5 лет среди евреев и мидовцев

— Каждый кузнец своего счастья, но не всякому удается выковать его. Как это удалось Вам?

— Перед тем, как ложиться спать, мой внук Макар Сергеевич подходит ко мне, и я целую сначала одно его ушко, потом другое. Чтобы ночью комарики не кусали. Так мы договорились с ним и с комариками…

Ну что тут «выковывать»? По-моему, главное счастье доступно всем. Оно вовсе не нуждается в молоте и наковальне. «Я помню чудное мгновенье». Любовь, дети, внуки. Здесь бьет ток счастья. «Чудные мгновенья» дарят нам друзья, природа, искусство.

Но бывает и другое счастье. Подняться на Эверест. Получить Нобелевскую премию. Стать «мисс Европа» (или — «мисс Малаховка»). Взять в руки свою собственную книгу, еще пахнущую типографией…

Можно и в ином ключе, в ином масштабе людей и дел. Построить дачу. Купить машину. Заработать первый миллион… Всем нам хорошо известно «чувство глубокого удовлетворения» (ЧГУ). Так вот. Формула счастья — это «ЧГУ + икс», где «икс» — некая иррациональная добавка, делающая все вокруг «голубым и зеленым».

В первом случае все люди могут быть и бывают счастливы, если сами себе активно не мешают. Во втором, действительно, необходимы «кузнечные работы», часто — пожизненные, то есть созидательное движение к поставленной цели, борьба за достижение данной цели.

И я тоже «ковал». Но не счастье. Я ковал, скорее, самого себя, свое отношение к работе и к людям, наращивал сопротивляемость злу и лжи. Когда получалось — когда нет. Приходилось иногда кривить душой. Но как бы то ни было, старался оставаться самим собой.

Со временем все более строго оцениваешь свой жизненный путь. Мы, шестидесятники, не смогли остановить волну «застоя». И хотя каждому из нас удавалось время от времени вытаскивать свой «счастливый билетик», мы не смогли выковать счастье — ни для себя, ни для страны.

— А что такое счастье? Ваше мнение.

— Я уже сказал. Повторю суть. Счастье — это полная победа эмоций над разумом, это — восторг, упоение, взрыв радости.

«Тихое счастье», по-моему, — нонсенс. Впрочем, мой вывод может быть оспорен. Недавно в московской «Литературной газете» прочитал небольшое стихотворение Александра Кушнера:

В общем, если, по известному определению, физика — это то, чем занимаются физики, то счастье — это то, что чувствуют, переживают счастливые люди.

— А в детстве было ли у Вас детство?

— Если Вы имеете в виду атмосферу, отношение ко мне дома, в семье, уличную вольницу, школьные забавы, то было детство в детстве. Счастливое детство? Да. Местами.

Случались и другие «места».

Вот, представьте себе. Мне 7–8 лет. Казарма (мы в военном городке жили). Стою в плотном кольце гогочущих солдат («красноармейцев», как тогда говорили). Нечто вроде «воскресной школы». Со мною делятся богатством могучего русского языка. Плюс, так сказать, анализ типичных ситуаций, половое, значит, воспитание.

Еще более «счастливое детство» было связано с войной. В Хабаровске мы жили рядом с военным музыкальным училищем. Курсанты не только упражнялись в музыке, но и занимались, как и все мы, военно-патриотическим воспитанием. В частности, делали стенды с эпизодами войны. Особой популярностью пользовались фотографии Героев Советского Союза. А мы выписывали «Огонек», каждый номер которого давал несколько таких фотографий. И мама, вырезая фотографии из журнала, меняла их у курсантов на кусочки хлеба. В семейном фольклоре этот хлеб сохранился под названием «геройский». Но фольклор — позже, а тогда я отчаянно рыдал и требовал прекратить недостойный торг. Мама же была меньшей патриоткой и кормила нас.

Всякое бывало. И все-таки детство было. Как и юность. Как и возмужание.

— Ваш путь наверх?

— Боюсь, Вы не поверите мне, но вся штука в том, что никакого «пути наверх» не было. То есть не было составленного загодя плана систематического, шаг за шагом продвижения на этот самый «верх».

Ко дню окончания школы я хотел стать дипломатом. И, приехав из Горького в Москву, направился в Дипломатическую академию. Там мне вежливо разъяснили, что в академию принимают только с высшим образованием. Лучше — с юридическим или историческим. Иду на юрфак МГУ. Прохожу собеседование (у меня была Золотая медаль). Не принимают. В МГУ нет мест в общежитии. Еду в Ростов-на-Дону, куда направили служить отца. И с 1 сентября 1948 года я — студент юрфака РГУ.

Когда я закончил юрфак (в том числе и по отделению международного права), мысль о том, чтобы стать дипломатом, уже не беспокоила меня. По распределению поехал на юг Краснодарского края, где и был избран народным судьей (самый молодой судья в СССР!). Три года в районе. Успел побывать и на хозяйственной, и на партийной работе. А летом 1956 года поехал в Москву и успешно сдал экзамены в аспирантуру философского факультета МГУ.

«Ма питом?» — как говорят в Израиле. Чего это вдруг? На самом деле же совсем не «вдруг». Многих студентов (даже в те времена!) не устраивала официальная направленность дискуссий, которые сотрясали науку. Мы пытались сами докапываться до истины, штудировали специальную и философскую литературу, спорили. Так я стал все больше и больше втягиваться в философские, методологические проблемы различных наук. В конце концов это и привело меня на философский факультет.

Что же касается «пути наверх», то началом его можно считать 1959 год — приглашение работать научным консультантом в журнале «Коммунист». Второй шаг «наверх» был сделан в 1963 году — приглашение в ЦК КПСС, в группу консультантов Ю.В.Андропова. И, наконец, в 1968 году — последний шаг. Назначают руководителем группы консультантов. Смею Вас уверить, что никаких чрезвычайных усилий, чтобы идти «наверх», я не делал. Все как-то шло само собой. Правильно написал Евтушенко: «Мы делали себе карьеру тем, что не делали ее». Делать карьеру было просто неинтересно, интересно было, когда она делалась.

В 1972 году путь на партийный «верх» был завершен. Неожиданно открылся другой — вбок и ниже. Впрочем, работа в «Известиях» меня вполне устраивала. Через несколько лет начальство передумало, но я отказался вернуться в аппарат ЦК.

Пожалуй, только последний участок моей служебной карьеры подпадает под определение: «путь наверх»: задача была поставлена и решена.

— Нам известно, что Вы очень хотели стать послом. Почему именно послом?

— Насчет «очень» я не уверен. Хотя, если вспомнить эпизод с Дипломатической академией, то можно считать, что я всю жизнь положил на то, чтобы пробиться в те «верхи», куда мне перекрыли дорогу в 1948 году.

А если серьезно, тут такая история. Впервые я «попросился» послом (конкретно — в Люксембург) в самом начале 70-х. Мне нужно было несколько лет, чтобы написать книгу по теории политики. Материал собрал большой, мысли некоторые были. Не хватало только некоего отрешения от суеты. Казалось, Люксембург может дать его. Увы! Громыко заметил, что мне там будет тесно. Брежнев выразился определеннее: «Тебе еще работать надо».

В общем, вместо Люксембурга я попал в «Известия». Однако за 20 лет даже самая интересная работа становится рутиной. Да и книга о политике так и не была написана. Вновь мною овладела охота к перемене мест.

Я понимал, что за 20 лет ситуация изменилась не в мою пользу. Была перейдена пенсионная черта. Ушли многие люди, которые могли бы мне помочь. Приищи новые люди с хорошим аппетитом и крепкими плечами. Люксембург отпадал. Возникла мысль о Новой Зеландии. Вряд ли туда кто-то будет рваться, рассуждал я. Слишком далеко, не слишком интересно, бесперспективно. Как раз, значит, для меня. Говорил с Шеварднадзе, с Козыревым. Кажется, — с Панкиным.

И вдруг вместо Новой Зеландии — Израиль. Какая уж тут теория политики. Тут практики невпроворот. Но это как раз не столько пугало, сколько радовало. Было приятно осознавать, что начальство поверило в мои знания, в мой опыт. Новая настоящая работа, новые проблемы, новые люди — это как тонизирующий душ. Тот самый случай, когда заниматься политической практикой гораздо интереснее, чем политической теорией.

— Как Вам удалось, став послом, сохранить интерес к людям в этом жестоком мире?

— Во-первых, по-моему люди, живущие в «жестоком мире», не менее интересны (если не более), чем люди, живущие в «добром мире». Люди всегда интересны. Даже «неинтересные». Во-вторых, почему «удалось»? Посол работает не с абстрактными институтами, структурами, а с живыми людьми. С ними он говорит, их убеждает, пытается понять их и через них — страну, ее порядки, политику. Важно беседовать с министрами, с другими послами, но иногда разговор с «простым» человеком может дать больше, чем беседа на высоком уровне. Я это понял еще будучи журналистом. Это подтверждает и моя дипломатическая практика.

— Ваши недостатки?

— Их, к сожалению, немало. Успокаиваю себя тем, что страдаю от этих недостатков, прежде всего сам, а не другие люди.

Скажем, недостаточная сила воли. Много раз брался учить разные языки, вплоть до китайского и африкаанс (а теперь уже — вплоть до иврита). Но так и не научился. По-настоящему не говорю ни на одном. Кроме русского.

По поводу других недостатков прошу обратиться к жене.

— Какие женщины Вам нравятся и почему?

— Мне нравятся те женщины, с которыми не скучно.

— Чем занимаются Ваша жена, дети, внуки?

— Лена Петровна на пенсии. Ранее преподавала философию и эстетику в Московской консерватории и институте Гнесиных.

Дочка Женя закончила факультет журналистики МГИМО. Вышла замуж за журналиста из «Комсомолки». И пока он в Берлине, Женя там же, работает машинисткой у военных.

Внук, Макар Сергеич, еще весь погружен в счастливое детство.

— Ваше любимое блюдо?

— «У меня не вкус, а вкусы», ответил Флобер на вопрос, не имеющий, правда, отношения к гастрономии. Но аналогия возможна: не любимое блюдо, а любимые блюда. Например, все «пельменообразные» (хинкали, бозы, манты и т. д.). «Морские гады» (креветки, кальмары, лангусты). Хаши (здесь нечто подобное известно как «марак регель». Эскарго (виноградные улитки в чесночном соусе). И гречневая каша с луком. И… Но хватит. Иначе можно растолстеть. Жена уже много лет ругается и настаивает на переходе к овощам и фруктам. Да как-то не получается. Знаю, что нужно. Да уж больно скучно жевать морковку и даже киви.

— Расскажите о своих пристрастиях. Что Вы читали в последнее время?

— Мое главное пристрастие, «хобби», если хотите, это моя работа. Она мне всегда нравилась больше, чем собирание марок или рыбная ловля. Отсюда — первый круг чтения. Специальная литература, без знания которой невозможно поддерживать требуемый уровень профессионализма.

Соответственно, «последнее время» отражено на моем столе — и на работе, и дома. Сегодня это два последних номера журнала «Тель-Авив», книга А. Неера «Ключи к иудаизму». Недавно прочитал «Воры в ночи» А. Кестлера и мемуары Р. Эйтана.

Чтобы не терять связь с теорией, философией, продолжаю выписывать и читать «Вопросы философии». У Шемы взял нашумевшую «Розу мира» Д. Андреева. С опозданием в полжизни штудирую «Открытое общество» К. Поппера.

С художественной литературой сложнее. Выписываем «Знамя», «Иностранную литературу». Плюс — «Литературную газету». Но времени катастрофически не хватает. Хорошо, Лена Петровна мне иногда пересказывает прочитанное.

— Этот вопрос к Вам не как к дипломату, а как к известному журналисту: что Вы думаете о русскоязычной прессе в Израиле?

— Вы, само собой, можете спрашивать меня, как «известного журналиста». Но именно как журналист я не хотел бы быть судьей моих коллег, других журналистов. И поэтому отвечу дипломатически: у меня нет времени думать о качестве русскоязычной прессы в Израиле — я читаю ее.

— Какой вопрос Вы хотели бы задать самому себе?

— Неужели я так и не успею вновь стать стройным?

«Начну с неизбежной дипломатической банальности. Открытие в Иерусалиме выставки Шагала — Шагала прежде всего из русских запасников и русских коллекций — важное, неординарное событие в развитии культурных связей между Израилем и Россией.

Поскольку я выступаю здесь не только как посол, но и как человек, который иногда смотрит картины, позвольте мне сказать несколько слов — надеюсь, не всегда банальных — о самом Шагале.

Творчество Шагала многомерно, его можно изучать во многих измерениях. Я бы предложил выделить три основные, базовые.

Измерение еврейское. Тут важно вот что подчеркнуть. В XX веке было много художников — евреев. Но вот еврейских художников, художников, чьи корни уходили бы в еврейскую культуру, в еврейскую народную традицию, — таких художников единицы. И Шагал — один из них.

И как раз это измерение творчества Шагала наиболее полно представлено на этой выставке.

Хочу напомнить слова незабвенного Стасова: если бы не было еврейской культуры, еврейской культурной деятельности, то «Европа и весь мир на несколько градусов поблекли бы и потускнели».

Измерение еврейско-русское или русско-еврейское. Органический синтез двух великих культурных пластов.

Отсюда — то, что можно было бы назвать удвоением страданий и удвоением милосердия, жалости к человеку.

И, наконец, измерение космополитическое, мировое. Здесь искусство Шагала, как и всего художественного авангарда, — одно из наиболее ярких проявлений кризиса культуры, кризиса цивилизации, кризиса духа, который проходит через все двадцатое столетие. Характерная для философского сознания критика примитивного рационализма на уровне сознания художественного выступила как критика, отрицание столь же примитивного реализма.

В творениях Шагала сны не менее реальны, чем явь. И в самом деле — почему бы скрипачу не играть на крыше?

В заключение вернусь к делам дипломатическим. По моим наблюдениям, чем меньше дипломат занимается собственно политикой, а больше — культурой, скажем, или наукой, тем в более конструктивном русле развиваются отношения двух стран. Мне, к сожалению, пока приходится иметь дело прежде всего с политикой. Но чем больше будет выставок, подобных сегодняшней, тем с большей уверенностью я буду смотреть в будущее».