑то умница! Он молчит, хотя и не ушел с помоста, и готов в любой момент снова заговорить, как только старикан надоест докерам. Не надо быть психологом, чтобы понять, что люди не станут долго слушать этого самовлюбленного глупца.

— Вы меня из года в год выбирали в комитет, с двадцать восьмого, когда была забастовка. И плохого я вам никогда не советовал. Я вам говорю: пока что разгружайте корабль, а исполком все выяснит. Сегодня среда. Завтра вечером этим делом займется весь Совет профсоюзов.

Но больше говорить ему не дали. Стоило Райсу упомянуть о Мельбурнском совете профсоюзов, где заправляло правое крыло, сразу же раздался взрыв хохота. Никто не забыл, как хитрили чиновники из совета во время большой забастовки на транспорте. Если бы не солидарность всех профсоюзов, то трамвайщики и железнодорожники проиграли бы забастовку. Райса согнали с помоста — добродушно, но решительно. Докеры требовали моряка.

— Обойдемся без этих соглашателей!

— К черту Мэя! Он родную мать продаст…

Мэй — председатель Совета профсоюзов. Интересно то, что докеры не доверяют отдельным людям, а не всему совету. Вера в свою организацию поколеблена, но еще не окончательно разрушена.

Старый профсоюзник пытается продолжать, но моряк уже ринулся в атаку:

— Я предлагаю…

— Давай, давай, морячок!

— Я предлагаю, — моряк наклоняет голову й припечатывает каждое слово крепким взмахом кулака, — чтобы наш митинг угольщиков потребовал немедленного и безоговорочного утверждения нашего отказа от работы, отказа от разгрузки «канадца», и чтобы никто не работал на других судах, пока не будет распоряжения бойкотировать «Гектор». Дальше: я предлагаю объявить «Гектор» «черным» и призываю наш исполком поддержать нас и проследить, чтобы ни один член федерации портовых рабочих ни в одном порту штата Виктория не работал на этом судне. Кто за?

Сотни голосов поддерживают его, и спустя минуту резолюция принята, принята с таким ревом, что грохочет весь пакгауз. Еще и еще разносится одобрительный гул голосов, пока наконец его смысл не доходит до других докеров.

Немного погодя, выполнив все формальности, угольщики официально прекратили работу. В то утро они исполнили свою угрозу.

Вечером сообщения о «Гекторе» появились на первых полосах газет:

ОПЯТЬ НЕХВАТКА ГАЗА!

ПОРТУ УГРОЖАЕТ НОВАЯ ЗАБАСТОВКА

Начавшиеся вчера разногласия в связи с разгрузкой угля на канадском «Гекторе» сегодня утром вспыхнули с новой силой. Грузчики угля — члены федерации

Портовых рабочих, игнорируя указание своего исполкома и портового комитета, отказались разгружать судно.

М — р Несс, секретарь мельбурнского отделения федерации портовых рабочих, перед утренним набором выступил с речью в секции угольщиков, горячо убеждая рабочих взять наряды, так как портовый комитет постановил, что в таком случае инцидент будет исчерпан.

Несс заявил, что до сих пор федерация не получила никаких сообщений ни от одного из двух профсоюзов, которые представляют канадских моряков, и заверил, 4то сделаны запросы относительно якобы непрофсоюзной команды на «Гекторе». Однако сторонники беспорядков оказались в большинстве, и после шумного митинга, на котором применялись обычные методы запугивания, им, как и вчера, удалось взять верх и объявить Ьудно «черным».

Угольщики немедленно осуществили на деле свою угрозу не работать на других кораблях, пока бойкот «Гектора» не будет официально утвержден. Набор бригад на «Баруон» и «Эйдж» был сорван, и около десяти утра все грузчики секции угольщиков организованно покинули порт.

Сейчас портовый комитет обсуждает, как локализовать действия забастовщиков. Предполагают, что теперь подстрекатели забастовки будут стараться выиграть время до заседания Совета профсоюзов, которое состоится завтра вечером. Однако «умеренные» составляют в совете устойчивое большинство, и есть надежда, что все попытки вовлечь в события другие профсоюзы встретят решительный отпор.

А пока что мельбурнские запасы газа снова под серьезной угрозой. М — р Рирдон, директор Газовой компании, заявил сегодня, что груз угля на «Гекторе» доставлен по особому заказу, по гораздо более высокой цене, чем уголь из Нового Южного Уэльса. Он нужен для того, чтобы сделать запас на рождественские каникулы. Со времени забастовок угольщиков в прошлом году этот запас так и не был восстановлен, и всякий перерыв в поставках немедленно ставит под угрозу снабжение города газом. Сейчас уже заморожены три судна, и «Бандэлир», прибывающий в пятницу из Нью — касла с 8000 тонн угля, станет четвертым, если в ближайшие дни конфликт не будет залажен.

Затем шел целый столбец интервью с несколькими тщательно отобранными профсоюзными деятелями, в том числе с Нессом, с председателем Ассоциации судовладельцев, с безыменным «промышленным экспертом» «Блэзерскайта» и с неким «возмущенным» грузчиком угля.

На вопросы репортера «Блэзерскайта» м — р Несс сегодня утром ответил, что забастовка в порту — это часть общего коммунистического заговора, еще одна попытка коммунистов остановить производство во всем мире и уничтожить рабочие организации. М — р Несс осведомлен о том, что канадские моряки уже несколько недель бастуют, но на таком расстоянии трудно установить, кто прав, кто виноват.

М — р Несс знает также, что в Канаде есть две враждующие организации и обе они претендуют на руководство канадскими моряками. Следует отметить, что Канадская ассоциация моряков, которая не участвует в данной забастовке, официально признана некоторыми канадскими профсоюзами и рабочими советами.

Исполком мельбурнского отделения федерации портовых рабочих по — прежнему протестует против вовлечения в события мельбурнских докеров до окончательного выяснения дела. Он ждет ответа на запрос, посланный вчера в Канадскую ассоциацию моряков. А пока что завтра утром профсоюзные руководители вновь попытаются убедить забастовавших угольщикоз начать работу хотя бы на других судах.

В редакционной статье особенно подчеркивалась важность предстоящего в четверг вечером заседания Совета профсоюзов и — видимо, для того, чтобы напугать мельбурнцев, — м — ру Хемплу, премьеру, предлагалось подумать, не стоит ли сейчас применить только что принятый парламентом «закон о коммунальных службах».

Вчера вечером в министерских кругах не скрывали беспокойства по поводу того, что работа важнейших коммунальных служб в городе может быть нарушена. В палате представителей упорно говорят о том, что если завтра дело с канадским судном не будет улажено…

А тем временем это судно, стоявшее у северного причала, привлекало к себе всеобщее внимание. За черным поясом кранов и конвейеров оно словно пряталось от стыда, стараясь укрыться от людских взоров.

Каждый, кто проходил мимо причала Газовой компании, с неприязненным любопытством поглядывал на «прославившееся» судно. В среду почти вся команда «Гектора», несмотря на свободное время, решила остаться на борту, по крайней мере пока не стемнеет. Словно печать Каина лежала у них на лбу. Гостеприимство, с которым встречают моряков в любом порту мира, не для них. Ни один водитель автобуса не остановится у причала Газовой компании, чтобы забрать пассажиров, и уж лучше, возвращаясь из города, пройти от Спенсер — стрит пешком, чем мучиться под осуждающими взглядами пассажиров, когда сходишь на этой пресловутой остановке. По горькому опыту первого дня пребывания в Австралии матросы с «Гектора» поняли, как опасно им заходить в кафе и рестораны неподалеку от порта. Из‑за ледяных взглядов собратьев — моряков им приходилось избегать даже таких мест, как клуб моряков, где ни для кого не делают различия. Ну а возчики, доставлявшие на корабль необходимые продукты, те просто ругались.

Не очень‑то считался с их положением и капитан. Он послал их красить борта, и, сидя на дощатых настилах, подвешенных вдоль борта, матросы «Гектора» ежились от презрительных насмешек, сыпавшихся на них с палубы каждого корабля, который поднимался или спускался по реке. В среду утром вся команда «Мулинбимба» до единого человека на пути ко второму причалу облепила нос судна, когда оно поравнялось с «Гектором» и хором так отчитала кейптаунцев, что, наверное, слышно было даже на Коллинз-стрит. А немного погодя в лодке, спускавшейся вниз по реке, очевидно, на пикник, мужчины, женщины и дети вовсю кричали и свистели, и эхо, отдаваясь от борта «Гектора», разносило их насмешки далеко по реке. С буксиров, которые проходили мимо «Гектора», всякий раз доносился пронзительный свист, и именно эти свистки показали обманутой команде «Гектора» дух того коллектива, с которым они столкнулись. Если уж хозяева буксиров так настроены, чего же тогда ждать от рядовых моряков? Когда на палубе «Гектора» появился фоторепортер одной из утренних газет в поисках иллюстраций, как он говорил, для сочувственной статьи, кто‑то из корабельного начальства резко попросил его сойти на берег: «Тут и без sac неприятностей не оберешься».

Днем, избегая насмешливых взглядов людей, матросы «Гектора» усердно, словно заведенные, красили борта. Вечерами видно было, как они слонялись возле патефона на корме или, свесившись через грязные поручни, провожали тоскливыми взглядами других моряков, спешивших повеселиться в город, куда сами они могли пробраться только тайком. Они бродили по затихшему, неподвижному судну с унылыми лицами, словно узники. Да они и были узниками.

В четверг утром на «Гекторе» слышали, как Мэнион обращался к команде судна на другой стороне реки. Митинги о прекращении работы прошли на каждом австралийском судне; брали на абордаж каждый новый корабль, лишь только он пришвартовывался. На причале Газовой компании слышно было почти каждое слово Мэниона.

— Вон он — полюбуйтесь! А где его настоящая команда? В тюрьме! За шесть тысяч миль от своего дома. Заперты в тюрьме за шесть тысяч миль от родных берегов за то, что у них хватило смелости протестовать против сокращения заработка. За то, что они смело выполняли законное распоряжение своего профсоюза. Вы когда‑нибудь слышали, чтобы хозяева судов попадали в тюрьму из‑за деловых разногласий? Тюрьмы нужны для преступников, а не для честных людей, которые отказались работать на условиях, установленных неизвестно кем. А эти — эти скоты, вон там — вывели корабль в море и пришли сюда, в Австралию! Расскажу в двух словах, как на это дело смотрят в Мельбурне. Что касается нашего профсоюза, то, хотя это дело затрагивает только матросов с буксиров, весь профсоюз моряков поддержал их. Ваш исполком объявил «Гектора» «черным». Можете опротестовать это решение, если хотите, но до сих пор каждое судно в нашем порту поддерживало нас.

Над рекой прокатился одобрительный гул голосов, и только матросы с «Гектора», прилепившиеся, словно мухи, к его ржавому борту, не взглянули в ту сторону, где стояла «Лэнена».

В четверг утром все докеры — члены федерации устроили импровизированный митинг. Ораторы выступали, стоя на длинных обеденных столах, и на митинге решили, что, есаи бойкот «Гектора» не будет объявлен официально, пор товые рабочие будут бойкотировать разгрузку всех судов р углем. Срочно вызвали Несса. Он говорил через микрофон, его выслушали — и только. Несс попробовал настаивать, начал горячиться, но тут со всех сторон понеслись возм}^{? —} щенные возгласы и Несса согнали со стола, а когда инспектор складов м — р Ганинг попытался продолжить в том же духе, горячо призывая к «здравому смыслу», его тоже согнали. Приняли резолюцию и, после того как было сорвано несколько наборов, пакгауз закрыли в ожидании решения очередного собрания портового комитета, которое должно было состояться днем.

В центре внимания вечернего выпуска «Блззерскайта» по — прежнему был канадский «Гектор». Газета сообщала, что портовый комитет в качестве временной меры, чтобы наладить нормальную работу в гавани, а также для того, чтобы ке прекращать доставку угля Мельбурнской газовой компании, постановил: отменить взыскание, наложенное на бригады, которые не приняли назначения на выгрузку «Гектора», и с завтрашнего утра объявить набор грузчиков на другие суда с углем. Далее разъяснялось, что решение это принято в надежде на то, что конфликт будет окончательно улажен на заседании Совета профсоюзов, который должен собраться вечером и в котором «умеренные» составляют устойчивое, надежное большинство.

— Иначе говоря, — сказал Мэнион, обсуждая создавшуюся ситуацию с руководством профсоюза моряков, — иначе говоря, они надеются, что правое крыло сделает то, чего не сумели сделать ни Несс, ни портовый комитет, ни судовладельцы, ни премьер, ни газеты, а именно заставить докеров разгружать «черное» судно. Посмотрим, что у них выйдет…

В одном из трех столбцов, посвященных «Гектору», обсуждался вопрос о том, как бы отвести корабль с причала, чтобы освободить место «Бэруону», ставшему сейчас у Джеллибрэнда с 8000 тонн угля.

Коммунистический лидер профсоюза моряков м — р Мэнион дал понять сегодня днем, что ни один буксир в пределах порта не станет переводить «Гектор».

«Пока это зависит от нас, моряков, — сказал он, — «Гектор» останется там, где стоит, если только нас не попросят вывести его вон из нашего порта. Пусть за «Гектора» отвечают хозяева судов, которым, видимо., безразлично, что делается с законной командой «I ек~ тора», оставшейся в Кейптауне.

Переводить корабль с одного причала на другой — значит только ухудшать дело; слишком много людей ищут способа разгрузить корабль, хотя им‑то и не следовало бы так поступать. А моряки твердо стоят на своем решении».

В газете много говорилось о том, что надо создать более, «гибкое» правило проводки судов по реке и что, пока не приняли окончательного решения, надо «завести» «Гектор» в один из старых пустых причалов на южном берегу.

В то время когда печатались газеты, не было еще никаких сообщений о специальном совещании портового комитета, которое состоялось во второй половине дня, но было известно, что в более высоких сферах предпринимаются какие‑то шаги. По — видимому, правительство штата решило не применять закона о коммунальных службах до тех пор, пока не будут использованы все способы мирного урегулирования конфликта. Что это за «способы», можно было судить по дальнейшим сообщениям о том, что в случае, если Совет профсоюзов не примет конкретных решений, премьер намерен совещаться с портовыми властями и полицейским комиссаром относительно целесообразности призыва к «добровольцам» для разгрузки «Гектора». Выражалась надежда, что обращение к «добровольцам» получит хотя бы «молчаливую поддержку умеренного руководства местного отделения федерации портовых рабочих, которое, безусловно, не может отвечать за забастовку. До последнего времени еще не получен ответ на телеграммы, посланные в Совет профсоюзов Монреаля и в Канадскую ассоциацию моряков. Однако м — р Несс уверен, что к вечернему заседанию Мельбурнского совета профсоюзов ответ будет получен».

Очевидно, Несса попросили не комментировать предложение премьера использовать «добровольцев», но где‑то в конце полосы мелким шрифтом было напечатано очень ясное заявление м — ра Кейза, секретаря профсоюза рабочих газовой промышленности.

По словам Кейза, м — р Хемпл хочет просто запугать делегатов совета. Но его угроза совершенно бесполезна. М — ру Хемплу, если он еще не знает этого, следовало бы знать, что члены профсоюза газовой промышленности никогда не примут уголь, выгруженный, как м — р Хемпл изволит их назы вать, «добровольцами». «Черный» груз на «Гекторе» или нет — пока что неизвестно, но в ту минуту, когда к нему прикоснутся руки скебов, он наверняка станет «черным». М — ру Хемплу остается только посоветовать не выносить спор за пределы гавани.

Семь пятьдесят пять вечера. Четверг. Все взоры обращены на Совет профсоюзов. В этом сером массивном здании на углу Рэссел — стрит и Виктория — стрит в Парлтоне сейчас разыгрываются важные события. Это чувствуется и на улице. По мостовой спешат запоздавшие делегаты и заговорщически шепчутся, перед тем как войти в дом, который в течение целого года каждую неделю превращается в арену борьбы между правым и левым крылом профсоюза. Делегаты толпятся и в холле; среди них пробираются к лестнице, ведущей на галерею, рядовые члены профсоюза. По коридорам снуют чиновники с папками и бумагами.

А у двери зала заседаний совета идет тщательная проверка мандатов. Чиновник, который их проверяет, знает каждого делегата в лицо, но тем не менее просматривает мандаты у всех. Видимо, он стал жертвой собственной пропаганды; он столько болтал о «тайных собраниях», «поддельных мандатах» и «подставных голосах», что в конце концов сам в них поверил. Ему и во сне мерещится красное пугало. Для него этот когда‑то освященный традициями зал давно уже перестал быть форумом, где лидеры рабочих собираются, чтобы обсуждать планы борьбы против тирании и эксплуатации; для него это крепость, которую надо спасти от «угрозы коммунистического нашествия». Спасти любой ценой.

Худощавый человек в потертом твидовом костюме проходит в дверь, не показав документов. У него орлиный нос и квадратный подбородок. И вот он уже задержан — рука чиновника преграждает ему путь. Серые глаза нарушителя порядка удивленно моргают.

— Вот те на! Не признаешь?

Это Эндрю Локарт, делегат и секретарь профсоюза железнодорожников.

— Мое дело проверить. Предъяви мандат, вход загораживаешь.

— Ладно, ладно, Железнодорожник предъявляет документ. Чиновник делает вид, что проверяет его, лицо у него кривится — словно у него вдруг загорчило во рту. И так вот каждый четверг. Он привык — ничего не поделаешь, такая работа.

В зал один за другим входят председатель совета Гордон Мэй, секретарь Гарри Сирс и технический секретарь Мервин Томас. Они занимают свои места за верхним столом из полированного кедра. Пониже уже сидят несколько других чиновников из руководства. Они наклонились один к другому и тихонько переговариваются, передают друг другу газеты. А еще пониже, откинувшись на спинку скамьи, дожидаются начала заседания три репортера. Они молчат и со скучающим видом оглядывают набитый битком зал. Все трое знают, что лишь очень немногое из того, что они запишут сегодня, будет иметь какое‑то отношение к тому, что появится завтра утром в их газетах.

Зал заседаний совета, красный с белым и с позолотой, выдержан в старинном стиле. Высокие стены увешаны списками профсоюзных организаций, бывших председателей и секретарей. Вечер сегодня жаркий, в переполненном зале нечем дышать. Многие делегаты, усевшись на откидные стулья в шести рядах амфитеатра, сняли пиджаки.

Зазвенел звонок, но громкий говор в зале не смолк, и председатель резко стучит молоточком по столу. Вид у него не особенно торжественный. Небрежно развалясь в своем кресле с высокой спинкой, засунув руку в карман, он раздраженно оглядывает собравшихся. Холодными, злыми глазами он смотрит на галерею — она всегда затихает последней. Из рядовых членов профсоюза заседаниями совета интересуются в основном левые, и председатель отлично это знает. Теперешний диктаторский комитет строго — настрого запретил какие‑либо реплики с галереи, записывать выступления делегатов не разрешается. Членам профсоюза — неделегатам запрещено даже аплодировать, если они одобряют принятое решение.

Восемь вечера. Началось еженедельное двухчасовое заседание— интриги, пустая болтовня, разочарования. Тактика правого крыла никогда не меняется, все уже изучили ее: часа полтора обсуждать всякие мелкие вопросы, а когда остается не больше получаса до конца заседания и когда при содействии предусмотрительного председателя прения можно закрыть в любую минуту, тогда поставят наконец и важные вопросы и можно будет начать борьбу с левыми.

Мервин Томас, высокий седеющий человек лет под шестьдесят, делегат от профсоюза картонажников, поднимается, чтобы зачитать протокол прошлого заседания, но Кейз от газовой промышленности и Ганс Хоэнфельс от металлургов уже вскочили и размахивают повесткой дня.

— К порядку собрания, господин председатель!

Мэй сердито смотрит на обоих и дает слово Хоэнфельсу: он менее опасен.

— Коспотин председатель! Коспота делегаты! Я хочу снать, почему фопрос о канадце «Гекторе» не включен в повестку.

Симпатичное лицо Хоэнфельса краснеет от волнения — он всегда нервничает и спешит. Много говорить ему не дадут — он знает это. Репортеры вытащили свои ручки, хотя до этого не собирались ничего записывать. Их интересует только судно с углем.

— Я снаю, что, кроме моего профсоюза, еще тва профсоюза фырасили желанье обсудить этот фопрос сегодня.

— Верно! Верно!

— Какие союзы — моряков и железнодорожников?

Мэй стучит молоточком. Он пристально оглядывает галерею, затем его глаза останавливаются на Хоэнфельсе.

— Делегат Хоэнфельс, если бы комитет ставил на повестку дня все, что случается за неделю, вам бы пришлось сидеть здесь до второго пришествия. Работа комитета заключается в том, чтобы отбирать для обсуждения только наиболее важные дела. А для вашего вопроса существует «разное».

— Это ошень важное дело!

— Комитет знает о нем. У нас есть решение…

— Знаем мы это решение! Передать это дело в конфликтную комиссию? Ручаюсь, что это так! — Это Эндрю Локарт. Он вскакивает и, воинственно выпятив квадратный подбородок, отчеканивает каждое слово, стуча костлявым пальцем.

— Я предлагаю…

— Сядьте, делегат Локарт! Слово имеет делегат Хоэнфельс…

Но садится Хоэнфельс, а Локарт, один из немногих в этом зале, кто не уступит Мэю в упорстве, продолжает нападать.

— Я предлагаю, господин председатель…

— Я не обязан принимать предложения, пока мы не утвердили протокол последнего заседания…

— У меня предложение по повестке дня…

— Хорошо, я приму его без обсуждения. — Мэй знает, когда надо проявить широту взглядов. Неизвестно, как центр отнесется к вопросу о «Гекторе», а у Локарта в центре много единомышленников.

— Я предлагаю, господин председатель, во — первых, — включить вопрос о канадце «Гекторе» в повестку дня сразу же после обсуждения протокола. Вы тянете с этим вопросом, а мы здесь отвечаем за весь порт…

— Делегат Локарт, я сказал — без обсуждения! — Слова Мэя вызывают взрыв протеста левых; на галерее смеются, кто‑то кричит: «Гитлер!» Снова стучит молоточек. Мэй смотрит наверх, на галерею. У него ненавидящий взгляд, — Еще один выкрик, и я попрошу очистить галерею. Совет не может работать в такой обстановке. Кто поддерживает предложение?

Желающих поддержать Локарта много. Слово получает Тони Марголис из профсоюза винной промышленности. Он начинает говорить, но Мэй быстро прерывает его, так же как и Локарта. Начинается голосование. Голосуют просто возгласами — «да» или «нет». Как будто и тех и других поровну. Но Мэй объявляет, что большинство против, и левые соглашаются, не требуя голосования, поднятием рук. Настоящая, борьба еще впереди. А пока что надо быть поосторожнее с центром, где сосредоточились старые члены профсоюза, которые еще пытаются заставить рабочую партию защищать интересы рабочих.

Мэй успокаивается. Глаза у него полузакрыты, лицо безразличное. Он снова засовывает руку в карман, а другой лениво делает знак Сирсу.

Протоколы прочитаны и утверждены. Затем около часа тянется дискуссия. Обсуждается предложение об изменении порядка предварительных выборов парламентских кандидатов от лейбористской партии. Ораторов слушают плохо. Только немногие в зале понимают, какую огромную роль играют эти дебаты, понимают все их значение: здесь рабочие учатся управлять своими делами. Минут пятнадцать говорит Ниле Андерсен. Говорит так монотонно и скучно, что постепенно совсем убаюкивает нескольких делегатов. Другие усаживаются поудобнее, развалившись на сиденьях, заняв и свободные места. Почти все сняли пиджаки. В ко ридор и обратно беспрерывно тянется цепочка курильщиков. Репортеры спрятали ручки и, облокотясь на стол, сонливо смотрят на Андерсена. Настороже только активисты! Они беспокойно ерзают на своих местах и перешептываются, если рядом сидят единомышленники.

Слово к порядку дня берет Дик Гиллеспи, делегат от трамвайщиков. Он спрашивает, почему длиннющий доклад Андерсена нельзя просто принять к сведению. Мэй велит ему сесть, а когда тот продолжает настаивать на своем, грозит удалить из зала.

Пять минут десятого Мэй дает слово для сообщения члену исполкома Сирсу. Не успевает Сирс сесть на место, как со всех сторон сыплются предложения утвердить сообщение исполкома. По этому поводу Мэй объявляет прения, и с мест вскакивают сразу трое: Локарт, Мэнион и делегат от профсоюза транспортников.

— Господин председатель, насколько я понял вас, комитет должен был сделать…

Но Мэй указывает на делегата от профсоюза транспортников.

— Слово имеет делегат Джеффрис.

Выругавшись вполголоса, Локарт раздраженно пожимает костлявыми плечами и садится.

— Господин председатель… — Маленький вежливый Джеффрис — отличный оратор и к тому же хорошо подготовился. Надо с ним быть поосторожнее: Мэю неизвестно, на чьей он будет стороне.

— Говорите как можно короче, делегат Джеффрис.

— Я хочу только спросить, господин председатель, почему в сообщении исполкома нет ни слова о «Гекторе»? Я считаю…

Мэй резко прерывает его:

— Делегат Джеффрис, этот вопрос будет обсуждаться позднее.

— Когда же? — Джеффрис невинно рассматривает повестку. — Где же этот пункт? Почему он не стоит в повестке, если он не был включен в сообщение исполкома? Вы ведь говорили, что у вас есть решение…

— …которое мы вам сообщим, когда придет время.

Взрыв смеха со стороны левых и с галереи ставит Мэя в затруднительное положение. Ему надо бы выполнить свою угрозу и очистить галерею, но ему не до того: он понимает, что только счастливая случайность может спасти его от го — лосования о «Гекторе». 1 ем более, что в этом году уже два раза единогласный протест центра сорвал предложение исполкома совсем закрыть галерею.

Поэтому Мэй только стучит молоточком по столу.

— Тише! Вопрос исчерпан, делегат Джеффрис.

Джеффрис вынужден сесть. Продолжаются прения по сообщению исполкома. Правые теперь тоже поглядывают на часы. Четверть десятого. Спавшие делегаты, разбуженные последней стычкой, устроились поуютнее и опять задремали.

Исполком обсудил то‑то… Исполком рассмотрел это… После тщательного расследования того‑то… исполком уделил должное внимание тому‑то — мы рекомендовали… мы обязаны заявить… мы хотели бы указать…

Скучно тянется вечер. После сообщения исполкома следуют «другие сообщения». Член такого‑то комитета присутствовал на таком‑то и таком‑то собраниях и должен сообщить… Еще один член комитета беседовал с председателем таким‑то и добился…

Артур Бирн, делегат от профсоюза конторских служащих и постоянный член законодательного собрания штата Виктория от лейбористов, докладывает о деятельности подкомитета по заработной плате. Теперь он излагает соображения подкомитета относительно того, как надо вычислять основную заработную плату. Говорит он хорошо, и, может быть, его и стоило бы послушать, если бы он действительно верил в то, что говорит, или говорил бы то, во что хоть немного верил. Строгая осанка, элегантный костюм, безукоризненная дикция, а самое главное — его положение члена парламента в этом совете, где все так падки на внешний блеск, — все это обеспечивает Бирну превосходство. Эта хитрая старая лиса уже несколько лет вертит делами Совета профсоюзов, обойти его трудно. В прошлом Бирн стряпчий, но лейбористская партия показалась ему более выгодным местом, где с его способностями можно развернуться вовсю. Бирн принес в парламент и в совет свое умение создавать ' видимость правды, светский лоск, все уловки и увертки — все, чему он научился за те несколько лет, когда занимался мелким сутяжничеством. Бирн великолепно знал техническую сторону дела и все бюрократические порядки и уснащал свою речь специальной терминологией, что производило неотразимое впечатление на центр. Стоило только левым прервать Бирна, из центра на них немедленно шикали, слов — ко те совершали святотатство. Бирна ничто не могло смутить. Если его прерывали надолго, он останавливался и не сводил глаз с председателя до тех пор, пока тот не восстанавливал порядок, затем спокойным ясным голосом Бирн говорил: «Благодарю вас, господин председатель» — и продолжал свою речь именно с тех слов, на которых его прервали.

В этот вечер Бирна никто не прерывал. Правые и центр довольны, что слово дали именно Бирну. Это человек надежный. Правые отлично знают, что Бирн не скажет ничего опасного и ничто в его сообщении не взволнует слушателей. Центр же до сих пор верит в арбитражный суд, а значит, и в Бирна. Левые явно обеспокоены и обмениваются взглядами через скамьи. Старый трюк — этот отчет подкомитета по заработной плате. Сегодняшний маневр с Бирном ясен. С тех пор как утвердили подкомитет, прошло восемнадцать месяцев, и на шести заседаниях подряд левые критиковали его за пассивность и требовали отчета о его работе. Сегодня же этот отчет поставлен умышленно, чтобы сорвать разговор о канадском судне, и каждый в зале знает это. Выхода нет: левым остается только слушать Бирна — ведь они сами требовали отчета.

Снова сонливость одолевает весь зал. Двое репортеров прячут лица в скрещенные на столе руки, видны только их неподвижные плечи. Сосед толкает локтем одного из делегатов, потому что храп его разносится уже по всему помещению. Человек двадцать разгуливают по коридору. Даже сам Мэй, решив, что теперь он в безопасности, начинает клевать носом. Он все больше и больше утопает в кресле, и теперь уже над столом виднеются только его склоненные плечи и двойной подбородок. Мэй даже не считает нужным притворяться, что слушает Бирна, и лишь время от времени подымает отяжелевшие веки и лениво косится на часы.

Бирн заканчивает речь. Без двадцати десять. Мэй встряхивается, спрашивает, как положено, кто хочет высказаться, и ему ничего не остается, как принять предложение утвердить сообщение Бирна. Левые перехватывают его взгляд — Мэй с упреком смотрит на лидеров правых в первом ряду. Слишком рано они успокоились. Упустили счастливую возможность — можно было до самого конца заседания обсуждать сообщение Бирна. Однако сейчас как будто уже ничего не грозит. Мэй тянет время, он просматривает какие‑то бумаги на своем столе. Но глаза его не видят бумаг. Перед ним

Маячат скамьи и настороженные лица. Еще никто не двинулся с места, но словно электрический ток прошел по залу. Мэнион обеими руками вцепился в ручки кресла, он готов вскочить в любую секунду. Словно большой серый волк, грозно пригнулся Локарт, опершись подбородком на спинку передней скамьи. Вскинули головы дремавшие репортеры. На галерее кто‑то зашуршал газетой.

Мэй медлит, словно боится отпустить тугую пружину. — Еще вопросы есть? — спрашивает он наконец неуверенно.

— Есть, господин председатель!..

— Господин председатель, я хочу поставить вопрос…

— Я предлагаю…

Вскочили шестеро, пятеро левых активистов и Джеффрис, от профсоюза транспортников. На мгновение взгляд Мэя останавливается на Джеффрисе, но, видимо, вспомнив его недавнее выступление, Мэй быстро отводит от него глаза. Джеффрис, в прошлом один из сильнейших лейбористов, может оказаться в этом деле более опасным, чем Мэнион. Слово получает Локарт.

Локарт, у которого за последние два часа столько накипело на душе, не тратит зря ни одной секунды, ни единого слова.

— Господин председатель и делегаты! Я требую, чтобы Мельбурнский совет профсоюзов объявил груз канадского судна «Гектор» «черным» и дал указания всем смежным союзам отказаться от каких бы то ни было работ, связанных с этим судном. Далее: в случае если против члена профсоюза, выполняющего это решение, будут применены меры наказания, то для защиты его должны быть использованы все средства. Позвольте мне подчеркнуть это! — Локарт стискивает огромный кулак, грозит им председателю и свирепо смотрит в сторону самых ярых реакционеров. — Все средства! И никаких там виляний.

— Прекрасно, делегат Локарт, ваше предложение записано. — Мэй смотрит на секретаря, который ведет протокол. Тот поспешно скрипит пером. — Кто поддерживает?

Мэй опять проявляет великодушие: он дает слово Мэниону.

— Я поддерживаю предложение Локарта.

Мэнион более дисциплинирован, чем Локарт, и чувствует, что сейчас надо дорожить каждой секундой, поэтому он тут же садится на место, и опять, словно петрушка из ящика, выскакивает Локарт.

— Обосновываю мое предложение, господин председатель и делегаты! Прежде всего я хочу обратить ваше внимание на тот факт, что этот корабль уже объявлен «черным». Объявлен рядовыми членами профсоюза! Кто же мы такие, если мы пренебрегаем решениями, которые приняли сами рабочие? Мы здесь сидим для того, чтобы принимать организованные меры и выполнять их требования, выполнять то, что уже стихийно решили сами рабочие. И меня тошнит от этого вашего «вокруг да около», от лицемерия и всей этой чепухи насчет незаконной забастовки. Вопрос о «Гекторе» должен был стоять сегодня на повестке первым. Мы тут два часа сидели и дохли от всякой чепухи…

— Делегату Локарту следует более тщательно выбирать выражения! — монотонно вставляет Мэй.

Локарт встряхивает взъерошенной головой, словно его обожгло.

— Хорошо, я буду очень вежливым. С каждым днем наши заседания все больше походят на совет города Ричмонда — там, говорят, покойников поднимают, чтобы они голосовали…

В восторге от этого выпада и радуясь, что можно пошуметь, делегаты разражаются смехом. С галереи обрушивается гром аплодисментов. Все три репортера быстро строчат в блокнотах. Левые одобрительно улыбаются, но все же бросают на делегата железнодорожников нетерпеливые взгляды, потому что он тратит драгоценное время. Даже угрюмое лицо Мэя чуточку смягчается. Четыре минуты до конца. Стучит молоточек.

— К порядку!

Локарт продолжает:

— Чего только за последние дни не болтали про это судно. Кто во что горазд! Но меры приняли только сами рабочие. Каково положение дел сейчас? Моряки объявили «Гектора» «черным». Докеры тоже объявили его «черным», несмотря на предательские советы своих руководителей. Мистер Хемпл говорит, что он может применить, как он называет, труд «добровольцев». А мистер Кейз говорит, что, если мистер Хемпл это сделает, рабочие Газовой компании не примут уголь. И до сих пор ни единого слова от нашего исполкома. А комитет докеров даже не сказал, что прекратит работы в порту, если дело дойдет до скебов! Куда катятся австралийские профсоюзы, я вас спрашиваю? А пока что мы должны одно вдолбить себе в башку: хотим мы этого

ИЛИ нет, канадец «Гектор» не будет разгружен. Мистер Хемпл говорит мистеру Кейзу, что корабль можно отвести на Дадли — стрит и разгрузить там, хотя уголь предназначается для газовых заводов. Хм! — Локарт презрительно хмыкает на весь зал. — Поосторожнее, премьер! На Дадлистрит вам придется иметь дело со мной и моими людьми! Если мистер Хемпл думает, что можно проволочить эту вонючую посудину по всему порту и подбросить ее на порог моего союза, как дохлую кошку, он очень ошибается…

Снова смех. Когда он стихает, стрелка часов стоит уже на десяти, и Мэй оживляется. Но он ничего не успевает сказать, Ганс Хоэнфелс уже на ногах.

— Предлагаю продлить время, господин председатель. На пятнадцать минут.

Мэй быстро соображает, пытаясь уловить настроение зала. Враг схитрил, выпустив для начала Локарта. Это не самый дельный их оратор, но зато самый веселый. Теперь никому не хочется спать. Стрелка часов только — только переползла за цифру 10. Опасное положение…

Но это минутное колебание погубило Мэя. Раздается такой рев «Продлить!», что Мэй не решается противоречить. Без сомнения, многие просто хотят еще немного послушать Локарта.

Мэю ничего не остается, как проголосовать.

— Кто за?

Мощный гул. Словно удар молота по крыше.

— Кто против?

Снова гул, бесспорно, не такой мощный, но все же достаточно громкий, чтобы прибавить смелости Мэю. Еще неизвестно, как пройдет основное голосование.

— Значит, я говорил…

— Одну минуту, делегат Локарт. — Мэй поднимает жирную руку. — Маленькое пояснение, прежде чем вы начнете. — Мэй наклоняется вперед и говорит медленно и монотонно. Вряд ли он догадывается, что похож в этот момент на судью, выступающего в суде. — Считаю нужным по этому поводу разъяснить, что руководство совета отнюдь не бездействовало в этом вопросе, как тут намекали. Я предложу членам президиума назначить обсуждение этого вопроса, и если они отклонят его — а я не сомневаюсь, что они отклонят, — мы попросим вас, если позволит время, утвердить наше решение о передаче вопроса о «Гекторе» на рассмотрение конфликтной комиссии.

— Й вы даже не собирались сказать нам об этом!

— Откуда бы мы об этом узнали — из утренних газет?

— А вы бы еще закопали ваши решения в землю да панихиду отслужили!! — с возмущением кричит Локарт.

Злобно косясь на Локарта, Мэй продолжает под иронические смешки слева:

— Вот здесь, — он берет в руки два небольших листочка, — ответы на запросы, которые мы недавно посылали. Один — от Канадской ассоциации моряков, другой от Совета профсоюзов Монреаля. И в обоих ответах… — Мэй совсем некстати возвышает голос, — в обоих ответах сообщается, что ни та, ни другая организации не знают ни о каких нарушениях при наборе команды «Гектора». Надеюсь, теперь вы поняли, что вы наделаете, если примете предложение делегата Локарта. — Мэй швыряет телеграммы на стол. — Вот они, читайте их, кто хочет, посмотрите на них, проверьте, что написано. А теперь продолжайте, делегат Локарт.

Однако Локарт успел перехватить умоляющий взгляд Мэниона. Он встает и говорит:

— Я кончил, господин председатель.

Вскакивает сразу человек шесть, но Мэю не нужно настойчивое напоминание Мэниона: «Я поддерживал предложение, господин председатель». Мэй знает, кому он обязан теперь дать слово.

— Только короче, делегат Мэнион!

— Господин председатель и делегаты, я поддерживал предложение делегата Локарта и, согласны вы со мной или нет, считаю вопрос о канадском судне одним из самых безотлагательных дел, которые когда‑либо рассматривал наш совет.

Со скамей крайних правых доносятся иронические смешки, но Мэнион привык к этому. У него было достаточно времени, чтобы обдумать свою речь, мелкие выпады его не собьют.

— Я не хочу тратить драгоценное время и говорить о тех умышленных мерах, которые предпринимались сегодня здесь, чтобы помешать обсуждению вопроса о канадском судне…

— Говорите по сути дела, делегат Мэнион, или сядьте на место!

— Не беспокойтесь, господин председатель, я говорю по самой сути. Я утверждаю, что вопрос о «Гекторе» — очень важный вопрос, господа делегаты, и я хочу разъяснить предложение делегата Локарта. Это очень серьезное дело не только потому, что на карту ставятся основные принципы профсоюзного движения, но и потому… — Мэнион начал очень сдержанно, но сразу разгорячился и теперь размахивал свернутой в трубку газетой — он всегда ходил с газетой на собрания, — потому что в нашем порту бой уже начался. Я утверждаю, что совет должен вынести свое решение, и не только потому, что канадские моряки просят о помощи, а потому, что австралийские моряки уже помогают им и австралийские докеры тоже уже помогают им. Мы обсуждаем не то, что может случиться завтра; мы обсуждаем то, что уже случилось вчера. Мы в гуще схватки, а не накануне ее. В ней участвуют не только моряки и докеры — в нее втянуты и судовладельцы, и портовый комитет, и газеты, и газовая промышленность, и правительство. Как же поступит наш совет? Подожмет хвост и бросит рабочих на произвол судьбы, как он делал это в последние два года? Или вмешается и скажет свое слово раз и навсегда и покажет Хемплу, что существуют такие дела, в которых ему не удастся расколоть профсоюзы Виктории? Не забудьте о том, что не только рабочие следят сегодня за нашим совещанием. Как вы думаете, почему портовый комитет отменил вчера наряды на «Гектора»? Почему медлит Хемпл и не пускает в ход «закон о коммунальных службах»? Почему судовладельцы не откликнулись на предложение использовать труд «добровольцев»? А потому только, что все они ждут решения нашего совета — им нужна зеленая улица! Они хотят выяснить, каковы шансы на забастовку. Я вас предупреждаю: если в этом вопросе вы снова столкнете левых с правыми, для мельбурнского профсоюзного движения это будет катастрофой, убийством. Видит бог, в этом деле мы можем поладить. Факты налицо: это судно — в нашем порту, на нем несоюзная команда, моряки не хотят иметь с ним дело, докеры отказались его разгружать, рабочие газовых заводов заявили, что не дотронутся до угля, если его отгрузят скебы, и железнодорожники не повезут его, если скебы переведут судно на Дадли — стрит. Что же вам еще нужно? И все‑таки наш комитет — да простит его бог! — в нерешительности.

Семь минут одиннадцатого. Мэй беспокойно оглядывает зал в надежде, что делегаты уже устали. Но устало, как видно, только крайнее правое крыло. Эти никогда и ничего не хотят обсудить как следует, только и думают, как бы поскорее кончить и отправиться домой. Левые слушают с суровыми лицами. Центр, увлеченный решительностью и прямотой лидера моряков, слушает его слишком внимательно. Репортеры не отрываются от блокнотов.

Мэнион завладел аудиторией и знает об этом. Его звучный голос гулко разносится по притихшему залу.

— Чего же хочет президиум? Он хочет решить все за нашей спиной, как это уже не раз бывало…

— Если делегат Мэнион в чем‑то обвиняет…

— Да, я обвиняю, господин председатель. Я обвиняю президиум в том, что он сознательно исказил факты, я имею на это основания. Две ваши телеграммы не обманут и младенца. Они вами же подстроены. С таким же успехом председатель мог написать их сам. Канадская ассоциация моряков! Это же союз скебов, он организовался во время последней забастовки моряков в Канаде. Какого ответа ждали вы от этих предателей? Я скажу вам какого — ответа, который бы вас устраивал! Ответа, который позволил бы президиуму заткнуть рот всему Совету профсоюзов. А что касается Совета профсоюзов Монреаля, то Канадский профсоюз моряков никогда не признавал его. Это тоже холостой выстрел. В Совете профсоюзов Монреаля всем заправляет правое крыло, он антикоммунистический, а остальное неважно. И туда‑то вы и послали второй запрос!

Разъяренный Мэй хватает молоточек и склоняется над столом, но вынужден молчать, потому что никто на него не смотрит. Все глаза устремлены на Мэниона — тот быстро достает узенький листочек и поднимает его над головой.

— Я тоже посылал запрос в Канадский профсоюз моряков. И вот ответ. Я прочитаю его и, когда кончится заседание, тоже положу на стол. Слушайте:

КОМАНДА КАНАДЦА «ГЕКТОР» АРЕСТОВАНА КЕЙПТАУНЕ ЗПТ ОБВИНЯЕТСЯ МЯТЕЖЕ ПОСЛЕ ВЫПОЛНЕНИЯ УКАЗАНИИ ПРОФСОЮЗА ПРЕКРАТИТЬ РАБОТУ ЗНАК ПРОТЕСТА ПРОТИВ СНИЖЕНИЯ ЗАРАБОТКА ТЧК НАБРАНА КОМАНДА ЮЖНОАФРИКАНЦЕВ ЗПТ КОТОРАЯ ПРИВЕЛА КОРАБЛЬ КАЛЬКУТТУ ЗАТЕМ МЕЛЬБУРН ТЧК ПОДРОБНОСТИ АВИАПИСЬМОМ

— Это не от Канадской ассоциации моряков. Это из организации, в которой состояли арестованные моряки, — единственной организации, которая имеет право говорить от их имени.

Мэнион бросает быстрый взгляд на часы. Десять минут одиннадцатого. Надо говорить до последней минуты, а там вся надежда на голосование. Тогда уже нажмут Локарт и Кейз — они это умеют. А его дело — убедить центр.

— Вот телеграмма. Предоставляю совету решить, какая из трех телеграмм подлинная. Арестованы в Кейптауне! Об этом я вам тоже кое‑что расскажу. Я расскажу, при каких обстоятельствах были арестованы канадские моряки…

— Вы при этом присутствовали, мистер Мэнион? — голос Бирна.

Взбешенный Мэнион резко поворачивается к нему.

— Мне не нужно было там присутствовать, так же как мистеру Мэю не надо было ездить в Монреаль. Я пошел прямо куда надо, чтобы узнать правду, прямо на это судно, я был там дважды! И правду узнал — очень хорошо узнал! Канадские моряки пришли в Кейптаун. Им просто очень не повезло, что они оказались там, когда была объявлена общая забастовка. Но они не сорвали ее. Как только они пришвартовались, они примкнули к забастовке. Что же сделал капитан? Конечно, можно поручиться, что вначале он посовещался с портовыми властями и агентами своей компании. Он созвал корабельное начальство, они зажгли топки и вывели судно в открытое море, на три мили от порта, то есть за пределы территориальных вод. Затем он собрал на па лубе команду, сообщил матросам, что они теперь в открытом море, зачитал соответствующий параграф корабельного устава и в последний раз предложил им прекратить забастовку. И, когда матросы снова отказались работать, он обвинил их в мятеже, привел судно обратно в порт и вызвал полицию. Остальное вы знаете. Через неделю судно снова вышло в море, на нем была новая команда, которая и привела его в Мельбурн. Отвечайте же — «черный» этот корабль или нет?

Мэнион сел на место и вытер лоб. Тринадцать минут одиннадцатого. Делегаты, сидевшие в одних рубашках, начали надевать пиджаки.

— Есть время еще для одного оратора, — объявляет Мэй. И, подумав, решительно добавляет: — Для возражения! — И тут же: —Сядьте на место, делегат Кейз.

— Я не собираюсь высказываться, господин председатель. На прения уже нет времени…

— Мое дело решать, есть ли время, делегат Кей»

— Я предлагаю поставить вопрос на голосование.

— Я должен выслушать…

Но бесцветный голос Мэя тонет в поднявшемся шуме. Со всех сторон несутся крики: «На голосование!» Делегаты повскакали с мест и машут Кейзу, чтобы он требовал голосования. Правые посмеиваются, но они явно встревожены. Этим хитрым интриганам совершенно ясно, какое настроение сейчас в зале.

Мэй теперь уже не может ничему помешать. Сколько раз он сам пользовался такими приемами, и теперь он видит, что с левыми ничего нельзя сделать. Впрочем, это еще не окончательное голосование. Мэй уже не лежит в кресле. Он нетерпеливо склонился над столом и стучит молоточком до тех пор, пока шум в зале несколько стихает.

— Хорошо. Я принимаю предложение. Кто за?

— Я — я-я — а-а — а!

Делегаты долго орут во все горло и, удивленно улыбаясь, смотрят друг на друга, словно дети, которые кричат в пустой пещере и изумляются, сколько они наделали шума.

— Кто против?

Правые стараются изо всех сил, многие приставляют ко рту ладони, как рупор. Но большинство центра уже высказалось, и на галерее тихо. Так тихо, что Мэй смотрит туда и только сейчас понимает, что в первом‑то голосовании галерея все‑таки приняла участие. Последний безнадежный взгляд на часы — и Мэй готовится к худшему.

— Предложение принято, — говорит он. Его чуть слышно — в зале сплошной гул, делегаты взволнованно переговариваются.

— Ставлю резолюцию на голосование. Но предупреждаю, что я буду следить и, если услышу хоть один звук с галереи, голосование будет считаться недействительным и я закрою собрание.

— Будь я неладен! — говорит делегат, сидящий рядом с Мэнионом, когда раздается этот последний взрыв голосов. — Наверное, во всем Сиднее было слышно!

— В Монреале тоже услышат! — быстро отвечает лидер моряков.

И, когда спустя несколько минут Мэнион выходит в прохладу ночи, ему кажется, что черная темень, окутывавшая опозоренное судно, поредела и над ним замерцал свет. Свет, который озарит теперь не только канадца «Гектор», но и все корабли во всех гаванях мира, все борющееся и страдающее человечество. Он озарит и широкую дорогу к победе для тех, кто верит в нее и у кого хватает смелости бороться.