А. П. Чехов в воспоминаниях современников

ЛИТЕРАТУРНЫХ

МЕМУАРОВ

А. П. Чехов. Фотография 1900-х годов.

ж

СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРНЫХ МЕМУАРОВ

Редакционная коллегия:

В. Э. В А Ц У Р О Н. К. ГЕЙ Г. Г. EЛИЗАВEТИHА С. A. M А К А Ш И H Д. П. НИКОЛАЕВ А. И. ПУЗИКОВ К. И. ТЮHЬКИH

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА» 1986

А. П.

ЧЕХОВ

В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ

МОСКВА

«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА» 1986

ББК 84Р1 Ч-56

Вступительная статья А. М. ТУРКОВА

Составление, подготовка текста и комментарии Н. И. ГИТОВИЧ

Рецензент А. Л. ГРИШУHИH

Оформление художника В. МАКСИНА

4702010100-197

^ч"оЩЯЙГ¹⁹-⁸⁶

© Вступительная статья, текст, комментарии, оформление. Издательство «Художествен­ная литература», 1986 г.

«НЕУЛОВИМЫЙ» ЧЕХОВ

Его знало великое множество людей — родственники и приятели по гимназии, по Московскому университету, по редакциям юмористических журналов, где начал свой путь Антоша Чехонте, совсем малоизвестные и знаменитые литераторы, актеры, художники, а также несчетное число тех, кто соприкасался с Антоном Павловичем по делам и обстоятельствам самого различного рода.

И многим, писавшим о нем, казалось, что они отлично знают Чехова, чуть ли не запанибрата с ним. Перо иных мемуаристов оказывалось срод­ни палке Ионыча, которой тот, осматривая назначенный к продаже дом, бесцеремонно тыкал во все двери, приговаривая: «Это кабинет? Это спаль­ня? А тут что?»

А вот В. А. Серов, проницательнейший портретист, сказал, что Чехов «неуловим», и считал свой набросок с него неудачным.

«Я увидел самое прекрасное и тонкое, самое одухотворенное лицо, какое только мне приходилось встречать в жизни», — писал А. И. Куприн, тоже убежденно прибавляя, что чеховское лицо «никогда не могла уловить фотография и... к сожалению, не понял и не прочувствовал ни один из писавших с него художников».

С этим не во всем можно согласиться. Художникам с Чеховым и впрямь не повезло. Сам он весьма юмористически отзывался об изве­стном бразовском портрете, что он там словно бы хрену нанюхался. Но среди снимков есть замечательные, которыми нельзя налюбоваться (и ко­торые подтверждают восторженные слова Константина Коровина: «Он был красавец...»).

Нечто подобное можно сказать и о многочисленных мемуарных зарисовках и свидетельствах — с той существенной разницей, что тут мощь и живая игра чеховской натуры не просто ощутимы, но и запечатле­ны в реальной конкретности его поступков, высказываний, отношения к событиям и людям.

Посему читатель не должен удивляться, если, начав вроде бы «за упокой» — со слов о «неуловимости», мы станем далее нередко возгла­шать «во здравие» многих мемуарных свидетельств, сохранивших для будущих поколений драгоценные черты чеховского облика.

Александр Блок утверждал, что произведения каждого писателя — это «только внешние результаты подземного роста» его души [1]. Слова эти часто вспоминаешь, думая о чеховской биографии, о его творческом пути.

Сам Антон Павлович был до чрезвычайности скуп на какие-либо признания этого рода. Он даже шутливо каялся в том, что страдает своего рода «автобиографофобией».

Дополнительным доказательством этому служит следующий эпизод. После смерти И. И. Левитана С. П. Дягилев в течение нескольких лет упрашивал Чехова написать для журнала «Мир искусства» воспоминания об этом художнике, прекрасно знакомом Антону Павловичу с юных лет. Чехов пообещал, но так ничего и не сделал. Конечно, он был уже тяжко болен. Известную роль могло тут сыграть и его уклончивое отношение к попыткам Дягилева вообще «завербовать» Чехова в сотрудники и даже в редакторы своего журнала. Однако едва ли не главной причиной, почему аккуратнейший Антон Павлович не исполнил своего обещания, вероятней, было то, что, говоря о покойном, Чехову вряд ли бы удалось избежать упоминаний о его однокашнике, своем брате Николае и обо всем чеховском семействе и себе самом.

В одном из писем к Вл. И. Немировичу-Данченко по поводу его прозаических произведений Чехов заметил: «...Вы становитесь все лучше и лучше, и точно каждый год к Вашему таланту прибавляется по этажу».

Пользуясь этим удачным образом, можно сказать, что «закладка фундамента» чеховского характера и таланта осталась волей обстоя­тельств как бы вне поля зрения писавших о нем.

Отнюдь не только соображения объема объясняют отсутствие в насто­ящем издании известных воспоминаний Александра Чехова о таганрог­ском детстве и куда менее известных заметок на эту же тему, написанных рано умершим Николаем. В тех и других есть элемент «сочинительства» или, уж во всяком случае, стилизации, навеянных у Николая Павловича веселыми импровизациями Антоши Чехонте, в «паре» с которым он не­редко выступал в журналах 80-х годов, а у Александра — «набитостью» руки на расхожей газетной беллетристике и, быть может, бессознатель­ным желанием использовать сочувственный и слегка сентиментальный интерес читателей начала века к не лишенному горечи детству недавно скончавшегося писателя («приходилось с грустью и со слезами отказы­ваться от всего того, что свойственно и даже настоятельно необходи­мо детскому возрасту, и проводить время в лавке, которая ему нена­вистна»).

Если в других, часто совсем беглых и эпизодических, также не вместившихся в рамки настоящей книги, рассказах современников о Че­хове-гимназисте внимание почти неизменно акцентируется на его юморе, веселости, любительских актерских выступлениях то в воспоминаниях старшего брата все эти солнечные блики просыпающегося таланта «зажи­во» погребены под густыми мрачными красками, слегка напоминающими о подчеркнуто-обличительных полотнах поздних, уже заметно окостене­лых в своих приемах передвижников [2]

В известной мере перекликается с подобной трактовкой истолкование многочисленными биографами писателя его знаменитого письма к А. С. Суворину. Антон Павлович советовал своему корреспонденту: «На­пишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родствен­ников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно пре­красное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...» Предлагаемый сюжет столько раз «пересе­кается» с реальной биографией самого пишущего, что возникает искуше­ние полностью отождествить их. Однако все-таки маловероятно, чтобы убежденный «автобиографофоб» даже в пору наибольшей близости с Су­вориным столь откровенно и достаточно простодушно предлагал в каче­стве литературного материала свои глубоко личные переживания.

Один из решающих периодов своей жизни — последние гимназиче­ские годы в Таганроге — Чехов провел в одиночестве, вдали от постепенно перебравшейся в Москву семьи. И при своем появлении в университет­ском, а позже — литераторском, кругу, откуда исходят первые обстоя­тельные воспоминания о нем «сторонних» наблюдателей, он предстал перед своими новыми знакомыми, да и отчасти перед домашними, уже во многом определившимся человеком — с огромной выдержкой, необычай­ной силой воли и целомудренной скрытностью, «неуловимостью».

Даже многие годы спустя, в скупом наброске своей биографии, Антон Павлович умолчал о мотивах, по которым он остановился на профессии врача: «...выбрал медицинский факультет не помню по каким соображе­ниям...»

Это невольно напоминает разговор, происходящий в пьесе «Три сестры» :

«Маша. ...Вы любили мою мать?

Чeбутыкин. Очень.

Маша. А она вас?

Чебутыкин (после паузы). Этого я уже не помню».

Ясно, что старый доктор целомудренно оберегает свою тайну — может быть, самое дорогое, что было у него в жизни. И так же, как не­возможно принять его слова всерьез, трудно поверить в «забывчивость» Чехова насчет столь важного шага.

Чехову было уже восемнадцать лет, когда умер Некрасов и над его могилой звучали благодарные и восторженные слова. Избежал ли таган­рогский гимназист общего увлечения?

«Я очень люблю Некрасова, уважаю его, ставлю высоко...» — в своей обычной сдержанной манере отозвался Чехов на газетную анкету в 1902 году. Но неизмеримо примечательнее одно вроде бы совсем беглое упоминание в его коротеньком поздравительном письме В. С. Миролюбову (30 декабря 1902 года):

«В «Новом времени» от 24 декабря прочтите фельетон Розанова о Некрасове. Давно, давно уж не читал ничего подобного, ничего такого талантливого, широкого и благодушного, и умного».

Это написано в пору резко отрицательного отношения Чехова к суво- ринской газете, а к самому В. В. Розанову, в ней сотрудничавшему, он присматривался с недобрым любопытством [3].

Несомненно, для того, чтобы столь сильное предубеждение поколеба­лось, статья должна была чем-то сильно тронуть Антона Павловича. И уже хотя бы из-за этого ее стоит внимательно прочесть. «Он, — сказано в ней о Некрасове, — был голосом страны в самую могучую, своеобразную эпоху ее истории, и голосом отнюдь не подпевающим, а любовно шедшим впере­ди. Идет толпа и поет; но впереди ее, в кусточках, в перелеске (представим толпу, идущую в лесу) идет один певец, высокий тенор, и заливается — поет одну песню со всеми. И ни к кому он не подлаживается, и никто к нему не подлаживается, а выходит ладно».

Уже эти патетические строки, напечатанные в том самом «Новом времени», где и Некрасов и все освободительное движение шестидесятых годов не раз подвергались всевозможным язвительным нападкам, действи­тельно, были крайне неожиданны и не могли не привлечь внимания.

В статье Розанова как бы зазвучали «забытые слова» шестидесятни­чества «Легко, свободно, невыразимо могуче Некрасов, как бы захватив пригоршнями две волны, деревенско-мужицкую и школьно-интеллигент­ную, плеснул их друг на друга, к взаимному оплодотворению, к живому союзу в любви и помощи. Никто столько как он не сделал, чтобы сельская учительница стала другом деревни, ее же другом стал сельский врач: мы говорим, конечно, об идеале, о мечте, которая, однако, влечет за собою огромную действительность...» И, процитировав некрасовское стихотворе­ние «Сеятелям» с его знаменитым финалом («Сейте разумное, доброе, вечное...»), автор статьи заключал: «Это зовет как знамя — воинов; это годно как флаг развиться над русскою школою» [4].

Можно представить, с каким особым чувством читал все это Чехов, недавний сельский врач и строитель нескольких школ в Серпуховском уезде! И стоит задуматься: не проясняет ли реакция писателя на эту статью некоторые побудительные мотивы выбора профессии помимо обычно упоминаемого биографами наивного пожелания матери: «... и непременно по медицинскому факультету иди, уважь меня, самое лучшее занятие...» [5]

Вспоминая о своем решении, Чехов писал, что «в выборе потом не раскаялся». Занятия медициной, по его словам, не только обогатили его знаниями, знакомством с научным методом, но и значительно раздвинули область его наблюдений.

Если уже таганрогская жизнь (и в том числе часы, проведенные в отцовской лавке!) дала ему немалый запас материала, то профессия врача и разъезды, с ней связанные, сталкивали его с самыми разными слоями тогдашнего общества. Позднейшие, запомнившиеся более моло­дым писателям настоятельные советы Антона Павловича почаще «ездить непременно третьим классом» (в тех самых, впоследствии увековеченных Александром Блоком, зеленых вагонах, где «плакали и пели»), опирались на собственный опыт, хотя, конечно же, далеко не исчерпывали и не «вы­давали» всех чеховских средств познания действительности.

И когда читаешь известные воспоминания В. Г. Короленко о веселой готовности молодого Чехова писать о «первой попавшейся на глаза ве­щи» — хотя бы пепельнице, нельзя не почувствовать, что эта уверенность («Хотите — завтра будет рассказ...») порождается сознанием богатства уже накопленного всевозможного материала, как бы способного немедлен­но «кристаллизоваться» в литературную форму при малейшем «сопри­косновении» с каким-либо предметом или сюжетом.

Кладовые чеховской памяти, чеховского опыта были подобны той сказочно плодородной почве, о которой он юмористически заметил в своих записных книжках, что ткни в нее оглоблю — и вырастет тарантас.

Если обстоятельства, при которых совершился его «законный брак» (известно шутливое изречение Чехова, что медицина — это его законная жена, а литература — любовница), писатель вообще утаил, то «роман» с последней очень часто преподносился им как в переписке, так и в разго­ворах в утрированно-легкомысленном виде. «По его словам,— пишет Короленко,— он начинал литературную работу почти шутя, смотрел на нее частию как на наслаждение и забаву, частию же как на средство для окончания университетского курса и содержания семьи». А Суворин в своей некрологической статье о Чехове с умилением рассказывал, будто первый рассказ Антон Павлович вообще написал всего лишь ради того, чтобы раздобыть денег на именинный пирог для матери.

И совершенно не исключено, что эта легенда лукаво сочинена самим Чеховым, чтобы не только лишить свое вступление в литературу малейше­го эффектного ореола, придав ему крайне случайный характер, но и оста­вить в тени все свои предшествующие этому «пробы пера», о которых известно хотя бы из его переписки с братом Александром.

Многие авторы воспоминаний отлично передают атмосферу, которая создавалась вокруг Чехова, его заразительное обаяние, нескончаемые выдумки, всевозможные шутливые импровизации. Читать эти страни­цы — наслаждение. В них оживает очаровательная фигура молодого писателя, его доброжелательность, неподдельное упоение жизнью, начи­нающей хотя бы немного улыбаться ему после труднейших таганрогских и первых московских лет, одарять его радостями литературных успехов, дружеских привязанностей, искреннего поклонения его таланту и челове­ческим качествам. В мемуарах подчас говорится о «пленении», «опьяне­нии» Чеховым, которое испытывали пишущие.

Полнейшее благополучие царит и в отзывах о «милой Чехии», как окрестил семью своего молодого друга добрый и простодушный поэт А. Н. Плещеев.

Темные краски Александра Павловича в мгновенье ока сменяются сияющей акварелью. Мемуаристы наперебой говорят об «атмосфере спло­ченной, дружной семьи... радостной идиллии» (В. Г. Короленко), о «чу­десных стариках» — «милом» Павле Егоровиче и «кроткой» Евгении Яковлевне (Т. Л. Щепкина-Куперник).

Тот «этаж» чеховской жизни, когда юный студент и начинающий писатель перенял у отца и возложил на свои, далеко еще не окрепшие плечи все тяготы содержания немалого семейства, прочно укрыт от посто­роннего внимания, а если и упоминается мемуаристами, то исключитель­но в «диккенсовских» тонах: «С умилением она рассказывала мне, — пишет Т. Л. Щепкина-Куперник о матери писателя, — о той, для нее незабвенной минуте, когда Антоша — тогда еще совсем молоденький студентик — пришел и сказал ей:

— Ну, мамаша, с этого дня я сам буду платить за Машу в школу!»

Между тем, надо полагать, что процесс «передачи власти» в семье вряд ли мог совершаться абсолютно гладко. Да и в дальнейшем не обходи­лось без рецидивов и осложнений. Даже десять лет спустя в письме к И. Л. Щеглову (18 апреля 1888 года) Чехов говорит о «родственном клобке», к которому «привык... как к шишке на лбу» (определение далеко не идиллического толка!). И почти одновременно пишет Александру Павловичу еще резче — о «скоплении взрослых людей, живущих под одной крышей только потому, что в силу каких-то непонятных обстоя­тельств нельзя разойтись», и о том, что его «разговоры... замучили».

Все подобные свидетельства самого Чехова, Александра Павловича и редкие обмолвки некоторых мемуаристов (например, M. Е. Плотова — о переменах в стиле мелиховской жизни во время отлучек Антона Павло­вича) необходимо учитывать. И, конечно, вовсе не затем, чтобы «очер­нить» кого-либо из родичей писателя, но чтобы должным образом оценить слова Б. А. Лазаревского, что самым выдающимся качеством Чехова было терпение, и убедиться в его величайшей самоотверженности. («У вас вся жизнь для других, и как будто бы личной жизни Вы и не хотите!» — написала ему однажды Л. С. Мизинова [6], и вряд ли только личные, субъективные мотивы продиктовали ей эти слова.)

К ранее приведенному отзыву Константина Коровина следует доба­вить, что Чехов был не просто красавцем, но и поистине богатырской натурой, долго выдерживавшей огромные «перегрузки» физического и нравственного свойства.

«Обман зрения» ряда мемуаристов не исчерпывался вышеуказанной стороной жизни писателя. Феерия незамысловатых пиршеств, веселых выдумок, дружеских розыгрышей кажется кое-кому из мемуаристов главным, если не единственным содержанием тогдашнего периода чехов­ской жизни (может быть, не в обиду им будь сказано,— по аналогии со своей собственной). И вот И. Л. Щеглов, прозванный Чеховым Жаном, с полным убеждением характеризует большой период в жизни своего приятеля «Антуана» — с 1886 по 1896 годы — как «наиболее счастливую половину его личной жизни» и в то же время как годы, которые «зато и промелькнули... нелепо, неуловимо, точно сладкий майский сон, про­мелькнули в безоглядной сумасбродной суете, оставив в воспоминаниях какие-то светлые праздничные клочки... » [7]

Странным образом это говорится о времени, когда созданы «Припа­док», «Скучная история», «Палата № 6», «Черный монах», когда со­вершается путешествие на Сахалин. О времени, когда уже явственно определилось драматическое своеобразие писательской позиции Чехова, противостоящей многим обветшалым канонам поздненароднической идео­логии и либеральной критики.

Зато Константин Коровин, который с присущей ему, великому жизнелюбу, и в живописи и в мемуарах яркостью запечатлел день, прове­денный с молодым Чеховым, не упустил в этой картине острейшего, хотя и шутливого по форме, спора писателя со знакомыми студентами, рьяно порицавшими мнимую безыдейность его произведений.

То, что в этом диспуте Левитан и сам Коровин целиком на стороне Чехова, не случайно. Оба они, равно как и Врубель, Серов, Нестеров, принадлежали к тому поколению, чьи художественные взгляды совре­менный нам исследователь характеризует как «хотя во многом и полеми­зирующие с творческими позициями передвижников и настаивающие на важном самостоятельном значении красоты и «отрадного» в искусстве, но отнюдь не противостоящие передовым принципам русской художествен­ной культуры, а лишь отражающие ее новый важный этап» [8]. Известно, что в знаменитом «мамонтовском кружке», к которому прямо принадле­жали или тяготели все названные художники, чеховские произведения встречались восторженно. «Читала ли ты Чехова рассказ «Святой ночью», — писала, например, Е. Д. Поленова Е. Г. Мамонтовой в марте 1889 года,— что за прелесть. Вот чудный мотив для картины, полупей­зажной, полужанровой. Его рассказы вообще очень вдохновительно действуют, есть превосходные картинки жизни... » [9]

Коровинские воспоминания лишний раз напоминают о том, что чеховские взгляды и искания в литературе были ярчайшим проявлением происходившего в русском искусстве конца века процесса обновления художественного языка.

В передаче позднейшего газетного хроникера известен рассказ того же мемуариста о разговоре, происшедшем у него с Левитаном в Треть­яковской галерее возле картины В. Г. Перова «Птицелов»: «Они нашли соловья хорошо написанным, а лес показался «железным». Молодые художники решили, что должно быть иначе: соловья не должно быть заметно, а лес должен быть такой, чтобы все понимали, что в нем поет соловей» [10]. Размышления, весьма близкие принципам чеховской пей­зажной «живописи», — вспомним хотя бы знаменитые, «программные» для писателя картину лунной ночи «через блеск «горлышка от разбитой бутылки» в рассказе «Волк», аналогичный совет в письме к брату Алек­сандру и завистливые слова Треплева о стиле Тригорина в «Чайке». Недаром в одном из левитановских писем к Чехову сказано: «Ты поразил меня как пейзажист... »

Возникающий в коровинских воспоминаниях мотив решительного, порой демонстративно-заостренного («У меня нет никаких идей...») сопротивления Чехова прямолинейным и назойливым претензиям к искусству звучит и в других мемуарах, пусть с различной степенью отчет­ливости и с различными «знаками» оценки.

В. Г. Короленко об этой чеховской позиции отзывается довольно сдержанно, хотя в то же время с присущей ему объективностью признает ее историческую обусловленность: «Русская жизнь, — пишет он, — за­кончила с грехом пополам один из своих коротких циклов, по обыкнове­нию не разрешившихся во что-нибудь реальное, и в воздухе чувствовалась необходимость некоторого «пересмотра», чтобы пуститься в путь дальней­шей борьбы и дальнейших исканий. И поэтому самая свобода Чехова от партий данной минуты, при наличности большого таланта и большой искренности, казалась мне тогда некоторым преимуществом».

Что же касается, например, И. А. Бунина, то он явно искал в чехов­ских убеждениях опору для своей собственной, куда более далеко идущей «автономии» по отношению к общественным устремлениям уже совсем другой исторической полосы.

Некоторые досадливые рассуждения о чеховской самостоятельности и «неподатливости» временами комически напоминают сетования Павла Егоровича Чехова на сыновнее равнодушие к религиозной обрядности: «Что бы съездить в церковь да помолиться?»

Даже Л. Н. Толстой, восхищаясь произведениями младшего собрата, одновременно, как свидетельствует, например, С. Т. Семенов, «очень скорбел, что у него еще не выработалось собственного миросозерцания».

А что уж говорить о претензиях, предъявляемых писателю «по­вседневной» критикой 80-х годов и даже более поздних лет!

«Да, страшно вспомнить, что обо мне писали! И кровь-то у меня холодная — помните, у меня рассказ «Холодная кровь»? — и изображать- то мне решительно все равно, что именно — собаку или утопленника, поезд или первую любовь...» — вспоминал, по словам Бунина, Антон Павлович. И еще более горько и насмешливо говорил А. М. Горькому: «Критики похожи на слепней, которые мешают лошади пахать... Лошадь работает, все мускулы натянуты, как струны на контрабасе, а тут на крупе садится слепень и щекочет и жужжит. Нужно встряхивать кожей и махать хвостом».

Много разнообразнейших «обид непонимания», наносимых писате­лю, зафиксировано в печатаемых воспоминаниях!

Наибольшую известность в этом отношении получила, конечно, история провала на Александринской сцене пьесы «Чайка», оказавшейся непонятной не только специфической публике, пришедшей на бенефис комической актрисы Левкеевой, но и самим актерам и большинству ре­цензентов. Неоднократно печатавшиеся воспоминания Л. А. Авиловой и И. Н. Потапенко, а также мемуары M. М. Читау и дневниковые записи С. И. Смирновой-Сазоновой дают яркое представление об этом событии, которое Потапенко назвал «одним из самых нелепых... в истории петер­бургских казенных театров».

В этой «нелепости», однако, была своя логика. «То, чего недостава­ло, — общий тон, единство настроения, — был недостаток коренной и про­ не здесь только, а и в других постановках», — замечает тот же мемуарист. Чеховская «Чайка» как бы прилетела из близившегося те­атрального будущего, подготовленного исканиями Станиславского и Не­мировича-Данченко, и пророчила его наступление.

Менее громкими, но достаточно безапелляционными были «пригово­ры», выносившиеся многими влиятельными критиками чеховской прозе. Характерные для нее отсутствие откровенного морализаторства, указую­щего перста, отчетливой «подсказки» читателю и предоставление ему самому права вынести суждение об изображенном автором воспринима­лись критикой не как особенная, новаторская манера письма, а как серьезнейший идейно-художественный изъян (в частности — в той статье «корифея» народнической критики Н. К. Михайловского, о которой гово­рил Антон Павлович Бунину).

Даже сама приверженность Чехова к жанру рассказа, зачастую чрезвычайно лаконичного, казалась лишним свидетельством «ограни­ченности» или, на худой конец, «незрелости» его таланта. «Требовали, чтобы я писал роман, иначе и писателем нельзя называться», — вспоминал Чехов.

Неспособность должным образом оценить специфику его творческой индивидуальности естественным образом повлияла и на трактовку его общей писательской позиции. За то, что он, по выражению А. И. Куприна, «не расточался в словесной пене», его именовали равнодушным. За то, что любил народ без громких фраз об этом чувстве, обвиняли в общественном индифферентизме.

Ноты некоторого наивного высокомерия по отношению к мнимой чеховской аполитичности проскальзывают даже у таких вдумчивых пи­сателей, как В. В. Вересаев, хотя он и делает исключение для последнего, ялтинского периода жизни Антона Павловича.

Разумеется, в эти годы, годы общедемократического подъема, пред­шествовавшего первой русской революции, годы триумфального возвра­щения на сцену «Чайки» и дальнейшего плодотворного сотрудничества ее автора с молодым Художественным театром, к чеховскому таланту приба­вились новые «этажи». Однако это бурно «пошло в рост» то, что уже содержалось и в прежнем творчестве писателя.

Однажды Антон Павлович шутливо заметил, что «вырос возле моря, хоть и возле паршивенького, но моря...». Нечто подобное он мог бы сказать и о том времени, когда складывались его личность и талант.

Писатель вступал в жизнь в атмосфере все усиливавшейся реакции, общественной деморализации и застоя. Известные стихи Я. П. Полонско­го, посвященные памяти С. Я. Надсона, применимы и к Чехову:

Он вышел в сумерки. Прощальный Луч солнца в тучах догорал. Казалось, факел погребальный Ему дорогу освещал.

Даже по мнению такой видной деятельницы освободительного движе­ния, как Вера Засулич, «все, что народничество могло сказать, было уже оказано лет десять тому назад, и теперь у него нет больше, сил уже даже на то, чтобы сделать «усилия»,— все ограничивается одними и теми же фразами» [11]. Сходные процессы шли и среди либералов. А в литературном быту это порой оборачивалось уже совершеннейшей карикатурой при всех добрых качествах и благородных побуждениях тех или иных людей. «Все, что он скажет,— вспоминал Вл. И. Немирович-Данченко о В. А. Гольцеве, вызывавшем острые насмешки молодого Чехова, хотя впоследствии сде­лавшемся его добрым знакомым,— все вперед знали наизусть».

Однако веяние отступившего и обмелевшего «моря» ощущалось и в «сумерках».

«Смолкли честные, доблестно павшие», как писал Некрасов. Однако сам «звук» их речей еще как бы дрожал в воздухе, а по временам громыхал гневный голос прорывавшегося через цензурные путы Щедрина.

Характеризуя компанию «медицинской молодежи», к которой при­мыкал Чехов в начале 80-х годов, младший брат писателя Михаил вспоми­нал, что там «Салтыков-Щедрин не сходил с уст — им положительно бредили» [12]. В ранних произведениях Чехова заметно явное воздействие сатирических приемов Салтыкова. Внимательно следил за его творчеством Антон Павлович и в дальнейшем [13], а на смерть сатирика отозвался в письме к А. Н. Плещееву примечательными строками: «Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага».

Обстоятельства первых лет существования Чехова в литературе сложились так, что ему не привелось, хотя бы даже мимолетно, общаться со Щедриным, как это посчастливилось сделать ранее его приятелю И. Л. Щеглову после первых же публикаций. Появление чеховских рас­сказов в «Новом времени» и поддержка, оказанная Сувориным молодому писателю, вряд ли могли подвигнуть его на знакомство с Салтыковым. И уж, казалось бы, все это тем более могло заранее решительно настроить последнего против сотрудника газеты, которую сатирик неизменно честил устно и письменно. Однако если со стороны одного из «столпов» народни­чества и недавнего сподвижника Щедрина по «Отечественным запискам» Н. К. Михайловского Чехов встречал более чем сдержанное к себе отноше­ние, то Салтыков необыкновенно высоко оценил «Степь». И этот отзыв был, бесспорно, немаловажен для Антона Павловича.

Были у молодого писателя и совсем малозаметные, «капиллярные» связи с уходящей в прошлое эпохой освободительного движения. Рядом с Антошей Чехонте обитал в юмористических журналах автор известного «Реквиема» («Не плачьте над трупами павших борцов...») поэт Л. И. Пальмин — смешной, опустившийся человек, в котором, однако, порой вспыхивал дух былого «шестидесятничества».

Мимолетными, порой добродушно-ироническими, но неизменно со­чувственными упоминаниями о «Лиодоре Ивановиче», бесплатном паци­енте молодого доктора, буквально пестрят чеховские письма 80-х годов. И любопытно, что, когда впоследствии, слушая рассказы Антона Павлови­ча о Пальмине, А. И. Куприн заинтересованно реагировал лишь на деталь его быта, использованную в «Палате № 6», то ощутил «неудовольствие» рассказчика. Оно, конечно, прежде всего объяснимо присущим Чехову целомудренным отношением к своему писательскому труду (тот же Куп­рин отмечал, что «пишущим его, кажется, никому не удавалось заставать: в этом отношении он был необыкновенно скрытен и стыдлив»), а также обостренной реакцией на отыскивание в его произведениях черт и сюже­тов, сколько-нибудь напоминающих жизненные обстоятельства друзей и знакомых. Однако в данном случае чеховское «неудовольствие» могло быть вызвано и досадой на то, что собеседник обратил внимание лишь на деталь полуанекдотического свойства, тогда как для самого Антона Павло­вича пальминский «сюжет» к этому отнюдь не сводился.

Сама многообразная общественная деятельность Чехова находилась в непосредственной связи с идеями, получившими широчайшее распро­странение именно в шестидесятые — святые, по выражению писателя (это при его-то антипатии к громким словам!), — годы.

В этом отношении примечательно уже путешествие на Сахалин, вызывавшее недоумение даже среди ближайшего окружения писателя и объяснявшееся порой крайне наивно [14], а в суворинском «Новом време­ни» даже ехидно-издевательски.

Сам путешественник в присущей ему манере уверял, будто все дело в том, что «поездка — это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный», «а для меня,— пояснял он,— это необходимо, так как я хохол и стал уже лениться. Надо себя дрессировать». Или еще того пуще: «Хочется вычеркнуть из жизни год или полтора».

Однако когда Суворин высказал сомнение в целесообразности затева­емой поездки, Чехов ответил ему с необыкновенной горячностью: «Жа­лею что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку... Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развраща­ли, размножали преступников... »

В заключение же Антон Павлович не преминул снова заявить, что сам-то он едет «за пустяками».

Характерно и то, что в пору подготовки к путешествию Чехов внима­тельнейшим образом изучал «Морской сборник» 50—60-х годов, бывший одним из значительнейших изданий того времени и, в частности, печа­тавший бытовые и этнографические исследования писателей — членов «литературной экспедиции», организованной для ознакомления с отда­ленными местностями России. (Тогда же Антон Павлович прочел и одну из работ участника этого начинания — книгу «Сибирь и каторга» С. В. Максимова, с которым был знаком и которого впоследствии реко­мендовал избрать в почетные члены Российской Академии наук.)

А очевиднейший, непосредственный литературный итог «экспеди­ции» самого Чехова — книгу «Остров Сахалин» — даже один из при­сяжных «зоилов» писателя, критик А. М. Скабичевский ставил в связь с знаменитейшим произведением шестидесятых годов — «Записками из Мертвого дома» Достоевского — и, видимо, не только по ее разоблачитель­ной силе, но и по вызванному ею огромному общественному резонансу.

Но особенно широко развернулась общественная деятельность Чехо­ва в мелиховский и ялтинский период. А. М. Горький запомнил горячие вроде бы даже не «чеховские» по своей патетике слова Антона Павловича во славу учителя («Нужно, чтобы он был первым человеком в деревне») и широкого образования, без которого «государство развалится, как дом, сложенный из плохо обожженного кирпича». (В устах писателя это были не просто благие пожелания, а изложение своей собственной программы, которую он посильно и осуществлял, строя и поддерживая окрестные школы и внимательнейшим образом относясь к нуждам местных учите­лей, о чем красноречиво свидетельствуют, например, воспоминания М. Е. Плотова и В. Н. Ладыженского.)

Высказав Горькому этот взгляд на образование, Чехов тут же шутли­во назвал свои проекты «фантазиями» и повинился перед собеседником, что невзначай «целую передовую статью из либеральной газеты... зака­тил» . Однако сказанное им живо вызывает в памяти вовсе не какую-либо ординарную статейку тех лет, а публицистические «Мечты и грезы» До­стоевского, где страстно утверждалось, что «на просвещение мы должны ежегодно затрачивать по крайней мере столько же, как и на войско, если хотим догнать хоть какую-нибудь из великих держав» ¹.

И многое другое в чеховских поступках и высказываниях выглядит как продолжение «старых, но еще не допетых песен», как с сочувственной улыбкой характеризовал он речи одного из героев «Палаты № 6» «о наси­лии, попирающем правду, о прекрасной жизни, которая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупоумии и жестокости насильников».

«Часто в Москве в то время мне приходилось слышать,— вспоминает Т. Л. Щепкина-Куперник о начале 90-х годов: — «Чехов не общественный деятель». Но это было более чем близоруко. Его все возрастающая литера­турная слава как-то заслоняла от публики его общественную деятель­ность, а кроме того, он сам никогда не распространялся о ней».

«О, как ошибались те, которые в печати и в своем воображении называли его человеком равнодушным к общественным интересам, к мя­тущейся жизни интеллигенции, к жгучим вопросам современности, — писал впоследствии и Куприн. — Он за всем следил пристально и вдумчи­во; он волновался, мучился и болел всем тем, чем болели лучшие русские люди».

Иное дело, что, как заметил И. Н. Потапенко, чеховский отзыв о Мамине-Сибиряке, который не приурочивал свой талант к преобладаю­щему направлению, вполне мог быть отнесен и к самому автору этих слов.

Чеховская самостоятельность поразительна. Замечательно верно сказал об этом Горький: «Всю жизнь А. Чехов прожил на средства своей души, всегда он был самим собой, был внутренно свободен и никогда не считался с тем, чего одни — ожидали от Антона Чехова, другие, более грубые,— требовали».

Стоит вдуматься в свидетельство близко стоявшей к Чехову — в литературно-бытовом плане — Т. Л. Щепкиной-Куперник: «...он разде­лял наши увлечения, интересы, говорил обо всем, о чем говорила Москва, бывал на тех же спектаклях, в тех же кружках, что и мы... но я не могла отделаться от того впечатления, что «он не с нами», что он — зритель, а не действующее лицо, зритель далекий и точно старший, хотя многие члены нашей компании... были много старше его». Достаточно привнести в это впечатление малейшую крупицу недоброжелательства, чтобы получить столь распространенный одно время «портрет» Чехова — этакого сто­роннего наблюдателя, живущего, «добру и злу внимая равнодушно».

Между тем Чехов просто органически не принимал те стереотипы общественного мышления, которые были еще в ходу, в обращении, хотя совершенно обесцененные нравственно и бесплодные литературно.

Выше уже упоминалось, что Б. А. Лазаревский не без основания считал самым выдающимся чеховским свойством терпение. И действи­тельно, обращает на себя внимание та, запечатленная в ряде мемуаров выдержка, с какой «старший» втолковывает очевидные для него самого вещи «детям». «Я же ничего сегодня и не отрицал в нашем литературном споре, — передает, например, чеховские слова В. Н. Ладыженский. — Только не надо нарочно сочинять стихи про дурного городового! Больше ничего».

К сожалению, иные мемуаристы категорически убеждены, будто «старшие» — это как раз они.

«Приходилось говорить и о тех конфликтах, которыми полна русская жизнь, и о тех острых и больных вопросах, которые давно стоят перед русскою жизнью в их строгой повелительности, — говорит, к примеру, С. Я. Елпатьевский о беседах с Чеховым даже в ялтинский период, — но разговор о них недолго продолжался. Лицо его делалось усталым и скуч­ным, говорил он слова скучные и утомительные... и охотно переходил на другие темы, и было видно, что ему скучно говорить и хочется уйти от надоедливой темы и что он не любит острого, требовательного, повелитель­ного».

Можно подумать, будто это мемуары одного из тех, описан­ных Коровиным, студентов, которые обличали Чехова в «безыдей­ности »!

Любопытно, однако, упоминание о нелюбви писателя к «повелитель­ному». Тут верно уловлена неприязнь Чехова к категоричности, к самодо­вольной уверенности в обладании абсолютной истиной, к укладыванию реальной жизни на прокрустово ложе готовых, априорных суждений. В этом отношении характерно вежливо-решительное возражение Антона Павловича В. В. Вересаеву по поводу того, «так» или «не так» уходят в революцию девушки, подобные героине «Невесты»: «Туда разные быва­ют пути».

Вот это представление о «разных путях» жизни вообще — едва ли не самое устойчивое качество Чехова — человека и художника, сообщавшее его уму, его взгляду на события и людей особую гибкость, тонкость, бес­пристрастность.

И. Е. Репин наметанным глазом портретиста подметил, что «тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах над всем выражением лица». А М. М. Ковалевский, как бы продолжая эту мысль, писал, что «и в самом литературном творчестве в нем выступала, как редко у кого, способность точного анализа, не примиримого ни с какой сенти­ментальностью и ни с какими преувеличениями».

Это нежелание «сны золотые навевать» также выглядело в глазах некоторых современников проявлением мнимого чеховского бесстрастия и пессимизма, с чем сам писатель решительно не соглашался. «...какой я нытик? Какой я «хмурый человек», какая я «холодная кровь»... Какой я «пессимист»? — печально-иронически жаловался он Бунину. — Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ — «Студент».

Примечательнейший эпизод запечатлен в малоизвестных воспомина­ниях Вас. И. Немировича-Данченко. Прослушав стихотворение Влади­мира Соловьева «Панмонголизм», исполненное черного пессимизма в от­ношении будущего, «Чехов задумался, потемнел даже. И потом вдруг встал и заговорил горячо, возбужденно, даже... гневно, совсем не похоже на него и по возбуждению, и по языку:

— Выдержим, и не такое еще выдерживали. Край громадных мас­штабов. Нельзя его судить и отпевать по событиям сегодняшним. Они пройдут, а Россия останется... » [15]

Вас. И. Немирович-Данченко не всегда точен как мемуарист. Но в данном случае эта, «не похожая» на чеховскую, речь выглядит вполне правдоподобно, особенно если вспомнить знаменитые слова старика из повести «В овраге»: «Жизнь долгая — будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия!»

Говоря о чеховской «прекрасной, тоскливой, самоотверженной мечте о грядущем, близком, хотя и чужом, счастье», Куприн считал знамена­тельным, что писатель «с одинаковой любовью ухаживал за цветами, точно видя в них символ будущей красоты, и следил за новыми путями, пролагаемыми человеческим умом и знанием». («Он с удовольствием глядел на новые здания оригинальной постройки и на большие морские пароходы, живо интересовался всяким последним изобретением в области техники... » — говорится далее; то же отмечается и в воспоминаниях М. А. Членова.)

Жадный интерес к жизни во всем ее богатстве, во всех ее возможно­стях сказался и в отношении Чехова к искусству.

В. А. Фаусек сохранил примечательную фразу Антона Павловича: «Люблю видеть успех других», вполне естественную в устах этого челове­ка с «необыкновенно правильной душой», как метко выразился И. Н. По­тапенко, и, увы, резко контрастировавшую с той злорадной реакцией, которую продемонстрировали некоторые коллеги писателя по случаю провала «Чайки» на Александринской сцене.

«Мне не приходилось, — пишет Щепкина-Куперник, — видеть писате­ля, который бы так тепло и с такой добротой относился к своим молодым собратьям, как Чехов. Он постоянно за кого-то хлопотал по редакциям, чьи-то вещи устраивал и искренно радовался, когда находил что-нибудь, казавшееся ему талантливым. Достаточно вспомнить его отношение к мо­лодому Горькому... »

И. Л. Щеглов рассказывает о «самом живом товарищеском участии», принятом Чеховым в судьбе его пьесы. Куприн приводит многочисленные, порой весьма трогательные примеры заботливости и внимания, проявлен­ных Антоном Павловичем к «одному начинающему писателю», в котором угадывается сам мемуарист.

«Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший... но в то же время никогда не давал чувствовать свое пре­восходство...» — благодарно пишет и отнюдь не щедрый на похвалы кому- нибудь Бунин.

Сложным было отношение Чехова к нарождавшимся в последние годы его жизни новым течениям в литературе и искусстве. Уже в образе Константина Треплева проницательно схвачены характерные черты их представителей, вызывавшие у писателя двойственное отношение.

Сами поиски «новых форм», свежих выразительных средств, есте­ственно, не встречали у Чехова, новатора по природе, никаких возраже­ний. (Кстати, фатальным образом история с сорвавшейся «постановкой» пьесы Треплева как бы предвосхитила судьбу самой «Чайки» в Алексан- дринском театре с его собственными ревнивыми Аркадиными.) Однако Чехов подметил в своем герое и небезопасную агрессивность, наклонность «толкаться», по выражению Тригорина, подобную той, которую писатель юмористически отмечал и в дягилевском «Мире искусства», где, по словам Антона Павловича, «будто сердитые гимназисты пишут».

Заостренный и почти уничтожающий отзыв Чехова о «декадентах», который сообщает А. Серебров (Тихонов), в частности, направлен против непомерных претензий некоторых «апостолов» русского символизма, на открытие никому до них неведомых истин. (До времен, когда и Пушки­на вознамерились столкнуть «с парохода современности», Чехов не дожил.)

О ядовитых чеховских насмешках над декадентами с удовольствием вспоминает и Бунин. Однако порой он, быть может, как это уже отмеча­лось в литературе о Чехове, несколько сгущает краски в силу своей собственной решительной антипатии к большинству представителей но­вых течений.

Во всяком случае, Антон Павлович благожелательно, хотя и с боль­шой долей иронии, относился к К. Д. Бальмонту, ценил Ю. К. Балтрушай­тиса, а в начале творческого пути Д. С. Мережковского «замолвил слово» [16]за него перед Сувориным (что не помешало «протежированному» вскоре в своей известной книге «О причинах упадка и о новых течениях совре­менной русской литературы» безапелляционно заявить, что Чехов в силу своего «слишком крепкого, может быть, к несчастью для него, несколько равнодушного здоровья» «маловосприимчив ко многим вопросам и тече­ниям современной жизни» [17]).

Вряд ли простой вежливостью объясняется и чеховская просьба (в письме к Дягилеву) передать «глубокую благодарность» Д. В. Филосо- фову за статью о постановке «Чайки» в Художественном театре. Конечно, к содержащимся в ней «комплиментам» автору пьесы как «яркому поэту эпохи упадка... утонченному эстету конца века» [18] Чехов, надо полагать, отнесся иронически как к очередной попытке залучить его в союзники. Однако Антона Павловича могло заинтересовать настойчивое стремление критика отделить Чехова от «чеховщины», по мнению Философова, «под­черкнутой» в Художественном театре. Под «чеховщиной» понимается сведение многообразного содержания пьес писателя преимущественно к изображению «сумеречного», тусклого существования героев, преобла­дание элегически минорных нот, приглушенность сатирических мотивов, «...это их Алексеев (Станиславский, — А. Т.) сделал такими плаксивы­ми»,— говорил Чехов Сереброву (Тихонову) о своих пьесах. Возможно, что именно в противовес этой тенденции Чехов протестовал, когда «Виш­невый сад» именовали драмой, и склонен был скорее считать его водеви­лем. Утверждение Философова, что «значение Чехова не исчерпывается «чеховщиной» [19], вполне отвечало собственным, казалось бы — парадок­сальным, претензиям драматурга к постановкам, сделавшим его пьесы знаменитыми.

Не только эти, еще далеко не полностью исследованные взаимоотно­шения Чехова с «декадентами» доказывают, что его доброжелательность к чужому таланту, готовность выслушать и понять иное, чем его соб­ственное, мнение имели определенные границы и никогда не превраща­лись в отступничество от основных идейных и творческих принципов, которыми он руководствовался.

Уже в наше время Сергей Антонов в «Письмах о рассказе» обратил внимание на тот эпизод из воспоминаний И. Л. Щеглова, где последний «уличил» автора «Степи» в стилистической небрежности. Речь шла о ба­бушке Егорушки, которая «до своей смерти была жива и носила с базара мягкие бублики». «Тогда он еще не достиг совершенства стиля...» — с комичной важностью заключал мемуарист, хотя, по справедливому замечанию Антонова, этот «нескладный» оборот исходит от самого мало­летнего героя и прекрасно передает всю наивность его мышления. Чехов пощадил самолюбие своего «критика» и не стал опровергать его мнения, но исправлять мнимый промах и не подумал, придав своему отказу самый легкомысленный характер: «А впрочем, нынешняя публика не такие еще фрукты кушает. Нехай!»

А. Серебров (Тихонов) колоритно запечатлел острый спор Чехова с ним, когда он решил было превознести все написанное пользовавшимися тогда громкой известностью авторами, к которым и сам Антон Павлович в общем благоволил. Речь шла, между прочим, и о М. Горьком, стреми­тельно возраставшая слава которого ослепляла многих читателей, по­добных юному чеховскому собеседнику, и заставляла их, по досадливому замечанию Антона Павловича, «совсем не то ценить в Горьком, что на­до» — не высокую художественную простоту его лучших рассказов, а те черты, которые представлялись его старшему собрату искусственными и излишне бравурными.

Поразившая актеров Художественного театра величайшая деликат­ность Чехова в советах и подсказках при воплощении его пьес, о которой в один голос свидетельствуют все участники и свидетели репетиций, также сочеталась с непреклонностью в главном. «Лишь одно он отстаивал особенно энергично,— отмечает К. С. Станиславский, только что писав­ший, что Чехов выражал свое мнение «очень редко, осторожно и почти трусливо», — как и в «Дяде Ване», так и здесь (в «Трех сестрах». — А. Т.) он боялся, чтобы не утрировали и не карикатурили провинциальной жиз­ни, чтобы из военных не делали обычных театральных шаркунов с дре­безжащими шпорами... » А будущей жене писателя, О. Л. Книппер, запомнилось его неожиданное изъявление недовольства исполнением последнего акта «Чайки», запомнилось как пример того, как «решительно и необычно для него протестовал Чехов, когда ему было что-то действи­тельно не по душе».

И конечно же, апофеозом чеховской принципиальности и открытым проявлением его гражданского и этического чувства был его знамени­тый отказ, совершенный вместе с В. Г. Короленко, от звания почетного академика в знак протеста против позорного аннулирования избрания в Академию наук А. М. Горького после выраженного царем неудоволь­ствия. Это событие по праву запечатлелось в памяти многих мемуаристов.

У некоторых тогда вообще впервые «открылись глаза» на истинного Чехова, поскольку, например, четкая позиция, которую он занял по отно­шению к нашумевшему в конце века делу Дрейфуса и которая привела его к резкому конфликту с Сувориным, не получила столь широкой огласки.

Однако, разумеется, обилие мемуарных свидетельств о горячем со­чувствии писателя нараставшему общественному подъему и его надеждах на будущее своей родины порождено не только «прозрением» мемуари­стов, но и очевидными переменами в умонастроении самого Чехова.

Рос не только новый чеховский дом в Ялте. Рос и сам писатель — и в своих последних произведениях, и в своем понимании событий, хотя болезнь и вынужденное пребывание в Крыму остро воспринималось им как величайшее препятствие на пути познания новой, изменяющейся России.

Воспоминания всех, кто бывал у Чехова в Ялте, говорят о жадном «впитывании» писателем всех доносившихся до него сведений о том, что происходит в «эпицентре» нараставших событий.

В этой связи примечательна заметная эволюция отношения Чехова к студенческим волнениям, которые прежде часто казались ему лишь одной из форм поверхностного и быстро «выветривающегося» либера­лизма, а на рубеже веков стали, по свидетельству мемуаристов, вызывать у писателя несравненно больший интерес и сочувствие.

Стремлением пополнить запас своих знаний о жизни промышленной России была, очевидно, продиктована и поездка уже тяжелобольного Чехова вместе с Саввой Морозовым в его уральские «владения». Инте­ресны также свидетельства Н. Гарина (Михайловского) и других, что писатель лелеял планы нового путешествия на Дальний Восток по своей медицинской специальности в связи с началом войны с Японией.

Реакция Чехова на события этой войны, запечатленная в знаменитой книге К. С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве» и в ныне публикуе­мой мемуарной заметке В. Л. Книппер-Нардова, по своей страстности и бескомпромиссности живо напоминает отношение передовой части русского общества середины прошлого века к Крымской войне, чреватой в случае победы упрочением реакционного порядка, а в случае пораже­ния — возможностью «сильных и благих потрясений», если воспользо­ваться пушкинскими словами. Думается, что чеховские высказывания на этот счет близки и оценкам современной ему радикальной публицистики.

Увы, сила чеховского духа, его мысли, возраставшая мощь его как художника находились в трагическом контрасте с неумолимо развивав­шейся болезнью. Во многих воспоминаниях о встречах с писателем в эти годы вольно или невольно запечатлелись доныне ранящие сердце под­робности его физического угасания — все возраставшие слабость и худо­ба, руки, лежавшие на обострившихся коленях, тяжелые приступы кашля и кровохарканья, после которых он, по собственному выражению, превра­щался в «стрекозиные мощи».

Величайшая выдержка и тут не изменяла Чехову, и лишь в некото­рых, запомнившихся мемуаристам разговорах, во «вспыхивавших», по свидетельству Станиславского, «фразах большого томления и грусти», слышится тайный отголосок той горькой мысли, которой он напрямик и всерьез, кажется, лишь однажды поделился в мимолетном ночном до­рожном разговоре с M. М. Ковалевским: «Как врач, я знаю, что моя жизнь будет коротка».

Быть может, и сюжет «водевиля», рассказанный им еще в Мелихове Т. Л. Щепкиной-Куперник («пережидают двое дождь в пустой риге, шутят, смеются, сушат зонты, в любви объясняются — потом дождь про­ходит, солнце — и вдруг он умирает от разрыва сердца!»), порожден грустным раздумьем писателя о краткости отпущенных ему сроков.

Начало века с общими и, в частности, самого Чехова надеждами не могло не обострить этого ощущения: «...дождь проходит, солнце — и вдруг он умирает!»

В памяти современников не доживший до «солнца» писатель остался его предвестником, обладателем «необыкновенно правильной души», вносившим в мир ноты высочайшей человечности и решительного неприя­тия всякой несправедливости.

Вероятно, Чехов при его величайшей скромности чувствовал себя крайне неловко, когда Лев Толстой в его присутствии со слезами на глазах восхищался «Душечкой», говоря:

— Это — как бы кружево, сплетенное целомудренной девушкой; были в старину такие девушки-кружевницы, «вековуши», они всю жизнь свою, все мечты о счастье влагали в узор.

Но трудно найти слова, которые вернее передавали бы ощущение, порождаемое и творчеством писателя, и самой его личностью.

«Хорошо вспомнить о таком человеке, — писал Горький, — тотчас в жизнь твою возвращается бодрость, снова входит в нее ясный смысл».

А. Турков

А. П.

ЧЕХОВ

В ВОСПОМИНАНИЯХ СОВРЕМЕННИКОВ

К. А. КОРОВИН

ИЗ МОИХ ВСТРЕЧ С А. П. ЧЕХОВЫМ

I

Это было, если не ошибаюсь, в 1883 году.

В Москве, на углу Дьяковской и Садовой, была гостини­ца, называемая «Восточные номера»,— почему «восточ­ные» неизвестно... Это были самые захудалые меблиро­ванные комнаты. У «парадного» входа, чтобы плотнее закрывалась входная дверь, к ней приспособлены были висевшие на веревке три кирпича...

В нижнем этаже жил Антон Павлович Чехов ¹, а на­верху, на втором этаже — И. И. Левитан, бывший в то время еще учеником Училища живописи, ваяния и зодче­ства.

Была весна. Мы вместе с Левитаном шли из школы, с Мясницкой, — после третьего, последнего, экзамена по живописи, на котором получили серебряные медали: я — за рисунок, Левитан — за живопись... ²

Когда мы вошли в гостиницу, Левитан сказал мне:

— Зайдем к Антоше (то есть Чехову)...

В номере Антона Павловича было сильно накурено, на столе стоял самовар. Тут же были калачи, колбаса, пиво. Диван был завален листами, тетрадями лекций, — Антон Павлович готовился к выпускным экзаменам в университе­те , на врача.

Он сидел на краю дивана. На нем была серая куртка, в то время много студентов ходили в таких куртках. Кроме него, в номере были незнакомые нам молодые люди — студенты.

Студенты горячо говорили, спорили, пили чай, пиво и ели колбасу. Антон Павлович сидел и молчал, лишь изредка отвечая на обращаемые к нему вопросы.

Он был красавец: У него было большое открытое лицо с добрыми смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего, но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие, — от него как бы исходили флюиды сердечности и защиты... Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувствовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спро­сить о правде, спросить о горе, и поверить ему что-то самое важное, что есть у каждого глубоко на дне души. Антон Павлович был прост и естественен, он ничего из себя не делал, в нем не было ни тени рисовки или любования самим собою. Прирожденная скромность, особая мера, даже за­стенчивость — всегда были в Антоне Павловиче.

Был весенний, солнечный день... Левитан и я звали Антона Павловича пойти в Сокольники.

Мы сказали о полученных нами медалях. Один из присутствовавших студентов спросил:

Что же, на шее будете носить? Как швейцары?

Ему ответил Левитан:

Нет, их не носят... Это просто так... Дается в знак отличия при окончании школы...

Как на выставках собаки получают... — прибавил другой студент ⁴.

Студенты были другие, чем Антон Павлович. Они были большие спорщики и в какой-то своеобразной оппозиции ко всему.

Если у вас нет убеждений,— говорил один студент, обращаясь к Чехову, — то вы не можете быть писателем...

Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений, — говорил другой, — я даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений.

У меня нет убеждений, — отвечал Антон Павлович.

Вы говорите, что вы человек без убеждений... Как же можно написать произведение без идеи? У вас нет идей?..

Нет ни идей, ни убеждений... — ответил Чехов.

Странно спорили эти студенты. Они были, очевидно,

недовольны Антоном Павловичем. Было видно, что он не отвечал какой-то дидактике их направления, их идейному и поучительному толку. Они хотели управлять, поучать, руководить, влиять. Они знали все — все понимали. А Ан­тону Павловичу все это, видимо, было очень скучно.

Кому нужны ваши рассказы?.. К чему они ведут?

В них нет ни оппозиции, ни идеи... Вы не нужны «Русским ведомостям», например. Да, развлечение и только...

И только, — ответил Антон Павлович.

А почему вы, позвольте вас спросить, подписывае­тесь Чехонте?.. К чему такой китайский псевдоним?..

Чехов засмеялся.

А потому, — продолжал студент, — что когда вы бу­дете доктором медицины, то вам будет совестно за то, что вы писали без идеи и без протеста...

Вы правы... — отвечал Чехов, продолжая смеяться.

И прибавил:

Поедемте-ка в Сокольники... Прекрасный день... Там уже цветут фиалки... Воздух, весна.

И мы отправились в Сокольники.

От Красных ворот мы сели на конку и проехали мимо вокзалов, мимо Красного пруда и деревянных домов с зеле­ными и красными железными крышами. Мы ехали по окраине Москвы...

Дорогой Левитан продолжал прерванный разговор.

Как вы думаете?.. — говорил о н . — Вот у меня тоже так-таки нет никаких идей... Можно мне быть художником или нет?

Невозможно, — ответил студент, — человек не может быть без идей...

Но вы же крокодил!.. — сказал студенту Левитан. — Как же мне теперь быть?.. Бросить?..

Бросить...

Антон Павлович, смеясь, вмешался в разговор:

Как же он бросит живопись?.. Нет! Исаак хитрый, не бросит... Он медаль на шею получил... Ждет теперь Ста­нислава... А Станислав, это не так просто... Так и назы­вается: Станислав, не бей меня в морду...

Мы смеялись, студенты сердились.

Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну...

Позвольте... сосна — продукт, понимаете?.. Продукт стройки... Понимаете?.. Дрова — народное достояние... Это природа создает для народа... Понимаете?.. — горячился студент, — для народа...

А мне противно, когда рубят дерево... Они такие же живые, как и мы, и на них поют птицы... Они — птицы — лучше нас... Я пишу и не думаю, что это дрова. Это я не могу думать... Но вы же крокодил!.. — говорил Левитан.

А почему это птицы певчие лучше нас?.. Позволь­те.. . — негодовал студент.

Это и я обижен, — сказал Антон Павлович, — Исаак, ты должен это доказать.

Потрудитесь доказать... — серьезно настаивал сту­дент, смотря на Левитана своими острыми глазами с выра­жением чрезвычайной важности.

Антон Павлович смеялся.

Глупо... — отрезал Левитан.

Вот скоро Сокольники, мы уже подъезжаем...

Сидевшая рядом с Левитаном какая-то тетка из ме­щанок протянула ему красное пасхальное яйцо и ска­зала:

Съешь, красавчик... (Левитан был очень красив.) Батюшка мой помер... Нынче сороков... Помяни его...

Левитан и Чехов рассмеялись. Левитан взял яйцо и спросил, как звали отца, чтобы знать кого поминать...

Да ты што, красавчик, нешто поп?

Баба была немножко навеселе.

Студенты, студенты... А народ — под мышкой книж­ка, боле ничего... тоже...

Мы приехали к кругу в Сокольники.

Выходя из вагона, баба, ехавшая с нами, обернувшись к Левитану, сказала на прощание:

Помяни родителя... Звали Никита Никитич... А как семинарию окончишь, волосы у тебя будут хороши... При­ходи в Печатники... Анфису Никитишну все знают... Накормлю... Небось голодные, хоша ученые...

Антон Павлович смеялся, студенты были серьезны. У студентов была какая-то придавленность. Казалось, что забота-старуха по пятам преследовала их. Они были полны каких-то навязчивых идей. Что-то тяжелое и выдуманное тяготело над ними, как какая-то служба, сковывающая их молодость. У них не было простоты и уменья просто отдать­ся минуте жизни. А весна была так хороша! Но когда Левитан, указывая на красоту леса, говорил: «Посмотрите, как хорошо», — один из студентов ответил: «Ничего осо­бенного... просто тоска... Лес, и черт с ним!.. Что тут хорошего... »

Ничего-то вы, цапка, не понимаете! — повторил Левитан.

Мы шли по аллее.

Лес был таинственно прекрасен. В лучах весеннего солнца верхушки сосен красноватыми огнями сверкали на глубоком темно-синем небе. Без умолку свистели дрозды, и кукушки вдали таинственно отсчитывали, сколько кому осталось лет жизни на этой нашей тайной земле.

Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и за­пели:

Выпьем мы за того, Кто «Что делать?» писал, Выпьем мы за него, За его идеал...

Антон Павлович и Левитан шли рядом, а впереди шли студенты... Издали видно было, как большие их волосы ле­жали на их пледах, что было модно тогда.

Что это там летит?.. — крикнул один из них, обраща­ясь к Левитану.

Это, вероятно, сокол... — пошутил Антон Павло­вич.

Летела ворона!

А в Сокольниках, должно быть, и нет больше соколов... — прибавил Чехов. — Я никогда не видал, какой сокол... Сокол ясный... О чем задумались, соколики... Дол­жно быть, сокола и охота с ними были распространены на Руси...

Мы подошли к краю леса. Перед нами была просека, где лежал путь железной дороги. Показались столы, покрытые скатертями. Много народу пило чай... Самовары дыми­лись... Мы тоже сели за один из столиков, — чаепитие было принято в Сокольниках. Сразу же к нам подошли разнос­чики...

Булки, сухари, балык, колбаса копченая наполняли их лотки...

Пожалуйте, господа хорошие...

Около нас за другим столом разместились сильно подвыпившие торговцы типа Охотного ряда и недруже­любно оглядывали нас.

Вы студенты... — заговорил один, сильно пьяный, обращаясь в нашу сторону, — которые ежели... — и он пока­зал нам кулак.

Другой уговаривал его не приставать к нам.

Не лезь к им... Чево тебе... Мож, они и не студенты... Чево тебе...

Слуга служи, шатун шатайся... — говорил в нашу сторону пьяный с осовелыми глазами...

Видно было, что мы не нравились этой компании — трудно понимаемая вражда к нам, «студентам», прорыва­лась наружу.

Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в ней.

И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно:

— А в весне есть какая-то тоска... Глубокая тоска и беспокойство... Все живет, но, несмотря на жизнь приро­ды есть непонятная печаль в ней.

А когда мы расстались с нашими студентами, он сказал, улыбаясь мне и Левитану:

Эти студенты будут отличными докторами... Народ они хороший... И я завидую им, что у них головы полны идей...

II

Много прошло времени после этой прогулки нашей в Сокольниках, и по приезде в Крым, в Ялту — весной 1904 года ⁵ — я был у Антона Павловича Чехова в доме его в Верхней Аутке. На дворе дачи, когда я вошел в калитку, передо мной, вытянув шею, на одной ноге стоял журавль. Увидев меня, он расправил крылья и начал прыгать и де­лать движения, танцуя — как бы показывая мне, какие выкрутасы он умеет разделывать.

Антона Павловича я застал в его комнате. Он сидел у окна и читал газету «Новое время».

Какой милый журавль у в а с , — сказал я Антону Павловичу, — он так забавно танцует...

Да, это замечательнейшее и добрейшее существо... Он любит всех н а с , — сказал Антон Павлович. — Знаете ли, он весной прилетел к нам вторично. Он улетал на зиму в путешествие в другие, там, разные страны, к гиппопота­мам, и вот опять к нам пожаловал. Его мы так любим, Маша (сестра) и я . . . — не правда ли, странно это и таинствен­но?.. — улететь и прилететь опять... Я не думаю, что это только за лягушками, которых он в саду здесь казнит... Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он — артист, и любит, когда мы смеемся на его забавные танцы. Артисты любят играть в разных местах и улетают. Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр...

Антон Павлович взял бумажку со стола, свернутую в короткую трубочку, закашлялся и, плюнув в нее, бросил в банку с раствором.

В комнате Антона Павловича все было чисто прибрано, светло и просто — немножко, как у больных. Пахло креозо­том. На столе стоял календарь и веером вставленные в особую подставку много фотографий — портреты арти­стов и знакомых. На стенах были тоже развешаны фотогра­фии — тоже портреты, и среди них — Толстого, Михайлов­ского, Суворина, Потапенки, Левитана и других.

В комнату вошла Марья Павловна и сказала, что прислуга-кухарка заболела, лежит, что у ней сильная головная боль. Антон Павлович сначала не обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал:

Ах, я и забыл... Ведь я доктор... Как же, я ведь доктор... Пойду, посмотрю, что с ней...

И он пошел на кухню к больной. Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его подавшуюся под на­тиском болезни фигуру; он был худ, и его плечи, остро выдаваясь, свидетельствовали об обессиливавшем его злом недуге...

Кухня была в стороне от дома. Я остался на дворе с журавлем, который опять танцевал и так развеселился, подпрыгивая, что расправил крылья, полетел ввысь, сделал круг над садом и опять опустился передо мной.

Журка, жу р к а !.. — позвал я его, и он близко подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал... Что? Вероятно — «мо­шенник!» или еще что-нибудь худшее, так как я ничего ему не заплатил за представление.

После я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что написанные в Крыму свои вещи, думая его немножко развлечь... — это были ночью спящие большие корабли... Он попросил меня оставить их у себя.

Оставьте... Я еще хочу посмотреть их, один... — сказал он...

Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать этого — он выглядел совсем больным и сипло кашлял. За обедом он говорил мне:

Отчего вы не пьете вино?.. Если бы я был здоров, я бы пил... Я так люблю вино...

На всем лежала печать болезни и грусти.

Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.

Маша, — сказал он сестре, — знаешь что, отдадим ему свой участок... Хотите, в Гурзуфе, у самых скал... Я там жил два года, у самого моря... Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу... Хотите?.. Только там очень море шумит, «вечно»... ⁶ Хотите?.. — И там есть ма­ленький домик. Я буду рад, что вы возьмете его...

Я поблагодарил Антона Павловича, но и я у самого моря не смог бы жить, — я не могу спать так близко от него, и у меня всегда сердцебиение...

Это была последняя моя встреча с А. П. Чеховым.

После я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую. И из окна моего был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто воспроизводил в своих картинах ⁷. Розы... и на фоне моря интимно выделялся домик Антона Павловича. Он давал настроение далекого края, и море шумело около бедного домика, где жила душа великого писателя, плохо понятого своим временем.

— Меня ведь женщины не любят... Меня все считают насмешником, юмористом, а это неверно... — не раз говорил мне Антон Павлович.

В. Г. КОРОЛЕНКО

АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ

I

С Чеховым я познакомился в 1886 или в начале 1887 го­да ¹ (теперь точно не помню). В то время он успел издать два сборника своих рассказов. Первый, который я видел в одно из своих посещений на столе у Чехова, назывался «Сказки Мельпомены» и, кажется, составлял издание како­го-то юмористического журнала. Самая внешность его носила отпечаток, присущий нашей юмористической прес­се. На обложке стояло: «А. Чехонте», и был изображен мольберт, а перед ним — карикатурная фигура длинново­лосого художника. Если память мне не изменяет, виньетку эту рисовал брат Антона Павловича, художник, умерший в самом конце восьмидесятых или начале девяностых годов, человек, как говорили, очень талантливый, но не­удачник... Эту первую книжку Чехова мало заметили в пуб­лике, и теперь редко кто ее, вероятно, помнит. Но некото­рые (кажется, не все) рассказы из нее вошли в последую­щие издания.

Затем, помнится, в начале 1887 года появилась уже более объемистая книга «Пестрых рассказов», печатавших­ся в «Будильнике», «Стрекозе», «Осколках» и на этот раз подписанных уже фамилией А. П. Чехова [20]. Эта книга была замечена сразу широкой читающей публикой. О ней нача­ли писать и говорить. Писали и говорили разно, но много, и в общем это был большой успех ³. В газетных некрологах и заметках упоминается о том, будто А. С. Суворин первый рассмотрел среди ворохов нашего тусклого российского «юмора» неподдельные жемчужины чеховского таланта. Это, кажется, неверно. Первый обратил на них внимание

Д. В. Григорович. Как кажется, он оценил эти самородные блестки еще тогда, когда они были разбросаны на страни­цах юмористических журналов или, быть может, по перво­му сборнику «А. Чехонте». Кажется, Григорович же устроил издание «Пестрых рассказов», и едва ли не от него узнал о Чехове Суворин ⁴, который и пригласил его рабо­тать в «Новом времени». В первые же свидания мои с Чеховым Антон Павлович показывал мне письма Григо­ровича. Одно из них было написано из-за границы. Григо­рович писал о тоске, которую он испытывает в своем курорте, о болезни, о предчувствии близкой смерти ⁵. Че­хов, [показывая] мне и это письмо, прибавил:

— Да, вот вам и известность, и карьера, и большие гонорары...

Эта пессимистическая нотка показалась мне тогда случайной в устах веселого автора веселых рассказов, перед которым жизнь только еще открывала свои заманчи­вые дали... Но впоследствии я часто вспоминал эти слова, и они уже не казались мне случайными...

После выхода в свет «Пестрых рассказов» имя Антона Павловича Чехова сразу стало известным, хотя оценка нового дарования вызывала разноречие и споры. Вся книга, проникнутая еще какой-то юношеской беззаботностью и, пожалуй, несколько легким отношением к жизни и к лите­ратуре, сверкала юмором, весельем, часто неподдельным остроумием и необыкновенной сжатостью и силой изобра­жения. А нотки задумчивости, лиризма и особенной, только Чехову свойственной печали, уже прокрадывавшиеся кое- где сквозь яркую смешливость, — еще более оттеняли моло­дое веселье этих действительно «пестрых» рассказов.

II

35

В то время в Петербурге издавался журнал «Северный вестник». Издательницей его была А. М. Евреинова, ре­дакция (первоначальная) составилась из бывших сотруд­ников «Отечественных записок». Во главе ее стоял Ник. Конст. Михайловский, близкое участие принимал Глеб Ив. Успенский и С. Н. Южаков, а в редактировании беллет­ристического и стихотворного отдела участвовал А. Н. Пле­щеев. Меня приглашали тоже ближе примкнуть к этому журналу, и я ехал в Петербург, между прочим, и по этому поводу. В то время я уже прочитал рассказы Чехова, и мне захотелось проездом через Москву познакомиться с их автором.

2*

В те годы семья Чеховых жила на Садовой, в Кудрине, в небольшом красном уютном домике, какие, кажется, можно встретить только еще в Москве. Это был каменный особнячок, примыкавший к большому дому, но сам со­ставлявший одну квартиру в два этажа. Внизу меня встретили сестра Чехова и младший брат, Михаил Павло­вич, тогда еще студент. А через несколько минут по лестни­це сверху спустился и Антон Павлович.

Передо мною был молодой и еще более моложавый на вид человек, несколько выше среднего роста, с продолгова­тым, правильным и чистым лицом, не утратившим еще характерных юношеских очертаний. В этом лице было что- то своеобразное, что я не мог определить сразу и что впоследствии, по-моему очень метко, определила моя жена, тоже познакомившаяся с Чеховым. По ее мнению, в лице Чехова, несмотря на его несомненную интеллигентность, была какая-то складка, напоминавшая простодушного де­ревенского парня. И это было особенно привлекательно. Даже глаза Чехова, голубые, лучистые и глубокие, свети­лись одновременно мыслью и какой-то, почти детской, непосредственностью. Простота всех движений, приемов и речи была господствующей чертой во всей его фигуре, как и в его писаниях. Вообще, в это первое свидание Чехов произвел на меня впечатление человека глубоко жизнера­достного. Казалось, из глаз его струится неисчерпаемый источник остроумия и непосредственного веселья, которым были переполнены его рассказы. И вместе угадывалось что- то более глубокое, чему еще предстоит развернуться, и развернуться в хорошую сторону. Общее впечатление было цельное и обаятельное, несмотря на то, что я сочув­ствовал далеко не всему, что было написано Чеховым. Но даже и его тогдашняя «свобода от партий», казалось мне, имела свою хорошую сторону. Русская жизнь закончила с грехом пополам один из своих коротких циклов, по обык­новению не разрешившийся во что-нибудь реальное, и в воздухе чувствовалась необходимость некоторого «пере­смотра», чтобы пуститься в путь дальнейшей борьбы и дальнейших исканий. И поэтому самая свобода Чехова от партий данной минуты, при наличности большого таланта и большой искренности, казалась мне тогда некоторым преимуществом. Все равно, думал я, это ненадолго... Среди его рассказов был один (кажется, озаглавленный «По пути»): ⁶ где-то на почтовой станции встречаются не­удовлетворенная молодая женщина и скитающийся по све­ту, тоже неудовлетворенный, сильно избитый жизнью русский «искатель» лучшего. Тип был только намечен, но он изумительно напомнил мне одного из значительных людей, с которым сталкивала меня судьба. И я был пора­жен, как этот беззаботный молодой писатель сумел мимохо­дом, без опыта, какой-то отгадкой непосредственного та­ланта так верно и так метко затронуть самые интимные струны этого все еще не умершего у нас, долговечного рудинского типа... И мне Чехов казался молодым дубком, пускающим ростки в разные стороны, еще коряво и порой как-то бесформенно, но в котором уже угадывается кре­пость и цельная красота будущего могучего роста.

Когда в Петербурге я рассказал в кружке «Северного вестника» о своем посещении Чехова и о впечатлении, которое он на меня произвел, — это вызвало много разгово­ров. Талант Чехова признавали все единогласно, но к тому, на что он направит еще не определившуюся большую силу, относились с некоторым сомнением. Отношение к Чехову Михайловского читателям известно: он часто и с большим интересом возвращался к его работам, признавал огромные размеры его таланта, но тем суровее отмечал некоторые черты, в которых видел неправильное отношение к литера­туре и ее назначению. Ни о ком, однако, из сверстников Михайловский не писал так много, как о Чехове, а в по­следние годы, как это тоже известно, он относился к Чехову с большой симпатией... Во всяком случае, в то время, о ко­тором я рассказываю, «Северный вестник» Михайловского хотел бы видеть Чехова в своей среде, и мне пришлось выслушать упрек, что во время своего посещения я (тогда еще новичок в журнальном деле) не позаботился о пригла­шении Чехова как сотрудника.

В следующее свое посещение я уже заговорил с Чехо­вым об этом «деле», но еще раньше меня говорил с ним о том же А. Н. Плещеев, заехавший к нему проездом через Москву на Кавказ. Чехов сам рассказал мне об этом свида­нии, подтвердил обещание, данное Плещееву, но вместе с тем выразил некоторое колебание. По его словам, он начинал литературную работу почти шутя, смотрел на нее частью как на наслаждение и забаву, частью же как на средство для окончания университетского курса и содержа­ния семьи [21].

— Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот.

Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь , — это оказалась пепельница,—поставил ее пе­редо мною и сказал:

— Хотите — завтра будет рассказ... Заглавие «Пепель­ница».

И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепель­ницей начинают уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения, еще не нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением...

Теперь, когда я вспоминаю этот разговор, небольшую гостиную, где за самоваром сидела старуха мать, сочув­ственные улыбки сестры и брата, вообще всю атмосферу сплоченной, дружной семьи, в центре которой стоял этот молодой человек, обаятельный, талантливый, с таким, по- видимому, веселым взглядом на жизнь, — мне кажется, что это была самая счастливая, последняя счастливая полоса в жизни всей семьи, — радостная идиллия у порога готовой начаться драмы... В выражении лица и в манерах тогдаш­него Чехова мне вспоминается какая-то двойственность: частью это был еще беззаботный Антоша Чехонте, веселый, удачливый, готовый посмеяться между прочим над «умным дворником», рекомендующим в кухне читать книги, и над парикмахером, который во время стрижки узнает, что его невеста выходит замуж за другого, и потому оставляет голову клиента недостриженной... ⁷ Образы теснились к не­му веселой и легкой гурьбой, забавляя, но редко волнуя... Они наполняли уютную квартирку и, казалось, приходили в гости зараз ко всей семье. Сестра Антона Павловича рассказывала мне, что брат, комната которого отделялась от ее спальной тонкой перегородкой, часто стучал к ней ночью в стенку, чтобы поделиться темой, а иной раз гото­вым уже рассказом, внезапно возникшим в голове. И оба удивлялись и радовались неожиданным комбинациям... Но теперь в этом беззаботном настроении происходила за­метная перемена: и сам Антон Павлович, и его семья не могли не заметить, что в руках Антоши не просто забавная и отчасти полезная для семьи игрушка, а великая драго­ценность, обладание которой может оказаться очень ответ­ственным. Кажется, в то время был уже напечатан (в «Но­вом времени») очерк «Святою ночью» ⁸, чудная картинка, проникнутая глубоко захватывающей, обаятельной грустью, еще примиряющей и здоровой, но уже, как небо от земли, удаленной от беспредметно смешливого настроения большинства «Пестрых рассказов». И в лице Чехова, не­давнего беззаботного сотрудника «Осколков», проступало какое-то особенное выражение, которое в старину назвали бы «первыми отблесками славы»... Я помню, что в словах матери, видимо счастливой и гордившейся успехом сына, звучали уже грустные ноты. Мы говорили с Антоном Пав­ловичем о поездке в Петербург и о том, где мы там встре­тимся, и г-жа Чехова сказала со вздохом:

— Да, мне кажется, что Антоша теперь уже не мой... ⁹

Как это часто бывает, у матери было верное пред­чувствие...

Мы условились встретиться в Петербурге в редакции «Осколков», где я действительно нашел Чехова в назна­ченный день ¹⁰, в кабинете редактора г. Лейкина. Здесь, между прочим, произошел небольшой инцидент: накануне г. Лейкин похвастался перед Чеховым прекрасным расска­зом, присланным в «Осколки» неизвестным еще начинаю­щим автором, помнится из Царского Села. Редактор при­шел в восторг и пригласил автора для личных переговоров, с целью привлечь его к журналу. Чехов захотел прочитать рукопись. Оказалось, однако, что это был просто-напросто один из его собственных очерков, старательно перепи­санный с печатного и подписанный неведомой фамилией. Лучший признак известности: плагиат уже, очевидно, оце­нил новое дарование и тянулся к нему, как чужеядное растение...

III

Через некоторое время первый журнальный рассказ А. П. Чехова был написан. Назывался он «Степь» ¹¹. Во время моего пребывания в Петербурге А. Н. Плещеев полу­чил из Москвы письмо, в котором Чехов писал, что работа у него подвигается быстро. «Не знаю, что выйдет, но только чувствую, что вокруг меня пахнет степными цветами и тра­вами», — так приблизительно (цитирую на память) опреде­лял Чехов настроение этой своей работы ¹², и это же, несомненно, чувствуется в чтении. На этом первом «боль­шом» рассказе Чехова лежал еще, правда, отпечаток привычной ему формы. Некоторые критики отмечали, что «Степь» — это как бы несколько маленьких картинок, вставленных в одну большую раму. Несомненно, однако, что эта большая рама заполнена одним и очень выдержан­ным настроением. Читатель как будто сам ощущает веяние свободного и могучего степного ветра, насыщенного арома­том цветов, сам следит за сверканием в воздухе степной бабочки и за мечтательно-тяжелым полетом одинокой и хищной птицы, а все фигуры, нарисованные на этом фоне, тоже проникнуты оригинальным степным колоритом. Младший Чехов (Михаил Павлович) говорил мне вскоре после того, как рассказ появился в «Северном вестнике», что в нем очень много автобиографических, личных воспо­минаний.

Есть в нем, между прочим, одна подробность, которая казалась мне очень характерной для тогдашнего Чехова. В рассказе фигурирует Дениска, молодой крестьянский парень. Выступает он в роли кучера. Бричка с путниками останавливается в степи на привал в знойный, удушливый полдень. Горячие лучи жгут головы, откуда-то несется песня, «тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач и едва уловимая слухом... Точно над степью носился неви­димый дух и пел», или сама она, «выжженная, полу­мертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренно убеждала кого-то, что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну... вины не было, но она все-таки просила у кого-то прощения и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко себя»... В это время Дениска просыпается первым из отдыхающих путников. Он подхо­дит к ручью, пьет, аппетитно умывается, плескаясь и фыр­кая. Несмотря на зной, на тоскливый пейзаж, на еще более тоскливую песню, неизвестно откуда несущуюся и говоря­щую о неизвестной вине, Дениска переполнен ощущением бодрости и силы.

А ну, кто скорее доскачет до осоки! — говорит он Егорушке, главному герою рассказа, и не только одержива­ет победу над усталым от зноя Егорушкой, но, не доволь­ствуясь этим, предлагает тотчас же скакать обратно.

Я как-то шутя сказал Чехову, что он сам похож на своего Дениску. И действительно, в самый разгар восьмиде­сятых годов, когда общественная жизнь так похожа была на эту степь с ее безмолвной истомой и тоскливой песнью, он явился беззаботный, веселый, с избытком бодрости и силы. То и дело у него неизвестно откуда являлись раз­ные проекты, и притом как-то сразу, в готовом виде, с мелкими деталями... Однажды он стал развивать передо мною план журнала, в котором будут участвовать беллетри­сты, числом двадцать пять, «и все начинающие, вообще молодые». В другой раз, устремив на меня свои прекрасные глаза с выражением внезапно созревающей мысли, он сказал:

Слушайте, Короленко... Я приеду к вам в Нижний.

Буду очень рад. Смотрите же — не обманите.

Непременно приеду... Будем вместе работать. Напи­шем драму. В четырех действиях. В две недели.

Я засмеялся. Это был опять Дениска.

Нет, Антон Павлович. Мне за вами не ускакать. Драму вы пишите один, а в Нижний все-таки приезжайте.

IV

Он сдержал слово, приехал в Нижний и очаровал всех, кто его в это время видел ¹³. А в следующий свой приезд в Москву я застал его уже за писанием драмы ¹⁴. Он вышел из своего рабочего кабинета, но удержал меня за руку, когда я, не желая мешать, собрался уходить.

Я действительно пишу и непременно напишу дра­му , — сказал о н , — «Иван Иванович Иванов»... Понимаете? Ивановых тысячи... обыкновеннейший человек, совсем не герой... И это именно очень трудно... Бывает ли у вас так: во время работы, между двумя эпизодами, которые видишь ясно в воображении, — вдруг пустота...

Через которую, — сказал я, — приходится строить мостки уже не воображением, а логикой?..

Вот, вот...

Да, бывает, но я тогда бросаю работу и жду.

Да, а вот в драме без этих мостков не обойдешься...

Он казался несколько рассеянным, недовольным и как

будто утомленным. Действительно, первая драма далась Чехову трудно и повлекла за собою первые же серьезные чисто литературные волнения и огорчения. Не говоря о заботах сценической постановки, о терзаниях автора, видящего, как далеко слово от образа, а театральное испол­нение от слова, — в этой драме впервые сказался перелом в настроении Чехова. Я помню, как много писали и говори­ли о некоторых беспечных выражениях Иванова, например о фразе: «Друг мой, послушайте моего совета: не женитесь ни на еврейках, ни на психопатках, ни на курсистках». Правда, это говорит Иванов, но русская жизнь так болез­ненно чутка к некоторым наболевшим вопросам, что публи­ка не хотела отделить автора от героя; да, сказать правду, в «Иванове» не было той непосредственности и беззаботной объективности, какая сквозила в прежних произведениях Чехова. Драма русской жизни захватывала в свой широкий водоворот вышедшего на ее арену писателя: в его произве­дении чувствовалось невольно веяние какой-то тенденции, чувствовалось, что автор на что-то нападает и что-то защи­щает, и спор шел о том, что именно он защищает и на что нападает. Вообще эта первая драма, которую Чехов переде­лывал несколько раз ¹⁵, может дать ценный материал для вдумчивого биографа, который пожелает проследить исто­рию душевного перелома, приведшего Чехова от «Нового времени», в котором он охотно писал вначале и куда не давал ни строчки в последние годы, — в «Русские ведомо­сти», в «Жизнь» и в «Русскую мысль»... Беззаботная непосредственность роковым образом кончалась, начина­лась тоже роковым образом рефлексия и тяжелое сознание ответственности таланта [22].

Следующий за «Степью» рассказ «Именины» был тоже напечатан в «Северном вестнике». За ним следовал третий («Огни»)... ¹⁶ Его настроение значительно усложнялось, а пожалуй, и омрачалось несколько циничными, но еще более грустно-скептическими нотами, и Чехов в переписке несколько раз выражает недовольство этим рассказом ¹⁷. Остальное памятно, без сомнения, всей читающей России. За «Пестрыми рассказами» последовал сборник с харак­терным названием: «В сумерках». Затем «Хмурые лю­ди»; ¹⁸ затем в «Русской мысли» появилась «Палата № 6» ¹⁹ — произведение поразительное по захватывающей силе и глубине, с каким выражено в нем новое настроение Чехова, которое я назвал бы настроением второго периода. Оно совершенно определилось, и всем стала ясна неожи­данная перемена: человек, еще так недавно подходивший к жизни с радостным смехом и шуткой, беззаботно веселый и остроумный, при более пристальном взгляде в глубину жизни неожиданно почувствовал себя пессимистом. К третьему периоду я бы отнес рассказы, а пожалуй, и дра­мы последних годов, в которых звучит и стремление к лучшему, и вера в него, и надежда. Через дымку грусти, порой очень красивой, порой разъедающей и острой и все­гда поэтической, эта надежда сквозит, как куполы церквей дальнего города, едва видные сквозь знойную пыль и удуш­ливый туман трудного пути... И над всем царит меланхоли­ческое сознание:

Жаль только: жить в эту пору прекрасную

Уж не придется ни мне, ни тебе... ²⁰

После этих первых встреч, довольно частых в начале нашего знакомства, мы виделись с Чеховым все реже и ре­же. Наши литературные связи и симпатии (я говорю о личных связях и симпатиях в литературной среде) в кон­це 80-х и начале 90-х годов были различны, и выходило так, что они перекрещивались редко также и впоследствии, когда он сошелся с родственными и мне литературными кругами. Я тогда же (то есть в конце 80-х годов) сделал было попытку свести Чехова с Михайловским и Успен­ским. Мы вместе с ним отправились в назначенный час в «Пале-Рояль», где тогда жил Михайловский ²¹ и где мы уже застали Глеба Ивановича Успенского и Александру Аркадьевну Давыдову (впоследствии издательницу журна­ла «Мир божий»). Но из этого как-то ничего не вышло. Глеб Иванович сдержанно молчал (тогда у него начинали уже появляться признаки сильной душевной усталости и, пожалуй, предвестники болезни). Михайловский один под­держивал разговор, и даже Александра Аркадьевна — человек вообще необыкновенно деликатный и тактичный — задела тогда Чехова каким-то резким замечанием относи­тельно одного из тогдашних его литературных друзей. Когда Чехов ушел, я почувствовал, что попытка не удалась. Глеб Иванович, с которым мы вместе вышли от Михайлов­ского, заметил, с своей обычной чуткостью, что я огорчен, и сказал:

Вы любите Чехова?

Я попытался изобразить то чувство, которое у меня было к Чехову, и то впечатление, какое он на меня про­изводит. Он слушал с обычным своим задумчивым внима­нием и сказал:

Это хорошо... — но сам остался сдержанным. Теперь я понимаю, что веселость тогдашнего Чехова, автора «Пестрых рассказов», была чужда и неприятна Успенско­му. Сам он когда-то был полон глубокого и своеобразного юмора, острота которого очень рано перешла в горечь. Михайловский чрезвычайно верно и чрезвычайно метко обрисовал в статье об Успенском ту целомудренную сдер­жанность, с какой он сознательно обуздывал свою склон­ность к смешным положениям и юмористическим образам из боязни профанировать скорбные мотивы злополучной русской действительности. Хорошо это или плохо — я здесь рассуждать не буду. Думаю, конечно, что было бы превосходно, если бы люди с такими природными залежа­ми смеха в душе находили в себе и в окружающей атмосфе­ре достаточно силы, чтобы победить великое уныние рус­ской жизни своим еще более сильным смехом. Тогда мы имели бы, может быть, мировые шедевры сатирической литературы... Но... мечтать можно о чем угодно, а факт все- таки состоит в том, что современное русское уныние само побеждает русский юмор, и это с неизбежностью рокового закона отразилось — к сожалению, даже слишком скоро — на самом Чехове.

Но в то время еще было иначе, и я помню, с каким скорбным недоумением и как пытливо глубокие глаза Успенского останавливались на открытом, жизнерадостном лице этого талантливого выходца из какого-то другого мира, где еще могут смеяться так беззаботно. Чехов тоже инстинктивно сторонился от назревшего уже в Успенском настроения, которое сторожило его самого, — и они разо­шлись несколько холодно, пожалуй, с безотчетным не­расположением друг к другу.

Теперь нет уже обоих. Успенский умер раньше, могила Чехова еще не закрылась, когда я пишу эти строки... Но оба сошли со сцены с надеждой на будущее и со жгучей скорбью о настоящем.

Вспоминается мне еще один разговор с Чеховым, о Гаршине. Не помню, было ли это после смерти Гаршина или под конец его омраченной жизни... ²² Я недавно вернул­ся из Сибири ²³, и во мне еще были живы и свежи глубокие впечатления от ее величаво-угрюмой природы и ее людей. И мне казалось, что если бы можно было отвлечь Гаршина от мучительных впечатлений нашей действительности, удалить на время от литературы и политики, а главное — снять с усталой души то сознание общей ответственности, которое так угнетает русского человека с чуткой совестью... если бы взамен этого поставить его лицом к лицу только с первобытной природой и первобытным человеком, — то, думалось мне, больная душа могла бы еще расправиться. Но Чехов возразил с категоричностью врача:

— Нет, это дело непоправимое: раздвинулись какие-то молекулярные частицы в мозгу, и уж ничем их не сдви­нешь...

Впоследствии мне часто вспоминались эти слова. Через год-два «раздвинулись частицы» у Успенского, и сколько

24

ни искал он исцеления во «врачующем просторе» роди­ны, как ни метался по степям и ущельям Южного Урала, по горным хребтам Кавказа, по Волге и «захолустным рекам» средней России, — ему не удалось стряхнуть все глубже въедавшейся в душу тоски, как и сознания «общей ответ­ственности» перед правдой жизни за все ее неправды. А затем «раздвинулись частицы» и у Чехова. Правда, это были частицы легких, а не мозга, ясность которого он сохранил до конца. Но кто скажет, какую роль в физиче­ской болезни играла та глубокая, разъедающая грусть, на фоне которой совершались у Чехова все душевные, а зна­чит, и физические процессы...

Мои встречи с Чеховым во второй половине 90-х годов уже были не часты и случайны. В период уже определив­шейся болезни мы встретились только три-четыре раза. Один раз это было в 1897 г., в редакции «Русской мыс­ли» ²⁵. В то время я тоже был болен. Чехов расспрашивал меня со вниманием товарища и врача и, выйдя из редакции, на улице задушевно пожал мне руку и сказал:

Ничего... вы поправитесь, уверяю вас, вы поправи­тесь.

И вы тоже поправитесь, Антон Павлович!.. — сказал я с верой, истекавшей из сильного желания верить.

Да, да, надеюсь... Мне и теперь лучше, — ответил он, и мы расстались.

В последний раз я видел его в 1902 г. в Ялте, куда я приехал для разговора об одном общем заявлении ²⁶ Чехов написал мне, что хочет заехать в Полтаву, и я предупредил его, зная, как ему это трудно. Он жил на своей даче, которую построил (по-художнически непрактично) под Ялтой; с ним жили сестра и жена. Как и в первую нашу встречу, сестра Чехова встретила меня внизу, как и тогда, Чехов спустился по лестнице сверху. У меня сжалось сердце при этом воспоминании. Это был тот же Чехов, но куда девалась его уверенная, спокойная жизнерадостность? Черты обострились, стали как будто жестче, и только глаза все еще порой лучились и ласкали. Но и в них чаще видне­лось застывшее выражение грусти. Сестра рассказывала, что по временам он сидит целые часы, глядя в одну точку. Во время разговора он взял лежавшую на столе книгу, недавно рекомендованную русскому читателю Л. Н. Тол­стым.

Поленца, «Крестьянин» ²⁷. Читали? Хорошая кни­г а , — сказал о н . — Вот если бы мне еще написать одну такую книгу... я считал бы, что этого довольно. Можно умереть.

Он умер раньше.

И опять невольно приходит в голову сопоставление: Гоголь, Успенский, Щедрин, теперь — Чехов. Этими име­нами почти исчерпывается ряд выдающихся русских пи­сателей с сильно выраженным юмористическим темпера­ментом. Двое из них кончили прямо острой меланхолией, двое других — беспросветной тоской. Пушкин называл Го­голя «веселым меланхоликом», и это меткое определение относится одинаково ко всем перечисленным писателям... Гоголь, Успенский, Щедрин и Чехов...

Неужели в русском смехе есть в самом деле что-то роковое? Неужели реакция прирожденного юмора на рус­скую действительность, — употребляя терминологию хими­к о в , — неизбежно дает ядовитый осадок, разрушающий всего сильнее тот сосуд, в котором она совершается, то есть душу писателя?..

И. Л. ЛЕОНТЬЕВ-ЩЕГЛОВ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ АНТОНЕ ЧЕХОВЕ

1. ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Одно из самых дорогих украшений моего рабочего стола — портрет Антона Чехова с дружеской надписью: «...на добрую нежную память о старине глубокой, когда мы познакомились... »

В самом деле, когда мы познакомились?

На фотографии помечено «12 января 1902 г.»; а позна­комились мы... в декабре 1887 года... Старина, нельзя сказать, чтобы особенно глубокая!..

Знакомство произошло в большой зале ресторана гости­ницы «Москва»; ¹ помню даже такую мелочь — именно за последним столом у окна, что против входа в залу, — тем более помню, что за этим самым столом, по странной слу­чайности, не раз приходилось скромно пировать со свеже­испеченным офицериком Каспийского полка Семеном Надсоном...

Заочно, по сочинениям, мы знали друг друга доста­точно; но свидеться пришлось здесь лишь впервые; да, кажется, и в Петербурге Чехов был тогда впервые ², по крайней мере в качестве литературной знаменитости.

Не застав А. П. в номере гостиницы, я оставил ему записку и сошел вниз, в зал ресторана... В ожидании, зака­зал стакан чаю, взял какую-то газету и уже было углубился в чтение, когда услышал вдруг около себя мягкий, дели­катный оклик:

— По всей видимости... Щеглов?

Я бросил газету...

Передо мной стоял высокий стройный юноша, одетый очень невзыскательно, по-провинциальному, с лицом от­крытым и приятным, с густой копной темных волос, зачесанных назад. Глаза его весело улыбались, левой рукой он слегка пощипывал свою молодую бородку.

Я полюбопытствовал в свою очередь:

По всей видимости... Чехов?

И мы оба рассмеялись.

Через какие-нибудь четверть часа я уже беседовал с Чеховым по душе, точно с человеком, с которым познако­мился десять лет тому назад; а затем, когда в третьем часу пополуночи мы с ним прощались на подъезде палкинского ресторана (куда мы перекочевали из «Москвы»), он звал меня по-приятельски «Жаном», а я его «Антуаном»...

И вот пробежало семнадцать с лишком лет, а эти нежные дружеские отношения как завязались сразу, под веселую руку, так и остались душевно неприкосновенными на всю жизнь, невзирая на разность литературных положе­ний и всяческие житейские превратности.

Не умею вам сказать, как это так случилось: это секрет Чехова, который он унес с собой в могилу, — чудесный секрет... брать человека в душевный плен прямо с места! Не я один, разумеется, испытал на себе эту непосредствен­ность чеховского захвата; хотя должен оговориться, что далеко не на всех распространял он в одинаковой мере свое душевное гостеприимство...

На моих глазах, между прочим, произошло такое «мирное пленение» Алексея Николаевича Плещеева.

Ал. Ник., с первых же рассказов Чехова, появившихся на страницах «Нового времени» ³, сделавшийся его горя­чим почитателем, с нетерпением ожидал появления в Пе­тербурге самого автора. Чехов же почему-то предпочел явиться первый раз к маститому поэту вместе со мной, как с давним приятелем А. Н., и всю дорогу от гостиницы до квартиры Плещеева сильно волновался...

Чехов удивительно умел владеть собой, и это чуть ли не единственный случай на моей памяти, когда я его видел таким; видимо, он чуял, что через скромный плещеевский порог ему отмыкалась заветная дверь в большую литера­туру.

Алексей Николаевич, при входе Чехова, пришел в неко­торое трогательное замешательство.

Антон Павлович, наконец-то! Ну, вот, как я рад...

Антон Павлович на радушный прием полусконфуженно

пробормотал какую-то любезность. Мы сели. Как теперь помню, Плещеев, для начала разговора, осведомился у Че­хова об одном общем московском знакомом. Чехов чуть- чуть улыбнулся и обронил по адресу московского знакомо­го добродушное, но чрезвычайно меткое замечание, заста­вившее нас рассмеяться... И вот, не прошло получаса, как милейший А. Н. был у Чехова в полном «душевном плену» и волновался в свою очередь, тогда как Чехов быстро вошел в свое обычное философски-юмористическое настроение. Загляни кто-нибудь случайно тогда в кабинет Плещеева, он наверное бы подумал, что беседуют давние близкие друзья... и ни за что бы не поверил, что один из трех был совсем новый, приезжий гость. Да, явился Чехов к Плеще­еву почти чужим человеком, а вышел от него закадычным приятелем...

В этот первый приезд Чехова в Петербург редкий день что не приходилось с ним видеться: то мы виделись у Пле­щеева или у А. С. Суворина, то сходились, заранее сгово­рившись, в театре, то засиживались за поздним ужином у Палкина или в «Малом Ярославце»; несколько раз он был у меня, несмотря на то, что я тогда жил очень далеко от центра города — на Петербургской стороне...

Экое, подумаешь, славное время было!.. Даже выраже­ние «знакомство с Чеховым» как-то сюда не укладывает­ся — вернее было бы назвать тогдашнее настроение — «опьянение Чеховым»... опьянение его талантом, умом, юмором, всей его личностью, чуждой фразы и мелочной условности. И я ли один, спрашивается, испытал это чув­ство? В большей или меньшей степени его переживали все соприкасавшиеся тогда с Чеховым... А кого только не перебывало тогда в его узеньком полутемном номерке гостиницы «Москва», начиная с маститых литературных знаменитостей и кончая неведомыми юными дебютантами? Этот месяц его пребывания в Петербурге ⁴ вышел словно «медовый месяц» чеховской славы, и сам Чехов заметно был захвачен искренним радушием, теснившим его со всех сторон. Отличавшийся чисто хохлацкой замкнутостью, Че­хов в этот раз, против воли, сбивался со своего основного сдержанного тона и распахивался подчас с юношеской беззаботностью.

Грешный человек, я, в свою очередь, принимал эти случайные товарищеские излияния с одинаковой беспечно­стью и, счастливый душевной близостью дорогого человека, меньше всего помышлял о нем как о литературной знаме­нитости, чьи мысли и замечания просятся в записную книжку... До записыванья ли было в этом чудесном угаре дружбы и молодости? И только теперь, когда угар рассе­ялся, вижу, сколько драгоценнейших перлов безжалостно утеряно... Далекие воспоминания, словно морская пучи­на — сиди и жди, пока с возмущенного дна не выкинутся на берег, вместе со всяким посторонним сором, случайные редкие перлы!

А сколько погибло, между прочим, тонких «чеховских сюжетов», импровизированных под наплывом известного настроения и затем бесследно таявших в разгаре дальней­шей беседы. В моей памяти уцелели два-три из них и то, как в дымке тумана, без ярких подробностей, оживлявших тогда пересказ...

Один отрывок оставил во мне особенно сильное, не­изгладимое впечатление. А история была самая буднич­ная... «Молодой муж, учитель гимназии, собирается утром на службу. Жена, к его удивлению, еще не вставала, и он, встревоженный, идет в спальню и будит... Та нехотя подни­мается, спускает ноги с кровати и вяло натягивает чулок на левую ногу... На его вопрос она сипло произносит одно слово: «Нездоровится». Слово самое обыкновенное, но голос, каким оно произнесено, тусклый, безучастный взгляд, какие-то темные пятна, видные на груди от спустившейся с плеча рубахи, — все это заставляет молодо­го педагога похолодеть от предчувствия чего-то страшного, неизбежного... Но ему все-таки надо идти на службу, он прощается и выходит на улицу... И вот здесь, на улице, его вдруг охватывает такая безысходная тоска, что он с трудом волочит ноги, точно ноги стали не его, а чужие... Да, он знает, что его жена скоро умрет, и знает, что доктора тут ничего не могут, и все-таки идет в гимназию... Ив то же время думает про себя: зачем вообще всякие гимназии и педагогия, и столько тягостных хлопот — все одно, в кон­це концов, смерть?.. Он проходит мимо памятника Пушки­ну и опять думает: «Для чего теперь Пушкин, и сладкие стихи, и громкая слава, и все?.. »

Разумеется, это была случайная импровизация за стака­ном доброго вина; но, в устах Чехова, она произвела на меня тогда странное, щемящее впечатление, точно рассказ пушкинского Моцарта о загадочном появлении «черного человека»... Помните, у Пушкина:

Мне день и ночь покоя не дает Мой черный человек. За мною всюду, Как тень, он гонится. Вот и теперь, Мне каж₅ется, он с нами сам-третей Сидит... ⁵

Чехову этот «черный» гость тоже не давал покоя, и от времени до времени его призрак появляется то в образе «Черного монаха», то в трогательном силуэте бедной «Кати Климовой» («Тиф»); его зловещее дыхание уже чувствует­ся в жалобных стонах «Скрипки Ротшильда», в «Скуч­ной истории» и «Попрыгунье»...

Припоминаю еще небольшой пересказ, начало какого-то романа, тоже, кажется, не попавшего на бумагу. Здесь отпечатлелась та же меланхолическая светотень смерти и жизни... Это было описание похорон, происходящих на кладбище, расположенном вблизи железнодорожной стан­ции... Кого хоронили, теперь не помню; остались в памяти лишь подробности обстановки... «что в воздухе чуялась весна, что на соседней с вырытой могилой решетке бестол­ково чирикали воробьи, и печальное погребальное пение, относимое ветром в сторону, звучало почему-то совсем не печально... Стоящая впереди всех красивая полная дама поминутно сморкалась в платок, но по всему чувствовалось, что печаль ее не искренна и что она больше вслушивается в шум жизни, доносившийся со станции, чем в слова свя­щенника и возгласы певчих... Часть вагонов переводили на другой путь, и хриплые окрики кондукторов перемешива­лись с глухим цоканьем буферов и сердитым фырканьем паровоза... Из-за низенькой ограды кладбища видна была часть станционной платформы; и видно было, как по плат­форме прогуливался тоненький офицер в военной тужурке, с хлыстиком в руке; какая-то беременная баба в желтом головном платке тащила корзину с бельем, а на бабу лаяла белая лохматая собачка, должно быть, собачка начальника станции».

Дальше не помню...

Зато отчетливо помню остов другого рассказа, хотя заглавие его пропустил мимо ушей, кажется, он должен был назваться «В грозу»:

«Проселочной дорогой, по ржаному полю, идут трое: захудалый мещанин, портной по ремеслу, и два монаха. Один монах толстый, плешивый, болтливый, нечто вроде пушкинского «Варлаама»; другой длинный, молчаливый, похожий обликом на изображение угрюмых монахов на во­ротах лавры... Все трое сошлись случайно, подгоняемые надвигающейся позади них большой грозовой тучей. Одна­ко же зловещая туча догоняет их, кругом темнеет, как ночью, и совсем близко от них разражается оглушительный удар грома. На счастье, около дороги попадается старый развесистый дуб, и они в смятении спасаются под его при­крытие... Между тем гроза, сопровождаемая вихрем и лив­нем, обращается в настоящее светопреставление. Больше всех боится грозы толстый монах и, под внушением своего спутника, — мрачного монаха, сбивчиво прорицающего что-то из Апокалипсиса, начинает вдруг каяться в грехах, причем вдается в совершенно лишние подробности любо­страстного характера. Мещанин плачет и, после одного особенно сильного удара грома, тоже выбалтывает всякую дрянь... Но вот гроза проходит, горизонт проясняется и виднеющийся вдали, на горе, купол городского собора загорается солнцем. Монахи и портной отряхиваются, осматриваются, и всем троим делается стыдно. Толстый монах пытается свалить происшедшее с ним на бесовское наваждение, но неудачно... Молча доходят они до города и молча расходятся затем в разные стороны».

Как жаль, что этот рассказ не был написан Чеховым!.. Если вспомнить удивительное описание грозы в чеховской «Степи», можно наверное сказать, что Получился бы один из тех заразительно жизненных, классически сжатых рас­сказов, какие умел писать только Чехов, — художествен­ный перл, вроде его «Ведьмы» и «Свирели»... А юмор Чехова — смелый, сочный, жизнерадостный, как бы ярко он вспыхнул здесь, хотя бы в той же покаянной исповеди блудного монаха!..

В этот первый писательский период источник чеховско­го юмора бил особенно сильной струей, и его брильянтовые брызги сверкали в изобилии всюду — в рассказах, письмах, в устных беседах и случайных замечаниях.

Пьес Чехов тогда еще не писал, и одноактная шутка «Сила гипнотизма», о которой он вскользь упоминает в одном из писем ко мне, так и осталась неиспользованной... Это была чуть ли не единственная из тогдашних чеховских импровизаций в драматической форме, из коей, впрочем, в моей памяти сохранилась лишь часть «сценария»...

Какая-то черноглазая вдовушка вскружила головы двум своим поклонникам: толстому майору с превосход­нейшими майорскими усами и юному, совершенно безусо­му, аптекарскому помощнику. Оба соперника, — и воен­ный, и штатский, — от нее без ума и готовы на всякие глупости ради ее жгучих очей, обладающих, по их увере­нию, какой-то особенной демонической силой. Происходит забавная любовная сцена между соблазнительной вдовуш­кой и толстым майором, который, пыхтя, опускается перед вдовушкой на колени, предлагает ей руку и сердце и кля­нется, что из любви к ней пойдет на самые ужасные жерт­вы. Жестокая вдовушка объявляет влюбленному майору, что она ничего не имеет против его предложения и что единственное препятствие к брачному поцелую... щетини­стые майорские усы. И, желая испытать демоническую силу своих очей, вдовушка гипнотизирует майора и гипно­тизирует настолько удачно, что майор молча поворачивает­ся к двери и направляется непосредственно из гостиной в первую попавшуюся цирюльню. Затем происходит какая- то водевильная путаница, подробности которой улетучи­лись из моей головы, но в результате которой получается полная победа безусого фармацевта. (Кажется, предпри­имчивый жених, пользуясь отсутствием соперника, подсы­пает вдовушке в чашку кофе любовный порошок соб­ственного изобретения.) И вот, в тот самый момент, когда вдовушка падает в объятия аптекаря, в дверях появляется загипнотизированный майор и, притом в самом смешном и глупом положении: он только что сбросил свои велико­лепные усы... Разумеется, при виде коварства вдовушки, «сила гипнотизма» моментально кончается, а вместе с тем кончается и водевиль.

Помню, над последней сценой, то есть появлением майора без усов, мы оба очень смеялись. По-видимому, «Силе гипнотизма» суждено было сделаться уморительней- шим и популярнейшим из русских фарсов, и я тогда же взял с Чехова слово, что он примется за эту вещь, не откла­дывая в долгий ящик.

«Что же, Антуан, «Сила гипнотизма»?» — запрашиваю его вскоре в одном из писем...

«Силу гипнотизма» напишу летом — теперь не хо­чется!» ⁶ — беспечно откликается Антуан из своего москов­ского затишья.

Но прошло лето, наступила зима, затем пробежало много лет, и иные меланхолические мотивы заслонили беспардонно веселую шутку молодости ⁷.

Беседа с Чеховым была для меня величайшим на­слаждением. Вопросы искусства и литературы, мимоход­ные мнения о разных лицах, самые заурядные будничные мелочи — все получало в его устах свежую оригинальную окраску, ту неуловимую прелесть жизни и юмора, которая почти непередаваема на бумаге. Наконец много говорено было с глазу на глаз такого задушевно интимного, товари­щески откровенного, для чего пока не пришло еще срока.

Известное замечание Чехова, что «у русского человека настоящая беседа, по душе, всегда приходится после полу­ночи», — имело самое широкое применение в наших то­гдашних беседах, и так как обстановкой их являлся, по обыкновению, ресторан, то нет ничего удивительного, что, по окончании собеседования, каждый из нас думал о посте­ли, а не о посмертной славе и мемуарах.

Хотя П. А. Сергеенко в своих воспоминаниях о Чехове находит в нем черты «гетевской организации» ⁸, но, ко­нечно, Антон Чехов по своей хохлацко-казацкой натуре был очень далек от педантичности Вольфганга Гете; а я от­нюдь не обладал граммофонной способностью Иоганна Эккермана...⁹ В моих черновых бумагах за 1887 г. отыска­лось всего две строки на этот счет:

«8—15 декабря. — Познакомился с Антоном Чеховым. Импровизация Чехова. «Сила гипнотизма» Чехова и т. д.».

«Сила гипнотизма» Чехова» — не правда ли, как сим­волично звучит сейчас эта фраза в применении к притяга­тельной личности Антона Чехова? «Сила» эта пережила самого Чехова и распространяет до сих пор свое мистиче­ское влияние в письмах Чехова и воспоминаниях о нем — то как посмертный упрек, то как чуткий совет, тоном остроумной шутки или сердечного замечания...

Спросите об этом всех, кто знал более или менее близко Чехова.

Наверное, все подтвердят то же самое.

II. МОСКВА И ПЕТЕРБУРГ

Осенью следующего года мне случилось быть в Москве, и, разумеется, первый визит мой был на Кудринскую- Садовую, где тогда проживал А. П. Чехов со своими родителями, сестрой и тремя братьями (Иваном, Михаилом и Николаем). В родной семье редко чувствуешь себя так душевно легко, тепло и уютно, как чувствовал я себя в ра­душной семье Чехова... в «Милой Чехии», по выражению А. Н. Плещеева.