А. П. Чехов в воспоминаниях современников

Очень грустил Чехов, что приходится расставаться с Москвой и средней Россией, которую он так любил, и пе­ребираться, по обыкновению, на зиму в Крым. «Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь», — грустно повторял он и звал меня навестить его этой зимой в Крыму. Мне, одна­ко, не удалось его видеть этой зимой, а весной, когда он приехал в Москву, он попал в больницу ¹¹ с обострившейся болезнью. Выписавшись оттуда, он известил меня в не­скольких строках, что здоровье его совсем плохо и что он продает свои сочинения Марксу за 75 тысяч ¹², что это дело решенное, и их уже окончательно устроил С[ергеенко]. Разумеется, эта продажа была не особенно выгодной для Чехова, но в ту пору, при необходимости устроить себе удобный приют в Крыму, может быть, неизбежной. Дача в Крыму, в Аутке, около Ялты, была действительно постро­ена превосходная. И сам Чехов и Мария Павловна заботли­во внесли в нее много изящества и уюта. По-прежнему там воцарилось радушие и ласка Чехова и его семейства. Толь­ко не было уже отца Антона Павловича: он скончался раньше и похоронен в Москве ¹³ Но сам Чехов не мог поми­риться с насильственной необходимостью жить вдали от России. Привожу выдержку из письма Чехова в то время, когда он устраивал свою дачу:

«Большое тебе спасибо, что вспомнил и прислал письмо... Я в Ялте, по-видимому, поселюсь здесь, и уже строю себе дачу для зимовок, и уже приглашаю к себе прия­телей и друзей, и даю при этом клятву, что в своей крым­ской даче я не буду заниматься виноделием и поить своих друзей красным мускатом... Зимою я буду жить в Ялте, летом же, начиная с апреля, в Серпуховском уезде, в Мели­хове. Итак, приезжай в Мелихово, там, обедая, я приглашу тебя в Крым. Караси мои здравствуют и уже настолько со­зрели, что хочу дать им конституцию. Здоровье мое доволь­но сносно, все еще не женат и все еще не богат, хотя Маркс и купил мои произведения за 75 тысяч. Возникает вопрос: где деньги? Их не шлют мне, и, по-видимому, мой пове­ренный С. пожертвовал их на какое-нибудь доброе дело или, по совету Л. Н. Толстого, бросил их в печь... Не забы­вай, пиши, пожалуйста, пиши, памятуя, что живу я в чу­жой стороне не по своей воле и сильно нуждаюсь в общении с людьми, хотя бы письменном».

В другом письме, присланном мне уже тогда, когда Чехов окончательно устроился в Ялте, звучит такая же грусть по России:

«Я все в той же Ялте. Приятели сюда не ездят, снегу нет, саней нет, нет и жизни. Cogito, ergo sum [33], и, кроме этого cogito, нет других признаков жизни... Вообще напиши подробнее, дабы я имел основание считать тебя добрым

человеком» ¹⁵.

А когда я навестил Чехова в Крыму, он говорил мне:

Тебе нравится моя дача и садик, ведь нравится? А между тем это моя тюрьма, самая обыкновенная тюрьма, вроде Петропавловской крепости. Разница только в том, что Петропавловская крепость сырая, а эта сухая.

Чехов долго не мог примириться с жизнью «не по своей воле» на юге, но в конце концов полюбил свою дачу, о кото­рой много заботился. Он ценил, очевидно, результаты своих трудов. И когда, незадолго перед его кончиной, Мария Павловна призналась ему, что и она долго не могла прими­риться с Ялтой и неизбежной потерей Мелихова, а теперь ей здесь все дорого, Чехов грустно заметил:

Вот так не любя замуж выходят. Сначала не нра­вится, а потом привыкают!

И несмотря на болезнь, которая то усиливалась, то улучшалась настолько, что усыпляла опасения окружав- ш и х , — Чехов работал, работал, работал... Поистине это был огромный художник, смысл существования которого состо­ял в творчестве... В последний раз мы виделись в Москве, куда он всегда стремился при первой возможности, и здо­ровье его еще не говорило о такой близкой опасности...

Осенью прошлого, 1904 года я посетил Новодевичье кладбище. Был тихий и теплый солнечный день. У неболь­шого могильного холмика, под которым покоится прах Чехова, стояла толпа молодежи: студенты, курсистки. На холмике лежали увядшие цветы и венки из живых, тоже увядших цветов. Тут же лежал и совсем свежий, только что кем-то положенный букетик. Я знал, что не только этот могильный холмик, отныне дорогой для всей России, остал­ся от Чехова.

Остались сочинения, которые бесконечно долго будут давать наслаждение людям; по этим сочинениям будут изучать современную Чехову жизнь. Осталась и та слава, которая по смерти писателя делается славой его родной страны.

Чехов умер рано, в самый разгар своего творчества, и мог бы написать еще много. Но и того, что он сделал, слишком достаточно, чтобы оправдать и исчерпать смысл жизни огромного художника. Все это я знал и в этих мыс­лях искал утешения. Верные сами по себе, они, однако, не могли принести утешения: передо мной вставал образ умного, доброго, бесконечно правдивого человека, осенен­ный тем могучим и неведомым, что принято называть талантом. Было мучительно грустно и жаль, бесконечно жаль человека в лучшем смысле этого слова...

M. E. ПЛОТОВ

БОЛЬШОЕ СЕРДЦЕ

Мое знакомство с Антоном Павловичем произошло в сентябре 1892 г. В то время я состоял в должности учите­ля школы села Щеглятьева, отстоящего от села Мелихова, где проживал тогда Чехов, на шесть километров.

Познакомиться с ним мне пришлось при следующих обстоятельствах. Летом 1892 г. в селе Щеглятьеве для борьбы с ожидавшейся холерой был создан временный медицинский пункт, заведывание которым, как врач по образованию, взял на себя Антон Павлович. В помощь ему был приглашен студент-медик 4-го курса медицинского факультета Московского университета — Николай Ивано­вич, фамилию которого я, к сожалению, уже забыл ¹.

Как-то, собираясь идти в амбулаторию, Николай Ивано­вич, обратив внимание на мой плохой вид, предложил мне дойти с ним до амбулатории и посоветоваться с Антоном Павловичем. Я охотно согласился.

В амбулатории, в ожидании прихода больных, уже сидел Антон Павлович, только что приехавший из Мелихо­ва. Это был молодой человек выше среднего роста, строй­ный, с продолговатым, правильным и чистым лицом, обрамленным темно-русой бородой. Его глаза светились умом и приветливостью. Общее впечатление от его на­ружности было в высшей степени приятное, располагаю­щее к нему.

После рукопожатия Антон Павлович обратился ко мне со словами:

— Садитесь и давайте принимать больных.

После этого, приблизительно через одну-две минуты следом одна за другой, пришли три старушки в возрасте 65—70 лет, которых по очереди и принял Антон Павлович, сказав каждой из них несколько ласково-укоризненных и успокоительных фраз.

Теперь, думаю, Антон Павлович займется и мною.

Однако я ошибся: он встал и, прощаясь со мною, сказал:

Приезжайте-ка завтра утром ко мне в Мелихово, мы с вами побеседуем на свободе.

На другой день, отправляясь в Мелихово, я не знал, как мне поступить: предложить Антону Павловичу гонорар за совет или нет, так как мне было известно, что он жил тогда исключительно литературным трудом.

Правда, к нему приходили за врачебным советом как крестьяне села Мелихова, его соседи, так и крестьяне других селений, но он не только безвозмездно оказывал им медицинскую помощь, но даже и лекарства для них при­обретал на свои средства.

Приехав в Мелихово, я был уверен, что Антон Павлович предложит мне снять рубаху, постучит по грудной клетке молоточком, послушает и, определив болезнь, напишет рецепт. Я опять ошибся.

Узнав, сколько мне лет, он поинтересовался, как я про­вожу свое свободное время, на что трачу его. Расспросив меня подробно, он сказал, что ничего серьезного нет.

Побольше гуляйте, больше кушайте малороссийско­го сала и кислого молока, рецепт на приготовление которо­го возьмите у моей мамаши. Жаль, что вы не работаете в земстве: <...> земство выдало бы вам необходимые сред­ства на поездку в Крым для купания в Черном море.

На прощанье, предложив мне пользоваться своей биб­лиотекой, Антон Павлович вручил мне несколько книг художественной литературы. От гонорара за совет он, само собою разумеется, отказался наотрез.

О моей поездке в Крым я и думать перестал: не было на это средств, но Антон Павлович, оказалось, не только не забыл о ней, но и старался сделать все от него зависящее, чтобы добыть необходимые для этого средства.

В один из моих последующих визитов в Мелихово Антон Павлович говорил мне:

Я написал местному благочинному письмо. Просил его, как человека, знакомого с графиней Орловой-Давыдо­вой, обратиться к ней, как попечительнице Щеглятьевской школы, с просьбой оказать вам материальную помощь для поездки в Крым. Благочинный в своем ответном письме, между прочим, пишет мне: «Графиня сама знает нужды своих подчиненных» ².

Надо было слышать, с каким негодованием и отвраще­нием произнес Чехов последнюю фразу. Это возмущение было настолько велико, что он не мог усидеть на месте и вынужден был несколько минут быстро ходить по кабине­ту, чтобы успокоиться.

Я уверен, что Антон Павлович никогда не волновался, не возмущался и не жалел о своих личных неудачах, как волновался и возмущался по поводу неудач маленьких людей, своих знакомых, особенно в тех случаях, когда к неудачам материального порядка присоединялись по­пытки умаления человеческого достоинства этих лю­дей.

За время с 1892-го по 1898 гг., до отъезда Антона Павловича в Крым, где он построил для себя дачу, я бывал у него в Мелихове один-два раза в месяц, менял прочи­танные книги на другие и временами слушал его в высшей степени интересные беседы на литературные и другие темы.

Нельзя было не удивляться необыкновенной силе и об­разности, с какими он выражал свои мысли. Слушатель всецело находился под впечатлением как его мысли, так и красоты формы, в которую данная мысль выливалась. Экспромтом он говорил так же легко, плавно, свободно и красиво, как и писал, в совершенстве владея искусством сказать многое в немногих словах.

Одной из благороднейших черт характера А. П. была его природная беспредельная доброта. В числе его знакомых, кроме литераторов, издателей, критиков, артистов, худож­ников, были сельские учителя и учительницы, фельдшери­цы-акушерки, учащаяся молодежь, соседи-крестьяне и др. К ним он относился особенно сердечно и отзывчиво и оказывал им всевозможные услуги и посильную помощь. Привожу некоторые из многих его услуг, оказанных мне лично.

В 1892 г. я был начинающим охотником, о чем Антон Павлович от кого-то узнал. Свидевшись со мною однажды, он спросил:

Вы охотник?

Пока еще только горе-охотник, — ответил я.

А ружье имеете? — спрашивает А. П.

Имею, — отвечал я, — но мое ружье, к сожалению, отличается досадной особенностью: при попытке спустить курок ружье упрямится, курок и не думает спускаться, дичь улетает без выстрела. Иногда ружье и не думает стре­лять, а курок спускается как бы по собственному желанию, и заряд летит в белый свет. Правда, это ружье временное: как только овладею искусством стрельбы, приобрету дру­гое.

Не зная, с какою целью Антон Павлович задал мне этот вопрос, я дал на него чистосердечный и точный ответ. Выслушав мой ответ, он заявил:

У меня есть знакомый охотник, очень богатый человек, у которого охотничьих ружей — целая оружейная палата. Я привезу вам от него бесплатно и в бессрочное подержание настоящее барское ружье, — предложил Антон Павлович.

Эта любезность была настолько неожиданной и настоль­ко, на мой взгляд, чрезмерной, что я почувствовал большое смущение, но, стараясь не обнаруживать своего настрое­ния, поблагодарил Антона Павловича, переменив прочи­танные книги на другие, простился и ушел, питая надежду на то, что он забудет про свое обещание.

Однако Антон Павлович никогда не забывал своих обещаний. В следующее наше свидание, здороваясь со мною и указывая на угол своего кабинета, он произнес:

Вот ваше ружье, берите и стреляйте на здоровье.

После этого случая прошло несколько месяцев. Я был

уверен, что Антон Павлович больше не будет задавать мне вопросов относительно охоты. И снова я обманулся: быть чем-нибудь полезным для своих знакомых было его по­требностью.

Примерно в марте месяце 1893 г., когда я, как всегда, приехал к нему за книгами, он обратился ко мне с вопро­сом:

Скажите, есть у вас подружейная собака?

Упустив из вида случай с ружьем, я ответил:

Пока не имею. Охочусь с моим ментором по охоте — И. Г. Волковым, прекрасным охотником и метким стрел­ком. У него имеется хорошая собака. О своей собственной собаке я уже думал и при первой возможности постараюсь приобрести щенка.

А я уже позаботился о вас, — заметил Антон Павло­в и ч , — у меня в Серпухове есть знакомый врач. Этот врач — хороший охотник, у него прекрасная охотничья собака- сука, которая месяца через два должна ощениться. Я про­сил отобрать для вас лучшего щенка.

Что мне оставалось делать, как не благодарить Антона Павловича!

После разговора о щенке прошло месяца два или немногим более, теперь уже не помню. В один прекрасный весенний день я был дома и что-то читал. Подняв от книги

голову, вижу против окон моей квартиры всадника, кото­рый оказался дворником Чехова. Войдя в квартиру и поздо­ровавшись, он передал мне, что Антон Павлович просит меня пожаловать к нему, если можно, сегодня вечером или завтра утром. Вечером того же дня я был у Чехова. Посре­дине его кабинета, на ковре деревенской работы, лежал красавец-щенок, с длинными породистыми ушами, прямым хвостом и выразительными глазами. Антон Павлович, здо­роваясь со мною и указывая на щенка, произнес:

Вот ваш клиент, берите...

Иногда случалось, что в обширной библиотеке Чехова не оказывалось той или иной книги, которую хотелось бы прочесть. В таких случаях он говорил неизменно одно и то же:

В ближайшую поездку в Москву добуду просимую вами книгу и привезу.

И никогда, никогда не забывал он данного обещания!

Неволи, деспотизма и рабства, в каких бы формах они не проявлялись, Антон Павлович не выносил и всегда, когда мог, пресекал их в корне.

— Когда я уезжаю в Москву, — говорил о н , — хозяином в усадьбе остается брат Иван. В доме сейчас же устанавли­вается другой режим: демократические свободы заменя­ются самовластием. Брат, вступив в свои права хозяина, старается нашу прислугу — горничную, кухарку, дворни­ка — за малейшую оплошность подтянуть, нашуметь, на­кричать, а в результате — одно озлобление и неприязнь к нему. Стоит мне вернуться из Москвы, как самодержавие летит к черту и опять наступает полоса демократических свобод.

В середине апреля 1896 г. Антон Павлович просил меня письмом приехать к нему вечером, чтобы постоять на тяге и устроить шалаши для стрельбы из них тетеревов на току: из Москвы к нему в Мелихово обещались приехать на ток и тягу охотники, его хорошие знакомые, для которых и предназначались эти шалаши.

225

После тяги я остался у Чехова ночевать. На сон гряду­щий он дал мне прочесть запрещенное тогда цензурой знаменитое письмо Белинского к Гоголю ³, а утром на другой день, прощаясь со мною, он вручил мне книгу Лескова «Мелочи архиерейской жизни» (тоже в запре­щенном издании) ⁴, предупредив, чтобы эта книга не попалась на глаза местному попу, так как если последний,

8 Заказ № 90увидев ее, донесет кому следует, то типография, напеча­тавшая книгу, будет закрыта.

Отсталость тогдашней России от западноевропейских государств не давала ему покоя.

Открытие новой школы в тогдашнем Серпуховском уезде, в котором проживал Антон Павлович, являлось для него большим праздником. Нужно было слышать, с каким чувством радости сообщал он о таком факте, и видеть, как это чувство радости преображало его лицо. На открытии школ по соседству с Мелиховым он всегда присутствовал и, между прочим, по некоторым мелочам в квартире учителя выводил правильное заключение о степени его интелли­гентности. Только на основании того, как, где и в чем хранились деловые бумаги и книги, как была расставлена мебель, чем были украшены стены, Чехов делал безоши­бочную характеристику ее обитателя.

Трудно сказать, кто в Чехове был выше: человек или художник. Его светлая личность представляла совершен­нейшее гармоническое целое, в котором человека нельзя отделить от художника, а художника — от человека.

Т. Л. ЩЕПКИНА-КУПЕРНИК

О ЧЕХОВЕ

8*

Это всем известная истина, что в юные годы человек живет обыкновенно только настоящим. Прошлое его не интересует, о будущем он не думает — не представляя себе, что оно может что-либо изменить в его жизни; призрак потери, разлуки, смерти не смущает его, и он, не считая, расточает то богатство, о котором после пожалеет. В такой легкодумной юности я познакомилась с А. П. Чеховым. Источники этого знакомства легко проследить. Моя тетка, артистка Малого театра А. П. Щепкина, была дружна с художницей С. П. Кувшинниковой — известной как близ­кий человек И. И. Левитана. В числе ее знакомых была Лидия Стахиевна Мизинова («Лика» из писем Чехова). Лика была девушка необыкновенной красоты. Настоящая «Царевна-Лебедь» из русских сказок. Ее пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза под «соболиными» бровями, необычайная женственность и мягкость и неуло­вимое очарование в соединении с полным отсутствием ломанья и почти суровой простотой — делали ее обаятель­ной, но она как будто не понимала, как она красива, стыдилась и обижалась, если при ней об этом кто-нибудь из компании Кувшинниковой с бесцеремонностью художни­ков заводил речь. Однако она не могла помешать тому, что на нее оборачивались на улице и засматривались в театре. Лика была очень дружна с сестрой А. П. Марией Павлов­ной и познакомила нас. М. П. занималась живописью и преподавала в гимназии Ржевской. Она была серьезна и сдержанна на вид, и я, привыкшая к экспансивности театрального мира, сперва несколько дичилась ее, но скоро поняла всю ее душевную прелесть, чеховский юмор, тихую веселость и очень полюбила ее. Мы подружились с легко­стью молодости, и через нее я познакомилась и с ее братом. Познакомилась как с «братом Маши» и «другом Лики» — и подошла к нему просто и с доверием. Мы часто встреча-

227

лись в Москве, а вскоре М. П. зазвала меня к ним в Мелихо­во, и я стала ездить туда. И как ни интересно мне жилось в то время в Москве — эти поездки были для меня всегда праздником. А. П. — вероятно, зная, что я в сущности приезжаю не к нему, а к Маше — не тяготился моими приездами и всегда был мне рад.

В Москве мы с Чеховым встречались в редакциях тех журналов и газет, где писал он и где сотрудничала и я: «Русская мысль», «Артист», «Русские ведомости». Жаль, что я не вела дневников того периода: помимо того, что это были годы моей юности, это было еще интересное для Москвы время. Тогда жизнь литературы и искусства шла очень интенсивно. В театре, под иносказанием поэмы, на холсте картины подготовлялись и вызывались к жизни заглушенные силы протеста и борьбы. В Москве зарождал­ся и расцвел Художественный театр, у Мамонтова пел вышедший из народа молодой Шаляпин, на выставках чаровал еврей Левитан: поклонение этим двум уже было своего рода протестом и лозунгом. Рефераты и лекции, разрешенные и запрещенные, сменялись концертами, вы­ставками, бенефисами любимых артистов: все вертелось около искусства. Среди этого иногда собирались и весели­лись как дети — вдруг увлекаясь игрой в фанты, причем получалось, что почтенный профессор политической эконо­мии Иванюков лез под стол и лаял оттуда собакой, а тол­стый, как воздушный шар, писатель Михеев танцевал балетное па. В нашу компанию попадал и Чехов. Когда он наезжал в Москву, он останавливался всегда в «Большой Московской» гостинице, напротив Иверской, где у него был свой излюбленный номер. С быстротой беспроволочного телеграфа по Москве распространялась весть: «А. П. при­ехал!», и дорогого гостя начинали чествовать. Чествовали его так усиленно, что он сам себя прозвал «Авеланом», — это был морской министр, которого ввиду франко-русских симпатий беспрерывно чествовали то в России, то во Фран­ции. И вот, когда приезжал «Авелан», начинались так называемые «общие плавания», как он прозвал наши встре­чи: он вообще был неистощим на шутливые прозвища и названия. Передо мной — голубая записочка, написанная его тонким, насмешливым почерком:

«...Наконец волны выбросили безумца на берег»... (не­сколько строк многоточия) «...И простирал руки к двум белым чайкам... » ¹

Это не отрывок из таинственного романа: это — просто записка, означавшая, что приехал А. П. и хочет видеть нас — мою приятельницу молодую артистку Л. Б. Явор­скую и меня. Следовали завтраки в редакции «Артиста» у Куманина, чаи в редакции «Русских ведомостей» у обще­го друга «дедушки-Саблина», съемки у Трунова... К этому периоду относится фотография, на которой мы сняты втроем: Яворская, Чехов и я. К Трунову повез нас Кума- нин, снимавший нас для «Артиста» ². Снимались мы все вместе и порознь, наконец решено было на память сняться втроем. Мы долго усаживались, хохотали, и когда фотограф сказал «смотрите в аппарат», — А. П. отвернулся и сделал каменное лицо, а мы все не могли успокоиться, смеясь, приставали к нему с чем-то — и в результате получилась такая карточка, что Чехов ее окрестил «Искушение св. Ан­тония».

Его затаскивали по обедам, театрам, собраниям литера­торов и пр. Как он писал об этом времени — он жил «в беспрерывном чаду» и в конце концов не без облегчения уезжал в свое Мелихово.

В Москве он разделял наши развлечения, интересы, говорил обо всем, о чем говорила Москва, бывал на тех же спектаклях, в тех же кружках, что и мы, просиживал ночи, слушая музыку, но я не могла отделаться от того впечатле­ния, что «он не с нами» — что он — зритель, а не действую­щее лицо, зритель далекий и точно старший — хотя многие члены нашей компании, как тот же Саблин, проф. Гольцев, старик Тихомиров — редактор «Детского чтения» и др., были много старше его. И все же: он — старший, играющий с детьми, делающий вид, что ему интересно — а ему... не интересно. И где-то за стеклами его пенсне, за его юмори­стической усмешкой, за его шутками — чувствовались грусть и отчужденность. Была ли тому причиной болезнь, которая уже давала ему себя знать и была ясна, как вра­чу, — неудовлетворенность ли в личной жизни, но радости у А. П. не было, и всегда на все «издали» смотрели его прекрасные умные глаза. И недаром он как-то показал мне брелок, который всегда носил, с надписью: «Одинокому весь мир — пустыня» ³. Но Мелихово явилось для него оазисом в этой пустыне, и там он был совершенно другим, чем в Москве.

Мелихово и для меня было такого рода оазисом.

Я была настоящее дитя города, притом без семьи, жившая в вечном калейдоскопе новых лиц и впечатлений, работы, дела, волнений, развлечений. И эта перегрузка иногда становилась невыносимой — тогда поездка в Мели­хово была для меня своего рода успокоительной и очисти­тельной. Уже одно ощущение, когда после душной Москвы, грохота ломовиков, теснящейся толпы выйдешь, бывало, из душного вагона на маленькой станции Лопасня, и вдруг глотнешь чистого воздуха, особенно чистого, ароматного, с запахом поля, травы, сосны — ароматного даже зимой, словно под снегом таится что-то душистое, потом сядешь в тарантас или в сани и едешь полями, полями, вдыхая ту благословенную тишину, тот простор, грустный, задумчи­вый и благостный, какой бывает только в русской приро­д е , — уже одно это ощущение было радостно и успокоитель­но для утомленных московской суетой нервов. Словно вдруг приостановился во время быстрого бега — и делаешь передышку. И от серенького неба, от белых берез, красне­ющей рябины веяло по дороге покоем и отрадой. (Чехов побранил бы эту фразу, как «рутинную», — но она вполне выражает охватывавшее тогда настроение.) И это ощуще­ние продолжалось и усиливалось, когда я подъезжала к низенькому дому, когда попадала в уютные комнаты Мелихова, в атмосферу чеховской семьи.

В первый раз я попала в Мелихово приблизительно через год после того, как эта маленькая, заброшенная усадебка была куплена ⁴. Чехов купил ее за глаза, даже не осматривая. В то время она состояла из запущенного сада, земли с множеством пустырей и неуютного дома. Через год после покупки усадьбы нельзя было узнать. Вся семья взялась дружно за работу: кто занялся садом, кто огородом, кто посевами, при помощи двух работников не покладая рук чистили, сажали, сеяли... У всех Чеховых есть одно свойство: их, как говорится, «слушаются» растения и цве­ты — «хоть палку воткни, вырастет», — говорил А. П. Он сам был страстный садовод и говорил, так же как Чайков­ский, что мечта его жизни, «когда он не сможет больше писать», — заниматься садом. Дом был весь приведен в по­рядок, заново окрашен, оклеен, кое-где перестроен, выведе­на отдельная кухня. Мелихово стало настоящей «чеховской усадьбой»: не романтический тургеневский уголок с бе­седкой «Миловидой» и «Эоловой арфой», не щедринская деревня с страшными воспоминаниями — но и не «дача», хотя все и было новое. Новый низкий дом без всякого стиля, но с собственным уютом. Лучшая комната отведена была А. П. под кабинет. Большая, с огромными венецианскими окнами, с тамбуром, чтобы не дуло, с камином и большим турецким диваном. Зимой окна до половины заносило снегом. Иногда зайцы заглядывали в них из сугробов, становясь на задние лапки, причем Чехов говорил Лике, что это они любуются на нее. А весной — в окна смотрели цветущие яблони, за которыми ухаживал сам А. П. Он, между прочим, особенно любил цветущие яблони и вишни, и в своей пьесе «Вишневый сад» больше всего ценил ее название. Цветение фруктовых деревьев вызывало в нем какие-то радостные ассоциации — может быть, сады его детства в южном городке, но когда он смотрел на бело- розовые яблони, у него были ласковые и счастливые глаза.

В доме было комнат девять-десять, и когда А. П. в пер­вый раз показывал мне его, — то меня обвели кругом дома раза три, и каждый раз он называл комнаты по-иному: то, положим, «проходная», то «пушкинская» — по большому портрету Пушкина, висевшему в ней, — то «для гостей», или «угловая» — она же «диванная», она же — «кабинет». А. П. объяснял, что так в провинциальных театрах, когда не хватает «толпы» или «воинов», одних и тех же статистов проводят через сцену по нескольку раз — то пешком, то бегом, то поодиночке, то группами... чтобы создать впе­чатление многочисленности. Позже этим способом велико­лепно воспользовался Станиславский в «Юлии Цезаре», и я вспомнила шутку Чехова.

Когда я попала туда, несмотря на то, что имение было в руках Чеховых только год, впечатление было такое, будто Чеховы там живут спокон веку, и что Павел Егорович, отец Чехова, так и состарился в своей «келейке», а дети роди­лись в этом ставшем таким уютным доме. Обстановка была более чем скромная — без всякой мишуры: главное укра­шение была безукоризненная чистота, много воздуха и цве­тов. Комнаты как-то походили на своих владельцев: келей­ка Павла Егоровича, с киотами, лампадкой, запахом лекар­ственных трав и огромными книгами, в которых он записывал все события дня в одной строке ⁵, вроде:

14. Девчонки принесли ландышей из лесу.

15. Превосходно удались Марьюшке налистники.

16. Пастуха молнией убило.

17. Миша женился.

18. Приехали гости, не хватило тюфяков.

Антон сердит.

Пиона расцвелась.

и т. д.

Эпически спокойно — радости, горести, новости — все в одной строке. Из этой записи можно было понять, откуда У А. П. уменье так кратко и сжато дать в одной фразе всю картину — в одном «горлышке бутылки, блестящем на плотине» — всю картину лунной ночи... ⁶

Комната Евгении Яковлевны, кротчайшей и добрейшей матери А. П . , — с ослепительной чистоты занавесками, швейной машинкой, огромным шкафом и сундуком, где хранилось все, что только могло понадобиться в доме, и с удобным креслом, в котором, впрочем, она редко сиде­ла — неутомимая хлопотунья.

Белая девическая комната Марии Павловны, с цветами и узкой белой кроватью, с огромным портретом брата, занимавшим самое главное место как в комнате, так и в ее сердце. Гостиная с пианино и террасой в сад...

Наконец — кабинет А. П. — с этими светлыми, как его взгляд на мир, окнами, с книгами, письменным столом, на котором, кроме исписанных его причудливым, но разборчи­вым почерком страниц последнего рассказа, лежали планы, чертежи и сметы больниц, школ, построек серпуховского земства, — с этюдами Левитана и покойного Н. П. Чехо­ва — талантливого художника — на стенах.

У Чеховых поражало меня всегда: откуда у этой семьи, начавшей жизнь в провинции, в мещанской обстановке, в бедности, явился такой огромный вкус и такое благород­ство и изящество? Ни одной вещи не было, которая резала бы глаз, ничего показного: какое-то внутреннее достоин­ство чувствовалось в доме и обстановке Чеховых — как и в них самих. Я видела много «литераторских» квартир в Москве и в Петербурге. Обычно они были двух типов: или с поползновением на роскошь, с картинами, обитой шелком мебелью и купленными в антикварных магазинах «ста­ринными» вещами — или же скудно убранные, с остатками селедки на столе и клеенчатой мебелью, из которой вылеза­ла мочалка... Тут — везде чистота, порядок и ничего лиш­него.

Я говорю о мелиховском доме — потому что его уже никто не увидит таким, каким он был. Дом в Ялте — чудом уцелевший — сохранился, и его можно видеть, но мелихов­ского дома уже нет, и нет уже почти никого из тех, кто бывал в нем ⁷.

Сам Чехов очень полюбил Мелихово. В мелиховской обстановке он совсем преображался, и там я никогда не видела у него того рассеянного, отсутствующего взгляда, как в Москве. И в Мелихове — он уже был не зрителем, а активно действующим лицом. Пожалуй, самые светлые его годы связаны с Мелиховым. После тяжелого детства, лишений и скудости, беготни за трехрублевыми гонорара­ми, скитаний по дешевым квартиренкам — он вдруг ощу­тил, что у него есть свой дом, которого не надо менять, из которого не надо торопиться... Он писал о Мелихове:

«Тут все в миниатюре: маленькая липовая аллея, пруд величиной с аквариум, маленькие сад и парк, маленькие деревья — но пройдешь раз-другой, вглядишься и впечат­ление маленького исчезает: очень просторно... » ⁸

Мне невольно приходит в голову аналогия с его малень­кими рассказами: страница-две, а прочтешь раз-другой, вдумаешься — и впечатление маленького исчезает, и какой простор мыслям, настроению, какая широкая картина рус­ской жизни!

Я попадала в Мелихово обычно тогда, когда «гостей» не было. Летом я почти всегда скиталась по Европе. А как раз летом к Чеховым наезжало столько гостей, и званых и не­званых, что иногда укладывать было негде, мать Чехова и Марья Павловна с ног сбивались, а А. П. сбегал в свой крохотный флигелек, чтобы работать без помехи. В этом флигельке, где в одной комнате еле-еле помещался письмен­ный стол, а в спаленке, которую А. П. называл своей «духовой печкой», — кровать, — он написал «Чайку».

Я не боялась распутицы и приезжала обыкновенно, когда в доме была только семья. Помню раз, когда я собра­лась туда в ноябре, Чехов предостерегал меня письмом:

«Я буду в восторге, если вы приедете к нам — но боюсь, как бы не вывихнулись Ваши вкусные хрящики и косточ­ки. Дорога ужасная, тарантас подпрыгивает от мучитель­ной боли и на каждом шагу теряет колеса. Когда я в по­следний раз ехал со станции, у меня от тряской езды оторвалось сердце, и я теперь уже не способен любить» ⁹.

Но когда я не убоялась и приехала — он был очень рад, так как чувствовал, что я любила и его, и его семью, и весь их уклад.

Другой раз как-то мы ехали с Иваном Павловичем ранней весной на станцию из Мелихова десять верст около пяти часов. То сани провалятся и примерзнут, их надо вырубать, то лошади провалятся и примерзнут, их надо вытаскивать.

Мою «неустрашимость» ценили и принимали меня радостно и радушно. Когда в мои приезды А. П. не было дома, он писал сестре: «Таня обязана остаться и ждать меня. Иначе ей будет плохо» ¹⁰ Обычно перед моими при­ездами он посылал мне реестры, чего надо привезти, вроде:

«Милая Таня, привезите две бутылки красного вина, Удельного, 1 ф. швейцарского сыру, одну вареную колбасу и одну копченую, и 1 ф. прованского масла. Обязательно привезите, а то Вам же самим нечего будет трескать. Любя­щий Вас иеромонах Антоний. — Если довезете, то привези­те 2 ф. сыру» ¹¹.

Или:

«Дорогая кума, возьмите у Келера на Никольской и привезите 2 ф. крахмалу самого лучшего, для придания нежной белизны сорочкам, а также панталонам. Там же взять полфунта прованского масла, подешевле — для гостей. А также побывайте на Арбате у портного Собакина и спросите у него, хорошо ли он шьет. Остаюсь любящий Вас Кум-мирошник, или Сатана в бочке» ¹².

Безвыездно жили в доме старики, большей частью Мария Павловна и постоянно наезжали братья А. П. — Иван П. и Мих. П.

Старики были чудесные. Отец, Павел Егорович, высо­кий, крупный, благообразный старик, в свое время был крутенек и воспитывал детей по старинке, почти по До­мострою — строго и взыскательно. Но ведь в его время широко было распространено понятие «любя наказуй», и строг он был с сыновьями не из-за жестокости характера, а, как он глубоко верил, ради их же пользы. Но в дни, когда я узнала его, он вполне признал главенство А. П. Он чув­ствовал всей своей крепкой стариковской справедливостью, что, вот, он вел свои дела неудачно, не сумел обеспечить благосостояние своей семьи, а «Антоша» взял все в свои руки, и вот теперь, на старости лет, поддерживает их и угол им доставил — и оба они, и старик и старушка, считали главой дома «Антошу». Павел Егорович всегда подчерки­вал, что он в доме не хозяин и не глава, несмотря на трога­тельно почтительную и шутливую нежность, с которой молодые Чеховы с ним обращались: но в этой самой шутли­вости, конечно, уже было доказательство полнейшего осво­бождения от родительской власти, бывшей когда-то доволь­но суровой. Однако ни малейшего по этому поводу озлобле­ния или раздражения у старика не чувствовалось.

Он жил в своей светелке, похожей на монашескую келью, днем много работал в саду, а потом читал свои люби­мые «божественные книги» — огромные фолианты жития святых, «Правила веры» и пр. Он был очень богомолен: любил ездить в церковь, курил в доме под праздник лада­ном, соблюдал все обряды, а у себя в келье отправлял один вечерню и всенощную, вполголоса читая и напевая псалмы. Помню, часто — когда я проходила зимним вечером мимо его комнаты в отведенную мне, я слышала тихое пение церковных напевов из-за дверей, и какой-то особенный покой это придавало наступлению ночи...

Ко мне он благоволил. Я всегда любила стариков и старушек, часто, в годы юности, именно их делала героя­ми своих рассказов, чувствуя всю невысказанную патетику старости и близкого ухода... И мне никогда не было скучно слушать стариковские рассказы и поучения, поэтому П. Е. охотно принимал меня у себя в келейке, давал мне читать свой дневник, возил меня в церковь, иногда выра­жал сожаление, что вот Антоша так хорошо пел в церкви на клиросе в Таганроге, и голос у него был, когда он мальчуга­ном был — прямо ангельский... а вот теперь — отстал, не поет — что бы съездить в церковь да попеть?

Милый Павел Егорович! Когда он заболел и скончал­ся ¹³ — в отсутствие сына, — я никогда не забуду, как уби­валась и плакала кроткая Евг. Як. и все повторяла беспо­мощно, с характерным южным придыханием на букву г:

Голубчик мой, а сливы-то я намариновала — так он их любил, и не попробует голубчик мой!

И было в этой бесхитростной «чеховской» фразе столь­ко любви и жалости, и заботы прожитой вместе жизни, сколько не уместилось бы в длинной, пышной речи.

Я никогда не видела, чтобы Е. Я. сидела сложив руки: вечно что-то шила, кроила, варила, пекла... Она была вели­кая мастерица на всякие соленья и варенья, и угощать и кормить было ее любимым занятием. Тут тоже она как бы вознаграждала себя за скудость былой жизни; и прежде, когда у самих не было почти ничего — если случалось наварить довольно картошки, она кого-нибудь уже спеши­ла угостить. А теперь — когда появилась возможность не стесняться и не рассчитывать куска — она попала в свою сферу. Принимала и угощала как настоящая старосветская помещица, с той разницей, что все делала своими искусны­ми руками, ложилась позже всех и вставала раньше всех.

Помню ее уютную фигуру в капотце и чепце, как она на ночь приходила ко мне, когда я уже собиралась заснуть, и ставила на столик у кровати кусок курника или еще чего- нибудь, говоря со своим милым придыханием:

А вдруг детка проголодается?..

И у нее в ее комнатке я любила сидеть и слушать ее воспоминания. Большей частью они сводились к «Ан­тоше».

С умилением она рассказывала мне о той, для нее незабвенной минуте, когда Антоша — тогда еще совсем молоденький студентик — пришел и сказал ей:

Ну, мамаша, с этого дня я сам буду платить за Машу в школу!

(До этого за нее платили какие-то благожелатели.)

С этого времени у нас все и пошло... — говорила старушка. — А он — первым делом, — чтобы все самому платить и добывать на всех... А у самого глаза так и блестят — «сам, говорит, мамаша, буду платить».

И когда она рассказывала мне это — у нее самой блестели глаза, и от улыбки в уголках собирались лучи- морщинки, делавшие чеховскую улыбку такой обаятель­ной. Она передала эту улыбку и А. П. и М. П.

М. П. занималась всем по имению и особенно огородом. Хрупкая, нежная девушка с утра надевала толстые муж­ские сапоги, повязывалась белым платочком, из-под кото­рого так хорошо сияли ее лучистые глаза, и целые дни пропадала то в поле, то на гумне, стараясь, где возможно, уберечь Антошу от лишней работы.

Такой дружбы между братом и сестрой, как между А. П. и М. П., или Ма-Па, как он звал ее, мне видеть не приходилось. Маша не вышла замуж ¹⁴ и отказалась от личной жизни, чтобы не нарушать течения жизни А. П. Она имела все права на личное счастье, но отказывала всем, уверенная, что А. П. никогда не женится. Он действительно не хотел жениться, неоднократно уверял, что никогда не женится, и женился поздно — когда уже трудно было предположить, что он на это пойдет по состоянию его здо­ровья. М. П. так и осталась в девушках и всю жизнь свою посвятила после его смерти хранению музея его памяти в Ялте, устроенного в их бывшем доме.

Из братьев старший, Иван Павлович, был тихий, серь­езный человек с головой Христа. Нас с ним связывали хорошие личные отношения, я у него работала в народной читальне в Москве, урывая для этого дни от московской перегрузки. А младший, Михаил, был веселый, остроумный человек, обладавший всевозможными дарованиями — мастер на все руки. Он и писал — рассказы, пьески, — но ни одной минуты не завидовал славе брата и спокойно нес свою литературную «неизвестность». С ним мы в Москве веселились, справляли «Татьяну» и т. п. Впоследствии он издавал журнал «Золотое детство», который целиком писал сам, причем дети его выдумывали ребусы и шарады, жена делала «приложения» в виде выкроек для кукол и т. п. Дружба наша не прекращалась до конца его жизни.

Жизнь в Мелихове шла мирно и тихо. Все свободное от работы и занятий время А. П. проводил в саду. Он сам сажал, высеивал, обмазывал яблони чем-то белым, подре­зал розы и гордился своим садом. Писал: «...Да, в деревне теперь хорошо. Не только хорошо, но даже изумительно. Весна настоящая, деревья распускаются, жарко. Поют соловьи, и кричат на разные голоса лягушки. У меня ни гроша, но я рассуждаю так: богат не тот, у кого много денег, а тот, кто имеет средства жить теперь в роскошной обста­новке, которую дает ранняя весна» ⁵. И каждый розовый куст, каждый цветок, который он сам сажал, — пробуждал в нем действенность, отмечался им и казался ему богат­ством. Каждую аллею, каждое дерево показывал он в осо­бом освещении:

«Вот эти сосны особенно хороши на закате, когда стволы совсем красные... А Мамврийский дуб (так он прозвал дуб, старый и ветвистый, оставшийся от старого сада) надо смотреть в сумерки — он таинственный тогда такой... » С какой гордостью он показывал мне, бывало, каждый новый розовый куст, каждый тюльпан, расцвета­ющий весной, и говорил, что для него нет больше удоволь­ствия, чем следить, «как он лезет из земли, как ста­рается» — и потом пышно расцветает. Я редко встречала мужчин, — кроме разве садоводов, которые так любили бы и знали цветы, как А. П. Ему даже не странно было дарить цветы, хотя это было не принято по отношению к мужчи­нам. Но я помню, как, когда он уезжал за границу, как-то мне захотелось ему привезти цветов на дорогу, и я подарила ему букет бледно-лиловых гиацинтов и лимонно-желтых тюльпанов, сочетание которых ему очень понравилось. На одной из книг, — томик пьес, который он подарил мне, — стоит шутливая надпись: «Тюльпану души моей и гиа­цинту моего сердца, милой Т. Л.» — и наверно, когда он делал эту надпись, перед его глазами встала Москва, первая капель, мартовский ветер, обещающий весну... и наша веселая компания, приехавшая на Курский вокзал прово­дить его и чокнуться стаканами вина, пожелав счастливого пути... Когда Чехов писал о цветах — он находил свои слова. Фраза, которую он вкладывает в уста Сарры в «Ива­нове», просится в стих:

Цветы повторяются каждую весну —

А радости — нет...

А слова Нины в «Чайке» — о «чувствах, похожих на нежные изящные цветы...».

Когда он уезжал от своих цветов — он заботился о них, как об оставленных детях. Он писал сестре уже в марте:

«Около лилий и тюльпанов поставь палочки, а то их растопчут. У нас две лилии: одна — против твоих окон, другая — около белой розы, по дороге к нарциссам» ¹⁶. Какой очаровательный адрес! Или: «До моего приезда не обрезайте розы. Срежьте лишь те стебли, которые замерзли зимой или очень больны — но осторожно: имей в виду, что больные иногда выздоравливают» ¹ . Такими и подобными указаниями и поручениями полны его письма.

В общем, близость природы была ему всего нужней. В природе он становился самим собой. Не могу сказать, чтобы места около Мелихова были особенно красивы: но большая, чисто русская прелесть была в просторе полей, в темно-синей полосе леса на горизонте, в алых закатах, ложившихся на полосы сжатого хлеба. И когда мы сидели на его любимой завалинке перед воротами, смотревшей прямо в поле, глаза А. П. утрачивали свойственную ему грусть и были ясны и спокойны.

«Глушь, тишина, лоси...» ¹⁸ — писал он об этих местах и ценил их. Соседство деревни не мешало ему. С крестьяна­ми отношения сразу установились самые хорошие.

Чехов никогда не говорил громких фраз о «служении народу», о «любви к меньшому брату», на что так щедры были либеральные кружки того времени, толковавшие об этих вопросах за стаканом красного вина или за бокалом шампанского. Но — выражаясь тем высоким слогом, кото­рого он не любил и от которого всегда предостерегал, — вся жизнь его была именно этим служением народу.

Безо всяких высоких слов Чехов так писал о патрио­тизме:

«Хорош белый свет — одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости! Как плохо мы понимаем патрио­тизм! Пьяный, истасканный, забулдыга-муж любит свою жену и детей — но что толку в этой любви? Мы, говорят в газетах, любим нашу родину — но в чем выражается эта любовь! Вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет...

...Работать надо — а все остальное к черту! Главное —

с 19

быть справедливым, а все остальное приложится» .

И он работал — и был справедлив. Справедливость его не щадила и личных отношений. Он не разглагольствовал о своих политических убеждениях, но когда, например, всколыхнуло всю Европу дело Дрейфуса — он, стоявший, понятно, на его стороне, — порвал многолетние отношения с стариком Сувориным, которому его и его газеты позиции в этом деле простить не мог ²⁰

А как он работал — об этом надо сказать отдельно.

Начать с медицины, о которой он шутя говорил, что это «его законная жена, тогда как литература — любовница».

Еще студентом-медиком он уже лечил и практиковал. Покойный В. Я. Зеленин, зять артистки Ермоловой — впоследствии сам видный доктор, — рассказывал мне, как его, тогда еще гимназиста последних классов, жившего с Чеховым в одних и тех же меблированных комнатах ²¹, А. П. лечил и вылечил от тяжелого тифа. Каждое лето, куда он ни попадал, он или лечил крестьян, или работал в мест­ных больницах, безвозмездно, не упуская случая попол­нить свое медицинское образование. Когда он попал в Ме­лихово, слава его, как врача, разнеслась на всю округу. Он никому не отказывал в совете. Любопытное совпадение: ко­гда после окончания гимназии в Киеве я вернулась в род­ную Москву, приблизительно за год до того, как я познако­милась с семьей Чеховых, я отправилась навестить мою бывшую кормилицу, жившую в деревне близ станции Лопасня. Она оказалась больна, как тогда говорили, ча­хоткою. Я очень встревожилась и стала допрашивать, есть ли там доктор, есть ли у него лекарства, и она ответила мне:

Не бойся, родимая, дохтур у нас тут такой, что и в Москве не сыщешь лучше. Верст за шесть живет. Антон Павлович. Уж такой желанный, такой желанный — он и лекарства мне все сам дает.

Только позже, познакомившись с Чеховыми и попав в Мелихово, я поняла, кто был этот «желанный» Антон Павлович... В Мелихове он отдавал очень много времени своим даровым пациентам. Нам казалось совершенно есте­ственным, что иной раз, когда мы только что собирались в столовую к чаю, А. П. уже возвращался откуда-нибудь — иной раз от больного, к которому вызывали ночью, и, торопливо выпив чаю, уходил работать. Или в ужасную погоду одевался и уходил, несмотря на тревожные воскли­цания Евг. Як.: — Антоша, куда ты — подожди, пока утихнет! — и отвечал ей на ходу:

Дизентерия не будет ждать, мамаша!

Он не только лечил, но и снабжал своих пациентов лекарствами, тратя на это значительные для него по тому времени деньги.

Известность его как врача быстро росла, скоро его выбрали в члены серпуховского санитарного совета. Тем временем на Россию надвинулась холера. Ему, как врачу и члену совета, предложили взять на себя заведывание санитарным участком. Он тотчас же согласился и, конечно, безвозмездно. У земства было мало средств, и А. П. взялся собирать их. Он стал объезжать соседних фабрикантов и помещиков и убеждать их давать средства на борьбу с холерой. Не мало типов он перевидал тогда — от местных толстосумов до изящнейшей помещицы-графини, с тысяч­ными бриллиантами в ушах, один вид которых в нем возбуждал желание «нагрубить ей по-семинарски», как он признавался. Многое отразилось потом в его рассказах. И добился он многого: на фабриках строили бараки, везде заготовляли инвентарь...

— Я, верно, был бы очень хорошим нищим, — говари­вал о н , — столько удалось выпросить!

Он гордился тем, что земству все приготовления не обошлись ни копейки — все было «выпрошено у обыва­теля».

В результате в его ведении был участок в двадцать пять деревень, четыре фабрики и один монастырь — и со всем этим он управлялся один, с помощью фельдшера, который, как он жаловался, без него не мог сделать ни шагу и «счи­тал его начальством».

Он разъезжал по деревням, принимал больных, читал лекции, как бороться с холерой, сердился, убеждал, горел этим — и писал друзьям: «Пока я служу в земстве — не считайте меня литератором» ²². Но, конечно, не писать он не мог. Он возвращался домой измученный, с головной болью, но держал себя так, будто делал пустяки, дома всех смешил — и ночью не мог спать или просыпался от кошма­ров.

Когда приходилось — он и меня лечил. У меня хра­нится рецепт его... Все его врачебные советы были необы­чайно просты и разумны. Он следил за всеми новыми достижениями медицины, они увлекали его. Высоко ставил доктора Хавкина, боровшегося с чумой, возмущаясь тем, что у нас его никто не знает, тогда как вся Европа оценила его

Не раз он говорил мне: «Изучайте медицину, дружок, — если хотите быть настоящей писательницей. Особенно психиатрию. Мне это много помогло и предохранило от ошибок».

Часто в Москве в то время мне приходилось слышать: «Чехов не общественный деятель». Но это было более чем близоруко. Его все возрастающая литературная слава как- то заслоняла от публики его общественную деятельность, а кроме того, он сам никогда не распространялся о ней. Но это было глубоко неверно.

Я не могу в беглом очерке подробно останавливаться на всем, что делал А. П., но хочу все же вспомнить некоторые полосы его жизни.

В 1890-м году он по доброй воле и на свои более чем скромные средства отправился на Сахалин. Вопрос каторги мучил его. «Ее надо видеть, непременно видеть, изучать самому, — говорил о н . — Сахалин не может быть не нужен для того общества, которое ссылает туда тысячи людей

24

и тратит на него миллионы» .

Он пробыл на Сахалине два месяца и имел терпение сделать перепись всего сахалинского населения — сам, единолично. Объездил все поселения, заходил во все избы, говорил с каждым. Употребляя карточную систему, запи­сал больше десяти тысяч поселенцев. Мой почтенный друг А. Ф. Кони говорил мне, что книга эта произвела на него потрясающее впечатление как своим фактическим мате­риалом, так и тем страстным, негодующим отношением к ужасам Сахалина, которое чувствуется в этой книге ²⁵. В результате на Сахалин было обращено внимание: там начали строить приюты, ясли, школы и т. д., а главное — была отменена система наказания плетьми, потрясшая Чехова до того, что он и после часто видел во сне эти ужас­ные сцены и просыпался в холодном поту.

Дальше: в 1892 году в России был голод. Многие губернии были объявлены «пострадавшими от неуро­жая» — официальное название голода. Особенно пострада­ли губернии Нижегородская и Воронежская. У Чехова был приятель в нижегородском земстве. А. П. организовал широкую подписку и в суровую зиму отправился туда ²⁶ Там он устраивал столовые, кормил крестьян, делал что только мог. Между прочим: голодавшее население или продавало за бесценок скот, который нечем было кормить, или убивало его, тем самым обрекая себя еще на голодный год. Чехов организовал скупку лошадей на местах и про­корм их на общественный счет с тем, чтобы весной раздать безлошадным крестьянам.

Живя в Мелихове, он все время выискивал, что бы сделать для крестьян. Его выбрали в земские гласные серпуховского земства, и он очень серьезно относился к своим обязанностям. Ушел с головой в вопросы народного образования и здравоохранения. Ему обязаны школами Талеж, Новоселки и Мелихово. Он сам наблюдал за строй­кой, закупал материалы, делал сметы и чертежи. Принимал деятельное участие в постройке земской больницы, добился проведения шоссе от Лопасни до Мелихова, строил в де­ревнях пожарные сараи и пр.

Но своим уездом он своей деятельности не ограничивал. Он, можно сказать, явился основоположником библиотеки в своем родном городе Таганроге. Начал с того, что всю свою большую прекрасную библиотеку, собранную за мно­гие годы, пожертвовал городу, оставив себе только книги для личного пользования. Не удовольствовавшись этим, вошел в контакт с таганрогским городским головою Иорда- новым и взял на себя постоянное пополнение библиотеки. Скоро она стала одной из лучших в провинции; он отправ­лял туда целые транспорты книг, как купленных им на свои средства, так и «выпрошенных» у знакомых авторов, издателей и редакторов. По его мысли, стало формировать­ся при библиотеке нечто вроде справочного бюро, где каждый мог бы найти ответ на все вопросы — начиная от распоряжений правительства и кончая новостями искус­ства, — широко помогая читателю в любых отраслях зна­ния, истории, медицины и пр. Но тут же он писал Иордано- ву: «Только никому не говорите о моем участии в делах библиотеки: не люблю, когда треплют мое имя» ²⁷.

Интересовался он и таганрогским музеем, подавал советы относительно «его устройства и пополнения», а бу­дучи в Париже, специально познакомился с знаменитым скульптором Антокольским, чтобы заказать ему статую Петра I для постановки памятника в Таганроге, и сам выбирал место для этого памятника.

Несмотря на эту кипучую деятельность, он в Мелихове написал многие из самых значительных своих произведе­ний. Тут, например, он написал: «Соседи», «Палата № 6», «Мужики», «Рассказ неизвестного человека», «Бабье цар­ство», «Черный монах», «Володя большой и Володя ма­ленький», «Три года», «Ариадна», «Дом с мезонином», наконец, «Чайка» и пр. и пр.

Писал он, запершись у себя, а наработавшись, выходил в хорошем расположении духа, с обычной шуткой для каждого. О том, что пишет, говорил мало. Так разве скупо поделится названием того рассказа, который пишет в это время, и содержанием в двух словах: «Пишу о докторе, который галлюцинирует... » Или вынет свою записную книжку и прочтет какое-нибудь поразившее его название станции или имя вроде «Розалия Аромат». Какую-нибудь черточку (как у Тригорина: «Гелиотроп, приторный запах, вдовий цвет — упомянуть при описании летнего вечера») или услышанную на пароходе фразу (позже попавшую в «Ариадну»): «Жан, твою птичку укачало...» и прибавит серьезно:

Вот, кума, когда я выдам вас замуж за Е[жо]ва, вам так надо будет с мужем разговаривать...

Кумой А. П. стал звать меня после того, как мы с ним крестили дочку у его соседа Шаховского. Он при этом уверял меня, что нарочно со мной крестил, а то я непре­менно заставила бы его жениться на мне. (В то время браки между кумовьями были запрещены.) И объяснял, что нам никак нельзя жениться — потому что он писатель, а я пи­сательница, и мы «непременно стали бы грызться».

Он вообще очень дразнил меня, но поддразнивание его было так добродушно, что обижаться на него нельзя было, и я первая от души смеялась, особенно так как знала, что А. П. дразнит только тех, к кому он относится хорошо. Больше меня он дразнил, кажется, только Лику.

Он поставил у себя на камине мой портрет в бальном платье и с веером и на нем написал: «Lisez Schepkin-Cou- pernic!» («Читайте Щепкину-Куперник!») — в подража­ние А. И. Урусову, знаменитому адвокату и литературному критику, который так обожал Флобера, что, когда у него попросили для благотворительного сборника автограф — написал по-французски под своим портретом: «Lisez Flau­bert!» («Читайте Флобера!»)

Звал меня «великая писательница земли русской», «маститый беллетрист» и т. п. Еще прозвал он меня «Тать­яна Е-ва» — по фамилии одного из своих знакомых журна­листов, кажется, очень невзрачного на вид (я так никогда его и не видала), и грозил выдать за него замуж.

Один из любимых его рассказов был такой: как он, А. П., будет «директором императорских театров» и будет сидеть, развалясь в креслах «не хуже вашего превосходи­тельства». И вот курьер доложит ему: «Ваше превосходи­тельство, там бабы с пьесами пришли! (вот как у нас бабы с грибами к Маше ходят)».

Ну, пусти! — И вдруг — входите вы, кума. И прямо мне в пояс. — Кто такая? — «Татьяна Е-ва-с!» — А! Тать­яна Е-ва! Старая знакомая! Ну так уж и быть: по старому знакомству приму вашу пьесу.

Как-то раз А. П. затеял писать со мной вдвоем одно­актную пьесу и написал мне для нее первый длинный монолог. Пьеса должна была называться «День писатель­ницы». Монолог заключал множество шуток в мой огород и начинался так:

Я — писательница! Не верите? Посмотрите на эти руки: это руки честной труженицы. Вот — даже черниль­ное пятно! (У меня всегда было чернильное пятно на третьем пальце — пишущей машинкой я еще не пользова­лась... )

Почему-то я запомнила это начало, запомнила, как писательница, изнемогающая от суеты, поклонников и ра­боты, мечтает уехать в деревню: «Чтобы был снег... тиши­на... вдали собаки лают — и кто-то на гармошке играет — а-ля какой-нибудь Чехов... »

Я не успела дописать свою часть, как эта тетрадка у меня куда-то пропала, а с ней и писанный чеховской рукой монолог. Тогда я даже не пожалела об этом — как-то не думалось, что придет время, когда каждую написанную им строку будут собирать и прятать бережно: а был он просто милый А. П., шутивший со мной так весело...

Помню — раз как-то мы возвращались в усадьбу после долгой прогулки. Нас застиг дождь, и мы пережидали его в пустой риге. Чехов, держа мокрый зонтик, сказал:

Вот бы надо написать такой водевиль: пережидают двое дождь в пустой риге, шутят, смеются, сушат зонты, в любви объясняются — потом дождь проходит, солнце — и вдруг он умирает от разрыва сердца!

Бог с вами! — изумилась я. — Какой же это будет водевиль?

А зато жизненно. Разве так не бывает? Вот шутим, смеемся — и вдруг — хлоп! Конец!

Конечно, он этого «водевиля» не написал.

Самая его жестокая шутка была такова. В Мелихове бродили «по наивному», как его называл Чехов, двору — голуби кофейного цвета с белым, так называемые египет­ские, и совершенно такой же расцветки кошка. А. П. уве­рил меня, что эти голуби произошли от скрещения этой кошки с обыкновенным серым голубем.

В то время в гимназии естественной истории не пре­подавали, и я в ней была совершенный профан. Хотя это и показалось мне странным, но не поверить такому автори­тету, как А. П., я не решилась, и, возвратясь в Москву, рассказала кому-то о замечательных чеховских голубях. Легко себе вообразить, какой восторг это вызвало в литера­турных кругах и как долго я стыдилась своего невежества.

Самыми веселыми часами в Мелихове были трапезы, к которым А. П. выходил всегда в хорошем расположении духа, приветливый и ласковый. Он не выносил на люди ни своих бессонных ночей, ни сосредоточенности творческих часов. Шутил, смеялся и был радушным хозяином. Звал обедающих «к мутному источнику» — это выражение во­шло в обиход и имеет свою историю. Как-то Павел Ег. ездил со мной в воскресенье в церковь; деревенский батюшка говорил крестьянам проповедь, которая очень понравилась ему; вернувшись, он сказал:

Вот, Антон, ты никогда в церковь не ходишь, а какую батюшка хорошую проповедь сказал — приятно было слушать!

А. П. серьезно, но со смеющимися глазами попросил меня рассказать ему содержание проповеди — «что в ней так понравилось папаше?».

Проповедь гласила приблизительно следующее: «Что бы вы сказали, — обращался батюшка к прихожанам, — если бы вы увидели путника, томимого жаждой, и рядом с ним два источника — один прозрачно чистый, другой же мутный и загрязненный, и вдруг путник для утоления жажды пренебрегает чистым источником и утоляет свою жажду из мутного? Вы бы назвали его неразумным! Но не то же ли самое делаете и вы, когда в праздничный отдых свой, вместо того чтобы идти к чистому источнику церков­ной службы, душеспасительного чтения — отправляетесь в кабак и там напиваетесь?..» и т. д. (Это было еще до введе­ния государственной монополии на водку — и такие пропо­веди поощрялись, тогда как впоследствии они были запре­щены... )

А. П. выслушал и, почтительно похвалив проповедь, сказал:

Ну, а теперь пойдемте к мутному источнику, ибо по берегам его растут великолепные соленые грузди!

С тех пор выражение это и получило право гражданства.

После обеда обыкновенно начиналась игра с собаками. В доме жили две таксы, любимицы А. П.: коричневая Хина Марковна, которую он звал страдалицей (так она разжире­ла) и уговаривал «лечь в больницу»: «Там-ба-б вам- ба-б полегчало-ба-б!» — и Бром Исаич, о котором А. П. го­ворил, что у него глаза Левитана: и действительно, у него были скорбные, темные-темные глаза.

Любимая игра была дразнить собак моим собольком, которого я носила на шее. Собаки сходили с ума и лаяли, прыгая кругом него. Мне надоел шум, да я и боялась за судьбу моего соболька, и я спрятала его. После этого стало меня удивлять, что собаки так же яростно лаяли, как толь­ко А. П. укажет им на сигарную коробку, стоявшую на камине. Так и заливаются, так и рвутся к коробке! Оказа­лось, что А. П. потихоньку стащил моего соболька из комода и спрятал его в эту коробку.

Шутки иногда сменялись и серьезными разговорами. А. П. делал мне кое-какие указания — так деликатно; он умел к чужому, даже самому скромному творчеству подхо­дить с интересом и глубоким внутренним сочувствием. Как-то, помню, по поводу одной моей повести он сказал мне:

— Все хорошо, художественно. Но вот, например, у вас сказано: «и она готова была благодарить судьбу, бедная девочка, за испытание, посланное ей». А надо, чтобы чита­тель, прочитав, что она за испытание благодарит судьбу, сам сказал бы: «бедная девочка»... или у вас: «трогательно было видеть эту картину» (как швея ухаживает за больной девушкой). А надо, чтобы читатель сам сказал бы: «какая трогательная картина... » Вообще: любите своих героев, но никогда не говорите об этом вслух!

Особенно советовал мне А. П. отделываться от «готовых слов» и штампов, вроде: «ночь тихо спускалась на землю», «причудливые очертания гор», «ледяные объятия тоски» и пр. И шутливо угрожал мне, что если в моих стихах встретятся «звездочки» или «цветочки», то он выдаст меня замуж за Е-ва.

Даже когда А. П. хвалил меня, то большей частью делал это под соусом шутки. Говорил, например, что какие-то мои стихи так хороши, что я несомненно списала их в старом журнале. Или писал: «Сегодня, в 9 часов утра, сидя в хо­лодной классной комнате на Басманной, я прочел ваше «Одиночество» и простил вам все ваши прегрешения. Рассказ положительно хорош, и нет сомнения, вы умны и бесконечно хитры. Меня всего больше тронула художе­ственность рассказа. Впрочем, вы ничего не понимаете» ²⁸.

Правда, иногда и серьезно писал мне: «Говорят, что ваша повесть будет напечатана в «Неделе» (речь шла о моей повести «Счастье»). Радуюсь за вас и от души по­здравляю: «Неделя» — солидный и симпатичный журнал. До свидания, милый дружок» ²⁹.

Я очень ценила его добрые отзывы. Между прочим, мне не приходилось видеть писателя, который бы так тепло и с такой добротой относился к своим молодым собратьям, как Чехов. Он постоянно за кого-то хлопотал по редакциям, чьи-то вещи устраивал и искренно радовался, когда на­ходил что-нибудь казавшееся ему талантливым. Достаточ­но вспомнить его отношение к молодому Горькому, вспо­мнить его письма к последнему, чтобы показать, как чуждо было Чехову какое-либо чувство профессиональной зависти. Устами своего Тригорина («Чайка») он го­ворит: «К чему толкаться? Всем места хватит!» И он не только не толкался, но всегда с готовностью протягивал руку помощи младшему товарищу. Он где-то сказал: «Че­ловек должен быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически» ³⁰. Это был его принцип, и ему он следовал неукоснительно, как и вся его семья.

В Мелихове Чехов написал свою «Чайку» и в том же году ³¹ читал ее у Л. Б. Яворской, в памятной синей гости­ной. G Яворской у Чехова были двойственные отношения. Она ему то нравилась, то не нравилась, и безусловно инте­ресовала его как женщина. Он первый ее рекомендовал Суворину, в театр которого она впоследствии перешла от Корша, — смотрел пьесы с ее участием. Той простоты в отношениях, как между нами с н и м , — с ней у него не было. Шел в некотором роде флирт. Я помню, как она тогда играла индусскую драму «Васантасена», где героиня с го­лубыми цветами лотоса за ушами становится на колени перед своим избранником и говорит ему: «Единственный, непостижимый, дивный... » И когда А. П. приезжал и вхо­дил в синюю гостиную, Л. Б. принимала позу индусской героини, кидалась на ковре на колени и, протягивая к нему тонкие руки, восклицала: «Единственный, великий, див­ный... » и т. п. Отголоски этого я нашла потом в «Чайке», где Аркадина становится на колени перед Тригориным и называет его единственным, великим и т. п. Отразились в «Чайке» и роли ее — «Дама с камелиями», «Чад жиз­ни»... ³² Но дальше поверхностного сходства не пошло.

На чтение собралось много народу, обычная наша профессорско-литературная компания. Был и Корш, счи­тавший Чехова «своим автором», так как у него была поставлена первая пьеса Чехова «Иванов». И он, и Явор­ская очень ждали новой пьесы Чехова и рассчитывали на «лакомый кусок». Я помню то впечатление, которое пьеса произвела. Его можно сравнить с реакцией Аркадиной на пьесу Треплева: «Декадентство»... «Новые формы?» Пьеса удивила своей новизной и тем, кто, как Корш и Яворская, признавали только эффектные драмы Сарду и Дюма и пр . , — понравиться, конечно, не могла, как впоследствии не по нзравилась и толстосумной публике левкеевского бенефи­са ³³ в Петербурге... Помню спор, шум, неискреннее восхи­щение Лидии, удивление Корша: «Голуба, это же не сценично: вы заставляете человека застрелиться за сценой и даже не даете ему поговорить перед смертью!» и т. п. По­мню я и какое-то не то смущенное, не то суровое лицо Чехова. Эту пьесу, конечно, понял и показал нам по-насто­ящему только Художественный театр несколько лет спустя ³⁴

Мое впечатление тоже было смутным. Уже первые фразы монолога Нины, помню, произвели сильное впе­чатление... «словом, все жизни, все жизни, все жизни — свершив печальный круг — угасли». У меня сжало горло, и мне на минуту показалось, что в синей гостиной повеял откуда-то издали ветер...

Монолог взволновал меня, а многие увидали в нем только «насмешку над новой литературой...». Мне каза­лось, что пьеса потому нравится мне, что я пристрастна к А. П. Кроме того, я не могла отнестись к этой пьесе объ­ективно. Смущали рассыпанные в ней черточки, взятые им с натуры: фраза Яворской, привычка Маши нюхать табак и «пропускать рюмочку», списанная с нашей общей знако­мой, молодой девушки, у которой была эта привычка ³⁵. А главное, мне все время казалось, что судьба Нины совпа­дает с судьбой одной близкой мне девушки, близкой и А. П., которая в то время переживала тяжелый и печальный роман с одним писателем, и меня больше всего смущала мысль: неужели судьба ее сложится так же печально, как у бедной Чайки?

К слову сказать: часто замечала я, что писатели — в том числе и Чехов — иногда, заинтересовавшись каким-нибудь «типажем», дают его портрет, но ставят его в абсолютно вымышленную обстановку и условия, заставляют пережи­вать воображенные писателем события... И очень часто бывает, — сила интуиции так велика, — что эти типажи потом попадают в аналогичные с героями рассказа условия. Так было и с этой девушкой. Ее бросил писатель, ребенок ее умер... Но все это случилось года через три после написа­ния «Чайки» ³⁶

На почве такой интуиции произошла неприятная и мно­го крови испортившая Чехову история у него с Левитаном. Левитан был большим другом Чехова. И вдруг между ними вспыхнула ссора, настоящая, серьезная — вспыхнула она из-за С. П. Кувшинниковой. Дело было так: Чехов написал один из лучших своих рассказов «Попрыгунья», на кото­рый несомненно его натолкнуло что-то из жизни С. П. Только писатель может понять, как преломляются и комбинируются впечатления от виденной и слышанной жизни в жизнь творчества.

С наивностью художника, берущего краски, какие ему нужно и где только можно, Чехов взял только черточки из внешней обстановки С. П. — ее «русскую» столовую, отде­ланную серпами и полотенцами, ее молчаливого мужа, занимавшегося хозяйством и приглашавшего к ужину, ее дружбу с художниками. Он сделал свою героиню очарова­тельной блондинкой, а мужа ее талантливым молодым ученым. Но она узнала себя — и обиделась. А. П. писал по этому поводу одной из своих корреспонденток:

«Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-лет­няя дама узнала себя в 20-летней героине моей «Попры­гуньи», и меня вся Москва обвиняет в пасквиле.

Главная улика — внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор и живет она с художни­ком...» ³⁷

Левитан, тоже «узнавший себя» в художнике, также обиделся, хотя в сущности уж для него-то ничего обидного не было и уж за одну несравненную талантливость рассказа надо было «простить автору все прегрешения». Но вступи­лись друзья-приятели, пошли возмущения, негодования, разрасталась тяжелая история, и друзья больше года не виделись и не разговаривали, оба от этого в глубине души страдая.

А у С. П. несомненно Чехов наступил на какое-то больное место: никто не знал, что в их отношениях с Леви­таном уже есть трещина, которая и привела к полному разрыву — опять-таки года через два-три после написания рассказа...

Как раз в это время, когда бедная С. П. уже дочитала последние страницы своего романа, как говорил ее ориги­нальный муж, я зимой собралась в Мелихово и по дороге заехала к Левитану, обещавшему показать мне этюды, написанные им летом на Удомле, где мы вместе жили. У Левитана была красивая в коричневых тонах мастерская, отделанная для него Морозовым в особняке на одном из бульваров. Левитан встретил меня, похожий на веласкесов- ский портрет в своей бархатной блузе; я была нагружена разными покупками, как всегда когда ехала в Мелихово. Когда Левитан узнал, куда я еду, он стал по своей привычке длительно вздыхать и говорить, как тяжел ему этот глупый разрыв и как бы ему хотелось туда по-прежнему поехать.

За чем же дело стало? — говорю с энергией и стре­мительностью молодости. — Раз хочется — так и надо ехать. Поедемте со мной сейчас!

Как? Сейчас? Так вот и ехать?

Так вот и ехать, только руки вымыть! (Он был весь в красках.)

А вдруг это будет не кстати? Вдруг он не поймет?

Беру на себя, что будет кстати! — безапелляционно решила я.

Левитан заволновался, зажегся — и вдруг решился. Бросил кисти, вымыл руки, и через несколько часов мы уже подъезжали к мелиховскому дому.

Всю дорогу Левитан волновался, протяжно вздыхал и с волнением говорил:

Танечка, а вдруг (он очень приятно грассировал) мы глупость делаем?

Я его успокаивала, но его волнение заражало и меня, и у меня невольно стало сердце екать: а вдруг я подведу его под неприятную минуту? Хотя, с другой стороны, зная А. П., уверена была, что этого не будет.

И вот мы подъехали к дому, залаяли собаки, выбежала на крыльцо Маша, вышел закутанный А. П., в сумерках вгляделся — кто со мной? Маленькая пауза — потом креп­кое рукопожатие... и заговорили о самых обыкновенных вещах, о дороге, о погоде — точно ничего и не случалось.

Это было началом возобновления дружеских отноше­ний, не прерывавшихся уже до смерти Левитана, которого А. П. и навещал и лечил.

Но историю с Кувшинниковой Чехов очень не любил. Постоянно поддразнивал ею Лику, сохранявшую с С. П. хо­рошие отношения, а мне как-то написал по поводу одного моего рассказа: «А все-таки вы не удержались и на стр. 180 описали-таки С. П.» ³⁸ Он напрасно поддразнивал меня этим: в том рассказе я ее не описывала. Много лет спустя, когда ни ее, ни Левитана, ни д-ра Кувшинникова уже не было в живых, я действительно описала их историю в рас­сказе «Старшие», напечатанном в «Вестнике Европы».

Когда Чехов продал Мелихово ³⁹ и окончательно пересе­лился в Ялту, у меня точно оторвался кусочек сердца. В это же время умерла моя кормилица, так что мне стало больше незачем ездить в Лопасню...

Продал он свое любимое Мелихово в связи с болезнью, заставлявшей его искать более теплого климата, и смертью старика отца. Он умер в 1898 году, внезапно. И после его смерти А. П. писал сестре: «Мне кажется, что после смерти отца в Мелихове будет уже не то житье, точно с дневником

40 _т

его прекратилось и течение мелиховской жизни» . Так оно и было — и закрылись самые светлые страницы жиз­ни А. П.

И так сложилось, что А. П. не был в Москве на первом представлении «Чайки». Может быть, даже сознательно не был — слишком больно отозвалось в его душе крушение «Чайки» в Петербурге. Он был в Ялте, в то время когда и Художественный театр и все его близкие переживали волнения в ожидании премьеры... Очень волновалась и я. Но с первых минут, с первых слов несравненных Ма­ши — Лилиной и Медведенки — Тихомирова я просто за­была, что я в театре, что это пьеса, и чувствовала небывалое в театре ощущение: будто это не сцена и не актеры, а живая жизнь — и мы все случайно подсматриваем ее. . . Это впе­чатление разделяли и все зрители. После того знаменитого «гробового молчания», которое — когда опустили в по­следний раз занавес — длилось несколько секунд (а кто не знает, как беспощадно растягиваются секунды на сцене) и которое довело участников спектакля чуть не до отчая­ния, так как они это молчание потрясенной публики приняли за провал, вдруг разразился ураган восторга. Даже тишайший Эфрос — критик и журналист — человек, необычайно сдержанный и задумчивый, «вышел из бере­гов»: вскочил на стул, кричал, бесновался, плакал, требо­вал послать Чехову телеграмму. С этой минуты театр победил его, как и всю Москву, за исключением очень немногих.

Выйдя из театра, я сейчас же послала А. П. телеграм­му ⁴¹. Он откликнулся письмом:

«Милая кума, поздравляю вас с новым годом, желаю провести оный в добром здравии и благополучии, и до­ждаться многих предбудущих. Телеграмму вашу получил и был тронут до глубины души. И письмо ваше пришло первым, и, так сказать, первой ласточкой, принесшей мне вести о «Чайке», были вы, милая, незабвенная кума. Как вы поживаете? Когда пришлете мне вашу книжку стихов? Кстати — ваше стихотворение «Монастырь» — просто прелесть, одно великолепие. Очень, очень хорошо. Здесь, в Ялте, продолжается теплая погода, хочется снегу. Жму руку, будьте здоровы. Не забывайте вашего кума кучера Антона» ⁴².

Кстати сказать — стихотворение, о котором вспоминает А. П., было навеяно похоронами его отца в Новодевичьем монастыре...

Всю зиму после премьеры «Чайки» я радовалась ее успеху. Она шла при переполненном театре, и часто я, возвращаясь домой поздним вечером мимо «Эрмитажа» в Каретном ряду, где тогда помещался Художественный театр, наблюдала картину, как вся площадь перед театром была запружена народом, конечно главным образом моло­дежью, студентами, курсистками, которые устраивались там на всю ночь — кто с комфортом, захватив складной стульчик, кто с книжкой у фонаря, кто, собираясь группа­ми и устраивая танцы, чтобы согреться — жизнь кипела на площади,— с тем, чтобы с раннего утра захватить билет и потом уже бежать на занятия, не смущаясь бессонной ночью. Грела и поддерживала молодость...

Художественный театр реабилитировал и заново создал «Чайку», но смело можно сказать, что и «Чайка» создала Художественный театр, во всяком случае все чеховские пьесы — это лучшее, что театр создал. Чехов даже преуве­личивал роль Художественного театра в успехе своих пьес, и помню, когда я как-то сказала ему (речь шла о «Трех сестрах»), что в его пьесах поражает именно то, что, смотря их, как будто не в театре сидишь, а подсматриваешь чужую жизнь, он улыбнулся, прищурив глаза так, что кругом них собрались чеховские «лучики», и сказал:

— Это они так играют: они — хитрые...

Чехов звал меня в Ялту, но мои скитания уводили меня то за границу, то в Петербург, так в Ялту я и не попадала. Время от времени мы с А. П. обменивались письмами. Он писал в обычном шутливом тоне. То вдруг пришлет из-за границы счет из гостиницы с требованием от имени хозяи­на немедленно уплатить по нему во избежание судебного преследования. То из Ялты, например, просил меня при­слать ему пьесу:

«Любезная кума, окажите услугу, пришлите мне вашу пьесу «Вечность в мгновении», и поскорее, пожалуйста: хотим поставить ее, уплатив вам авторского гонорара один рубль. Афишу пришлю своевременно, а также и рецензию. (Тут тоже водятся рецензенты. Хорошо пишут!) Если почему-либо не можете прислать пьесу, поскорее уведомь­те. Мой адрес — Ялта, д. Бушева. Кстати напишите, как делишки? Мне здесь скучно, как белуге. Не забывайте и иногда пишите. Вообще же поменьше о себе понимайте и почитайте старших. Ваш благодетель и кум Повсекакий. Пишите! Пробуду тут весь месяц. Где можно купить «Ро­мантики»? Видите, как я забочусь о вашей славе. Как только заговорили о любительском спектакле — я тотчас же вам эстафету» ⁴³.

В следующем письме он отвечал мне на мою просьбу разрешить играть в Малом театре его пьесу «Медведь», которую хотела ставить А. П. Щепкина.

«Милая кума, спешу ответить вам насчет «Медведя». Повторяю, я очень рад. Пишу — повторяю, потому что года два тому назад, по вашему произволению, я уже писал о своем согласии, и чуть ли кажется не подписал условия. Мой «Медведь» пойдет на Малом театре (или правиль­нее на сцене Малого театра) — для меня это только лестно.

Татьяна Е-ва-с, я на днях послал Вам открытое письмо, просил у Вас «Вечность в мгновении». Пришлите, пожа­луйста. Я хочу прочесть лекцию «Об упадке драматическо­го искусства в связи с вырождением» и мне придется прочесть отрывки из вашей пьесы и показать публике фотографии — вашу и артиста Г.». (Это был артист Горев, которого Чехов очень высоко ставил и справедливо считал его одним из лучших актеров Малого театра.)

«Да, вы правы: бабы с пьесами размножаются не по дням, а по часам, и я думаю, только одно есть средство для борьбы с этим бедствием — зазвать всех баб в магазин Мюр и Мерилиза и магазин сжечь.

Компания здесь есть, мутные источники текут по всем направлениям — есть и бабы, с пьесами и без пьес: но все же скучно. Давит под сердцем, точно съел громад­ный горшок постных щей. Приезжайте, мы поедем обоз­ревать окрестности. Еда тут хорошая. Ваш кум А. Че-

44

хов» .

Во всех письмах его от того времени, несмотря на шутливый тон, сквозит та скука, даже тоска, которую он часто испытывал в Ялте. Он вообще не любил южной при­роды, находил ее бутафорской и скучал по московским сереньким дням, по левитановским пейзажам. Как-то после поездки в Аббацию ⁴⁵ он сказал мне: «Зелень там глянцеви­тая — точно металлическая. То ли дело наши березы и липы!» Заграничные путешествия не отозвались ни на его творчестве, ни на нем самом. Я часто думала, отчего это? И мне кажется, объяснение нашла. Чехов был пи­сатель, которого страстно интересовала жизнь, интересовал человек. Чтобы писать, он должен был наблюдать жизнь и человека. За границей же это не могло быть ему доступ­но — по той простой причине, что Чехов не владел ни одним европейским языком — и таким образом его жизнь за границей превращалась для него во что-то вроде кино­фильма: он, так сказать, чувствовал себя глухонемым: один пейзаж, да и тот «бутафорский», казавшийся ему слишком нарочито красивым, не удовлетворял его. Нарочитой красо­ты, красивости он не терпел, не любил ничего пафосного — и свои переживания, и своих героев целомудренно оберегал от красивых выражений, пафоса и художественных поз.

В этом он, может быть, даже доходил до крайности, это заставляло его не воспринимать трагедии: между прочим, он никогда не чувствовал M. Н. Ермоловой, как и ей не был Чехов близок как писатель. Это были два полюса: реализм жизненный и реализм романтический. Те «высоты», на которых так вольно чувствовала себя великая артистка, отходя от жизни лишь затем, чтобы показать, какой жизнь может быть, были ему чужды, и он показывал жизнь такой, какой она была, предоставляя читателю или зрителю само­му воскликнуть: «Так дальше жить нельзя!»

Я до сих пор не уверена, что А. П. отдавал себе отчет в том, какую роль он сыграет не только в русской, но и в за­рубежной литературе,— как огромен его талант. Никакого самолюбования, никакого честолюбия — которых невоз­можно скрыть — я в нем никогда не чувствовала. И однако он был писателем совершенно своеобразным, стоявшим особняком среди корифеев литературы. По-моему, самое существенное в Чехове — это раскрепощение рассказа от власти сюжета, от традиционных «завязки и развязки». Чехову, для того чтобы перевернуть душу читателя, было достаточно взять кусок текущей жизни и своими словами описать его. Ему не нужны были ни драматические воскли­цания, ни убийства, ни восторги — но он как бы пояснял слова забытого старого поэта К. Случевского:

И капля вод полна трагедий,

И неизбежностей полна...

Щепкин сказал: «Нет маленьких ролей — есть малень­кие актеры». Чехов с полным правом мог бы сказать: «Нет маленьких явлений — есть маленькие писатели». Для него ни одно явление жизни не было маленьким: все было до­стойно наблюдения. Как говорится в гетевском «Фаусте», он «выхватывал из самой гущи жизни — и где бы ни схва­тил — там было интересно». Сквозь это маленькое явление он видел очень далеко и очень глубоко. Как сквозь малень­кое стекло можно увидеть огромную панораму, так сквозь каждое маленькое явление мы видим у Чехова целый ог­ромный кусок жизни. Чехова смущали малые размеры его вещей, он все собирался писать «большой роман» и уверял, улыбаясь одними глазами, что «завидует Потапенке»... (Писателю средней руки, но необыкновенно плодовитому.) Однако его маленькие рассказы стоят других многотомных произведений. Взять хотя бы «Даму с собачкой» — Турге­неву, например, хватило бы этой темы на целый роман.

Чехов — уложил ее в несколько десятков страниц, но из этих страниц ясно видна и чувствуется не только личная драма двух или трех людей, но весь быт тогдашнего «интел­лигентного» общества, задыхавшегося под толщей пред­рассудков, ложных понятий о приличии и т. д., которые часто губили жизни и души людей. А другие его расска­зы — иногда на несколько страничек... Какая в них стра­стная жалость и любовь к своим героям — именно любовь, о которой он «не говорил вслух» и которую близорукие критики принимали за «объективность, доходящую до индифферентизма»... Стоит наудачу вспомнить: рассказ «В ссылке», рассказ «Хористка», рассказ «Ванька», рас­сказ «Архиерей»... Один татарин из рассказа «В ссылке» стоит целого романа. Трагедия «Хористки» — обвинение, брошенное обществу за отношение к «падшим женщинам», трагедия «Ваньки» — не меньше диккенсовского романа вопиющая о судьбе брошенных в мастеровщину ребятишек, трагедия «Архиерея» — беспощадное одиночество челове­ка, имеющего дело с толпами... Я назвала несколько, можно привести еще много — все это рассказы, написанные кровью сердца.

При жизни Чехова мне приходилось слышать от «обы­вателей» упреки, зачем он пишет о «скучных людях», о «скуке жизни»...

Вспоминаю высказанную Гончаровым мысль, которую он вкладывает в уста Райскому в «Обрыве»: «писать ску­ку». «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жиз­ни — как лежат в природе безбрежные поля, пески — то и скука может и должна быть предметом мысли, анализа, кисти... » Гончаров в «широкой и голой степи» видел вопло­щение скуки. А вот Чехов написал «Степь», рассказ почти без содержания, без завязки и развязки, но как много уви­дел он в этой степи, какое богатство красок, наблюдений, впечатлений! Читая его, вы словно дышите ароматами степных трав, видите «пепельно-седые облака», несущиеся по бескрайному небу, слышите трепет крыльев стрепета и простые речи простых людей — и не оторветесь от рас­сказа, пока не кончите его, а потом будете с новым на­слаждением перечитывать его, как всегда с новым на­слаждением смотришь на любимую картину природы. Вот так Чехов и в этой «людской скуке», о которой думал Гон­чаров, находил и умел оставить для нас такое же богатство мыслей, чувств, характеров, возможностей, как в своем рассказе о «широкой голой степи», красок и картин.

Есть одно свойство у Чехова, которое дает нам право считать его великим писателем. Мы читаем его всегда по- новому, и в его рассказах, перечитываемых из года в год, всегда находим для себя что-то новое, что-то, чего мы рань­ше не заметили и до чего мы «доросли». Мне недавно, например, пришлось пережить такую минуту с «Чайкой». В первую постановку «Чайки», да и в последующие ее постановки на русской сцене, установилась традиция иг­рать Нину в последнем акте в состоянии такой истерики, такого почти безумия, что у зрителя не оставалось ни мину­ты сомнения в ее близкой и неизбежной гибели — в пруду, под поездом, но непременно гибели. И вот недавно я слыша­ла монолог «Чайки» в исполнении А. Коонен в Камерном театре, «в сукнах» — и вдруг поняла, что Нина не погиб­нет, не может погибнуть ⁴⁶. Из самого текста чеховского поняла это. Она «верует в свое искусство, она научилась терпеть» — и крестный путь страдания, конечно, приведет ее к тому, что, как она и обещает, она будет артисткой. Мы как-то упускали из виду, что ведь с той минуты, как Нина ушла из отцовского дома, неопытной девочкой, прошло всего два года — и каких два года для нее: она была броше­на любимым человеком, она потеряла ребенка — мудрено ли, что она не успела сделаться актрисой, но она «талант­ливо вскрикивала, талантливо умирала» и, конечно, она будет талантливо жить на сцене!

Пафос и романтизм Чехов признавал и отдавался их очарованию только в музыке. Тут границ и запретов не было. Он возил меня к соседям по имению, родственникам поэта Фета, только затем, чтобы послушать Бетховена:

47 тх

хозяйка дома превосходно играла . И когда он слушал Лунную сонату, лицо его было серьезно и прекрасно. Он любил Чайковского, любил некоторые романсы Глинки, например, «Не искушай меня без нужды», — и очень любил писать, когда за стеной играли или пели. «Серенада» Бра­га, которую пела Лика под аккомпанемент рояля и скрип­ки, нашла отражение в его «Черном монахе»...

За все последние годы жизни Чехова мы встречались уже редко — только когда он бывал в Москве, если случай­но и я там находилась в это время, а я жила в Москве все меньше и меньше. Последняя наша встреча живо осталась в моей памяти.

А. П. приехал в Москву осенью, но медлил уезжать, несмотря на ужасную погоду. Он остановился в небольшой квартирке, которую его жена делила с Марией Павловной. Я изумилась происшедшей с ним перемене. Бледный,землистый, с ввалившимися щеками — он совсем не похож был на прежнего А. П. Как-то стал точно ниже ростом и меньше.

Трудно было поверить, что он живет в Ялте: ведь это должно было поддержать его здоровье; все говорили, что в его возрасте болезнь эта уже не так опасна — «после сорока лет от чахотки не умирают» , — утешали окружаю­щие его близких. Но никакой поправки в нем не чувствова­лось. Он горбился, зябко кутался в какой-то плед и то и дело подносил к губам баночку для сплевывания мок­роты.

Его жена, прекрасная артистка О. Л. Книппер, не мыслила себя без Художественного театра, да и театр не мыслил себя без нее. Вместе с тем она очень тяготилась вынужденной разлукой, предлагала А. П., что она все бросит и будет жить в Ялте, но он этой жертвы принять не хотел...

Когда-то А. П. шутя писал одному своему приятелю:

«...Извольте, я женюсь — если вы хотите этого — но мои условия: все должно быть, как было до этого — то есть, она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день» ⁴⁸.

То, что так весело звучало в шутливом письме, оказа­лось не совсем так на деле. А. П. ценил талант О. Л., не допускал и мысли, чтобы она отказалась ради него от сце­ны, высказывался по этому поводу категорически. Однако скучал без нее в Ялте, чувствовал себя одиноким — осо­бенно в темные осенние вечера, когда на море бушевал шторм, ураган ломал в саду магнолии, и кипарисы гнулись и скрипели точно плача, когда кашель мешал ему выхо­дить, да и никто не отваживался высовывать носа из дому в такую бурю, а он читал письма из Москвы, с описаниями веселой и полной жизни, которая шла там, описани­ем театра, дышавшего его духом, его пьесами, в то время когда он был отрезан и от жены, и от театра, и от дру­зей.

Понятно, что он все время рвался в Москву, ездил туда вопреки благоразумию, задерживался там — и эти переры­вы фатально влияли на его здоровье.

257

В тот вечер, что я пришла к Чехову, О. Л. участвовала в каком-то концерте. За ней приехал корректный Немиро­вич-Данченко во фраке с безупречным белым пластроном. О. Л. вышла в нарядном туалете, повеяло тонкими духами,

9 Заказ № 90ласково и нежно простилась с А. П., сказав ему на про­щанье какую-то шутливую фразу, чтобы он без нее не скучал и «был умником», — и исчезла.

А. П. поглядел ей вслед, сильно закашлялся и долго кашлял. Поднес свою баночку к губам и, когда прошел приступ кашля, сказал без всякой видимой связи с нашим предыдущим разговором, весело вертевшимся около воспо­минаний Мелихова, прошлого, общих друзей:

Да, кума... помирать пора.

После этого раза я больше не видела А. П.

О его кончине я узнала за границей... И приехала на его могилу в Новодевичьем монастыре только через несколько лет после его смерти — и моего долгого отсутствия из Мо­сквы. Я застала там какую-то молодежь, пришедшую по­клониться праху любимого писателя. С башенных часов, отбивавших каждую минуту, слетали как жемчужины и падали в вечность минуты. Я стояла и думала: «Нет — он не умер для нас. Он с нами — в каждом сером дне, в каж­дой девушке, задумавшейся над жизнью, в каждом облетев­шем лепестке вишневого сада — и в светлой вере в то, что «жизнь еще будет прекрасной... »

Чехов иногда высказывал в разговоре такую мысль, что его скоро забудут.

Меня будут читать лет семь, семь с половиной, — говорил о н , — а потом забудут.

Но как-то он прибавил:

Но потом пройдет еще некоторое время — и меня опять начнут читать, и тогда уже будут читать долго.

Он оказался прав. Он вообще часто в своих предчувстви­ях оказывался прав...

Когда я перечитываю Чехова, я часто встречаюсь с фразами и высказываниями, которые поражают меня. Так, например, в рассказе «Три года» его герой говорит: «Москва — город, которому еще много придется стра­дать... » Я вспоминала эти слова во время жестокой бомбеж­ки Москвы осенью 41 года... Тут тоже можно проверить верность его взгляда в будущее.

Промчавшаяся буря первых годов революции на время заслонила от нас его задумчивый образ. Но прошли эти годы — Россия опять нашла Чехова, и наша смелая эпоха решилась откинуть от него кличку «нытика» и «пессими­ста», шаблонные представления шаблонных критиков — и нашла в его грустных, как русская действительность его времени, рассказах те ростки живой веры в народ, в его будущее, те ноты уверенности в победе нового человека, которые так ясно зазвучали теперь для его исследовате­лей.

Я иногда задумывалась над тем, что делал бы Чехов, как он поступал бы, если бы ему суждено было дожить до вели­кой революции. И у меня всегда готов ответ: Чехов был настоящий русский писатель, настоящий русский человек. Он ни в каком бы случае не покинул родины и с головой ушел бы в строительство той новой жизни, о которой меч­тал и он и его герои.

В. А. ФАУСЕК

МОЕ ЗНАКОМСТВО С А. П. ЧЕХОВЫМ

I

Это было в Ялте в 1893 году, где я служил в то время. С А. П. Чеховым я познакомился совершенно неожиданно в доме моего сослуживца, помощника акцизного надзирате­ля З[вягина]. Как у З. завязалось знакомство с Чеховым, я точно не знаю ¹. Кажется, через сестру его, М. П. Чехову.

З. всегда имели большую квартиру в Ялте и часть ее отдавали по комнатам приезжим. Одно время у них жила М. П. Чехова, которую я также знал. З. очень гордился своим знакомством с Антоном Павловичем и часто о нем рассказывал.

Я пришел тогда к З. с деловыми бумагами, только что возвратившись из служебной поездки в горы, весь в пыли, как слез с коня. Вижу, в гостиной у З. сидит гость, какой- то, как мне показалось, молодой человек.

Пожалуйте, пожалуйте! — закричал мне З. и, встав с кресла, пошел навстречу.

По улыбке и какому-то особенному выражению лица З. я понял, что делового разговора, из-за которого я при­шел, сегодня быть не может.

З. познакомил нас.

Антон Павлович Чехов! — значительно сказал о н . — Вот какой у меня сюрприз для вас!

Антон Павлович?! Так вот он какой, «Чехов»! — невольно вырвалось у меня.

На меня через pince-nez смотрели добрые, улыбающие­ся глаза. Припухлость век у висков, знакомая еще по фотографическим снимкам, придавала всему лицу А. П. Чехова вид какого-то особенного, большого доброду­шия.

Разговор начался с обычных в таких случаях незначи­тельных реплик: Чехов сказал, что знает моего брата, Виктора Андреевича. Я сказал, что знаю его сестру, Марию Павловну.

Потом Чехов спросил:

— Вы пишете?

В то время несколько моих беллетристических расска­зов были напечатаны в «Детском чтении». Кроме того, я писал «Арабески» в «Крымском вестнике» и был посто­янным корреспондентом «Русских ведомостей» с южного берега Крыма.

Кажется, именно это обстоятельство, т. е. мое маленькое писательство, помогло завязаться нашему знакомству. Что я прильнул к Чехову, как шлюпка пристает к большому судну, это, конечно, было естественно. Что Чехов гостепри­имно встретил мое писательство, это тоже вышло у него как-то очень просто и сердечно. Впрочем, было и еще одно обстоятельство, способствовавшее нашему сближению: это наше территориальное и отчасти академическое земляче­ство. Чехов окончил курс в таганрогской гимназии. Я из Таганрога ушел в ученическое плавание, а потом, разочаро­вавшись в море, тоже поступил в таганрогскую гимназию. Таганрог, общие знакомые, гимназия и учителя дали нам богатый материал для воспоминаний и смеха. Чехов рас­сказывал о своем прошлом с большим оживлением и юмо­ром, при этом любил и умел посмеяться от души.

II

Ялтинская набережная в сезонное время — это вы­ставка приезжих людей. Всех тут можно видеть. Постоянно можно было встретить тогда и Чехова. По большей части он гулял с М[иролюбовым], в то время певцом московской оперы, высланным врачами в Ялту по причине плохого состояния его легких. При первой же встрече Чехов позна­комил нас, и потом мы часто гуляли все вместе. Иногда присоединялся к нам З.

А. П. Чехов был очень общителен и любил «компанию». В компании не отказывался и выпить, хотя пил очень умеренно. Уже тогда он жаловался на перебои в сердце. Пойти ли в невзрачный трактир Болотникова у Дерекой- ского моста есть шашлыки или куда-нибудь в погребок пить вино Чехов никогда не отказывался. Иногда к нашей компании примыкали новые и новые люди, чьи-нибудь знакомые; составлялись столы, настроение подвинчива­лось. Какие-нибудь «шашлыки» кончались поездкой за город и потом продолжительным присестом за «кофеем» в «Центральной» гостинице. Чехов никогда не отставал от «теплой» компании. Едва ли это могло доставлять ему большое удовольствие. Сидит, бывало, молча, улыбается, делает вид, что попивает вино. Не наблюдал ли он в это время, не приглядывался ли к распоясавшимся лю­дям?

Чехов жил в гостинице «Россия».

Однажды он сказал мне:

Отчего не заходите? Заходите, поболтаем!

В какое время? Когда вы не заняты, Антон Павло­вич?

Да когда хотите! Я всегда занят. И всегда могу бросить работу. Я люблю отдохнуть, поговорить!

Я стал заходить в гостиницу «Россия».

Как живо я помню это!

Тук-тук в двери номера.

Можно?

Войдите! — раздается голос Антона Павловича.

И слышен звук отодвигаемого стула.

Чехов стоит, опершись задом на стол, из-за которого, видимо, только что встал. На столе чернила, перо, испи­санные листы бумаги. Очевидно, я застал его за работой.

Ну, вот и помешал вам! Вы писали!

Нисколько! Здравствуйте! Садитесь! Я же сказал вам, что всегда пишу! — говорит, улыбаясь, Антон Павло­вич.

Даже после обеда?

Да, и после обеда. Я не отдыхаю. Как только пройдет послеобеденная тяжесть в желудке, так и пишу.

И он говорил о своем писании.

Иногда не пишется — я тогда бросаю и иду гулять, или в гости, или в кабачок. Потом, глядишь, и наладилось и пошло. А иногда, хоть убей, не удается работа. Пишу, мараю, переделываю, но, сколько ни тружусь, все выходит ерунда. Так и бросаю. То, что напечатано моего, это едва ли составит половину того, что я написал в жизни. У меня целый чемодан ненапечатанных рукописей — начатых, из­маранных и неоконченных рассказов.

Я как-то спросил А. П., отчего он так пессимистически настроен последнее время и русская жизнь представлена так мрачно в его последних произведениях.

Чехов ответил:

Боже мой! Довольно я написал в веселом роде, а много и просто шутовского. Пора мне серьезнее глядеть на жизнь.

III

В то время в Ялте была распространена моя книжечка «Ялта и ее окрестности». Однажды Чехов встретил меня словами: «Я прочитал вашу книжку», — и начал ее крити­ковать.

Исторический очерк Ялты написан хорошо. Легенда о «золотой колыбели и наковальне» прелестна, — говорил Чехов. — А справочный отдел совершенно недостаточен. Он должен быть вдвое, втрое, во много раз полнее.

Но ведь я писал книжку один и между делом! — оправдывался я. — А для справочного, календарного отдела нужен коллективный труд!

Чехов перебил меня.

Вот уж не согласен с этим. Я страшно ревнив к своей литературной работе и никого к сотрудничеству с собою и близко не подпущу. Я дорожу каждым написанным мною словом и не намерен ни с кем делить ни труда, ни славы. Я люблю успех. Люблю видеть успех других. Люблю поль­зоваться им сам.

Вы вообще мало пишете! — продолжал А. П. — Журналист должен писать решительно обо всем.

Но что может дать журналисту Ялта, большой вокзал летом и глухой уездный городок зимою?

Ну нет! — возразил мне Чехов. — Живя постоянно в Крыму, вы находитесь в счастливых условиях. Вокруг нас любопытный татарский быт, нравы; в каждом горном урочище прячется легенда!

Надо знать язык! — заметил я.

Положим! Но и без этого обойтись можно! — настаи­вал А. П. — Вот З. знает татарский язык. Он может быть вам полезен! И отчего бы вам не попробовать писать в бел­летристическом духе?

Пробую!

Ну и что же?

Я рассказал Чехову, что недавно вышла из печати моя книжечка — очерки плавания по Средиземному морю ² — из моей одиссеи, предпринятой из Таганрога. Чехов спро­сил, заметили ли мою книжку в большой печати? Я сказал, что о книжке были отзывы в некоторых толстых журна­лах.

Обругали, конечно? — спросил Антон Павлович.

Нет, похвалили!

Ну, это вы счастливец! — сказал Чехов.

И продолжал:

Наша критика — это что-то ужасное! Не ждите от нее поддержки, снисхождения к начинающему литератур­ному работнику. Она беспощадна, она просто жестока. Так и ищет, что бы обругать. Если бы вы знали, как меня руга­ли, жестоко, несправедливо, беспощадно!

Чехов сказал это с горечью и видимым раздражением. Всегда бродящая на лице его добродушная улыбка исчезла в эту минуту.

Впрочем, это продолжалось недолго. Улыбка скоро опять появилась на его лице, и веки глаз добродушно при­щурились.

Вот что! — сказал А. П. — У вас есть ваша книжка?

Есть!

Один экземпляр дайте мне: я прочту. А другой, пожалуйста, пошлите на станцию Лопасня Московско- Курской дороги. Я сейчас вам дам адрес.

А. П. сел писать и, подавая мне адрес, объяснил:

Там, видите ли, у нас больница земская. И библиоте­ка маленькая при ней. Средства у нас маленькие. Библио­теку, собственно, я завел и поддерживаю ее. Так, пожалуй­ста, пошлите.

Прощаясь, Антон Павлович сказал:

Вот еще что! Сегодня приехала сюда артистка Медведева. Очень добрая старушка. Она уже давно не играет, начинают ее забывать. Напишите в «Крымском вестнике» маленькую заметку, что «в Ялту приехала заслу­женная артистка императорских театров Медведева». По­жалуйста, вам это ничего не стоит, а старушке это польстит. Ей будет приятно убедиться, что ее знают и не забы­вают.

Наверное, старушка Медведева не догадалась, кому она обязана за оказанное ей местной газетой внимание. Она ведь не знала, что А. П. Чехов любит не только свой успех, но и «успех других».

IV

В то время у А. П. Чехова было уже большое литера­турное имя. С ним искали знакомства, искали случая хотя бы увидеть его. Ялтинские дамы и молодежь специально отправлялись гулять на набережную затем, чтобы видеть, как гуляет Чехов с певцом М., и еще издали, по огромному росту всегдашнего спутника Чехова, узнавали через толпу, в каком месте набережной Антон Павлович находится. Концерт М., устроенный им тогда в зале гостиницы «Рос­сия», привлек такую массу публики, что она едва помеща­лась в зале. Конечно, такой успех концерта М., певца хотя и очень интересного, обладавшего огромной силы басом — «черноземная сила», как определял голос М. Антон Павло­в и ч , — но малоизвестного большой публике, в значительной мере был обязан имени Чехова. Публика знала, что Чехов будет на концерте М., и шла на концерт с уверенностью увидеть, между прочим, и знаменитого Чехова.

Чехов! Чехов! Вон он стоит! Вон он пошел! Вон он остановился!

Такой полушепот то и дело слышался в густой толпе.

Искатели «Чехова» не давали покоя Антону Павловичу и на дому. Часто к нему как к доктору обращались за меди­цинским советом, или, правильнее, под предлогом получить медицинский совет.

Таким А. П. говорил, что не «практикует», и направлял к местным врачам.

Бывали у А. П. и курьезы с посетителями.

Он рассказывал мне, как к нему пришла молодая дама.

Конфузится, не может говорить от волнения, смот­рит исподлобья! — говорил А. П. — Я ее принимаю, прошу садиться, спрашиваю: «Чем могу служить?» Она села и, преодолев волнение, говорит: «Извините... простите меня! Я хотела... на вас посмотреть! Я никогда... не видала пи­сателя!»

В другой раз А. П. встретил меня, видимо чем-то взволнованный.

Послушайте! — говорит. — Что это у вас тут за барон В.?

И Чехов протянул мне визитную карточку барона, увенчанную короной.

Говорю, есть такой барон. Принадлежит к местному бомонду, очень богат, дачу роскошную имеет в Ялте. Лич­ность, ровно ничем не замечательная.

Можете себе представить?! Является ко мне, пред­ставляется и просит сегодня же у него обедать, что у него соберутся гости и тому подобное?! Какой-то наивный на­хал?!

Что же вы ему сказали?

Спровадил его! Сказал ему, что не имею чести его знать и обедать к нему не пойду. Он только что ушел от меня!

На другой же день я мог сообщить Антону Павловичу, что барон В. имеет все основания быть на него в претензии. Он назвал гостей «на Чехова», и гости в назначенное время съехались к нему обедать. А обед оказался «без Че­хова»...

Едва ли не Чехову обязана была своим успехом также лекция Радецкого «О физическом воспитании детей».

Вижу я как-то А. П. с незнакомым господином. Они сидели на скамеечке над морем. Чехов подозвал меня и познакомил со своим собеседником. Оказался г. Ра- децкий.

Разговор у них шел о том, как бы устроить в Ялте лекцию Радецкого. Но Радецкий был стеснен временем, а для того, чтобы прочесть лекцию, надо было хлопотать о разрешении, о помещении и т. д. Чехову пришло на мысль обойти эти затруднения таким образом: вместо лекции устроить «собеседование» на ту же тему у кого- нибудь в доме и пригласить избранный круг местных общественных деятелей. Чтобы посоветоваться об этом, и позвал меня Антон Павлович. Я предложил для замаски­рованной лекции свою квартиру.

Я жил на краю города, высоко на горе, около кладбища, и Чехов усомнился, чтобы «туда собрались». Но я пору­чился Радецкому за успех дела, и «лекция» была назначена у меня в доме в тот же вечер.

Оповестить нужных людей о предстоящей у меня лекции и обеспечить ей обещанный «успех» мне не стоило большого труда. Достаточно пройти по набережной взад и вперед один раз, чтобы распустить по Ялте какой угодно слух. Только кое-кому мне пришлось послать на дом записки. А чтобы приглашаемые наверно пришли и не устрашились крутого подъема «на дачу грека Солоникио», где я жил, мне стоило только упомянуть о том, что «будет Чехов». Я так и делал. Останавливал, приглашал вечером к себе «на Радецкого» и невинно, вскользь прибавлял магические слова.

Приходите! — говорил я. — Будет интересно! Чехов будет!

Первыми пришли ко мне Чехов с Радецким. Увидев, что мы с женой превратили самую большую нашу комнату в аудиторию, для чего наставили рядами всю мягкую ме­бель и стулья, какие имели и смогли взять взаймы у сосе­дей, а для лектора, как водится, приготовили стол с тради­ционным графином с водой и стаканом, А. П. поднял меня на смех.

И никто не придет! — дразнил он меня.

Придут! — утверждал я.

Ну, кто полезет к вам на такую кручу? — спорил Чехов.

Вот увидите! — храбро отвечал я.

Моя правда оказалась! К назначенному времени гости стали сходиться, и скоро собралось человек сорок, почти все, кого я звал. Аудитория была заполнена. Собрались врачи, учителя гимназии, учителя и учительницы школ, некоторые гласные Думы и проч. Радецкому пришлось пойти к «кафедре» и формально прочитать лекцию.

Когда поздно вечером стали расходиться, известный в Ялте доктор Штангеев, лукаво подмигнув, сказал мне, прощаясь:

Сходочку устроили?

Ну, ну! Зачем страшные слова! — защищался я.

Последними уходили Чехов с Радецким ⁴.

Как это вам удалось залучить к себе столько наро­ду? — спросил меня Антон Павлович.

Ну, это уж мой секрет! — уклонился я от прямого ответа. — Слово такое знаю!

V

С балкона нашей дачи открывался великолепный вид на Ялту. Вся она лежала под нами, живописно сбегая амфите­атром по склону Дарсаны и Магаби к берегу моря. Ялтин­ский мол и пристань и далее широкий горизонт Черного моря довершали прелесть открывающейся панорамы. А. П. Чехову очень нравилось у нас на балконе.

— Это награда за трудность подъема на вашу дачу! — говорил он.

Я не помню, когда А. П. в первый раз пришел к нам. Оттого, вероятно, не помню, что А. П. бывал тогда у нас в доме очень часто, и память слила отдельные черты этих посещений в одно общее впечатление. Моя жена любила скульптуру и урывками занималась лепкой. Ей захотелось вылепить бюст Антона Павловича, и она просила разреше­ния снять с него для этой цели фотографию. Чехов охотно дал свое согласие, и в одно прекрасное утро операция эта была произведена над ним у нас на балконе. Снимал Анто­на Павловича наш случайный квартирант, искусный фо­тограф-любитель, ветеринарный врач из Харькова г. Вене­диктов. Чехов отдался во власть фотографа и безропотно слушался распоряжений жены и г. Бенедиктова. Послед­ний снял Чехова несколько раз: для целей лепки нужен был «фас» и «профиль» лица. С этих негативов г. Вене­диктов сделал жене два чудесных кабинетных портрета А. П. Он был снят «по-домашнему», в пиджаке, в мягкой летней рубашке со шнурком вместо галстука под отложным мягким воротником.

Жена приступила к работе. Антона Павловича заинте­ресовала техника лепки, и он стал заходить к нам смотреть, как работает жена и как подвигается вперед дело. Заметив, что жена пользуется его посещениями, чтобы исправлять сделанное за глаза по живой натуре, Антон Павлович сам предложил ей себя в натурщики и назначил время, когда будет приходить для сеансов. Вскоре Антон Павлович совсем освоился у нас, забавлялся с детьми, засиживался, иногда оставался обедать. Во время сеансов читал газеты или беседовал с нами. Тогда в «Русской мысли» печатались его очерки Сибири ⁵, откуда он недавно возвратился. А. П. много рассказывал о своем пребывании в Сибири и технических приемах исполненной им работы об этом путешествии. Как-то затеялся разговор о художественном творчестве, и я спросил Антона Павловича, какой психо­логии творчества подчиняется он сам? Пишет ли лю­дей с натуры, или персонажи его рассказов являются результатом более сложных обобщений творческой мысли?

Я никогда не пишу прямо с натуры! — ответил Антон Павлович.

Впрочем, это не спасает меня как писателя от неко­торых неожиданностей! — прибавил о н . — Случается, что мои знакомые совершенно неосновательно узнают себя в героях моих рассказов и обижаются на меня!

И он рассказал, как однажды в Москве, в хорошо знакомом ему семейном доме, где он часто бывал, его при­няли так дурно, так явно враждебно, что он, в недоумении, должен был уйти. Как потом ему сказали, причиною такой перемены к нему в этом доме была обида. Семейство это в одном из последних рассказов Антона Павловича «узнало себя» и стало смотреть на автора рассказа как на преда­теля.

А я и в мыслях не имел писать портреты с этих моих знакомых! [34] — заключил Антон Павлович.

Как-то я сказал Антону Павловичу, что в Ялту приехал Оболенский и очень хочет с ним познакомиться.

Какой Оболенский? Леонид? — спросил Чехов.

Да, Леонид Егорович!

Вот с ним мне до сих пор как-то не случалось встретиться. Познакомьте, я буду очень рад. Я этому чело­веку так много обязан.

И Чехов рассказал, что еще в начале его литературной карьеры, когда он писал еще под псевдонимом Чехонте и был полной неизвестностью, Л. Е. Оболенский напечатал фельетон, в котором очень лестно отозвался об его рабо-

7

тах .

Это был первый критик, который меня заметил и поощрил! — сказал Антон Павлович. — А мне в то время ободряющее слово литературной критики было очень нуж­но, очень дорого. Я тогда еще блуждал в поисках своего настоящего призвания, сомневался в достоинстве своих писаний, в своем литературном даровании. Оболенский первый своей похвалою окрылил меня и вдохновил на продолжение занятий художественной литературой. Я дав­но жду случая поблагодарить его за это!

Чехов с Оболенским познакомились.

Кажется, тогда именно мы целой компанией ездили в Массандру. З. отрекомендовал Антона Павловича виноде­лу С., и это тотчас возымело свое действие. С. расцвел от неожиданного удовольствия и сделал, с своей стороны, все, что мог, чтобы оказать знаменитому гостю радушное гостеприимство; отворил перед нашей компанией запо­ведные подвалы удельного ведомства и угостил замечатель­ными старыми ликерными винами, хранившимися еще со времен графа Воронцова.

В конце лета Антон Павлович уехал из Ялты. Бюст был окончен уже в его отсутствие и испорчен мастером при отливке из гипса. Одним из дорогих памятников того вре­мени осталась у нас одна из фотографий Чехова, снятого на балконе г. Бенедиктовым. Чехова с тех пор мы не встречали больше.

VI

пополнить литературу о Чехове только, может быть, мелки­ми штрихами. Мне же эти строки дороги как личное переживание, и писал я их для себя, как воспоминания о светлых днях моей жизни, озаренных и согретых Чехо­вым, его добрым, простым отношением ко мне и моей семье. Делюсь я этими воспоминаниями с читателями в день пятилетия со дня смерти писателя потому, что, как мне кажется, все, что касается А. П. Чехова, не может не быть интересным.

С. Юрки, Полтавск. губ. 27 июня 1909 г.

С. Т. СЕМЕНОВ

О ВСТРЕЧАХ С А. П. ЧЕХОВЫМ

В средине девяностых годов, в один из своих зимних наездов в Москву, я был в редакции «Посредника», поме­щавшейся тогда в Долгом переулке на Плющихе. Мы беседовали с Ив. Ив. Горбуновым, когда в передней раздал­ся звонок. Прислуга куда-то отлучилась, Иван Иванович был не совсем здоров и боялся подходить к двери; идти отпирать дверь пришлось мне.

Вошел господин выше среднего роста, с обыкновенным русским лицом, в поношенной меховой шубе и меховой шапке, со свертком под мышкой. Он спросил, дома ли Ив. Ив. Я сказал, что дома. Господин разделся, повесил шубу на вешалку, обтер платком запотевшие усы и напра­вился в редакционный кабинет. Я подумал, что это один из многочисленных посетителей редакции, и ушел в другую комнату.

Но не прошло и минуты, как ко мне вошел Ив. Ив. и, взявши меня за руку, со словами: «пойдемте, я вас позна­комлю», повел в редакционную комнату. Отрекомендовав меня, он назвал мне гостя; гость был Антон Павлович Чехов.

Я настолько растерялся от неожиданности, что не нашелся, что бы заговорить с А. П., и сосредоточился весь на созерцании и тогда уже очень уважаемого писателя, недавно подарившего русское общество «Палатой № 6».

«Посредник», начинавший тогда серию интеллигент­ных изданий и изо всей новейшей литературы останавли­вавшийся на вещах, заключавших в себе наиболее гу­манные идеи, больше всех нашел таких писаний у Антона Павловича. Им изданы были отдельно его рассказы: «Име­нины», «Жена», «Палата № 6» и включено несколько рассказов в сборники ¹. Несколько рассказов были взяты и для народной серии и перестали издаваться только пото­му, что этого не разрешает издательство Маркса ². На этот раз А. П. привез рукопись сельскохозяйственного словаря «Закром», составленного его братом М. П. Чеховым, и от­тиск только что появившегося рассказа «Черный монах». Об этом рассказе уже появились рецензии, не удовлетво­рявшие А. П — ча. Ив. Ив. по случаю своего недомогания прилег на диван, а А. П. медленно ходил по кабинету и рас­сказывал, в чем сущность его рассказа «Черный монах» и как его не поняли. Я не читал тогда рассказа и не мог понять, чем тогда огорчили А. П., но хорошо помню, что он был крайне недоволен таким поверхностным отношением критиков к художественным произведениям ³.