17

Ночью в комнату Строгова тихо постучали. Он открыл глаза, прислушался и сунул руку под подушку. Не зажигая света, он подошел к двери и, став сбоку, вполголоса спросил:

— Кто?

— Николай Павлович, откройте!

Строгов узнал голос Чиковани и повернул ключ.

— Что случилось? — спросил он шепотом.

— В Эшерах ранен Чочуа. Сейчас там Чиверадзе и Хангулов с ребятами.

— Когда ранен?

— Часа три тому назад.

Строгов посмотрел на часы, было два часа ночи.

— Как это произошло?

— Подробностей не знаю. Знаю только, что на Эшерском мосту. Там сейчас пограничники прочесывают местность.

— А ты зачем пришел ко мне?

— Чиверадзе прислал. Одевайтесь скорее, машина на шоссе.

— Ну, иди, я сейчас приду, а то тебя здесь, наверно, все знают.

Не закрывая двери за вышедшим Чиковани, Строгов быстро оделся и, сунув в карман пистолет, вышел из комнаты. Проходя по коридору, заметил, что дверь одной из комнат полуоткрыта. Спускаясь по лестнице, он по привычке оглянулся и увидел, что из этой комнаты выглядывает… Майсурадзе.

Николай Павлович, уже не оборачиваясь, быстро спустился вниз, перебежал выложенный каменными плитами дворик и спрятался за выступ стены. Осторожно выглянув, он увидел в одном из раскрытых окон второго этажа гостиницы того же Майсурадзе, внимательно рассматривавшего площадку. Ему показалось странным, что, несмотря на поздний час, Майсурадзе одет.

Медленно передвигаясь вдоль стены, Строгов вышел на шоссе. За углом ожидала машина. Сидевший рядом с шофером Чиковани помахал Николаю Павловичу рукой.

— Садитесь скорей, что вы так долго?

— Потом объясню, поехали! — ответил Строгов.

В дороге Николай Павлович пытался объяснить себе странное, как ему казалось, поведение Майсурадзе. Его внезапное появление в Афоне могло объясняться служебной командировкой. Но непонятно, почему он был одет ночью и почему так интересовался Строговым, «Узнал ли он меня и видел ли Мишу» — подумал Николай Павлович. О встрече необходимо было рассказать Чиверадзе.

Уже подъезжая к Эшерам, Строгов спросил Чиковани. что слышно о Дробышеве.

— Все еще без сознания. К нему не пускают. Вы знаете, приехала его жена, и ее тоже не пускают. Мы думали, он холостой. На днях приходила его квартирная хозяйка, просила отдать ей его собаку.

— Какую собаку?

— А у Федора Михайловича замечательная немецкая овчарка по кличке Дин, он ее из Москвы привез. Мировой пес. Когда Дробышева ранили, Иван Александрович взял ее к себе домой. Только ничего у него не получилось, — он засмеялся, — выла собака. Правда, Николай Павлович, это плохая примета?

— А ты что, в приметы веришь? Ай да комсомолец! — засмеялся Строгов.

— Так это народная примета, — насупился Чиковани.

— Старушечья это примета, а не народная. Ты, наверно, и черной кошки боишься?

— Ну уж это нет! — обидчиво ответил Миша.

Машина подъехала к дому секретаря сельской комячейки. Строгов и Чиковани направились к калитке.

— Стой, кто идет? — раздалось из темноты. Одновременно с вопросом они услышали, как клацнул затвор винтовки.

— Чиковани, к Чиверадзе, — вполголоса ответил Миша.

— А с вами кто?

— Товарищ из Афона. Хозяин знает.

— Пароль? — тихо спросил красноармеец.

— Батум! — ответил Миша. — Отзыв?

— Боек! Проходите!

По узенькой тропинке они добрались до домика, стоявшего в глубине небольшого фруктового сада. Через неплотно завешенные окна просачивались тонкие полоски света. Подойдя к дверям, Чиковани, шедший впереди, увидел Пурцеладзе.

— Вы подождите здесь, Николай Павлович, — сказал он, обращаясь к Строгову, — так велел Иван Александрович, там допрос идет, — и, открыв дверь, пропустил Чиковани. Миша шагнул в темноту, пошарив рукой по стене, нащупал дверь, открыл ее и вошел в небольшую комнату. На низком жестком диване, покрытом домотканным широким ковром, спускавшимся на чистый земляной пол, по-прежнему, как и час назад, по-восточному подогнув под себя ноги, сидел Чиверадзе. Немного в стороне, у коротконогого круглого столика с лежащими на нем бумагами, полевой сумкой и кувшином с водой, сидел на корточках седой человек лет пятидесяти в очень старой, но опрятной черкеске без газырей. Был он, видимо, высокого роста, не по возрасту стройный и подтянутый. Человек напряженно смотрел на Чиверадзе и даже не взглянул на Мишу.

Увидев Чиковани, Чиверадзе кивнул ему головой и спросил:

— Привез?

— Так точно, — вытянувшись, ответил Миша. Незнакомец, точно проснувшись, повернул голову и посмотрел на него.

Продолговатое, правильное лицо с широко расставленными глазами и небольшими, подбритыми усами было незнакомо Чиковани.

— Хорошо, подожди! — приказал Чиверадзе и, обернувшись к незнакомцу, видимо продолжая разговор, сказал:

— Все, что я услышал, говорит о том, что ты хочешь порвать со своим, не обижайся, грязным прошлым. Пора, давно пора! Но все это требует проверки. Нет, нет! — проговорил он быстро, увидев протестующее движение незнакомца. — Я верю. Хочу верить, — поправился он, — что ты сказал правду. Но всю ли?

— Я все сказал, — твердо ответил человек.

— Кое-что мы знали, кое о чем догадывались, и теперь мне надо обдумать все, что ты рассказал. У тебя двое детей?

— Две девочки, — ответил незнакомец. Говорил он по-русски почти без акцента.

— Тебе давно надо было прийти к нам. И не только ради себя, но и ради них. Пусть они вырастут, не упрекнув ни в чем своего отца. Но сейчас ты поедешь вот с ним, — Чиверадзе мотнул головой в сторону Чиковани, — в Сухум, и побудешь несколько дней у нас.

— Вы не верите мне, батоно? Я забыл свое прошлое и хочу, чтобы его забыли другие.

— Ты хочешь многого! Право на это нужно заслужить. Мало быть нейтральным. Ты был нашим врагом, врагом своего народа, дрался против нас, а когда тебя и таких как ты, разбили и выгнали из страны, — вернулся. И считаешь, что только за свою нейтральность достоин уважения и доверия?

Незнакомец слушал, опустив голову. Что он мог возразить? Все это было правдой. Последний бой против красных, в котором он участвовал, был здесь же, рядом, в Афоне. Он бежал. А когда все успокоилось, вернулся домой. Он трудился на своем участке земли, старался принимать участие в общественной жизни своего селения, думал, что с прошлым покончено. Но где-то его считали своим, притаившимся, и при расчетах включали в число готовых к действию. Периодически его навещали люди, известные ему по прежним годам. Иногда от имени этих людей к нему приходили неизвестные и, поговорив, уезжали. Он прекрасно понимал, что его прощупывают. Выгнать их, запретить им посещать его дом — на это не хватало мужества.

Ранение Чочуа, приезд в селение Чиверадзе и разговор с ним послужили последним толчком. Он понял, что не может рассчитывать на доверие, не разоружившись окончательно. И он это сделал.

— Я считаю, что прощаться с женой и детьми тебе не стоит, — сказал Чиверадзе. — Я сам поговорю с ними. Обещаю тебе, что скоро будешь дома. Ну, поезжайте! — произнес он, обернувшись к Чиковани.

Когда они ушли, Иван Александрович встал и, открыв дверь сказал в темноту:

— Заходи, Николай Павлович!

Строгов вошел, недоумевая, почему Чиверадзе не позвал его раньше.

— Заждался? — спросил Иван Александрович. — Я не хотел, чтобы ты встретился с этим человеком. Ты видел его?

Николай Павлович кивнул головой.

— Вот это и есть бывший князь Дзиапш-ипа, бывший царский офицер, бывший меньшевик — все бывший. Будем надеяться, что с нашей помощью он снимет с себя эту приставку, и будет просто гражданин Дзиапш-ипа. Как дела у тебя?

Доложив о своих встречах и планах на ближайшие дни, Николай Павлович рассказал о встрече с Майсурадзе. Иван Александрович даже приподнялся со своего места.

— Это же замечательно, кацо! А Чиковани он видел? — Строгов пожал плечами. — Сейчас же поезжай в Сухум. В Афон пока не возвращайся. Если завтра случайно встретишься с Майсурадзе и поймешь, что он ночью узнал тебя, скажешь, что тебя вызвали в Сухум по телеграмме из Москвы насчет твоего проекта, что ли. Ты знаешь, мне кажется, что Майсурадзе и был вчера вечером от Табаксоюза у Дзиапш-ипа! Понял, дорогой? Вот сволочи, нагло начинают работать, — покачал головой Чиверадзе.

— Кто ранил Даура, Иван Александрович?

— Не знаю. Пока не знаю, но будь спокоен, скоро все узнаем. А твой рыбак — интересный старик. Значит, раньше, говоришь, был он Нифонт, а теперь Алексей Иванович. — Чиверадзе засмеялся. — Что ж, бытие определило сознание. Тебе дня через два придется вернуться к нему. Ну, поезжай! Завтра вечером встретимся!

* * *

— Заедем к пограничникам, проведаем раненого, — сказал Николай Павлович шоферу.

Покрутившись по горной дороге, машина вырвалась на широкую пойму Гумисты. Слева, на холме, показался домик погранзаставы.

Увидев Строгова, Чочуа, похудевший, с большими темными кругами под глазами, поднялся с топчана, на котором лежал. Забинтованную левую руку он держал подвешенной на повязке через плечо. Они расцеловались. Николай Павлович неловко обнял Даура, задел раненую руку. Чочуа вздрогнул. Строгов разжал объятия и увидел побледневшее лицо товарища, расширившиеся зрачки и сжатые губы.

— Прости меня, Даур, дорогой.

— Ничего, ничего, — успокоил его Чочуа. — Спасибо, что заехал.

По мужественным обычаям своего народа он не хотел показать свою боль даже перед близким человеком.

— Расскажи, как это случилось, — попросил Строгов.

— Ты помнишь, я говорил тебе о Дзиапш-ипа?

— Ну как же!

— С некоторых пор, еще до твоего приезда, — Федор знает — этот человек нас заинтересовал. Не потому, что прошлое у него неважное, нет! Нам стало известно, что у него бывают чужие люди. И всегда ночью. Мы начали присматриваться к нему. Но, кроме этих гостей, ничего худого не заметили.

Нынче зашел я к соседу Дзиапш-ипа. Он мне и рассказал: оказывается, вечером у Дзиапш-ипа кто-то был. Мой знакомый по-соседски зашел к нему, а у того дома черт знает что делается — жена плачет, дети жмутся к матери, тоже плачут. Сам хозяин чем-то взволнован, куда-то собирается ехать. А на дворе уже ночь наступает. Ну, у нас в горах закон — нельзя быть любопытным. Если надо — сам скажет. Дзиапш-ипа молчит, только руки дрожат. Так мой знакомый и ушел ни с чем.

Рассказал он мне все это, и решил я дать знать в Сухум. Телефон есть тут, на заставе. Пошел я к пограничникам. Подхожу к мосту, смотрю — идут навстречу два человека, как будто, в бурках. Увидели меня, побежали по мосту назад. Я встал за дерево, жду, наблюдаю. Они нырнули в кустарник. Я жду пять минут, десять. Кругом тихо. Ну, думаю, молодежь гуляет. Испугал я кого-то! Что же мне, всю ночь тут стоять? Решил идти. Вышел на дорогу, приближаюсь к мосту.

— Темно было? — не вытерпев, перебил Строгов.

— Знаешь, временами. Луна светила, только тучи мешали.

Заметив, что Чочуа порою морщится от боли, Николай Павлович предложил ему лечь. Но Даур встал и начал ходить по комнате. — Так легче, — объяснил он.

— Ну вот, — продолжал Чочуа, — подхожу, все тихо, луна как раз открылась, светло. Прошел половину моста, сам за кустарником наблюдаю. Вдруг оттуда выстрел, другой, Пуля в руку попала. Я бросился на доски, упал ничком, пусть думают, что убили. Лежу, жду, когда темно станет. А луна светит как назло.

— Врагу помогает! — засмеялся Строгов.

— Конечно, заодно с ним, — улыбнулся Чочуа. — До утра, что ли, валяться придется? Рукав намокает. Глаз не спускаю с тех кустов. Наконец, вижу, вылезают оба и осторожно так идут ко мне. В руках винтовки. Подпустил их шагов на двадцать. И разрядил по ним всю обойму. Один вскрикнул и упал. Второй подхватил его и потащил в кусты, к морю.

— К морю? Ведь там и перекроют пограничники, — удивился Строгов.

— Наверно, растерялись.

— Ну а дальше?

— Я встал, прислонился к перилам и жду. Должны же выстрелы встревожить заставу. Рука заныла, горит. Пока стрелял, забыл про нее. Минут через пять является наряд с собакой. Я рассказал им и скорее сюда, на заставу к телефону.

— Поедем со мной в город, — предложил Николай Павлович, вставая.

— Нет, что ты! Я останусь. Вдруг понадоблюсь Ивану Александровичу.

— Так ты же ранен!

— Пустяк, — сказал Чочуа. — Нет, нет! Езжай один. Рука перевязана, все в порядке.

Загрузка...