А. П. Чехов в воспоминаниях современников

В 1892 году из Москвы Чехов переехал в мелиховскую усадьбу, где мне приходилось бывать только изредка, всегда в компании с кем-нибудь; естественно, что при гостях Чехов не работал, но думаю, что его десятилетние писательские привычки остались.

В прекрасной книге жизни Чехова есть одна зага­дочная, как будто темная страничка; это — история с «По­прыгуньей».

В восьмидесятых годах Чехов дружил в Москве с Со­фьей Петровной Кувшинниковой. Это была дама уже не первой молодости, лет около сорока, художница-дилетант­ка, работою которой руководил Левитан. Никакой художе­ственной школы, как я слышал, она не кончила. Муж ее был полицейским врачом, кажется при Сущевской части. Раз в неделю на вечеринки Кувшинниковых собирались художники, литераторы, врачи, артисты. Часто бывали Чехов и Левитан. Я не был знаком с Кувшинниковой, но о ней мне много рассказывали жанрист Левитан, брат знаменитого пейзажиста, покойная артистка Малого театра Вера Сергеевна Васильева и кое-кто еще из друживших с Кувшинниковой лиц. По просьбе Измайлова я дал ему некоторые сведения о Кувшинниковой, и они напечатаны в его книге о Чехове ²⁹ без ссылки на меня.

По общему отзыву, Софья Петровна была женщиной интересной и незаурядной, хотя не отличавшейся красотой. В ней было что-то, что собирало в ее кружок выдающихся людей, но, кажется, стремления к оригинальности в ней было больше, чем подлинной, неподдельной оригинально­сти. Очень красочно и ярко В. С. Васильева описывала мне свою первую встречу с Кувшинниковой.

Весенним солнечным утром в дачной местности, где стоял какой-то эскадрон и по знакомству можно было достать верховую лошадь, В. С. Васильева шла по лугу. И видит, что к ней летит странная амазонка, в развеваю­щемся капоте, с развевающимися волосами, с обнаженны­ми ногами, вся — стремление, вся — порыв; легкий капот амазонки надет прямо на голое тело. Это и была Софья Петровна Кувшинникова, позже числившая В. С. Василь­еву в числе ближайших друзей.

Когда в 1892 году в двух номерах «Севера» появился известный рассказ Чехова «Попрыгунья», в Москве загово­рили, что Чехов героиню «Попрыгуньи» списал с Кувшин- никовой, а любовь героини к художнику Рябовскому — это любовь Кувшинниковой к Левитану. Неосторожность или ошибка Чехова в сюжете «Попрыгуньи» несомненны: взяв в героини художницу-дилетантку, в друзья дома он взял художника, да еще пейзажиста. Но еще большую ошибку он сделал, дав в мужья героине врача. Положим, муж Кувшинниковой был не выдающийся врач, будущее свети­ло науки, как муж «попрыгуньи», а заурядный полицей­ский врач, все же в общем это увеличило сходство семьи «попрыгуньи» с семьей Кувшинниковой и дало лишний повод различным литературным и нелитературным Тартю­фам вопить по адресу Чехова: «разбой! пожар!» ³⁰, а Кув- шинниковой и Левитану — лишний повод к претензии на Чехова. Если бы Чехов сделал мужем «попрыгуньи» не врача, а ну хотя бы педагога или инженера, у Тартюфов не нашлось бы материала для воплей о «пасквиле», о котором вопили они весьма усердно.

Да, Чехов ошибся. Без этой ошибки история с «Попры­гуньей» была бы решительным вздором, потому что серь­езный и вдумчивый Левитан совершенно не походил на ничтожного Рябовского, а пустельга-«попрыгунья» — на Кувшинникову, во всяком случае не бывшую пустельгой. Чехов любил Левитана и карикатурить его не стал бы. Мне Чехов говорил о Левитане: «Это еврей, который стоит пятерых русских», и с какою-то почти нежностью расска­зывал, что, уехав в Италию, Левитан так стосковался там по русской природе, что быстро вернулся назад. У Левитана была тонкая, художественная натура; кроме живописи, он страстно любил музыку, и я помню, как однажды, очу­тившись в Новом театре на «Гугенотах» ³¹ с очень плохим составом исполнителей, он испытывал почти физическую боль при какофонии певцов (наши места были рядом) и бежал из театра задолго до окончания оперы.

Наиболее отрицательным типом в «Попрыгунье» яв­ляется Рябовский, потому что у самой «попрыгуньи» все же бывают минуты раскаянья и добрых порывов души, но и Левитан, разожженный Тартюфами, кончил тем, что с год или года полтора подулся на Чехова, а затем старая дружба поставила крест на истории с «Попрыгуньей» и не преры­валась до смерти Левитана в течение шести или семи лет. Рассердилась на Чехова и Кувшинникова, вероятно под влиянием тех же Тартюфов, так как сорокалетней женщи­не — и притом не пустельге — узнавать себя в двадцати­летней пустельге не было особых резонов. Я не знаю, состоялось ли примирение между Чеховым и Кувшиннико- вой, но, конечно, утверждение кого-то из «историографов» случая с «Попрыгуньей», что от дома Кувшинниковой Чехову было «категорически отказано», — решительный

вздор ³².

Характерно одно: московская сплетня, рассказывая о раздражении Кувшинниковой и Левитана, ни одним словом не поминала, как же на «Попрыгунью» реагировал муж? Из этого умолчания можно сделать вывод, что колле­га Чехова по медицинскому факультету, как более уравно­вешенный человек, не придавал особого значения рассказу и смотрел на него не как на «пасквиль», а просто как на художественную вещь, как на одну из лучших миниатюр за последний период творчества Чехова.

А теперь два слова о «пасквиле». Пасквилем называется письменное или печатное произведение, заключающее в се­бе оглашение позорящих чью-либо честь обстоятельств. Какие же позорящие чью-либо честь обстоятельства огла­шает Чехов в «Попрыгунье»?

Осип Дымов — чудеснейший человек, стоящий вне всякого упрека. Попрыгунья довела своим поведением и изменой мужа почти до самоубийства. Но ведь С. П. Кув- шинникова мужа до самоубийства не доводила, во дни появления «Попрыгуньи» ее муж был жив и здоров, значит к ней это «оглашение» не могло относиться. Остается оглашение романа, но роман был известен всем знакомым, роман был решительно другого свойства, чем роман «по­прыгуньи», и к трагическим результатам не привел. Такие романы имела добрая половина литературной и художе­ственной Москвы. И в массе случаев мужья после разъезда не играли трагедии, а просто и мило ходили в гости к преж­ней жене и ее новому другу. Мог ли Чехов иметь что-либо против таких романов? Чехов был свободолюбив и никогда не выступал в роли цензора нравов. Но, в общем, все же нельзя отрицать в «Попрыгунье» какой-то неосторожно­сти, какой-то литературной ошибки Чехова.

Софья Петровна Кувшинникова пережила и мужа, и Левитана, и Чехова и своею красивою смертью доказа­ла, что она — не пустельга. Об ее смерти мне расска­зывал Адольф Левитан. Живя в глуши под Москвою, на даче, она заразилась, ухаживая за каким-то одиноким, оброшенным заразным больным, и умерла в несколько дней.

Художницей она была слабой. Я побывал на посмертной выставке ее картин в Московском обществе любителей художеств; картин хватило на целую выставку, но успеха выставка не имела.

Литературные Тартюфы, кроме «Попрыгуньи», назы­вают «прямым пасквилем» чеховскую «Ариадну». В «Ари­адне» Чехов будто бы вывел известную артистку Л. Б. Яворскую. Это уже решительный вздор.

Л. Б. Яворская в пору знакомства с Чеховым играла в московском театре Корша. Это была красивая, изящная женщина и не блестящая, но весьма и весьма интересная комедийная актриса. Благодаря ей и талантливой игре Яковлева (Наполеон) известная пьеса Сарду «Мадам Сан- Жен» при первой ее постановке в Москве прошла у Корша свыше ста раз в одном сезоне. Вся Москва бегала смотреть «Мадам Сан-Жен». И действительно, Катрин Юбше в ис­полнении Яворской и Наполеона в исполнении Яковлева стоило и стоило посмотреть. Чехов чуть-чуть был увлечен Яворской. Однажды, зайдя в театр Корша днем за редакци­онными билетами, я увидел Чехова выходящим откуда-то из глубины театральных недр.

Антон Павлович, что вы тут делаете? — с удивлени­ем спросил я. — Я думал, вы в Мелихове. Ах, да! я и забыл, что вы ухаживаете за Яворской!

Откуда вы знаете это?

Откуда? Да об этом вся Москва говорит!

Tout Moskou, tout Moskou! [27] — рассмеялся Чехов, но в дальнейшем разговоре (мы ушли вместе) не отрицал ухаживанья. А затем увлечение прошло, Яворская уехала из Москвы в Петербург, и к мимолетному роману Чехова была поставлена точка.

Кто первым пустил в публику и затем в печать вздор об «Ариадне»?

Возможно, что сама же Яворская. Как актриса, Л. Б. Яворская любила рекламу, а вздор с «Ариадной» делал вокруг ее имени некоторую шумиху. Журналисты, явно не расположенные к Чехову, делали вид, что верят сплетне, а искренне верили ей только люди малоосведом­ленные, плохо знавшие Чехова да и саму Яворскую. Решительно никакого «пасквиля» в «Ариадне» на Л. Б. Яворскую нет. Л. Б. Яворская была актриса, прежде всего актриса и как не актриса была не мыслима. Ариадна же — не актриса и не причастна к сцене ни с какой сто­роны.

Большой труд А. А. Измайлова «Чехов», составленный из его газетных статей, не обработан при выпуске и издан очень небрежно, с массой погрешностей, придающих со­вершенно неверное освещение фактам. Исправлю две-три, касающиеся моих сообщений.

Я как-то рассказывал Измайлову, что, зная доброту Чехова, братья-писатели не особенно церемонились с ним. Л. И. Пальмин однажды вызвал Чехова к себе, как к боль­ному, телеграммой; когда же Чехов явился, оказалось, что Пальмина не было дома, а романист Прохоров-Риваль протащил Чехова через половину Москвы лечить горнич­ную меблированных комнат, в которых он жил, от пустой головной боли. Последние четыре слова этой фразы у Из­майлова опущены («Чехов», стр. 215), получается явный вздор, как будто Чехов был специалистом по лечению, скажем, генералов, что ли, и лечить горничную считал ниже своего достоинства. Дело не в том, что пациентка была горничной, а в том, что у ней была пустейшая головная боль, с которой она сама могла дойти до Че­хова.

На стр. 166 «Чехова» Измайлов пишет:

«Юмористический жанр требовал таких жертв себе, что А. П. иногда считал нужным даже скрывать свое новое «произведение» от домашних. В одних из воспоминаний о нем (А. Грузинского) рассказан комический случай, как А. П., сам спрятавший вкладной лист «Осколков» с каким- то скабрезным рисунком, притворно помогал сестре, за­интересовавшейся нумером, найти его».

Маленькое сообщение мое, черточка из жизни Чехова, и здесь спутано, сбито, и получается новый явный вздор: Чехов иногда считал нужным скрывать от домашних свое новое произведение и потому прятал лист со скабрезным рисунком. Да что же, Чехов рисовал в «Осколках» карика­туры, что ли? Ведь не мог же не знать Измайлов, что карикатур Чехов не рисовал!

Вот моя картинка из жизни Бабкина в июле 1887 года:

«Приносят почту. Среди газет № журнала «Осколки». В № очень забавный, но несколько легкомысленный рас­сказ Чехова о надворном советнике Семигусеве, на крыльцо которого прачка на короткое время положила своего мла­денца («Беззаконие»). Надворный советник находит мла­денца, принимает его за своего собственного, подкинутого одной из его пассий со злобы, и чуть ли не идет с младенцем к жене каяться во грехах. В рассказе есть несколько фраз, к которым вполне применимы слова Беранже, говорившего, что он пишет не для институток. Нас зовут завтракать.

Вы прочли «Осколки», А. С? — спрашивает Чехов.

Да.

Я тоже. Нужно их прибрать.

Чехов запирает текст в стол и оставляет только картин­ки. После завтрака мы собираемся идти за грибами и на минуту возвращаемся в кабинет, кажется затем, чтобы захватить папиросы.

Антоша, пришли «Осколки»? — спрашивает сестра Чехова, в то время только что вышедшая из подростков.

Пришли, — отвечает Чехов и подает сестре кар­тинки.

Антоша, а где же текст?

Текст? Я не знаю, где текст. А. С., вы не брали текст? — спрашивает он у меня серьезно.

Нет, не брал, — еще серьезнее отвечаю я.

Я тебе найду текст, Маша, — утешает сестру Че­хов. — Только не сейчас, после...»

И все.

Вступление о юмористическом жанре — никчемно, по­тому что никаких жертв он не требовал. Лейкин не любил скабрезных вещей, и Чехов да и другие сотрудники «Осколков» писали их крайне редко.

В 1909 году, в пятилетие со дня смерти Чехова, высту­пил со своим «Опытом характеристики» Чехова H. М. Ежов. «Опыт» произвел в прессе тех лет большой шум ³³, и с очень резкими возражениями против «Опыта» выступили проф. Сакулин, Григ. Спир. Петров, Измайлов и др. известные журналисты. К сожалению, возражения затрогивали более нравственную сторону дела, а не были фактическим опровержением того вздора о Чехове, кото­рый в очень большом количестве дал в своем «Опыте» автор, что и позволило H. М. Ежову во втором его выступле­нии «Моя статья о Чехове» ³⁴ утверждать, что ни один из сообщенных фактов не был опровергнут. По существу же, факты не были опровергнуты не потому, что их нельзя было опровергнуть, а потому, что никто их опровержением не занялся.

Нравственная сторона дела весьма важная, но, конечно, не все же исчерпывающая сторона. Один из журналистов, например, упрекал H. М. Ежова, примерившего светлого и хорошего человека на свой аршин и нарисовавшего его дрянцом человеком, в некоторой неблагодарности, так как H. М. Ежов именно Чехову обязан всей своей литературной карьерой. Все это так. Но что же тут делать, если чувство благодарности, предположим, H. М. Ежову незнакомо, и откуда он может взять его, если этого чувства у него нет? А самое главное — плох ли, хорош ли, благодарен или не благодарен Чехову H. М. Ежов, сам Чехов не может стать от этого ни хуже, ни лучше, если бы характеристика Чехова H. М. Ежовым была верна. Поэтому, оставляя в покое нравственную сторону вопроса, я коснусь только его факти­ческой стороны.

Недавно я внимательно перечитал «Опыт характеристи­ки». Все, что касается семьи Ант. П., отца, воспитания детей, т. е. все, что H. М. Ежов переписал у Ал. П. Чехова (А. С—го) и о чем рассказывал ему Ник. Павл. Чехов, фактически верно и точно. Но там, где H. М. Ежов пытается делать собственные характеристики, подводить самостоя­тельные итоги, он обнаруживает полное незнание того, о чем он берется судить, и сделанные им выводы оказыва­ются явным вздором. Примером неосведомленности H. М. Ежова может служить тот простой факт, что он не знает даже, скольких лет умер Чехов. В последней главе своего «Опыта» он пресерьезно сообщает, что «Чехов скончался сравнительно молодым человеком, всего 42 лет от роду».

Бесцельно и скучно отмечать шаг за шагом все, что насочинял H. М. Ежов в своем «Опыте», поэтому я отмечу только два-три вздора и поставлю к отметкам точку. Покой­ный Измайлов в «Чехове» называет статью Ежова мутной и полной предубеждений против Чехова и говорит, что в силу осторожности ее хочется обойти. А. А. Измайлов не разбирался в статье внимательно, но критическое чутье подсказало ему верный взгляд на статью H. М. Ежова. Несомненно, эту статью нужно обходить, и людям, пишу­щим о Чехове, совершенно с нею не считаться.

А теперь возвращусь к статье.

В гл. V «Опыта», рассказывая о «Лешем», H. М. Ежов говорит:

«Центральной фигурой в нем являлся лесничий, любя­щий лес и рассуждающий о том, какова будет посаженная березка... через тысячу лет? Он-то и был «Леший», не знавший (вместе с автором), что «тысячелетних» берез не бывает».

Такое «невежество», конечно, было бы в высшей степе­ни постыдным и для автора и для лесничего, но дело-то в том, что в «Лешем» ни о какой тысячелетней березке лесничий не рассуждает и вообще речей о тысячелетней березке нет. H. М. Ежов в высшей степени бесцеремонно сам сочинил эту тысячелетнюю березку и делает Чехова ответственным за собственное его, Ежова, сочинение.

H. М. Ежов не знает не только текста Чехова, — не знает Буренина, не знает «Нового времени», в котором работал много лет. В гл. II, говоря о вступлении Чехова в «Новое время», H. М. Ежов пишет, что не Григорович рекомендо­вал Чехова Суворину, нет, это произошло не совсем так. «Может быть, Чехов никогда не попал бы в «Новое время», если бы в этой газете действительно не имелось «недре­манного литературного ока» в лице В. П. Буренина. Уже давно этот критик, просматривая газеты и журналы, заме­тил очерки А. Чехонте и не раз говорил в редакции «Нов. времени» при Суворине и других, что в малой прессе и в лейкинском юмористическом журнале есть маленький Мо­пассан, какой-то Чехонте, пишущий очень остроумные рассказы. Однажды, беседуя с заехавшим в редакцию Григоровичем, г. Буренин сказал:

— Читали вы рассказы Чехонте? Прочитайте, славная вещь! И хорошо бы его куда-нибудь в серьезный журнал пристроить».

Эта неизвестно для чего сочиненная H. М. Ежовым и вложенная им в уста В. П. Буренина фраза стоит сочи­ненной им же тысячелетней березки. Все мало-мальски знакомые с В. П. Бурениным и «Новым временем» люди знают, что в устах В. П. Буренина она так же умна, как намерение облагодетельствовать бедную девушку, отпра­вив ее для продажи на рынок невольниц. Буренин, ненави­девший толстые журналы и начавший травить Чехова именно после его перехода в толстые журналы, мечтает «пристроить» Чехова в толстый журнал?! Нет, это положи­тельно стоит тысячелетней березки! Я не говорю уже о том (это частность), что В. П. Буренин, старый и опытный журналист, привык, конечно, излагать свои мысли более литературным языком: «пристраивают» бедных старух в богадельню да маменькиных сынков на теплые места, а не талантливых писателей в толстые журналы. Разве Чехов хотя бы того же H. М. Ежова «пристроил» в «Новое время»?

Далее H. М. Ежов пишет:

«Быстрая литературная карьера А. П. Чехова совер­шенно изменила его самого и его отношения к окружаю­щим. Удача вскружила ему голову. Он стал суховат с прежними благоприятелями, стал глядеть свысока на знакомства. Прежние товарищи по небольшим изданиям казались ему мелюзгой»... «Чехов, войдя в известность, ужасался при появлении всякого малозначительного гостя и не любил разговоров даже с близкими знакомыми (?); только там, где для самого Чехова имелся интерес, высту­пали на сцену и любезности, и приглашения вновь, и дру­жеские поцелуи».

Как один из «прежних благоприятелей» Чехова, на основании собственных воспоминаний и писем Чехова, категорически утверждаю, что все это вздор. Литературные удачи ничуть не изменили отношения Чехова ни к В. А. Ги­ляровскому, ни ко многим другим «благоприятелям» из среды писателей и журналистов, ни ко мне. Как раньше, в 1887 году, он сетовал в письмах, что я не зашел простить­ся, уехал от его именин, и звал к себе, так и после пушкин­ской премии и литературных удач он писал мне: «не повидаться ли нам?» (92 г.), «я соскучился по Вас» (92 г.), «Я ждал Вас всю неделю. Отчего Вы не приехали?» (92 г., из Мелихова), «Если найдется свободная минутка, то напишите мне. Я очень скучаю» (99. г., из Ялты), «все праздники я буду сидеть дома и читать корректуру. Буду очень рад повидаться с Вами» (99 г., Москва), «Очень бы хотелось повидаться с Вами, потолковать. Напишите мне, в какой день и час Вы могли бы зайти ко мне, и тогда я оста­нусь дома, буду поджидать» (903 г., Москва).

Оригиналы всех писем, откуда я извлек эти фразы Чехова, у меня целы; где же здесь «сухость» и «гляденье свысока»? Или, быть может, приглашения и дружелюбие Чехова объясняются тем, что для самого Чехова имелся в свидании со мной «интерес»? Но какой же? Клятвенно уверяю, что как для Чехова, так и для меня в них имелся единственный интерес — интерес старинной приязни.

Бывали случаи — об этом я слышал от самого Чехова, — когда Чехов обрывал переписку и прекращал сношения с людьми, к которым ранее относился с большой приязнью. Но происходило это не по той причине, на которую указы­вает Н. М. Ежов, а потому, что люди эти оказывались очень грубыми, плохо воспитанными людьми (Чехов не перено­сил грубости), к тому же совершенно не оправдавшими тех надежд, которые возлагал на них Чехов. Потеряв интерес к ним, Чехов не видел причин поддерживать старое знаком­ство, и только. А его известность, его литературные удачи были тут решительно ни при чем.

H. М. Ежов с некоторою гордостью устанавливает точный цвет глаз Чехова. Да, цвет глаз он разглядел, но то, что было за глазами — души Чехова, — он не разглядел и не понял, не знает ее, с легким сердцем сочиняет небыли­цы и судит о Чехове вкривь и вкось.

Кстати, кроме «Опыта», напечатанного в «Историче­ском вестнике», Н. М. Ежов неоднократно выступал с пи- саньями о Чехове в газетных фельетонах, неизменно обнаруживая в этих писаньях ту же неосведомленность и ту же бесцеремонность в обращении с истиной, образчики которых я привел выше. В одном из таких фельетонов H. М. Ежов рассказывает, что у Чехова «не было основа­тельного знания того быта, который он пробовал серьезно затронуть». Как пример этого незнания H. М. Ежов приво­дит рассказ «Бабы», в котором Чехов будто бы совершенно неверно изобразил канун большого праздника в фабричной среде, что дает повод критику Чехова назидательно вос­кликнуть: «с подобным поверхностным отношением к делу ничего путного нельзя написать: не только рассказа «с идеей», а и простой корреспонденции».

Конечно, всем, внимательно читавшим Чехова, хорошо известно, что в чеховском рассказе «Бабы» ни о какой фабричной среде, ни о каком кануне большого праздника и речи нет. Но это простое обстоятельство очень мало забо­тит H. M. Ежова. Он твердо уверен, что хотя «с подобным поверхностным отношением к делу» даже простой коррес­понденции путно нельзя написать, но писать критические статьи о Чехове и легко и возможно.

В том же фельетоне, отзываясь весьма неодобрительно о «Жене» и «Дуэли», H. М. Ежов уверяет, что «эти повести Чехова, печатавшиеся в «Русской мысли» эпохи Лаврова и Гольцева, как бы восприняли на себя бесцветность самого журнала». Хвалить или порицать «Жену» и «Дуэль» H. М. Ежов, конечно, вполне волен, это дело его личного вкуса, но интересно было бы узнать, как на этих вещах Чехова могла отразиться бесцветность «Русской мысли», когда в пору их написания и напечатания Чехов в «Русской мысли» даже и не работал, а напечатаны они были, как это всем, кроме H. М. Ежова, известно, — «Жена» в «Северном вестнике» (1892, № I), а «Дуэль» в «Новом времени» (1891, №№ 5621, 5622 и след.)?

В извиненье H. М. Ежова можно сказать, что судит о Чехове вкривь и вкось не один он, охотников до подобных суждений весьма много. Они говорят о сдержанности, о скрытности Чехова. Конечно, он не видел нужды испове­доваться первому встречному, но масса интимных вещей, рассыпанных в письмах Чехова, доказывает, что Чехов не был скрытным. Мне он рассказывал об одном своем сту­денческом увлечении то, что другие, наверно, предпочли бы не рассказывать. Будучи скрытным или чрез меру тщеслав­ным, а его рисовали порой и таким, он не стал бы переда­вать неодобрительных отзывов о своих вещах. А только от Чехова я узнал, что после «Степи» А. В. Круглов писал в какой-то маленькой петербургской газетке: «Нужно обла­дать большой долей самомнения и нахальства, чтобы после Гоголя браться за описание степи». Позже А. В. Круглов переменил мнение о Чехове и после смерти Чехова писал где-то ³⁵, что горячо любил Чехова и что портрет «дорогого Антона Павловича» — лучшее украшение его письменного стола.

Чехов был одним из самых душевных людей, которых я знал когда-либо. Я не скажу ничего нового, отметив, что в Чехове были видны большой ум и большая духовная сила, но, кроме того, в его внешности, в манере держать себя сквозило какое-то врожденное благородство, точно он был странным и чуждым пришельцем в доме родителей, быть может и милых (мать Чехова), но совсем уже не затейли­вых людей. И мне казалось, что от Чехова не может укрыть­ся ни малейшая фальшь и ему невозможно солгать; позже то же писал о Льве Толстом один из знакомых Толстого. Очень талантливым членом семьи Чеховых был рано умер­ший художник — Николай, но это был простой, очень несложный «рубаха-парень». Антон Чехов стоял от него на недосягаемой высоте, и появление Антона в семье Чеховых было для меня загадкою, которой я не мог разрешить за всю жизнь.

В восьмидесятых годах, когда я познакомился с Чехо­вым, он казался мне очень красивым, но мне хотелось услышать женское мнение о наружности Чехова, и я спро­сил одну женщину исключительной красоты, когда-то встречавшуюся с Чеховым, что представлял собой Чехов на женский взгляд?

Она ответила:

Он был очень красив...

Подобно Щедрину, Чехов превыше всего ставил пи­сательское звание, всегда интересовался писателями, боль­шими и маленькими, и немало из этих последних вывел или по крайней мере стремился «вывести в люди». Познако­мившись у Чехова с Лейкиным, я на следующий день сказал Чехову, что первое знакомство с Лейкиным оставило во мне приятное впечатление. Чехов ответил:

У Лейкина, как и у всех нас, есть свои недостатки. Но есть и достоинства. Лейкин прежде всего — литератор. И это нужно ценить. Возьмите Горбунова: тот все дружит с генералами, а у Лейкина нет этих замашек. Для Лейкина прежде литератор, а затем — генерал.

Несмотря на наружную сдержанность, в характере Чехова было много азарта, страсти, увлечения тем делом, за которое он брался. С увлечением он ухаживал за своими цветами в Мелихове, с увлечением играл в крокет в Бабки­не — помню, иногда партия затягивалась, на землю опускались густые сумерки, но Чехов не хотел бросать игры, и мы с Киселевым кончали партию, подставляя зажженные спички к невидимым шарам, — с увлечением работал за письменным столом над рассказами, без чего, несмотря на большой талант, в книгах Чехова не было бы рассыпано так много превосходных вещей. Надумав писать «субботник» для «Нового времени», он отдавал всего себя теме и, случалось, по целой неделе сосредоточенно думал только о ней.

С легкой руки артистов Художественного театра, кото­рые оригинальности ради нередко каждый тип на сцене снабжают каким-нибудь необычайным говорком, во многих воспоминаниях Чехов заговорил удивительным языком, каким он никогда не говорил в действительности: «я же... вы же видите... послушайте же» и т. д. Чехов любил обра­щение «батенька», любил слово «знаете», — и только. Однажды я рассказал ему, что один из наших приятелей, человек женатый, увлекся знакомой барышней, очень кра­сивой (к слову сказать, о красоте этой барышни есть отметки в чеховской переписке), и хочет просить у жены развода.

Чехов ответил задумчиво:

Ну, батенька, не даст она развода ему!

Почему?

Просить развода у женщины... да знаете, это то же, что сказать беллетристу: «мне не нравится ваш рассказ»!

В разговоре Чехова, как драгоценные камни, сверкали оригинальные сравнения, но, в общем, он говорил пре­восходным, правильным языком, да не мог такой мастер слова мямлить и твердить что-то несуразное:

Я же... послушайте же... — и т. д.

Кстати, Чехов угадал: наш приятель не получил от жены развода и до смерти, около двадцати лет, прожил с любимой женщиной, как говорили раньше, в «граждан­ском браке».

Чьи-то воспоминания рисовали Чехова чуть ли не трусом. Хотя оружие писателей, по определению самого же Чехова, — не огнестрельное оружие [28], но память моя сохра­нила один случай, хорошо рисующий «трусость» Чехова.

Однажды, в жаркий июльский день, мы с Чеховым в большом лесу близ Бабкина собирали грибы. Чехов очень любил это занятие и, чтобы отправиться в лес, делал после завтрака перерыв даже в срочной работе. Лес близ Бабкина был березовый, как я поминал уже, большой, и грибов в нем водилось множество.

Сначала мы брели вместе, затем разошлись; вначале перекликались, затем потеряли друг друга, и Чехов пере­стал отзываться на мой призыв. Я жил лет семь перед этим в глухих лесах Покровского уезда, где в то время не совсем еще перевелись медведи, привык к лесу, но не мог пору­читься, что быстро найду выход из бабкинского леса. Да и Чехов мог хватиться и искать меня где-нибудь совсем в другой стороне. В результате, после некоторого раздумья, я пошел в ту сторону, где скрылся Чехов, и, пройдя с пол­версты, начал звать Чехова насколько мог громко:

Антон Па-вло-вич!!!

Вдруг кусты невдалеке от меня затрещали, раздвину­лись, и на поляну, где я стоял, широко шагая, вышел, почти выбежал Чехов. В одной руке у него покачивался тонень­кий хлыстик, которым он раздвигал траву, собирая грибы, в другой беспомощно трепыхалась корзинка с грибами.

Что с вами, А. С? — испуганно спросил Чехов.

Со мной? Ровно ничего.

Я думал, на вас волк напал!

Я рассмеялся и сказал, что, если бы на меня напал волк, я не стал бы звать его на помощь, но это было бесконечно трогательно — с тоненьким хлыстиком, который едва ли вспугнул бы и зайца, он бежал, чтобы помочь мне отбиться от волка.

С тех пор прошло более тридцати лет, но и сейчас, как живая, стоит передо мной в березовом бабкинском лесу, с испугом в глазах, стройная фигура этого прекрасного писателя и благородного человека...

Л. А. АВИЛОВА

А. П. ЧЕХОВ В МОЕЙ ЖИЗНИ

И вот уже ветром разбиты, убиты Кусты облетелой ракиты. И прахом дорожным Угрюмая старость легла на ланиты. Но в темных орбитах Взглянули, сверкнули глаза

Невозможным... И радость, и слава — Все в этом сиянье бездонном

И дальном. Но смятые травы

Печальны.

И листья крутятся в лесу обнаженном... И снится, и снится, и снится: Бывалое солнце!

Тебя мне все жальче и жальче... О глупое сердце, Смеющийся мальчик, Когда перестанешь ты биться?

А. Блок

...уйди в себя, в свои воспоминанья, — и там глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобой своей пахучей, все еще све­жей зеленью и лаской и силой весны!

Тургенев [29]

мне чувства нежности и зависти. Рядом с ней я казалась самой себе слишком высокой, румяной и полной... Ничуть не похожей на мечту, как она. Кроме того, я была москвич­кой и только второй год жила в Петербурге, следовательно я была еще провинциалкой, а она была не только столичной дамой, но и много путешествовала за границей, носила парижские туалеты, жила в собственном богатом особняке. У нее бывали многие знаменитости: артисты, художники, певцы, поэты, писатели. Да и ее прошлое, ее замужество по любви с «увозом» прямо с танцевального вечера, в то время как отец, ненавидевший ее избранника, особенно зорко наблюдал за ней, все это окружало ее в моих глазах вол­шебным ореолом. А что представляла из себя я! Девушку с Плющихи, вышедшую замуж за только что окончившего студента, занимавшего теперь должность младшего дело­производителя департамента народного просвещения. Что было в моем прошлом? Одни несбывшиеся мечты. Я была невестой человека, которого, мне казалось, я горячо люби­ла. Но я в нем разочаровалась и взяла свое слово обратно. И из всего этого, очень тяжелого для меня, переживания я вынесла твердое решение: не поддаваться более дурману влюбленности, а выбрать мужа трезво, разумно, как выби­рают вещь, которую придется долго носить. И я выбрала и гордилась своим выбором. Он был очень умен, очень способен и, помимо университета, приобрел много разно­родных знаний благодаря своей любознательности и любви к чтению.

Несколько грубоватый в своих выражениях, он был искренен, прям, часто язвителен, никогда не стеснялся выразить свое мнение и, несмотря на свой очень молодой возраст, импонировал даже взрослым и внушал к себе уважение.

Зубаст! — говорил про него мой зять, муж сестры Нади, и смеялся.

Но и он относился к Мише не как к мальчишке, а как равный к равному. Я еще хорошо помнила, как он ото­звался о моем прежнем женихе, офицере.

Что ж, — сказал он, — хорош! И рейтузы обтянуты, и ус... «Гусар, на саблю опираясь»... ³ Хорош!

Этот отзыв, по всей вероятности, положил начало моему охлаждению.

Миша знал, что я не люблю его, как принято любить женихов. Он сам принимал горячее участие в моем неу­дачном романе и даже держал пари с моим прежним женихом, что я не выйду за него замуж.

Пари было заключено на полдюжины шампанского в моем присутствии и было принято как шутка. Мы так и поняли, что Миша хочет угостить нас. Но он был преду­смотрительнее и проницательнее нас. Свое пари он выиграл, но... шампанского не получил. «Зато женюсь-то я, а не он», — утешался Миша, и ему, казалось, было совсем без­различно, что его будущая жена только ценит, а не любит его. Он как будто даже забыл о моем признании. Но, как потом оказалось, совсем не забыл, и я за это признание долго и тяжело платилась.

Была мечта — сделаться писательницей. Я писала и стихами и прозой с самого детства. Я ничего в жизни так не любила, как писать. Художественное слово было для меня силой, волшебством, и я много читала, а среди моих люби­мых авторов далеко не последнее место занимал Чехонте. Он печатался, между прочим, и в газете, издаваемой моим зятем, и каждый его рассказ возбуждал мой восторг. Как я плакала над Ионой ⁴, который делился своим горем с своей клячей, потому что никто больше не хотел слушать его. А у него умер сын. Только один сын у него был и — умер. И никому это не было интересно. Почему же теперь, когда Чехов это написал, всем стало интересно, и все чита­ли, и многие плакали? О, могущественное, волшебное художественное слово!

«Приходи сейчас же, непременно, у нас Чехов». Я сама кормила своего сынишку Левушку, которому было уже девять месяцев, но весь вечер я могла быть свободна, так как после купанья он долго спокойно спал, да и няня у меня была надежная, очень преданная и любящая. Она и меня вынянчила в свое время.

Миша был занят, да его и не интересовало знакомство с Чеховым, и я ушла одна.

Он ходил по кабинету и, кажется, что-то рассказывал, но, увидев меня в дверях, остановился.

— А, девица Флора, — громко сказал Сергей Николае­вич, мой зять, — Позвольте, Антон Павлович, представить вам девицу Флору. Моя воспитанница.

Чехов быстро сделал ко мне несколько шагов и с ласко­вой улыбкой удержал мою руку в своей. Мы глядели друг на друга, и мне казалось, что он был чем-то удивлен. Веро­ятно, именем Флоры. Меня Сергей Николаевич так называл за яркий цвет лица, за обилие волос, которые я еще заплета­ла иногда в две длинные, толстые косы.

Знает наизусть ваши рассказы, — продолжал Сергей Николаевич, — и, наверное, писала вам письма, но скрыва­ет, не признается.

Я заметила, что глаза у Чехова с внешней стороны точно с прищипочкой, а крахмальный воротник хомутом и галстук некрасивый.

Когда я села, он опять стал ходить и продолжать свой рассказ. Я поняла, что он приехал ставить свою пьесу «Иванов», но что он очень недоволен артистами, не узнает своих героев и предчувствует, что пьеса провалится. Он признавался, что настолько волнуется и огорчается, что у него показывается горлом кровь. Да и Петербург ему не нравится. Поскорее бы все кончить и уехать, а впредь он дает себе слово не писать больше для театра. А ведь арти­сты прекрасные и играют прекрасно, но что-то чуждое для него, что-то «свое» играют.

Вошла сестра Надя и позвала всех к ужину. Сергей Николаевич поднялся, и вслед за ним встали и все гости. Перешли в столовую. Там были накрыты два стола: один, длинный, для ужина, а другой был уставлен бутылками и закусками. Я встала в сторонке у стены. Антон Павлович с тарелочкой в руке подошел ко мне и взял одну из моих кос.

Я таких еще никогда не видел, — сказал он. А я по­думала, что он обращается со мною так фамильярно только потому, что я какая-то девица Флора, воспитанница. Вот если бы он знал Мишу и знал бы, что у меня почти годова­лый сын, тогда...

За столом мы сели рядом.

Она тоже пописывает, — снисходительно сообщил Чехову Сергей Николаевич. — И есть что-то... Искорка... И мысль... Хоть с куриный нос, а мысль в каждом рассказе.

Чехов повернулся ко мне и улыбнулся.

Не надо мысли! — сказал о н . — Умоляю вас, не надо. Зачем? Надо писать то, что видишь, то, что чувствуешь, правдиво, искренно. Меня часто спрашивают, что я хотел сказать тем или другим рассказом. На эти вопросы я не отвечаю никогда. Я ничего не хочу сказать. Мое дело пи­сать, а не учить! И я могу писать про все, что вам угодно, — прибавил он сулыбкой. — Скажите мне написать про эту бутылку, и будет рассказ под таким заглавием: «Бутылка». Не надо мыслей. Живые, правдивые образы создают мысль, а мысль не создаст образа.

И, выслушав какое-то льстивое возражение от одного из гостей, он слегка нахмурился и откинулся на спинку стула.

Да, — сказал он, — писатель это не птица, которая щебечет. Но кто же вам говорит, что я хочу, чтобы он щебе­тал? Если я живу, думаю, борюсь, страдаю, то все это отражается на том, что я пишу. Зачем мне слова: идея, идеал? Если я талантливый писатель, я все-таки не учи­тель, не проповедник, не пропагандист. Я правдиво, то есть художественно, опишу вам жизнь, и вы увидите в ней то, чего раньше не видали, не замечали: ее отклонение от нормы, ее противоречия...

Он неожиданно повернулся ко мне.

Вы будете на первом представлении «Иванова»? — спросил он.

Вряд ли. Трудно будет достать билет.

Я вам пришлю ⁵, — быстро сказал о н . — Вы здесь живете? У Сергея Николаевича?

Я засмеялась.

Наконец я могу сказать вам, что я не девица Флора и не воспитанница Сергея Николаевича. Это он так зовет меня в шутку. Я сестра Надежды Алексеевны, и вообрази­те, замужем и мать семейства. И так как я кормлю, я долж­на спешить домой.

Сергей Николаевич услыхал, что я сказала, и закричал мне:

Девица Флора, придут за тобой, если нужно. Мы живем в двух ш а г а х, — объяснил он Антону Павловичу. — Сиди. Спит твой пискун. Антон Павлович, не пускайте ее.

Антон Павлович нагнулся и заглянул мне в глаза. Он сказал:

У вас сын? Да? Как это хорошо.

Как трудно иногда бывает объяснить и даже уловить случившееся. Да, в сущности, ничего и не случилось. Мы просто взглянули близко в глаза друг другу. Но как это было много! У меня в душе точно взорвалась и ярко, радо­стно, с ликованием, с восторгом взвилась ракета. Я ничуть не сомневалась, что с Антоном Павловичем случилось то же, и мы глядели друг на друга удивленные и обрадован­ные.

Я опять сюда приду, — сказал Антон Павлович. — Мы встретимся? Дайте мне все, что вы написали или напечатали. Я все прочту очень внимательно. Согласны?

Когда я вернулась домой, Левушку уже пеленала няня, и он кряхтел и морщился, собираясь покричать.

У меня сын? Как это хорошо, — сказала я ему смеясь и радуясь.

Миша вошел в детскую следом за мной.

Взгляни на себя в зеркало, — сердито сказал о н . — Раскраснелась, растрепалась. И что за манера носить косы! Хотела поразить своего Чехова. Левушка плачет, а она, мать, с беллетристами кокетничает.

Слово «беллетрист» было у Миши синонимом пустобре­ха. Я это знала.

Чехов — беллетрист? — сухо спросила я.

Миша стал ходить по комнате.

А что? Понравился? Расскажи.

Я показала ему глазами на Леву: он глотал, закатывая глазки, нельзя было мешать ему. Миша ушел и стал ходить и свистеть в другой комнате. Я давно привыкла к его свисту, но теперь не могла не возмутиться. Вечный «Стре­лочек»! «Я хочу вам рассказать, рассказать, рассказать...» Неужели ему самому не противно?

И я чувствовала, как я потухала. Чувствовала, как безотчетная радость, так празднично осветившая весь мир, смиренно складывала крылья, свертывала свой ослепитель­ный павлиний хвост, жалобно вытягивала шею. Кончено! Все по-прежнему. И жить будем по-прежнему. Почему жизнь должна быть легка и прекрасна? Кто это обещал?..

Но у меня сын. Да, сын! Вот этот комочек. У него кругленькие щечки и на одной капля молока. Он вытащил из-под пеленки ручонку и положил ее ко мне на грудь. Лапка моя ненаглядная! Спи, моя радость!

II

Что такое семейное счастье? Это редкое, очень при­хотливое растение, за которым нужен постоянный, очень заботливый уход.

С рождения Левы я стала очень ухаживать за своим «семейным счастьем».

Прошло уже три года с моего первого свидания с Чехо­вым. Я часто вспоминала о нем и всегда с легкой мечтатель­ной грустью. А у меня уже было трое детей: Лева, Лодя и грудная Ниночка. Миша был примерным отцом. Чтобы увеличить средства к жизни, он взял еще вечернюю работу, а все свободное время возился и нянчился с детьми. Но он был несколько неловок и, когда брал ребенка на руки, ронял с него одеяло и пеленки, а играя со старшими, ломал их игрушки. Мальчики с укоризной говорили ему: «Эх, папа!» — но всегда ждали его прихода с радостью и не­терпением. Даже Ниночка тянулась к нему ручонками и ласково ворковала на его руках.

Несомненно, наше семейное счастье окрепло. Миша как-то сказал мне:

Ну что, мать? Пришпилили тебе хвост? Не хочешь теперь разводиться?

Я поморщилась.

Что? выражение тебе не нравится? Так ведь я не беллетрист. А ведь помнишь, как ты в первый же год пред­лагала мне разойтись?

Еще бы этого не помнить! Этот первый год моего замужества остался у меня в памяти как кошмар. Во-пер­вых, полной неожиданностью был невероятно скверный характер мужа и его несносная требовательность. Первый раз мы поссорились, только что вернувшись из церкви, где нас повенчали. Он требовал, чтобы я надела калоши, чтобы идти гулять. Я не хотела надевать калош. Мы стояли друг против друга, как два молодых петуха перед дракой. Позже мы ссорились из-за таких же пустяков по нескольку раз в день. Я отстаивала свою самостоятельность, он — свой авторитет.

А откуда взялся этот авторитет? Он был всего на год старше меня, и я помнила его еще гимназистом второго класса. И разве он смел противоречить мне хотя в чем- нибудь, пока я не стала его женой?

Я хотела заниматься литературой. Гольцев как-то пред­ложил мне принести ему все, что я написала, и затем стал заставлять меня работать. Он объяснял мне недостатки моих рассказов и требовал, чтобы я их переделывала. Иног­да он говорил мне: «Это совсем хорошо, можно было бы даже напечатать, но вам еще рано. Поработайте».

Когда я ему сказала, что выхожу замуж, он огорченно воскликнул:

Ну, теперь кончено! Теперь из вас ничего не выйдет!

А я тогда дала себе слово, что ничего не «кончено», что

я буду работать и что замужество ничему не помешает. Но я ошиблась! Сразу жизнь сложилась так, что у меня совсем не было времени писать. Миша до обеда был в департа­менте. Казалось бы, я могла быть свободной и делать то, что я хочу, тем более, что у меня была прислуга. Но это только так казалось. Весь день уходил на мелочи: я должна была идти за покупками и брать припасы именно там, где назна­чал Миша: кофе на Морской, сметану на Садовой, табак на Невском, квас на Моховой и т. д.

И должна была делать соус к жаркому сама, а не поручать это дело кухарке; я должна была набить папиро­сы. И еще главной заботой моей жизни были — двери.

Двери должны были быть плотно закрыты весь день, чтобы из кухни не проникал чад, и настежь открыты вечером, чтобы воздух сравнялся. И горе мне, если, возвращаясь со службы, Миша улавливал малейший запах из кухни. Вече­ром, когда Миша садился писать свою диссертацию, я тогда устраивалась в спальне и принималась за свою рукопись, но сейчас же раздавался окрик:

Зачем дверь в спальню закрыта? Открой! Да ты что там делаешь? Иди ко мне!

Мне хочется писать.

Тебе только хочется, а мне надо. И я тут запутался в предложении. Помоги-ка мне выбраться, беллетристка.

Потом он начинал ходить по комнате и свистеть «Стре­лочка».

Когда я ему предложила разойтись, он сказал:

Из-за чего? Подумай. Ведь все наши недоразумения и ссоры из-за твоего упрямства. Ты привыкла жить безала­берно, руководствуясь только капризом. Ты считаешь это свободой, а я — беспорядком. У меня скучнейшая служба, потому что ты пожелала жить в городе, а не в деревне, где я мог бы заниматься хозяйством. Я с этим помирился. Почему ты не можешь помириться с тем, что тебе прихо­дится держать дом в порядке? Неужели ты можешь требовать, чтобы я только восхищался твоей красотой и говорил тебе любезности? И ты хочешь разводиться? Из- за чего? Стыдно!

Но я предложила ему разойтись не из-за того, что он не говорил мне любезностей, а из-за его слишком тяжелого и, как оказалось, наследственного нрава. Я думала заставить его встряхнуться, оглянуться на себя. Я предложила ему разойтись после того, как он, уже далеко не в первый раз, с бешенством кричал, что я не имела права женить его на себе, искалечить всю его жизнь из-за каких-то соображений и расчетов, из эгоизма, без любви, зная, как велика и сильна его любовь. Разве он не встретил бы девушку, которая по- настоящему полюбила бы его! Полюбила бы, а не выбрала бы, как я.

Как это ни странно, но с такой точки зрения я никогда не смотрела на наш брак. И я стала чувствовать за собой какой-то неоплатный долг. Как было исправить эту чудо­вищную вину, если была вина? Ведь я ничего не скрыла от него, и он знал с самого начала, что я не люблю его. Поэто­му, после одного очень бурного скандала, я и предложила ему разойтись. Но разве он мог на это согласиться?

Я отлично знала, что он любит меня больше, а неменьше прежнего, что он жить без меня не может. А кроме того, мы уже знали, что у нас будет Левушка, и с одинако­вым умилением и нетерпением ждали его.

И его рождение внесло «семейное счастье». Мы стали менее упорно бороться друг с другом, стали уступчивее. Явилось еще двое детей, и уж не могло быть речи о том, чтобы мы разъехались или развелись. Мне «пришпилили хвост», а Мише пришлось очень много работать, чтобы содержать семью.

В эти три года мы очень сжились, сдружились, и мне стало гораздо легче сносить припадки гнева Миши, тем более что он всегда в них горько раскаивался и старался загладить свою вину. Он даже почти не мешал мне писать в свободное время, а я начала печататься, и теперь жизнь казалась мне полной и часто, когда дети не болели, счастли­вой.

Было только скучно.

III

В январе 1892 года Сергей Николаевич праздновал 25-летний юбилей своей газеты ⁶ Торжество должно было начаться молебном, а затем приглашенные должны были перейти в гостиную, где был накрыт длиннейший стол для обеда. В столовой гости не поместились бы, и поэтому там все было приготовлено для церковной службы.

Из гостиной в столовую проходили вдоль балюстрады лестницы из передней, а против лестницы было вделано в стену громадное зеркало. Я встала у дверей гостиной и могла, не отражаясь сама в зеркале, видеть в нем всех, кто поднимался, раньше, чем они показывались на площадке. Шли мужчины и женщины, много знакомых, много незна­комых, и я с тоской думала о том, какой скучный предстоял день. Посадят меня за стол с каким-нибудь важным гостем, которого я должна буду занимать, а обедать будут долго, долго, часами, и все надо будет ухитряться находить темы для разговора, казаться оживленной и любезной.

129

И вдруг я увидела в зеркале две поднимающиеся фигуры. Случается, что один взгляд снимает моменталь­ную фотографию и сохраняет ее в памяти на всю жизнь. Я как сейчас вижу непривлекательную голову Суворина, а рядом молодое, милое лицо Чехова. Он поднял правую руку и откинул назад прядь волос. Глаза его были чуть прищурены, и губы слегка шевелились. Вероятно, он говорил, но я не могла этого слышать. Они поспели к само-

5 Заказ № 90му началу молебна. Все столпились в столовой, послыша­лось пение, тогда я тоже вмешалась в толпу. И, пока служили и пели, я вспоминала мою первую встречу с Анто­ном Павловичем, то необъяснимое и нереальное, что вдруг сблизило нас, и старалась угадать, узнает ли он меня? Вспомнит ли? Возникнет ли опять между нами та близость, которая три года назад вдруг так ярко осветила мою душу?

Мы столкнулись в толпе случайно и сейчас же радостно протянули друг другу руки.

Я не ожидала вас видеть, — сказала я.

А я ожидал, — ответил о н . — И знаете что? Мы опять сядем рядом, как тогда. Согласны?

Мы вместе прошли в гостиную.

Давайте выберем место?

Бесполезно, — ответила я. — Вас посадят по чину, к сонму светил; одним словом, поближе к юбиляру.

А как было бы хорошо здесь — в уголке, у окна. Вы не находите?

Хорошо, но не позволят. Привлекут.

А я упрусь! — смеясь сказал Чехов. — Не поддамся.

Мы сели, смеясь и подбадривая друг друга к борьбе.

А где же Антон Павлович? — раздался громкий вопрос Сергея Николаевича. — Антон Павлович! Позвольте вас просить...

Надя тоже искала глазами и звала.

Чехов приподнялся и молча провел рукой по волосам.

Ах, вот они где. Но и вашей даме здесь место рядом с вами. Прошу!

Да пусть, как хотят, — неожиданно сказала Н а д я , — Если им там больше нравится...

Сергей Николаевич засмеялся, и нас оставили в покое.

Видите, как хорошо, — сказал Антон Павлович. — Победили.

Вы многих тут знаете? — спросила я.

А не кажется вам, — не отвечая, заговорил Антон Павлович, — не кажется вам, что когда мы встретились с вами три года назад, мы не познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки?

Да... — нерешительно ответила я.

Конечно, да. Я знаю. Такое чувство может быть только взаимное. Но я испытал его в первый раз и не мог забыть. Чувство давней близости. И мне странно, что я все- таки мало знаю о вас, а вы — обо мне.

Почему странно? Разлука была долгая. Ведь это было не в настоящей, а в какой-то давно забытой жизни?

А что мы были тогда друг другу? — спросил Чехов.

Только не муж и жена, — быстро ответила я.

Мы оба рассмеялись.

Но мы любили друг друга. Как вы думаете? Мы были молоды... И мы погибли... при кораблекрушении? — фанта­зировал Чехов.

Ах, мне даже что-то вспоминается, — смеясь ска­зала я.

Вот видите. Мы долго боролись с волнами. Вы держались рукой за мою шею.

Это я от растерянности. Я плавать не умела. Значит, я вас и потопила.

Я тоже плавать не мастер. По всей вероятности, я пошел ко дну и увлек вас с собой.

Я не в претензии. Встретились же мы теперь как друзья.

И вы продолжаете вполне мне доверять?

Как доверять? — удивилась я. — Но ведь вы меня потопили, а не спасли.

А зачем вы тянули меня за шею?

Антона Павловича не забывали присутствующие. Его часто окликали и обращались к нему с вопросами, с при­ветствиями, с комплиментами.

Я сейчас говорю соседу: «Какая конфетка ваш рассказ...»

Эта «конфетка» нас ужасно рассмешила, и мы долго не могли смотреть друг на друга без смеха.

А как я вас ждала, — вдруг вспомнила я. — Как я вас ждала! Еще когда жила в Москве, на Плющихе. Когда еще не была замужем.

Почему ждали? — удивился Антон Павлович.

А потому, что мне ужасно хотелось познакомиться с вами, а товарищ моего брата, Попов, сказал мне, что часто видит вас, что вы славный малый и не откажетесь по его просьбе прийти к нам. Но вы не пришли.

Скажите этому вашему Попову, которого я совер­шенно не знаю, что он мой злейший враг, — серьезно сказал Чехов.

И мы стали говорить о Москве, о Гольцеве, о «Русской мысли».

Не люблю Петербурга, — повторил Че хо в . — Холод­ный, промозглый весь насквозь. И вы недобрая: отчего вы не прислали мне ничего? А я вас просил. Помните? Просил прислать ваши рассказы.

5*

Стали подходить чокаться шампанским. Чокались, кла-

131

нялись, улыбались. Антон Павлович вставал, откидывал волосы, слушал, опустив глаза, похвалы и пожелания. И потом садился со вздохом облегчения.

Вот она — слава, — заметила я.

Да, черт бы ее побрал. А ведь большинство ни одной строчки не прочли из того, что я написал. А если и читали, то ругали меня. А мне сейчас не слов хочется, а музыки. Почему нет музыки? Румын бы сюда. Необходима музыка. Вам сколько лет? — спросил он неожиданно.

Двадцать восемь.

А мне тридцать два. Когда мы познакомились, нам было на три года меньше: двадцать пять и двадцать девять. Как мы были молоды.

Мне тогда еще не было двадцати пяти, да и теперь нет двадцати восьми. В мае будет.

А мне было тридцать два. Жалко.

Мне муж часто напоминает, что я уже не молода, и всегда набавляет мне года. Вот и я немного набавляю.

Не молоды? В двадцать семь лет?

Стали вставать из-за стола. Обед тянулся часа три, а для меня прошел быстро. Я увидела Мишу, который проби­рался ко мне, и сразу заметила, что он очень не в духе.

Я еду домой. А ты?

Я сказала, что еще останусь.

Понятно, — сказал он, но мне показалось нужным познакомить его с Чеховым.

Это мой муж, Михаил Федорович, — начала я.

Оба протянули друг другу руки. Я не удивилась сухому,

почти враждебному выражению лица Миши, но меня уди­вил Чехов: сперва он будто пытался улыбнуться, но улыбка не вышла, и он гордым движением откинул голову. Они не сказали оба ни слова, и Миша сейчас же отошел.

Я осталась, но ненадолго: гости стали поспешно расхо­диться. Хозяева устали.

А дома меня ждала гроза. Мише очень не понравилась наша оживленная беседа за столом, очень не понравилось, что мы не сели там, где нам было назначено.

Вы обращали не себя всеобщее внимание, — кричал Миша, — а ты вела себя неприлично. Мне стыдно было за тебя! Стыдно!

А мне и сейчас за тебя стыдно. Что это за сцена ревности? Этого еще недоставало.

Не ревности, а... а... негодования. Моя жена, мать моих детей, должна вести себя прилично.

Мы то ссорились, то дулись весь вечер.

Но я тогда не ожидала, что еще ждет меня.

Какой-то услужливый приятель рассказал Мише, что в вечер юбилея Антон Павлович кутил со своей компанией в ресторане, был пьян и говорил, что решил во что бы то ни стало увезти меня, добиться развода, жениться. Его будто бы очень одобряли, обещали ему всякую помощь и чуть ли не качали от восторга. Миша был вне себя от возмущения. Он наговорил мне столько обидного и грубого, что в другой раз я бы этого не стерпела. Но в настоящем случае казалось мне, что он прав. О, какое это было крушение! Почти неве­роятно, что из-за Чехова я попала в грязную историю. Но как же не верить? В сущности, я так мало знала Антона Павловича. Я считала его близким, симпатичным, благо­родным. Вся душа моя тянулась к нему, а он, пьяный, выставил меня на позор и на посмешище.

Ты кинулась ему на шею, психопатка! — кричал Миша, — завязала любовную интрижку под предлогом люб­ви к литературе. Ты носишь мое имя, а это имя еще никогда по кабакам не трепали. Он хочет увезти тебя, а знаешь ли ты, сколько у него любовниц? Пьяница! бабник!

Я была ошеломлена, убита. Но когда я немного успокои­лась и была в состоянии думать, я сказала себе: а все-таки этого не может быть. Это чья-то злобная выдумка, чтобы очернить в моих глазах Чехова и восстановить против него Мишу. Кому это могло быть нужно? Я решила, что Миша мог слышать эту сплетню только от двух лиц. Одно было вне всяких подозрений, другое... И сейчас же мне вспомни­лось, что это другое лицо сидело за юбилейным столом на­искось от нас и, по-видимому, очень скучало. Он был пи­сатель и печатал толстые романы ⁷, но никаких почестей ему не оказывали и даже на верхний конец стола не посади­ли. К Чехову он обращался с чрезвычайным подобостра­стием и выражал ему свои восторги, но не было никакого сомнения, что он завидует ему до ненависти, в чем я впо­следствии убедилась.

После обеда он сказал мне мимоходом:

Я никогда не видал вас такой оживленной.

«Он! — решила я. — Конечно, несомненно — он. Выду­мал, насплетничал... » Я справилась и узнала, что действи­тельно он участвовал на ужине после юбилея. Я сказала о своих предположениях Мише.

Наврал? Возможно. Да, это он мне рассказал, — признался Миша. — Но ведь это известная скотина!

Я почувствовала большое облегчение.

Прощаясь, я дала слово Антону Павловичу написать ему и прислать свои рассказы, и теперь я решила, что это можно сделать, но все-таки в письме упрекнула его за лишнюю болтовню за приятельским ужином. Он сейчас же ответил мне:

«Ваше письмо огорчило меня и поставило в тупик. Что сей сон значит? Мое достоинство не позволяет мне оправды­ваться, к тому же обвинение Ваше слишком неясно, чтобы в нем можно было разглядеть пункты для самозащиты. Но, сколько могу понять, дело идет о чьей-нибудь сплетне. Так, что ли?

Убедительно прошу Вас (если Вы доверяете мне не меньше, чем сплетникам), не верьте всему тому дурному, что говорят о людях у Вас в Петербурге. Или же если нельзя не верить, то уж верьте всему и в розницу и оптом: и моей женитьбе на миллионах, и моим романам с женами моих лучших друзей и т. д. Успокойтесь, бога ради. Впро­чем, бог с Вами. Защищаться от сплетни — это все равно, что просить у жида взаймы: бесполезно. Думайте про меня, как хотите.

...Живу в деревне. Холодно. Бросаю снег в пруд и с удо­вольствием помышляю о своем решении никогда не бывать в Петербурге» ⁸.

С этих пор началась наша переписка с Антоном Павло­вичем. Но меня ужасно огорчало его решение никогда больше не приезжать в Петербург. Значит, мы больше никогда с ним не увидимся? Не будет больше этих ярких праздников среди моей «счастливой семейной жизни»?

И каждый раз при этой мысли больно сжималось сердце.

IV

В те случайные промежутки, когда у нас в доме было вполне благополучно: дети здоровы, Миша спокоен и в ду­хе, я часто думала о том, что я пользуюсь в настоящее время самым большим счастьем, которое суждено мне судьбою. Большего и иного не должно быть никогда. Прав­да, радовали еще успехи по литературе, были письма Чехова. Но писать мне удавалось не много и не часто, пото­му что дети неизбежно хворали, то врозь, то все вместе, и тогда я могла думать только о них, отдавать все свое время и днем и ночью только им. Да и Мишин несчастный характер прорывался против его воли так неожиданно, что остеречься и уберечься было невозможно. И это делало меня всегда очень несчастной.

Письма Антона Павловича я получала тайком, через почтовое отделение, до востребования, и делала это потому, что боялась, как бы письмо не пришло в мое отсутствие и не попало бы в недобрый час. Но Миша знал о нашей пе­реписке, и я иногда давала ему некоторые письма на про­чтение.

Ты видишь, как они мне полезны. Я пользуюсь его советами...

Ерунда, — говорил Миша. — А я воображаю, какую ахинею ты ему пишешь. Вот что я желал бы почитать. Дай как-нибудь. Дашь?

Нет, я не дала.

И вдруг зашла ко мне сестра Надя и сказала с хитрой улыбкой:

Постарайся прийти к нам сегодня вечером без Миши. Смотри, только без Миши.

Почему? — удивилась я.

А вот увидишь. Знаешь, что я выдумала? Ни за что не угадаешь! «Скучную историю».

Не понимаю.

Ну, «Скучную историю». Ведь ты читала же.

Конечно. Но что же ты могла выдумать?

Помнишь, там: бутылка шампанского, сыр...

Да ты сегодня ждешь... Чехова?

Я чувствовала, как вся кровь бросилась мне в лицо. Надя засмеялась.

Потому я и прошу: приходи без Миши. Даже Сережи не будет, он вернется только к двенадцати, и ужинать мы будем все вместе. Придет еще кое-кто...

У Миши сегодня вечер не свободен, спешная рабо­т а , — сказала я.

Отлично! Будет очень уютно.

Я сказала Мише, что иду «на Чехова». Он нахмурился, но промолчал. Ему нельзя было не пустить меня: это возбу­дило бы слишком много толков, а он этого боялся.

Антона Павловича не было, когда я пришла к Наде. Она сидела у себя в комнате в капоте и писала. И опять у нее был хитрый вид.

Ты еще не одета?

Успею. Знаешь, Лида, тебе следовало бы делать прическу ниже. Хочешь, я тебя перечешу? К тебе так боль­ше пойдет.

Ни за что не хочу! Ах, Надя! — сказала я смеясь, но с укоризной.

Ничего дурного я не делаю и тебе никогда не посове­тую! — вдруг возмутилась Надя. — Жить так, как ты жи­вешь, — нельзя. Помнишь, когда ты стала невестой, я тебе говорила: ты плохо выбрала, Миша тебе не пара. Довольно с него того, что он получил. А он запер тебя в клетку, делает из тебя кухарку. Из таких, как ты, кухарок не делают. Меня это возмущает. Вырвись из-под этого ига! Живи, как должна жить! У тебя столько возможностей, и все он пода­вил...

Надя! — испуганно вскрикнула я.

Да, не выдержала, высказалась и очень рада. Ты дурно не поступишь, я в тебе уверена, но не уступай того, что принадлежит тебе по праву, не уничтожайся. Это воз­мутительно!

Надя редко так горячилась, и я была поражена.

Поздно! — сказала я.

И в это время Петр доложил, что приехал Антон Павлович Чехов ⁹.

Ах, а мне еще надо одеться. — Иди, Лида, займи его.

Я пошла. Он стоял в кабинете.

А как же ваше решение не бывать больше в Пе­тербурге?

Я, видно, человек недисциплинированный, безволь­ный... У вас расстроенный вид. Вы здоровы? Все благопо­лучно?

И здорова, и благополучно, и все хорошо.

Мы сели к круглому столу, на котором стоял поднос с куском сыра и фруктами. Бутылки еще не было.

Да, я опять в Петербурге... И, вообразите, опять хочется писать пьесу...

Надя вышла не скоро. Мы успели поговорить о театре, о журналах, о редакторах, к которым он меня усиленно посылал.

Петя принес замороженную бутылку.

Вы узнаете? — спросила Надя, указывая на поднос.

Он сразу не понял.

«Скучная история», — напомнила Надя.

Он улыбнулся и откинул прядь волос.

Да, да...

Скоро в кабинет стали входить гости.

А Сергей Николаевич только к двенадцати, — гово­рила Надя.

Разговор стал общим.

Вдруг я спросила Антона Павловича:

А вы еще не видали Чехова?

Кого? — удивился он.

Чехова. Вы когда приехали?

Я приехал вчера, — ответил о н , — но я сам Чехов.

Я сконфузилась.

Лейкина, Лейкина! — закричала я. — Я знаю, что вы Чехов.

Все засмеялись, а Антон Павлович смеялся и смотрел, как я краснею до слез.

Нет, я еще не видал Лейкин а, — сказал о н . — Ведь вы про Лейкина? Наверно, про Лейкина? Не про кого дру­гого?

Я тоже начала смеяться и вдруг испугалась, что не смогу остановиться и заплачу, и потихоньку вышла из комнаты.

Что это со мной? Как глупо! Это нервы из-за Надиных разговоров.

Когда я вернулась, Чехов встал и пошел мне навстречу. Мы поговорили стоя и как-то незаметно перешли в гости­ную.

Расскажите мне про ваших детей, — попросил Антон Павлович.

О, это я делала охотно!

Да, дети... — задумчиво сказал Чехов. — Хороший народ. Хорошо иметь своих... иметь семью...

Надо жениться.

Надо жениться. Но я еще не свободен. Я не женат, но и у меня есть семья: мать, сестра, младший брат. У меня обязанности.

А вы счастливы? — спросил он вдруг.

Меня этот вопрос застал врасплох и испугал. Я остано­вилась, облокотившись спиной о рояль, а он остановился передо мной.

Счастливы? — настаивал он.

Но что такое счастье? — растерянно заговорила я. — У меня хороший муж, хорошие дети. Любимая семья. Но разве любить — это значит быть счастливой? Я в посто­янной тревоге, в бесконечных заботах. У меня нет покоя. Все силы своей души я отдала случайности. Разве от меня зависит, чтобы все были живы, здоровы? А в этом для меня теперь все, все! Я сама по себе постепенно перестаю суще­ствовать. Меня захватило и держит. Часто с болью, с горь­ким сожалением думается, что моя-то песенка уже спета... Не быть мне ни писательницей, ни... Да ничем не быть. Покоряться обстоятельствам, мириться, уничтожаться. Да, уничтожаться, чтобы своими порывами к жизни более широкой, более яркой не повредить семье. Я люблю

ее. И скоро, очень скоро я покорюсь, уничтожусь. Это счастье?

Это ненормальность устройства нашей семьи, — горячо заговорил Чехов. — Это зависимость и подчинен­ность женщины. Это то, против чего необходимо восстать, бороться. Это пережиток... Я отлично понимаю все, что вы сказали, хотя вы и не договариваете. Знаете: опишите вашу жизнь. Напишите искренне и правдиво. Это нужно. Это необходимо. Вы можете это сделать так, что поможете не только себе, но и многим другим. Вы обязаны это сделать, как обязаны не только не уничтожаться, а уважать свою личность, дорожить своим достоинством. Вы молоды, вы талантливы... О нет. Семья не должна быть самоубийством для вас... Вы дадите ей много больше, чем если будете только покоряться и мириться. Что вы, бог с вами.

Он повернулся и стал ходить по комнате.

Я сегодня нервна. Я, конечно, многое преувеличи­ла...

Если бы я женился, — задумчиво заговорил Ч е х о в, — я бы предложил жене... Вообразите, я бы предложил ей не жить вместе. Чтобы не было ни халатов, ни этой российской распущенности... и возмутительной бесцеремонности ¹⁰

В гостиную вошел Петя.

Лидия Алексеевна! За вами прислали из дома.

Что случилось? — вздрогнув, вскрикнула я.

Левушка, кажется, прихворнул. Анюта прибежала.

Антон Павлович, голубчик... Я не вернусь туда прощаться. Вы объясните Наде. До свидания!

Я вся дрожала.

Он взял мою руку.

Не надо так волноваться! Может быть, все пустяки. С детьми бывает... Успокойтесь, умоляю вас.

Он шел со мной вниз по лестнице.

Завтра дайте мне знать, что с мальчиком. Я зайду к Надежде Алексеевне. Дома выпейте рюмку вина.

Анюта спокойно стояла в передней.

Что с Левой?

Да барин меня за вами послал, чтобы вы домой.

Что у Левы болит?

Анюта, девушка лет семнадцати, служила помощницей старухи-няни.

Знаю только, он проснулся и стал просить пить. А не жаловался. Барин пришел...

Миша сам открыл мне дверь.

Ничего, ничего, — смущенно заговорил о н . — Он уже опять спит, и, кажется, жару нет. Без тебя я встревожился. Без тебя я не знаю, что делать. Пил почему-то. Разве он ночью пьет? Про тебя спросил: где мама? Мама скоро при­дет? Видишь, мать, без тебя мы сироты.

Он пошел со мною в детскую. Лева спокойно спал. Никакого жара у него не было.

Миша крепко обнял меня, не отпуская.

Ты моя благодетельная фея. При тебе я спокоен и знаю, что все в порядке.

Мне вспомнилось, как он за обедом разбросал по полу все оладьи, потому что, по его мнению, они не были доста­точно мягкими и пухлыми: «Ими только в собак швырять».

А ты представляешь себе, как ты меня испугал?..

Ну, прости. Сердишься? Уж такая ты у меня стро­гая. Держишь меня в ежовых. А я все-таки без тебя жить не могу. Ну, прости. Ну, поговорим... Весь вечер без тебя...

А я уже знала теперь. В первый раз, без всякого сомне­ния, определенно, ясно, я знала, что люблю Антона Павло­вича. Люблю!

V

Была масленица. Одна из тех редких петербургских маслениц — без оттепели, без дождя и тумана, а мягкая, белая, ласковая.

Миша уехал на Кавказ, и у нас в доме было тихо, спокойно и мирно.

В пятницу у Лейкиных должны были собраться гости ¹¹, и меня тоже пригласили. Жили они на Петербургской, в собственном доме.

Я сперва поехала в театр, кажется на итальянскую оперу, где у нас был абонемент. К Лейкиным попала до­вольно поздно. Меня встретила в передней Прасковья Никифоровна, нарядная, сияющая и, как всегда, чрезвы­чайно радушная.

А я боялась, что вы уже не приедете, — громко заговорила о н а , — а было бы жаль, очень жаль. Вас ждут, — шепнула она, но так громко, что только переменился звук голоса, а не сила его.

Я задержала? Кого? Что?

Ждут, ждут...

Блины? Неужели у вас блины?

А как же? А как же? — и она расхохоталась и пота­щила меня за руку в кабинет Николая Александровича.

Там было много народу. Лейкин встал и заковылял мне навстречу.

Очень вы поздно. А-а! в театре были... А муж ваш на Кавказе? Кажется, вы со всеми знакомы? Потапенко, Аль- бов, Грузинский, Баранцевич...

Рыбьи стоны! ¹² — закричала Прасковья Никифо- ровна и захохотала.

Оставался еще один гость, которого не назвали. Он встал с дивана и остался в стороне. Я обернулась к нему.

Блин! — крикнула Прасковья Никифоровна. — Вот это блин и есть.

Мы молча пожали друг другу руки.

Ты, Прасковья Никифоровна... Почему блин? Поче­му Антон Павлович блин? — недоумевал Николай Алек­сандрович.

Все опять заняли свои места.

Вот я говорю, — возобновляя прерванный разговор, заговорил Николай Александрович, обращаясь ко мне, — я ему говорю, — кивнул он на Чехова, — что жалко, что он со мной не посоветовался, когда писал свой последний рассказ. Что ж. Я не говорю. Он написал хорошо, но я бы написал иначе. И было бы еще лучше. Помните у меня — видны из подвального этажа только идущие ноги: прошмы- гали старые калоши... просеменили дамские туфельки, пробежали рваные детские башмаки. Ново. Интересно. Надо уметь сделать рассказ. Я бы сделал иначе.

Антон Павлович улыбнулся.

Ваш подвальный этаж вам чрезвычайно удался, — заметил кто-то из гостей.

И сейчас же образовался целый хор хвалителей. Вспо­минали другие рассказы, смеялись, удивлялись юмору. А мне вспомнились слова Нади: «Ты знаешь? Он совсем не думает, что пишет смешное. Он думает, что пишет очень серьезно. Ведь он списывает с натуры, со своих и жениных родственников. Даже с себя. Выходит очень смешно, а ему кажется, что это серьезно. Он сам не замечает смешного, почему он пишет, а не торгует в лавке? Странный талант!»

Скоро позвали ужинать. Было всего очень много: и закусок, и еды, и водки, и вин, но больше всего было шума. Только один хозяин сидел серьезный и как бы по­давленный своими заслугами и как литератор, и как думский деятель, и как гостеприимный домовладелец. Он только нахваливал подаваемые блюда и все сравнивал с Москвой.

А такого сига, Антон Павлович, вам в вашей Москве подадут? Нежность, сочность. Не сиг, а сливочное масло. Вы там хвалитесь поросятами. А не угодно ли? Не хуже, я думаю. У Сергея Николаевича я на днях за обедом теля­тину ел. Я бы его угостил вот этой! Надо самому выбрать, толк надо знать. У меня действительно телятина! А он миллионер.

Антон Павлович был очень весел. Он не хохотал (он никогда не хохотал), не возвышал голоса, но смешил меня неожиданными замечаниями. Вдруг он позавидовал тол­стым эполетам какого-то военного (а может быть, и не военного) и стал уверять, что если бы ему такие эполеты, он был бы счастливейшим человеком на свете.

Как бы меня женщины любили! Влюблялись бы без числа! Я знаю!

Когда стали вставать из-за стола, он сказал:

Я хочу проводить вас. Согласны?

Мы вышли на крыльцо целой гурьбой. Извозчики стояли рядком вдоль тротуара, и некоторые уже отъезжали с седоками, и, опасаясь, что всех разберут, я сказала Чехо­ву, чтобы он поторопился. Тогда он быстро подошел к одним саням, уселся в них и закричал мне:

Готово, идите.

Я подошла, но Антон Павлович сел со стороны троту а­ра, а мне надо было обходить вокруг саней. Я была в ро­тонде, руки у меня были несвободны, тем более что я под ротондой поддерживала шлейф платья, сумочку и бинокль. Ноги вязли в снегу, а сесть без помощи было очень трудно.

Вот так кавалер! — крикнул Потапенко отъезжая.

Кое-как, боком, я вскарабкалась. Кто-то подоткнул

в сани подол моей ротонды и застегнул полость. Мы по­ехали.

Что это он кричал про кавалера? — спросил Че­х о в . — Это про меня? Но какой же я кавалер? Я — доктор. А чем же я проштрафился как кавалер?

Да кто же так делает? Даму надо посадить, устроить поудобнее, а потом уже самому сесть как придется.

Не люблю я назидательного тона, — отозвался Антон Павлович. — Вы похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты...

Как? Опять про эполеты? Неужели вам не надо­ело?

Ну вот. Опять сердитесь и ворчите. И все это оттого, что я не нес ваш шлейф.

Послушайте, доктор... Я и так чуть леплюсь, а вы еще толкаете меня локтем, и я непременно вылечу.

У вас скверный характер. Но если бы на мне были густые эполеты...

В это время он стал надевать перчатки, длинные, кожаные.

Покажите. Дайте мне. На чем они? На байке?

Нет, на меху. Вот.

Где вы достали такую прелесть?

На фабрике, около Серпухова. Завидно?

Я их надела под ротондой и сказала:

Ничуть. Они мои.

Извозчик уже съезжал с моста.

А куда ехать, барин?

В Эртелев переулок! ¹³ — крикнула я.

Что? Зачем? На Николаевскую.

Нет, в Эртелев. Я вас провожу, а потом усядусь поудобнее и поеду домой.

А я за вами, сзади саней побегу, как собака, по глубокому снегу, без перчаток. Извозчик, на Николаев­скую!

Извозчик! В Эртелев!

Извозчик потянул вожжи, и его кляча стала.

Уж и не пойму... Куда же теперь?

Поехали на Николаевскую. Я отдала перчатки, а Антон Павлович опять стал нахваливать их, подражая Лейкину:

Разве у Сергея Николаевича есть такие перчатки? А миллионер. Не-ет. Надо самому съездить в Серпухов (или в Подольск? забыла) на фабрику, надо знать толк... Ну, а вы будете писать роман? Пишите. Но женщина долж­на писать так, точно она вышивает по канве. Пишите много, подробно. Пишите и сокращайте. Пишите и сокра­щайте.

Пока ничего не останется.

У вас скверный характер. С вами говорить трудно. Нет, умоляю, пишите. Не нужно вымысла, фантазии. Жизнь, какая она есть. Будете писать?

Буду, но с вымыслом. Вот что мне хочется. Слушай­те. Любовь неизвестного человека. Понимаете? Вы его не знаете, а он вас любит, и вы это чувствуете постоянно. Вас окружает чья-то забота, вас согревает чья-то нежность. Вы получаете письма умные, интересные, полные страсти, на каждом шагу вы ощущаете внимание... Ну, понятно? И вы привыкаете к этому, вы уже ищете, боитесь потерять. Вам уже дорог тот, кого вы не знаете, и вы хотите знать. И вот что вы узнаете? Кого вы найдете? Разве не интересно?

Нет. Не интересно, матушка! — быстро сказал Че­хов, и эта поспешность и решительность, а еще слово «матушка», которое тогда еще не вошло у нас в обычай, так насмешили меня, что я долго хохотала.

Почему я — матушка?

Мы подъезжали к Николаевской.

Вы еще долго пробудете здесь? — спросила я.

Хочется еще с неделю. Надо бы нам видеться почаще, каждый день. Согласны?

Приезжайте завтра вечером ко мне, — неожиданно для самой себя предложила я. Антон Павлович удивился:

К вам?

Мы почему-то оба замолчали на время.

У вас будет много гостей? — спросил Чехов.

Наоборот, никого. Миша на Кавказе, а без него некому у меня и бывать. Надя вечером не приходит. Будем вдвоем и будем говорить, говорить...

Я вас уговорю писать роман. Это необходимо.

Значит, будете?

Если только меня не увлекут в другое место. Я здесь (у Суворина) от себя не завишу.

Все равно, буду вас ждать. Часов в девять.

Мы подъехали, и я вышла и позвонила у подъезда.

Извозчик с Чеховым отъехал и стал поворачивать, описывая большой круг по пустынной широкой улице. Мы продолжали переговариваться.

Непременно приеду, — говорил Чехов своим пре­красным низким басом, который как-то особенно звучал в просторе и тишине, в мягком зимнем воздухе. — Хочу убедить вас писать роман. И как вы были влюблены в офи­цера.

Кто это сказал?

Вы сами. Давно. Не помните? Будете спорить?

Дверь отпирал швейцар в пальто внакидку.

Ну, до завтра.

Да. А вы не будете сердиться? Будете подобрее? Женщина должна быть кротка и ласкова.

Я, раздеваясь в спальне, думала:

«Пригласила. Будет. Что же это я сделала? Ведь я его люблю, и он... Нет! Он-то меня не любит. Нет! Ему со мной только легко и весело. Но ведь теперь я уже сделала просту­пок. Миша с ума сойдет, а я... мне уж нечем защищаться и бороться. Правоты у меня нет. Но какое счастье завтра! Какое счастье!»

Не было у меня предчувствия, что меня ждет.

И вот настал этот вечер.

С девяти часов я начала ждать.

У меня был приготовлен маленький холодный ужин, водка, вино, пиво, фрукты. В столовой стол был накрыт для чая. Я представила себе так: сперва я затащу Чехова в дет­скую. Пусть позавидует. Дети еще не будут спать, а будут ложиться, а тогда они особенно прелестны. Самое веселое у них время. Потом мы пойдем пить чай. Потом перейдем в кабинет, где гораздо уютнее, чем в гостиной. Сколько необходимо сказать друг другу.

Ужинать позднее. Шампанское я не посмела купить. Чувствовалось,что это было бы чуть не оскорблением Ми­ше.

Да и на то, что я купила, истратила денег больше, чем могла. (Помню, я решила: не заплачу по счету в свечную, подождут.)

В начале десятого раздался звонок. Прижавши руку к сердцу, я немного переждала, пока Маша шла отворять, пока отворила и что-то ответила на вопрос гостя. Тогда я тоже вышла в переднюю и прямо застыла от ужаса. Гостей было двое: мужчина и женщина, и они раздевались. Меня особенно поразило то, что они раздевались. Значит, это не было недоразумение: они собирались остаться, си­деть весь вечер. А всего несноснее было то, что это были Ш., Мишины знакомые, к которым он всегда тащил меня на­сильно, до того они были мне несимпатичны. Против него я еще ничего не могла сказать, но она... Я ее положительно не выносила. И он, и она были математики, преподавали где-то, у них в квартире стояли рядом два письменных стола, и это меня почему-то возмущало. Оба были очень заняты и навещали нас, слава богу, чрезвычайно редко. Надо же им было попасть именно в этот вечер!

— Да, это мы, мы! — закричала В. У. — А Михаил Федорович на Кавказе? Ха! ха! ха!

У нее была манера хохотать во все горло по всякому поводу и даже без всякого повода. Если она говорила — она хохотала. Как она могла преподавать? Я помню, что она рассказывала мне про смерть ее единственного ребенка и при этом заливалась хохотом.

И теперь этот хохот разнесся по всей квартире. Ко­нечно, пришлось пригласить их в гостиную. Тускло горела большая лампа, и весь воздух был пропитан тоской. А В. У. бушевала; она рассказывала, как одна девушка заболела меланхолией вследствие смерти или измены ее жениха и как В. У. посоветовала ей решать задачи. Она стала решать и выздоровела, утешилась и теперь усиленно занимается математикой и счастлива.

Почему вы не решаете задачек? — удивлялась она мне, — это дисциплинирует ум, исключает всякую мечта­тельность, укрепляет волю. Заставляйте детей решать задачки. Вы увидите, как это им будет полезно, ха, ха, ха.

В десять часов Маша доложила, что чай подан.

Я вздрогнула и кинулась в столовую. Так оно и было! Весь мой ужин стоял на столе. И вино и фрукты.

Да как же? — оправдывалась Маша на мой упрек, — при барине всегда... Еще нарочно пошлет купить угоще­ние...

Да здесь целый пир! — вдруг закричала В. У. за моей спиной. — Вы ждали гостей? Петя, мы с тобой так рано обедали... Как приятно. Ха, ха, ха. Но почему?

Они с аппетитом принялись за еду. Я угощала, подкла- дывала.

Очень вкусный соус. Это ваша кухарка? Как? Вы сами? А Михаил Федорович говорил, что вы не любите хозяйничать. Больше в сфере фантазии, поэзии.

И тут она так расхохоталась, что даже подавилась.

На наших больших столовых часах было половина одиннадцатого. Ясно, что Антон Павлович не придет, и я уже была этому рада. Все равно все пропало.

Вдруг в передней раздался звонок, и я услышала голос Антона Павловича. Он о чем-то спросил Машу.

Что с вами? — крикнула В. У. — Петя! Скорей во­ды... Лидии Алексеевне дурно.

Но я сделала над собой невероятное усилие и оправи­лась.

Нет, я ничего, — слабо сказала я. — Почему вам показалось?

Но вы побледнели, как мел... Теперь вы вспыхнули...

Вошел Антон Павлович ¹⁴, и я представила друг другу

своих гостей.

Какой это был взрыв хохота!!

Как? Антон Павлович Чехов? И Лидия Алексеевна не предупредила нас, что ждет такого гостя? Как мы счастливо попали! Вот когда вы ответите мне, Антон Павло­вич, на вопросы, которые я ставила себе каждый раз, как читала ваши произведения. Я хочу, чтобы вы ответили.

Она напала на Чехова, как рысь на беззащитную лань. Она впилась в него, терзала, рвала на части, кричала, хохо­тала. Она обвиняла его, что он тратит свой большой талант на побасенки, что он ходит кругом и около, а не решает задачи, не дает идеала. Все у него расплывчато, нет точно­сти, нет математичности. Математичности нет, нет! Ха, ха, ха!

Антон Павлович несколько раз растерянно оглядывался на меня. Вдруг он спросил меня:

Вы курите? — В. У. на миг замолчала, удивленно моргая. Я тоже удивилась.

Нет...

Мне показалось, что у вас папироса.

У меня ничего нет, — и я показала ему руки.

Вам не надо курить.

Я предложила ему закусить. Он отказался.

В. У. опять закричала, подскакивая на своем стуле и сотрясая воздух. И от этого крика было душно, трудно было дышать. Я боялась, что мне опять будет дурно, потому что чувствовала сильную слабость и легкое головокруже­ние.

Антон Павлович защищался слабо, нехотя, говорил односложно. Он сидел над своим стаканом чая, опустив глаза.

Но вдруг Ш. встал и сказал жене:

Вера, нам пора домой.

Домой? — вскрикнула она. — Но, Петя, когда я до­ждусь еще случая высказать то, что Чехов должен выслу­шать? Должен же он понять свой долг как писатель...

Она опять забарабанила, но меня утешало то, что ее муж стоял, а не садился вновь. Он настаивал, что пора ехать, и я, конечно, не возражала. Но я боялась, что он не сладит с расходившейся женой и предоставит ей возможность исполнить свой долг и наставить Чехова на путь истинный. Но, к счастью, он сладил. Она в последний раз ринулась на Чехова, стала жать и трясти его руки и кричать ему в уши, что он большой, большой талант и что она верит в него и ждет от него многого. Наконец крик перешел в переднюю, потом на лестницу, и взрыв хохота потряс все этажи. Дверь хлопнула, и мы с Антоном Павловичем в изнеможении перешли в кабинет.

Вы устали, — сказал Антон Павлович. — Я уйду, вас утомили гости.

Что со мной делалось? Я едва могла говорить.

Прошу вас, останьтесь.

Кстати... не можете ли вы дать мне то, что обещали. Газеты с вашими рассказами и рукопись.

Я все собрала заранее и передала ему пакет.

Почему вы не хотите, чтобы я обратился с ру­кописью к Гольцеву, в «Русскую мысль»?

Потому что ее примут не за ее достоинство, а по вашей протекции.

Но ведь я-то отдам ее по достоинству. Вы не верите мне?

Не то что не верю, Антон Павлович, а я вашей оценки часто совсем не понимаю. «Рассказ хорош, даже очень хорош, но то, что есть Дуня (героиня моего расска­за), должно быть мужчиной. Сделайте ее офицером, что ли. А героя (у меня герой был студент, и он любил Дуню), героя — чиновником департамента окладных сборов» ¹⁵. Видите, я даже выучила наизусть вашу рецензию. Но какой же роман между офицером и чиновником департамента окладных сборов? А если романа вовсе не нужно, то что же хорошо и даже очень хорошо в моем рассказе?

Ну, и оставили бы все, как было. Правда, хорошо. Ведь я писал вам, что по языку вы мастер и что я платил бы вам, будь я редактором, не меньше двухсот за лист. А вы идете не туда, куда я вас посылаю, а бог знает куда. Зачем вы попали в «Сын отечества»? С. Н. Кривенко — милей­ший человек, но не в этом суть. Вы знаете, как прозвали его газету? Очень метко. Труп честного покойника. И вы не оживите этот труп. К чему вы пошли туда?

Это что, — вяло сказала я. — Вы не знаете, куда я еще ходила! К Буренину.

Чехов так и подскочил. Даже фалды его сюртука взлетели.

Какой идиот послал вас к этому негодяю? — не повышая голоса, но грозно спросил он и так нахмурился, что я удивилась.

Да, ходила, — подтвердила я. — Он сказал мне, что если я сама буду приносить ему свои рассказы... Понимае­те? Ему и сама... — то он будет их печатать.

Сказала и раскаялась. Совсем лишнее! глупо! Ведь это мне просто понравилось, что Антон Павлович сердится, и я постаралась еще усилить впечатление. Это называется кокетством.

Ну, конечно, я ушла со своей рукописью ¹⁶ и никогда больше носа туда не покажу, — прибавила я.

Умоляю вас, верьте мне немножко. Следуйте моим советам и не подвергайтесь опасности попасть в неловкое положение. Хороших людей гораздо больше, чем дурных. Хотелось бы уберечь вас от дурных.

Он успокоился, а я пошла в столовую за вином. Да и закусить бы надо. Но... какие жалкие остатки оставили Ш.! Я собрала, что могла, и отнесла на Мишин письменный стол. Свою пачку с рукописями я отложила на круглый столик у окна.

Я не хочу этого, — сказал Чехов, и мне показалось, что он сказал это брезгливо. Взял бутылку с вином, отста­вил ее и налил себе пива. Мне было и стыдно и больно. Приняла гостя, нечего сказать.

Вам надо лечь с п ат ь, — сказал Чехов, — вас утомили гости. Вы сегодня не такая, как раньше. Вид у вас равно­душный и ленивый, и вы рады будете, когда я уйду. Да, раньше... помните ли вы наши первые встречи? Да и знаете ли вы?.. Знаете, что я был серьезно увлечен вами? Это было серьезно. Я любил вас. Мне казалось, что нет другой жен­щины на свете, которую я мог бы так любить. Вы были красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас. И когда я увидел вас после долгой разлуки, мне каза­лось, что вы еще похорошели и что вы другая, новая, что опять вас надо узнавать и любить еще больше, по-новому. И что еще тяжелее расстаться...

Он сидел на диване, откинувшись головой на спинку; я — против него на кресле. Наши колени почти соприкаса­лись. Говорил он тихо, точно гудел своим чудесным басом, а лицо у него было строгое, глаза смотрели холодно и требо­вательно.

Знали вы это?

У меня было такое чувство, точно он сердится, упрекает меня за то, что я обманула его; изменилась, подурнела, стала вялая, равнодушная и теперь не интересна, не госте­приимна и, сверх того, устала и хочу спать.

«Кошмар», — промелькнуло у меня в голове.

Я вас любил, — продолжал Чехов уже совсем гневно и наклонился ко мне, сердито глядя мне в лицо. — Но я знал, что вы не такая, как многие женщины, которых и я бросал и которые меня бросали; что вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. И вы были для меня святыней. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить. Знали ли вы это?

Он взял мою руку и сейчас же оставил ее, как мне казалось, с отвращением.

О, какая холодная рука!

И сейчас же он встал и посмотрел на часы.

Половина второго. Я успею еще поужинать и погово­рить с Сувориным, а вы ложитесь скорей спать. Ско­рей.

Он что-то искал глазами на столе, на диване.

Я, кажется, обещал еще завтра повидаться с вами, но я не успею. Я завтра уезжаю в Москву. Значит, не уви­димся.

Он опять внимательно оглянулся, пошел к столику у окна и взял пакет с рукописями. Я же сидела как мертвая, не шевелясь.

В ушах у меня шумело, в голове вихрем неслись мысли, но ни одной я не могла остановить, схватить, понять. Ска­зать я тоже ничего не могла. Что делалось в моей голове? Как это было мучительно! Мысли это неслись, или облака несло ветром? Каждую минуту я могла упасть в обморок. Мысли... Облака... — «А Антон Павлович уходит».

Я с трудом встала и пошла его провожать.

Так не увидимся, — повторил он. Я молчала и только вяло пожала его руку.

Мы жили на четвертом этаже. Вся лестница была ярко освещена. Я стояла на площадке и смотрела, как он бежит вниз. На первом повороте я его окликнула:

Антон Павлович!

Он остановился и поднял голову. Подождал и опять побежал.

Я ничего не сказала.

VII

Когда Антон Павлович ушел, я закуталась в платок и стала ходить по комнатам. Ходила и тихо стонала. Было не то что больно, а невыносимо тревожно, тесно в груди. Перед глазами все стояло лицо Антона Павловича, строгое, с холодными, требовательными глазами. Представлялись и жалкие остатки ужина на блюдах... Невольно я отмахива­лась рукой: фу! Кошмар!

Очень устала ходить и немного пришла в себя. В голове облака начали проясняться, исчезать.

«Я вас любил...» — вдруг ясно прозвучало в ушах.

Я пришла в темный кабинет и села на прежнее место.

«Знали вы это?»

Закрыв глаза, я сидела, откинувшись на спинку кресла.

«Я любил вас. Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить... »

Я закрыла лицо руками и дрожала.

«...еще тяжелее расстаться... Еще тяжелее...»

И тогда я заплакала.

«А теперь? — думала я, — кончено? Расстались? Завтра уедет в Москву. Я — не такая, как была: неинтересная, вялая, сонная, негостеприимная. Подурнела, постарела... Любил... И за это теперь ненавидит. И глаза ненавидящие... Кончено, все кончено! и свидания, и дружба, и переписка. Расстались, а ему не тяжело».

И вдруг я вспомнила: а мои рукописи-то он взял! Долго искал, нашел и взял. Значит, вернет, может быть напишет что-нибудь? Еще, значит, не все кончено... Не совсем все, можно еще ждать чего-то? Читать будет мое. Конечно, из великодушия, по доброте своей, но со скукой, с досадой, может быть с отвращением. Ах, лучше бы не читал!

Я плакала навзрыд, вытирая мокрое лицо мокрым платком.

Нет, я не знала! — повторяла я про себя, отвечая на его вопрос: знали ли вы? — Нет, я не знала! Я была бы счастлива, если бы знала, а я не была счастлива, никогда, никогда!

«Вас любить можно только чисто и свято на всю жизнь. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить».

Он это сказал. И еще: «Вы были для меня святыней... »

Я встала и зажгла свечу.

Не забыть бы ни одного слова! записать. Я сейчас плохо понимаю, но я еще слышу его голос. Припомнить все! Потом пойму. — Я записывала и, если только представляла слова не в том порядке, сейчас слышала это. Вызывала голос и восстанавливала точно. Он говорил много, я записа­ла мало, только то, что звучало в ушах его голосом.

Почему-то меня эта запись немного успокоила. Я нача­ла рассуждать.

Да когда же это я успела постареть, подурнеть и т. д.? Ведь только вчера (неужели вчера?) мы болтали и хохота­ли, и оба чувствовали ту близость, которая возникла между нами с самой первой встречи.

И вчера он хотел видеться все дни, которые он пробудет в Петербурге.

И зачем было ему говорить о своей былой любви?

А если он страдал весь вечер, как и я? Я обещала, что мы будем одни, и вдруг напустила на него эту Ш., которая истерзала его.

А если... если он не решился сказать «люблю» и сказал «любил» и ждал моего ответа, а я сидела как мертвая и не сказала ни одного слова? Если эти ненавидящие глаза и гневное лицо были выражением страдания? Если мы оба не поняли друг друга и я думала, что Антон Павлович «бросил» меня, а он думал, что я молчу, потому что равно­душна, хочу спать и мне надоели гости?

Я переходила от одного предположения к другому, но когда я останавливалась на мысли, что я оттолкнула Анто­на Павловича, мне было еще тяжелее, чем когда я думала, что я надоела ему. И неразрешим был вопрос: хотел ли Антон Павлович сблизиться, или хотел он отделаться от меня.

Уж очень невероятна, невозможна для меня была мысль, что он не только любил, но и любит меня до сих пор.

Запуталась я и замучилась ужасно.

А на другой день я получила с посыльным пакет с книгой и моими рукописями и письмо ¹⁷. Книга была только что вышедший сборник его рассказов с сухой надписью: «Л. А. Авиловой от автора». Письмо сле­дующее:

«15 февраля 1895 года. СПБ.

Несмотря даже на то, что в соседней комнате пели Маркони и Баттистини, оба Ваши рассказа я прочел с боль­шим вниманием. «Власть» милый рассказ, но будет лучше, если Вы изобразите не земского начальника, а просто помещика. Что же касается «Ко дню ангела», то это не рассказ, а вещь, и притом громоздкая вещь. Вы нагромоз­дили целую гору подробностей, и эта гора заслонила солнце. Надо сделать или большую повесть, этак листа в четыре, или же маленький рассказ, начав с того момента, когда барина несут в дом.

Резюме: Вы талантливый человек, но Вы отяжелели, или, выражаясь вульгарно, отсырели и принадлежите уже к разряду сырых литераторов. Язык у Вас изысканный, как у стариков. Для чего это Вам понадобилось ощупывать палкой прочность поверхности снега? И зачем прочность, точно дело идет о сюртуке или мебели (нужно плотность, а не прочность). И поверхность снега тоже неловкое выра­жение. Зачем встречаются и такие штуки: «Никифор отделился от столба ворот» или «отделился от стены».

Пишите роман. Пишите роман целый год, потом полго­да сокращайте его, а потом печатайте. Вы мало отделывае­те, писательница же должна не писать, а вышивать по бумаге, чтоб труд был кропотливым, медлительным. Про­стите за сии наставления. Иногда приходит желание напустить на себя важность и прочесть нотацию. Сегодня я остался, или, вернее, был оставлен, завтра непременно уезжаю.

Желаю Вам всего хорошего. Искренне преданный

Чехов».

Разбранил меня Антон Павлович: «отяжелела, отсыре­ла». Сердится. А я уже успела о многом размыслить и хотя не пришла ни к чему определенному, но, казалось мне, стала рассуждать логично. Очень мне не по душе была эта логика, очень не хотелось ей подчиняться, но должен Же был разум взять верх над чувством? Из-за этого чувства сколько уж я наделала глупостей! Пригласила Антона Павловича, когда Миши не было дома. Что он мог поду­мать? Соблазняла его тем, что мы будем одни. Что он мог заключить?

Все это я делала без дурного умысла и воображала, что и Антон Павлович не видит в этом ничего предосудительно­го. А теперь я вспоминала слова Миши: «Удивительно, до чего ты наивна! Прямо до глупости. Все мужчины более или менее свиньи, и надо с этим считаться. Не клади плохо, не вводи вора в грех. У тебя же какая-то мания доверия. Сколько раз я тебе говорил: не суди по себе. Ты урод. У те­бя темперамента ни на грош, а воображения — сверх головы. Ты не знаешь людей, а воображаешь их, считаешь их такими, какими тебе захочется их видеть, ну и садишься в лужу».

Я поняла, что села в лужу.

Оставалось только повиниться Мише, лишний раз услы­хать от него горькую правду, а затем... затем предать все забвению и опять жить без праздничного, яркого солнца, без этого тайного счастья, уже привычного, уже необходи­мого.

Но «у женщины логики нет», — всегда говорил Миша. И опять он оказывался прав (я всегда огорчалась, когда он оказывался прав).

Я не знаю, как это случилось, но вдруг все мои рассуж­дения смело, как вихрем. И этот вихрь была моя вера, моя любовь, мое горе.

«Я вас любил и думал только о вас...»

И я решила. Он уехал потому, что я оттолкнула его. Да, конечно, я оттолкнула! Я причинила ему боль. И он не знает, в каком я была состоянии... и какое это было ужасное недоразумение... и как мне тяжело.

Промучившись еще дня два, я приняла решение. В юве­лирном магазине я заказала брелок в форме книги. На одной стороне я написала: «Повести и рассказы. Соч. Ан. Чехова», а с другой — «Стран. 267, стр. 6 и 7».

Если найти эти строки в книге, то можно было прочесть: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее» ¹⁸.

Когда брелок был готов, я вырезала в футляре напеча­танный адрес магазина, запаковала и послала в Москву брату. А его просила отнести и отдать в редакцию «Русской мысли».

Брат передал футляр Гольцеву для передачи Антону Павловичу.

Я сделала все это с тоски и отчаяния, перемахнула, лишь бы Антон Павлович не чувствовал себя отвергнутым и лишь бы не потерять его совсем. Адрес же вырезала, чтобы не было явного признания, чтобы все-таки остава­лось сомнение для него, а для меня возможность отступле­ния. Не могла же я отдать ему свою жизнь! Разве что сразу четыре жизни: мою и детей. Но разве Миша отдал бы их мне? И разве Антон Павлович мог их взять?

VIII

Не могло быть сомнения, что Антон Павлович получил мой подарок. Я ожидала последствий и тревожилась и вол­новалась. То мне казалось, что он приедет, то я ждала от него письма и вперед сочиняла содержание. Иногда это была холодная отповедь, на которую я тотчас же отвечала возможно язвительнее, то несколько небрежных строк, милостыня, как бы разрешение продолжать знакомство и переписку.

Но время шло, и не было ни Чехова, ни письма ¹⁹, не было ровно ничего.

Как мне надоело разбираться в моих мыслях! Повторять про себя все сказанные Чеховым слова, которые я уж вы­учила наизусть и которые всегда ярко вызывали в памяти лицо и голос Антона Павловича.

Одно для меня было ясно: ничего не могло быть по­нятнее, естественнее и даже неизбежнее, чем то, что я полюбила Чехова. Я не могла не восхищаться не только его талантом, но и им самим, всем, что он говорил, его мыслями, его взглядами.

Правда, говорил он мало, но и этими короткими фраза­ми точно освещал жизнь всей своей большой, сложной, благородной личностью.

Для меня его взгляд был не то что законом, которому нужно подчиниться, а откровением, которое нельзя не схватить с жадностью и нельзя откинуть, забыть. Мне часто приходилось слышать беседы «умных» людей и испыты­вать досаду, неприязнь, даже возмущение.

Выражая это возмущение, я чувствовала, что не умею обосновать его, но и преодолеть не могла. Когда говорил Антон Павлович, хотелось смеяться от счастья. Он как-то открывал в душе человека лучшее, и человек изумленно радовался, что обладает такими сокровищами, о которых и не подозревал. Я по крайней мере всегда испытывала это чувство. Вот почему было естественно и неизбежно, что я любила Антона Павловича. Но почему бы он мог любить меня? Только потому, что я была молода и приблизительно красива? Но сколько женщин были моложе и красивее! Правда, он любил мои письма, находил меня талантливой, иногда соглашался с моим мнением. Как-то он сказал мне: «У вас врожденная, не прописная нравственность. Это много». Сказал он это по следующему поводу: завязался общий разговор о том, справедливо ли, что ошибка в выборе мужа или жены должна испортить всю жизнь? Одни гово­рили, что справедливость тут ни при чем и что раз церковь благословила союз, то он должен быть крепок и нерушим. Другие горячо протестовали, приводя всякие доводы. Че­хов молчал — и вдруг тихо спросил: «А ваше мнение?» Я сказала: «Надо знать, стоит ли». — «Не понимаю. Как стоит ли?» — «Стоит ли новое чувство тех жертв... Ведь непременно должны быть жертвы. Прежде всего — дети. Надо думать о жертвах, а не о себе. К себе не надо жалости. Тогда ясно: стоит или не стоит».

Позже, гораздо позже, я вспомнила этот разговор и могла предположить, что он имел большое значение. Тогда Антон Павлович и сказал мне:

— У вас не прописная нравственность... Это много.

Но разве этого было достаточно, чтобы он мог любить?

Он!

Не могло быть сомнения, что Антон Павлович получил брелок, но не отозвался ничем, даже переписка наша пре­кратилась. Надо было жить без него.

И я жила. По-видимому, жила даже веселее прежнего.

Старший сын сестры Нади женился. Сергей Николае­вич перестроил и отделал для молодых второй этаж своего дома, и как только они поселились там, так принялись веселиться. К моему удивлению, Миша не только никогда не отказывался от их приглашений, но тоже веселился от души и стал гораздо оживленнее и общительнее. Своих старых, необычайно скучных знакомых он почти забросил, и у нас образовался новый круг, в котором гораздо легче дышалось. Собирались часто и много танцевали, флиртова­ли и всячески забавлялись. Случалось, что расходились раньше обычного только из-за того, что слишком уставали от хохота. У меня тоже был флирт, и такого милого и за­бавного поклонника у меня еще никогда не бывало. Он был молод, красив, элегантен и до того заразительно весел, что мог расшевелить мертвого. При каждом удобном случае он признавался мне в любви и всегда очень забавно: провожая меня на извозчике домой, целовал воротник моей шубы, совал мои ноги в свою высокую бобровую шапку, чтобы я не озябла... Один раз он сказал, что ему тяжело от сознания, что Миша может на него сердиться, если подозревает, как он увлечен. Он признался, что очень любит и уважает Мишу и не хотел бы предательски поступить относительно его. Поэтому он думает, что лучше всего не скрывать, как он относится ко мне. Пусть он знает! Пусть решит, достоин ли он его дружбы.

Я передала, смеясь, этот разговор мужу, а он тоже весело рассмеялся...

Дурак твой Кока, — сказал о н , — если воображает, что он опасен мне. Скажи ему при случае, что я его тоже очень люблю и разрешаю ему ухаживать за тобой сколько его душе угодно.

Я запротестовала:

Напрасно! Он мне тоже очень нравится. И я не понимаю, почему ты как будто не замечаешь этого. Почему, когда ездили на тройках, он с твоего согласия ехал со мной на лихаче? Почему мы постоянно вместе?..

Миша еще больше развеселился.

Но ведь тебе весело с ним? Ну и прекрасно.

И, лукаво прищурившись, он прибавил:

А разве не забавно, что он и не воображает, какого дурака разыгрывает. Думает, что он опасен. Ха! Ха! А я вот посмотрю, какая у него будет рожа, когда он раскусит, на кого он попал.

Я невольно вспомнила бурные сцены ревности из-за Антона Павловича, и мне стало обидно и досадно.

А Миша точно угадал мои мысли.

А! Это дело другое! — вскрикнул он, и его веселое настроение сразу пропало. — Ты подумала о Чехове? О, это дело другое!

А мне казалось, что я с каждым днем все меньше и меньше думаю об Антоне Павловиче. Он отвернулся от меня, ну и я стала равнодушной. Я, несомненно, выздо­равливала. Разве я тосковала? Разве я предпринимала хотя что-нибудь, чтобы опять сблизиться с ним? Разве, наконец, мне не было искренне весело в новой компании, в обществе этого «дурака» Коки?

И только иногда, изредка, вернувшись из какой-нибудь поездки за город или с вечера с танцами, удостоверившись, что Миша заснул, я садилась к столу и писала Антону Павловичу письмо.

Я писала и плакала. Плакала так, что потом ложилась изнеможенная, разбитая.

Писем этих я никогда не отсылала, да и в то время, как писала, знала, что не пошлю.

Знала, что и от него не получу больше никогда ничего. Мой брелок (если он догадался, что он от меня), возможно, раздосадовал его. Разве не мог он принять этот подарочек как неуместную шутку? Когда, возвращаясь от Лейкиных, я передала ему тему своего будущего рассказа и старалась внушить ему, как интересно быть любимым неизвестным [30], он решительно ответил:

Не интересно, матушка!

Не вспомнился ли ему этот разговор? Не представилось ли ему, что я так неискусно решила заинтриговать его?

«И пусть будет так! — думала я. — Пусть будет так!»

IX

Опять была масленица. Я сидела вечером в кабинете Миши и читала. Брат, приехавший из Москвы, играл в гостиной на рояли, муж за письменным столом что-то писал. Вдруг крышка рояля хлопнула, и брат Алеша быстро вошел к нам.

Не могу я больше в этой адской скучище мучить­ся! — крикнул он. — Неужели я за этим приехал в Пе­тербург? Едемте куда-нибудь!

Миша посмотрел на часы.

Куда теперь ночью ехать? Ты с ума сошел.

Двенадцати еще нет. Какая же ночь? Ну, двигай­тесь!

Он схватил меня за руку и стал тащить.

Но куда ехать? — слабо протестовала я.

Алеша взял газету.

Маскарад сегодня в театре Суворина. Прекрасно!

А костюмы? Или домино?

Пустяки! Найдем. Только живее!

Он стащил меня с кресла и бегом проводил в спальную.

Одевайся! и я...

Миша наотрез отказался ехать.

Когда мы одевались в передней, он кричал нам:

Сумасшедшие! Шлендры!

Молчи, департаментская крыса! — отвечал Алеша.

Мы взяли извозчика и поехали на Владимирскую. Там

был маленький костюмерный магазин, но, увы! Он был уже заперт.

Ничего не значит, — сказал Алеша и стал стучать в дверь.

Перестань! — кричала я ему с извозчика. — Что ты делаешь! Ну, скандал: городовой идет.

И прекрасно! — нисколько не смутился брат.

Когда городовой подошел, Алеша тихо сказал ему что-

то и, мне показалось, пожал ему руку, и тогда тот сейчас же постучал сам, и, несмотря на то, что стучал он гораздо тише, дверь немедленно отворилась, и на пороге показалась хозяйка в нижней юбке и ночной кофте. Городовой сказал ей несколько слов, откозырял Алеше и даже помог мне выйти из саней.

Мы выбирали костюмы при свете одной свечи. Но и выбрать было не из чего: все было разобрано. Мне удалось только найти черное домино. По моему росту оно было немного коротко, но пришлось удовольствоваться и этим.

Через несколько минут мы подъезжали к театру.

Ты не бросай меня одну, — просила я брата, — мне будет жутко.

Зал театра показался мне каким-то кошмаром. Он был битком набит, двигаться можно было только в одном на­правлении, вместе с толпой. Я нащупала в своей сумке пару орехов (остались после игры в лото с детьми) и суну­ла их в рот, чтобы не забыться и не заговорить своим голосом, если встречу знакомых.

Не подавись! — предупредил брат и вдруг чуть не вскрикнул: — Смотри направо...

Направо стоял Чехов и, прищурившись, смотрел куда- то поверх голов вдаль.

Теперь, конечно, я свободен? — сказал Алеша и сей­час же исчез.

Я подошла к Антону Павловичу ²⁰.

Как я рада тебя видеть! — сказала я.

Ты не знаешь меня, маска, — ответил он и присталь­но оглядел меня.

От волнения и неожиданности я дрожала, может быть он заметил это? Ни слова не говоря, он взял мою руку, продел под свою и повел меня по кругу. Он молчал, и я тоже молчала. Мимо нас проскользнул Владимир Иванович Не­мирович-Данченко.

Э-ге-ге! — сказал он Чехову. — Уже подцепил!

Чехов нагнулся ко мне и тихо сказал:

Если тебя окликнут, не оборачивайся, не выдавай себя.

Меня здесь никто не знает, — пропищала я.

Немирович как-то ухитрялся кружить вокруг нас и все

повторял свое: «Э-ге-ге!»

Неужели он узнал тебя? — беспокоился Чехов. — Не оборачивайся! Хочешь пить? Пойдем в ложу, выпьем по стакану шампанского.

Мы с трудом выбрались из толпы, поднялись по лестни­це к ложам и оказались в пустом коридоре.

Вот, как хорошо! — сказал Чехов. — Я боялся, что Немирович назовет тебя по имени и ты как-нибудь выдашь себя.

А ты знаешь, кто я? Кто же? Скажи!

Я вырвала у него свою руку и остановилась. Он улыб­нулся.

Знаешь, скоро пойдет моя пьеса, — не отвечая на вопрос, сообщил он.

Знаю. «Чайка».

«Чайка». Ты будешь на первом представлении?

Буду. Непременно.

Будь очень внимательна. Я тебе отвечу со сцены. Но только будь внимательна. Не забудь.

Он опять взял мою руку и прижал к себе.

На что ты мне ответишь?

На многое. Но следи и запомни.

Мы вошли в пустую аванложу. На столе стояли бутылки и бокалы.

Это ложа Суворина. Сядем. Чокнемся.

Он стал наливать шампанское.

Не понимаю! — сказала я. — Ты смеешься? Как ты можешь сказать мне что-нибудь со сцены? Как я пойму, что именно эти слова относятся ко мне? Да ведь ты и не знаешь, кто я?

Ты поймешь... Сядь, пей, пожалуйста.

Жарко!

Я подошла к зеркалу.

Хочешь попудриться? Я отвернусь: сними маску. — И он сел ко мне спиной. Я следила за ним в зеркало: он не шевельнулся, а я маску не сняла.

Потом мы сидели рядом и пили.

Тебе нравится название: «Чайка»?

Очень.

Чайка... Крик у нее тоскливый... Когда она кричит, хочется думать о печальном.

А почему ты сегодня печальный? — спросила я. — Все глядишь вверх, будто тебе ни до кого дела нет, даже глядеть на людей скучно. — Он улыбнулся.

Ты не угадала, маска, — сегодня мне не скучно.

Я опять вернулась к «Чайке».

Ну, как можно сказать что-нибудь со сцены? Если бы еще ты знал, кто я, то я бы подумала, что ты вывел меня в своей пьесе...

Нет, нет!

Ну, не понимаю и не пойму! Тем более что ответишь ты не мне, вероятно, а той, за кого ты меня принимаешь.

Пойдем вниз, — предложил Антон Павлович. — Не­приятно, если сюда придут.

Мы вернулись в зал, сперва ходили, а потом сели в уголке.

Расскажи мне что-нибудь, — попросил Чехов. — Рас­скажи про себя. Расскажи свой роман.

Какой роман? Это ты пишешь романы, а не я.

Не написанный, а пережитый. Ведь любила ты кого- нибудь?

Не знаю.

Двигалась мимо нас, шуршала и шумела толпа. Не обычная, нарядная толпа, а какая-то сказочная или кош­марная. Вместо женских лиц — черные или цветные маски с узкими прорезами для глаз. То здесь, то там высовыва­лись звериные морды из-под поднятых капюшонов муж­ских домино, ярко блестели пластроны фрачных сорочек. И над всем этим гремел непрерывно оркестр пьянящими вальсами, страстными ариями. Голова у меня слегка кру­жилась, нервы были напряжены, сердце то замирало, то билось усиленно. Вероятно, выпитое шампанское не про­шло даром. Я прислонилась плечом к плечу Антона Павловича и близко глядела ему в лицо.

Я тебя любила, — сказала я ему. — Тебя, тебя...

Ты интригуешь, маска, — сказал он. — И ты проти­воречишь себе: ты только что сказала «не знаю».

Нет, это не противоречие. Может быть, это была и не любовь, но, кажется, не было ни одного часа, когда я не думала бы о тебе. А когда я видела тебя, я не могла нагля­деться. Это было такое счастье, что его трудно было выно­сить. Ты не веришь мне? Дорогой мой! ненаглядный!

Он откинул прядку волос со лба и поднял глаза к по­толку.

Ты мне не веришь? Ответь мне.

Я не знаю тебя, маска.

Если не знаешь, то все-таки принимаешь меня за кого-то. Ты сказал, что ответишь мне со сцены.

Сказал на всякий случай. Если ты не та, кому я хотел сказать, это значения не имеет. Тогда ты не пой­мешь.

А кому ты хотел сказать?

Он улыбнулся:

Тебе!

Так что же ты говоришь, что ты меня не знаешь?!

Знаю, что ты артистка и что ты сейчас очень хорошо играешь.

И эта артистка должна быть очень, очень вниматель­на и следить?

Ты!

Он опять улыбнулся и наклонил голову ко мне.

Ты будь внимательна и следи. Но ты не кончила рассказывать свой роман. Я слушаю.

Роман скучный, а конец печальный, Антон.

Конец печальный?

Я же тебе сказала, что не знаю, любила ли я действи­тельно. Разве это значит любить, если только борешься, гонишь эту любовь, прислушиваешься к себе с постоянной надеждой: кажется, я уже меньше люблю, кажется, я вы­здоравливаю, кажется, я наконец победила. Разве это любовь?

Не было бы любви, не было бы и борьбы, — быстро сказал он.

А! Значит, ты мне веришь!

Я не знаю тебя, маска.

Он взял меня под руку и встал.

Тут много любопытных глаз. Ты не хочешь еще вина? Я хочу.

Мы опять поднялись в ложу, после того как Чехов удостоверился, что она пуста.

На столе стояли две почти полные бутылки. Мы опять уселись и теперь стали весело и бессвязно болтать. Он настаивал, что я артистка, что он знает меня в драматиче­ских ролях. Я стала дразнить его Яворской.

Ты еще влюблен в нее, несчастный?

Неужели ты думаешь, я тебе отвечу?

А почему нет?

Да только потому, что ты сама Яворская.

Ты в этом уверен?

Убежден.

Давно бы сказал. Я бы сняла здесь маску.

Сними.

Нет, поздно, домой пора.

Мы выглянули в зал. Публика очень заметно поредела. Я увидела Алешу, который щурился во все стороны. Оче­видно, искал меня. Мы, смеясь, быстро спустились и около лестницы столкнулись с Сувориным и К°.

Антон Павлович! — закричал о н . — Мы все вас иска­ли, искали...

Я быстро пожала руку Антону Павловичу и бросилась к Алеше.

Ты довольна? — спросил он.

Довольна и немножко пьяна. А ты доволен?

Доволен, но совершенно трезв.

И дорогой, и дома в постели я думала:

«Я — Яворская? Он ответит со сцены Яворской?»

X

Мы с Мишей обыкновенно бывали на всех премьерах драматических представлений, и я думала, что и на этот раз мы пойдем вместе. Но Миша передал мне только один билет ²¹.

Вот тебе, чехистка! С трудом достал, и то не в парте­ре, а в амфитеатре.

А ты?

У меня заседание. И, по правде сказать, не велика потеря...

161

Я отправилась одна и тоже, по правде сказать, была этому рада. Про то, что я жду ответа со сцены, я, конечно, никому не сказала, даже Алеше, но скрыть своего волнения я не могла. Давно ждала я этого дня и все время думала то одно, то другое. Узнал меня Антон Павлович или не узнал и принял за другую? Он сказал, что «убежден», что я Явор-

6 Заказ № 90

ская. Я решила, что этого не может быть. Это он пошутил. Ни в фигуре, ни в манерах у меня с Яворской сходства не было ни малейшего. Но мало ли у него могло быть других знакомых женщин!

Между прочим, я вспомнила: в тот вечер я второй раз в жизни была в маскараде. В первый раз я была с Мишей и с целой компанией знакомых. Я старалась интриговать, но ко мне привязывались незнакомые и приглашали ужи­нать, кататься на тройке. Я пугалась и обращалась в бег­ство. Было не весело, а противно, и ни за что я не пошла бы с кем-нибудь под руку и не приняла бы предложения вы­пить вина. С Чеховым я сейчас же согласилась подняться в пустую ложу, и почему-то меня даже не удивило, что он весь вечер вел себя так, как будто мы были не в маскараде, а в гостях у общих знакомых. Почему-то он даже оберегал меня от «любопытных» глаз и боялся, что я себя выдам. А я отнеслась к этому так, будто иначе и быть не могло. Раз я была с Чеховым, то все это было вполне естественным, кто бы я ни была. За это ручалось его уважение к женщине, за это ручалось его личное достоинство, его благородство. Нет, Чехов не был более или менее свинья.