Абхазская повесть

18

Уже стемнело, когда Елена Николаевна вышла из госпиталя.

Широкая каменная лестница спускалась к улице имени Октябрьской революции. Справа, в густой листве, темнела большая дача в мавританском стиле, где, как ей сказали, до ранения жил Федор. А она не могла, не имела права сейчас войти в этот дом. От обиды, от жалости к себе у нее зашлось сердце.

Прислонившись к высокому каменному барьеру, она осмотрелась. Впереди слева большим темным пятном лежал Ботанический сад. Редкие огни фонарей слабо освещали широкую улицу, по которой ей надо было идти, и только впереди, на набережной, было светло. Но этот свет закрывал от нее море. Где-то очень далеко играл духовой оркестр и отчетливо слышалось, как глухой бас геликона однотонно поддакивал мелодии — пу, пу, пу…

Разговор с Шервашидзе оставил неприятный осадок. Казалось, этот пожилой, очень вежливый человек чего-то не договаривает, скрывает от нее. Она спросила о состоянии Дробышева, он, не глядя в глаза, ответил, что положение продолжает оставаться серьезным. В свидании отказал. Она попросила разрешить ей дежурить около раненого — он замахал руками. После некоторого колебания он спросил, давно ли она разошлась с Федором. Конечно, об этом ему сказал Чиверадзе, а тому — Березовский. «Зачем они вмешиваются в мою личную жизнь», — думала она. В каждом их взгляде она видела молчаливый упрек, будто бы обидела и оскорбила близкого им человека. Так было при встрече с Березовским и Чиверадзе, так и сейчас. Нет, с посторонними людьми в поезде ей было легче. Они хоть не приставали с расспросами. Елена Николаевна чувствовала себя совсем одинокой и незаслуженно обиженной. Внезапно у нее мелькнула мысль, что Федор умер и от нее это скрывают. Она ужаснулась. Поспешив в гостиницу, Русанова позвонила по телефону Чиверадзе. Далекий незнакомый голос ответил, что он уехал и будет только утром. Она решила вернуться в госпиталь и добиться правды у Шервашидзе, но раздумала и медленно поднялась в свой номер.

Не зажигая света, Елена Николаевна прошла к залитому лунным светом балкону.

Внизу, на бульваре под пальмами, эвкалиптами и кустами диких роз в полумраке двигались гуляющие. Сквозь шаркающий шум оттуда доносились слова, которых она не понимала. Слышался смех. Как светляки мелькали огоньки папирос.

Она вглядывалась в эту безликую шумливую толпу, завидуя ее беспечности.

— Здравствуйте, Елена Николаевна, — вдруг донеслось до нее снизу.

Голос был знаком, но она не могла вспомнить, чей он. Она наклонилась, пытаясь разглядеть, кто говорил.

— Не узнаете? Это я, Константиниди.

— О Одиссей! Зайдите ко мне! — крикнула она, продолжая всматриваться в толпу гуляющих.

— А мне тоже можно? — смеясь, спросил кто-то.

— Одиссей, не приходи домой, будешь иметь неприятности, — громко посоветовал другой.

— Гражданка, опомнитесь, у него трое детей! — предостерегал третий.

— Вот вам и тихоня Одиссей! — глубокомысленно закончил какой-то остряк.

Елена Николаевна, не обращая внимания на шутки, выбежала из номера, быстро прошла по коридору и, наклонившись над барьером, увидела Константиниди, разговаривавшего с портье. Он знал всех, и все, видимо, знали его. Он помахал ей рукой, потом, перепрыгивая через несколько ступенек, побежал к ней, на третий этаж.

— Идемте ко мне, — сказала она. Как старые друзья, держась за руки, они прошли по коридору в комнату.

— Хотите на балкон? — предложила Елена Николаевна. Они вынесли на воздух плетеные кресла и уселись.

— Как ваш муж? Вы его видели? — первым делом спросил Одиссей. Спеша и волнуясь она рассказала ему о разговоре с Шервашидзе.

— Быть может, он умер, и врач скрывает это? Почему меня не пускают к нему? — спросила она, тревожно глядя на Константиниди, как будто он мог разрешить ее сомнения.

— Нет, нет, он не умер, — поспешил успокоить ее Константиниди.

… Сухум — настоящий южный приморский городок. Его обитатели темпераментны и экспансивны. Местные острословы хвастливо уверяют, что они знают о любых событиях за два часа до того, как они происходят. Приехав из Москвы, Константиниди сейчас же узнал обо всех новостях, в том числе и о перестрелке в Бак-Марани, а подробности ранения Дробышева и смерти Зарандия ему передали в таких деталях, что это вызвало бы сомнения у любого слушателя, но Константиниди был настоящим сухумчанином и привык критически анализировать услышанное. В городе говорили, что Дробышев без сознания, но жив. Значит, это правда!

— Самое главное, дорогая Елена. Вы позволите вас называть так? — спохватился он. Она кивнула головой. — Так вот, самое главное — он жив! Тяжело ранен, но жив. И уже столько дней! А раз так, то поправится, вот увидите.

И Константиниди вернулся к своей любимой теме.

— Наш воздух, наше солнце и море не дают умереть даже очень старым людям. Нигде нет столько стариков, как у нас. Вы знаете, у нас есть горец, которому сто сорок шесть лет.

Ей стало легче на душе от встречи с этим простым хорошим человеком. Она уже верила, что все будет хорошо.

— Сто сорок шесть лет? — повторила она удивленно.

— Да, да, почти полтора века. Чтобы познакомиться с ним недавно из Парижа в Сухум приезжал Анри Барбюс. Вы его, конечно, знаете? Тот самый Барбюс, который написал «Огонь»! Его интересовали проблемы долголетия, и он специально приезжал сюда.

Она поняла, что ей придется выслушать подробности.

— Анри Барбюс ездил в селение Латы, где жил этот старик. Он познакомился с ним, пил вино. Вы только представьте себе, этому горцу было четыре года, когда началась Великая французская революция. Бетховен, великий Бетховен был старше его на пятнадцать лет. Ему было четырнадцать лет, когда родился Пушкин. Он современник Лермонтова, Глинки, Карла Маркса, Дарвина, Герцена, Грибоедова, Шиллера… и никого из них не знал.

Ему исполнилось двадцать семь лет, когда Наполеон напал на Россию, но горец этого не знал тоже. Он жил у себя в горах, сеял кукурузу, сажал табак, пил кислое вино. И вот к этому человеку приехал Барбюс, почти на сто лет его моложе, друг Горького, Ромена Роллана, друг нашей страны. Один из них прошел яркий путь борьбы, другой прожил почти в три раза больше, но как? Страшно жить так бесполезно!

— Вы не правы, Одиссей! — возразила Елена Николаевна. — Не всем дано гореть. Этот старик всю жизнь трудился на своем клочке земли, растил детей. У него ведь есть дети?

— И дети, и внуки, и правнуки, и праправнуки, — рассмеялся Константиниди.

— Вот видите. Наверно, он воспитал их такими же простыми труженниками, каков сам.

Далекий протяжный гудок перебил ее. Она взглянула на море и увидела залитый огнями движущийся теплоход.

— «Украина». Из Батума, — сказал Константиниди. — Что вы думаете делать, Елена?

— Буду просить пустить меня в госпиталь, а если не разрешат, пойду работать. Не уеду отсюда, пока не увижу Федора, — она упрямо наклонила голову. — Пусть решает нашу судьбу сам, мне некуда идти, — тихо, одними губами прошептала она. Потом, точно отгоняя мрачные мысли, выпрямилась и взглянула на своего собеседника:

— Вы очень заняты днем, Одиссей?

— Как когда. А что? — удивился Константиниди.

— Я бы хотела посмотреть город. — Она улыбнулась, вспомнив шутки гуляющих. — Хотя у вас ревнивая жена и трое детей. Это правда?

— У меня нет детей, к сожалению, Я буду рад познакомить вас с моей женой. Я рассказывал ей о вас. А насчет реплик, я их слышал. Что ж, каждый острит, как умеет. У нас в Сухуме, как наверно и везде, каждый хочет быть остроумным. — Он грустно улыбнулся. — Вот у меня это не получается!

В дверь постучали.

— Войдите! — ответила Елена Николаевна.

— Я вижу, Одиссей становится у меня на пути, — здороваясь с Русановой и Константиниди, сказал вошедший Обловацкий.

— Я был прав, говоря, что каждый хочет быть остроумным. Вот видите, и Сергей Яковлевич заразился этим. Как отдыхается, курортник?

— Прекрасно, я даже загорел. Не верится, что в Москве снег, люди ходят в шубах.

С залитого электрическим светом теплохода неслись звуки знакомой мелодии. Теплоход причаливал. Были видны стоящие у борта люди.

— Батум — красивый город? — спросила Елена Николаевна.

— Очень красивый, но Сухум лучше, — ответил за Константиниди Сергей Яковлевич. — Вообще, не задавайте Одиссею таких нелепых вопросов. Вы должны знать, что лучше Сухума нет ничего! Правда, Одиссей?

— Правда, только его портят приезжие.

— Бросьте пикироваться! Смотрите, какая чудесная ночь! — примирительно сказала Елена Николаевна. — Пойдемте, погуляем по набережной, заодно проводим Одиссея.

— А это не противоречит кавказским обычаям? Женщина провожает мужчину. Как, Одиссей? — засмеялся Сергей Яковлевич.

— Гость в доме — радость! Его желание свято для хозяина дома. Это наш закон.

— Неплохой закон! — согласился Обловацкий.

— Да, но гость есть хороший, да хранит его аллах, а есть…

— Это который ложки серебряные ворует, что ли? — улыбнулся Обловацкий.

— Если гостю понравится не только ложка, но и буфет со всем его содержимым, мы с удовольствием дарим ему его. Нет, есть гость невоспитанный, не уважающий седых волос хозяина.

— Так это если у хозяина седые волосы! — перебил Сергей Яковлевич.

— … Перебивающий старших, — нравоучительно продолжал Константиниди.

— Что же сделают с таким гостем, Одиссей? — рассмеялась Елена Николаевна.

— Я вижу, с вами невозможно разговаривать. Пойдемте, а то поздно.

Выйдя на набережную, они сразу оказались в шумной толпе. Проходя мимо открытых, ярко освещенных окон ресторана, откуда слышалась музыка, Константиниди заглянул в зал и, обернувшись к Елене Николаевне, сказал:

— Король веселиться! Жирухин поднимает тост за сдачу первой очереди СухумГЭСа. — И с горечью добавил: — Они больше пьют, чем работают.

Через открытое окно была видна большая мужская компания за столиком у фонтана. Стоявший с бокалом вина Жирухин что-то говорил.

— Зайдемте, посидим, — предложил Сергей Яковлевич.

— Нет, — нет! — заторопился Константиниди. — Соблюдайте условия соглашения высоких договаривающихся сторон. Провожайте меня.

— Что с вами, Одиссей? — удивилась Елена Николаевна, когда они, увлекаемые Константиниди, завернули за угол и шли по улице Октябрьской революции.

— Простите меня, Елена, и вы, Сергей Яковлевич, но я терпеть не могу этого человека.

— Просто так, беспричинно? — спросил заинтересовавшийся Обловацкий.

— Абсолютно! Ведь я почти не знаком с ним. Но когда я смотрю на него, какая-то мутная волна злобы заливает меня. В этом человеке мне неприятно все: и его нарочитая неряшливость, и цинизм, и, простите меня, грязные ногти, и потные руки, словом, все.

— Одиссей, милый, какой вы колючий! Я не узнаю вас, — сказала Елена Николаевна, хотя ей тоже был неприятен Жирухин и претило все то, что говорил о нем Константиниди. — Что-то озлобило его и сделало таким, — продолжала она.

— Мне говорили о нем, как о дельном инжежере, — вмешался в разговор Обловацкий. — Возможно, Елена Николаевна и права. Представьте себе — он любил, но его бросила любимая женщина.

— У таких, как он, подобное исключается! — перебил Константиниди.

— Или изобрел перпетуум мобиле, а изобретение присвоил другой.

— Мне почему-то кажется, что его обидела Советская власть, — жестко сказал Константиниди.

— И эту обиду он перенес на всех окружающих? Нелогично! — заметил Обловацкий.

— О нет, не на всех! Есть люди, с которыми он совсем иной. Возмите Майсурадзе. Ведь тот его третирует, а Жирухин молчит. И еще заискивающе улыбается. Нет, грязный он. Скользкий какой-то.

— Довольно об этом, — попросила Елена Николаевна. — Смотрите, как чудесно кругом, какое небо…

Они взглянули вверх. Крупные яркие звезды горели над ними, точно кто-то щедрой рукой зажег и разбросал бесчисленные мерцающие огоньки. Лесистая возвышенность, переходящая в темную громаду Бирцхи и Яштхуа, четко вырисовывалась на фоне темно-синего неба. Еще дальше и выше белели облитые лунным светом снежные вершины Кавказского хребта. Кругом было темно и тихо. Временами мягкие порывы теплого ветра с моря ласково перебирали ветви пальм, и только тонкие кипарисы, стрелами врезавшиеся в бездонное небо, стояли неподвижно. Тишина была величава. Хотелось молчать и слушать эту тишину.

У Ботанического сада они попрощались. Как только Константиниди ушел, Елена Николаевна взглянула на здание госпиталя.

— Темно. Спят, наверно. Как бы мне хотелось быть там.

Они медленно пошли обратно к гостинице.

— Вы любите Дробышева? — спросил Сергей Яковлевич.

— Да, — просто ответила она.

— Как же получилось, что он был здесь, а вы в Москве? Впрочем, извините, если я… может быть с моей стороны нескромно?

Елена Николаевна ответила не сразу.

— Я много думаю над тем, — помолчав, продолжала она, — как нелепо все получилось. Встретились два человека, полюбили друг друга. Казалось, ничто не мешало их счастью. И вдруг, по глупости ли, легкомыслию или какой-то другой причине, они расходятся.

— Трещинка?

— Какое неприятное слово! Возможно. Хотя нет, глупость, просто неумение ценить то, что имеешь!

— Как в старой мудрой пословице: что имеем, не храним, потерявши — плачем.

— Да, верно! Пусть это покажется вам смешным и наивным, но я думаю, самое страшное — это первая ложь, пусть маленькая, пустяковая, но ложь. Раз она вошла в человеческие отношения — конец. Так и со мной. Польстило девчонке почтительное внимание, приятны были глаза, с собачьей преданностью глядящие на нее. — Она усмехнулась. — Высокая культура, манеры. Казалось, вот он, человек из другого мира! А раз так смотрит, так влюблен — значит я того стою. А меня не ценят. И пошло, пошло. А тут еще горе, умер ребенок. Потом театры, в машине домой, потом рестораны. Закружилась. «Ты где была, Аленка?» — «У подруги». Ложь. Вы думаете, легко было солгать в первый раз? А потом еще обвиняла Федора. Невнимательный, нечуткий. А он под утро приходил усталый, измученный и валился на кровать — спать, спать. Он спал, а я сидела около него и думала. Временами мне было жаль его и почему-то себя. Я плакала, и мне казалось, что я в тупике.

— Который вы сами создали! Почему вы не пришли к нему, к Федору, и не сказали, что любите другого?

— Но я же не любила этого другого!

— Простите меня, но раз уж мы заговорили на эту тему, то это нелепость и бессмыслица какая-то. Любите одного и уходите от него к другому, нелюбимому. Я считал до сих пор, что такое может быть у избалованных, с жиру бесящихся барынек. Но вы же наша молодая женщина, прожившая трудовую юность. Откуда у вас это? Ведь так поступить — значит не уважать ни своего мужа, которого, как это ни странно, вы говорите, любили, ни себя.

— А почему вы решили, что я уважала себя? Все два года не уважала! Жила с человеком, мучила его, сама мучилась.

— И у вас не было желания встретить Федора, поговорить с ним, объясниться?

— Было, я звонила ему, но он вешал трубку.

— А вы, что ж, хотели чтобы он, как собачонка, побежал к вам?

Она посмотрела на Обловацкого.

— Да, хотела! Разве это противоестественное желание?

— Противоестественно ваше поведение! — пожал плечами Сергей Яковлевич. — Вы оскорбили хорошего человека, плюнули на него, а потом звоните ему для разговора. Ничего не понимаю!

— Вы не понимаете многого. Уж очень у вас все просто и прямолинейно. Черное и белое. Вот я у вас, наверно, черная? — горько сказала она.

— А вы думаете, я должен оправдывать вас? Ведь во всем виноваты вы сами! Хорошо, что Дробышев — крепкий человек, перенес свое горе. Видимо, товарищи поддержали, работа не давала времени ковыряться в открытой ране, Вы о нем подумали? Постигло его несчастье, один он. Ну, не один, конечно, не оставили в беде товарищи, а как дорого было бы ему присутствие близкого человека.

— Я бросила все и приехала сюда!

— И гордитесь этим. Вот, мол, какая я хорошая, благородная.

— Да не мучайте хоть вы меня! Знаю, все знаю, и если он простит, — только этого и хочу! — все исправлю. Теперь я умная.

— А если он останется инвалидом?

Неожиданно для Обловацкого она грустно улыбнулась.

— Это ужасно, что я так думаю, но все равно — скажу! Знаете, временами мне хочется, чтоб он остался калекой, — тогда бы он простил меня, я была бы ему нужна. — И увидев изумленное лицо Сергея Яковлевича, добавила: — Знаю, что это даже не глупость, а самая настоящая подлость, но я не могу больше. Идемте домой, а то я разревусь, как девчонка.

Всю остальную дорогу они шли молча. Проходя мимо ресторана, Обловацкий предложил зайти поужинать. Ей не хотелось есть, но мысль, что она сейчас придет к себе и останется одна, совсем одна со своими невеселыми мыслями, слезами и все время не покидавшим чувством страха потерять единственно близкого и дорогого человека, заставила ее согласиться.

Компания Жирухина по-прежнему сидела в центре зала, за столом, уставленном батареей бутылок. Не глядя в ту сторону, Обловацкий и Русанова пошли в угол, к большому открытому окну. Почти сейчас же к ним подошел официант с двумя бутылками «Букета» и поставил им на столик.

— Это зачем? — спросил Сергей Яковлевич. — Мы хотим ужинать, вина не надо.

— Это вам прислали, — наклонившись к нему, произнес официант и кивнул в сторону зала. Они посмотрели туда. Александр Семенович и его знакомые с бокалами в руках, стоя, кивали им. Надо было ответить. Обловацкий налил вино в бокалы, но в это время к столику подошел Жирухин. Его пошатывало. Отекшие багровые веки напухли, закрыв и без того узкие щелочки глаз. Придерживаясь за спинку стула, он поклонился и подчеркнуто церемонно поцеловал Елене руку. Из его длинной и не совсем связной фразы она поняла, что он и его друзья, кстати тоже москвичи, будут счастливы, если она и Сергей Яковлевич согласятся пересесть к их столу. Елена Николаевна хотела отказаться, но Обловацкий кивнул головой, и она согласилась.

Однако, садясь за стол Жирухина, она пожалела, что уступила. Мужчины (их было четверо) были полупьяны, назойливо вежливы и в то же время открыто, почти нагло, ее рассматривали. Она поняла, что Жирухин успел рассказать о ней, а возможно, говорил какие-нибудь пошлости. Елена Николаевна решила как можно скорее уйти от этих оскорбительных, ощупывающих, липких взглядов.

— Я только что рассказал своим друзьям о причине, заставившей вас приехать сюда, — сказал Александр Семенович. Все закивали головами. — Как здоровье вашего мужа?

— Он еще не пришел в сознание, — ответил за нее Обловацкий.

Официант принес на подносе несколько блюд. «Надо встать и уйти, немедленно встать и уйти» — решила она. Сейчас ее не пугало одиночество, даже если бы оно продолжалось вечно. «Все, что угодно, только не эти люди!» — думала она, разглядывая сидящих. Видя, как Сергей Яковлевич ест и улыбается пьяным репликам этой компании, она удивлялась своему легкомыслию. Как она могла поддаться минутной слабости и быть откровенной с малознакомым человеком? Ей казалось, что она вынесла на улицу свое самое святое, самое сокровенное, предала свою любовь. «Уйду, а он посмеется надо мной», — горько подумала она и поднялась.

— Простите меня, я очень устала.

Не ожидая ответа, она прошла по залу к двери, соединяющей ресторан с холлом гостиницы, и поднялась к себе. Уже на лестнице она услышала за собой шаги.

— Елена Николаевна, подождите! — Обловацкий подошел к ней. — Что вы хотите, ведь пьяные. Что вас расстроило?

— Сергей Яковлевич, я в самом деле устала. Да и зачем мне эти люди? А вы идите к ним. Не беспокойтесь обо мне.

Возвратясь, он услышал громкий смех Жирухина.

— А дамочка с норовом, — сказал лысый грузный человек, обращаясь к Обловацкому. Его звали Михаилом Михайловичем.

Сергей Яковлевич почувствовал отвращение к его масляной физиономии, но, не желая восстанавливать против себя неизвестных ему людей, сдержался и сказал:

— У нее горе.

— Э, знаю я таких, им бы блудить только, — перебил Михаил Михайлович с гаденькой усмешкой. Обловацкий с трудом удержался, чтобы не ударить его по лицу.

— Как проходит ваш отпуск? — спросил его Жирухин, и Сергей Яковлевич был доволен, что можно переменить разговор.

— Не очень организованно и весело. Трагическая судьба одиночки. Я сделал ошибку — надо было поехать в дом отдыха, хотя бы в «Азру».

— Ну, это ерунда. А в общем, верно, негде отдохнуть у нас хорошему человеку.

— Вы хоть окрестности посмотрите. А то уедете, ничего не увидите, а потом будете жалеть. Природа здесь хорошая! — сказал сидевший рядом с Жирухиным человек в белом кителе с отечным лицом и висячим носом.

— А куда вы посоветуете съездить? — обратился к нему Сергей Яковлевич.

— По части туристских маршрутов специалист у нас Александр Семенович. Всю Абхазию как свои пять пальцев знает — ему и карты в руки.

— Откуда ты взял, Василий Сергеевич, что я специалист? — с недовольной гримасой спросил его Жирухин.

— Да ты же излазил все горы.

— Не больше тебя! Но если ты настаиваешь — пожалуйста. Рекомендую, — он повернулся к Обловацкому, — побывать в Гульрипше.

— Нашел, что советовать. Там же каждый второй — туберкулезник, да еще какой — в последней стадии, — со смехом сказал Михаил Михайлович.

— Если рассуждать как ты, то и ехать некуда. В Гульрипше — больные, в Афоне — монахи, в Гудаутах — абхазцы, в гаграх — курортники. Не слушайте их, Сергей Яковлевич! Побывайте в Гульрипше, Афоне, Гаграх. На рассвете, после хорошей пьянки, съездите в Маджарку, съеште там хаши и выпейте маджары. И то и другое — отменное, — советовал Жирухин.

— Ну, а в Афоне что? — спросил Обловацкий.

— Как что? Во-первых, маслины, пища богов и греков, во-вторых, манашеское вино, — он прищелкнул языком, — нектар! Густое, как мед, прозрачное, как стекло, и хмельное, как первый поцелуй девушки!

— Ты ошибся в выборе профессии! Тебе бы быть агентом по распространению вин! — сказал сидевший напротив человек с умными, спокойными глазами.

— Что ж, возможно! Слова «его же и монаси приемлют» мне понятны! Да еще под свеженькую форельку! Мечта! Ты не согласен со мной, Михаил Михайлович? — повернулся к лысому Жирухин.

Тот кивнул головой.

— Вполне!

— Вы аппетитно рассказываете, Александр Семенович, — заметил Обловацкий. — Обязательно съезжу в Афон. Ну, а в Гульрипше что?

— Что рассказать вам о Гульрипше? Хоть вас и напугали туберкулезниками, но посмотреть советую санаторий. У него интересная история.

— Расскажите! — попросил Сергей Яковлевич.

— Некий богатый помещик Смецкой — он жив и сейчас, живет в Синопе, получает персональную пенсию, — до революции на свои средства построил огромное здание, оборудовал новейшей по тем временам аппаратурой и подарил это хозяйство неимущим студентам, больным туберкулезом. До революции это было лучшее лечебное учреждение России. Да и сейчас одно из первых. Построено на горе, лицом к морю. Прикрыто от северных холодных ветров горами. В самые жаркие дни здесь прохладно, а если вы останетесь здесь на лето и осень, убедитесь, как жарко в Сухуме. Посмотреть стоит! Неужели Константиниди, этот идолопоклонник, не рассказал вам о Гульрипше?

— Нет! Ни слова. Что же еще посмотреть?

— Александр Семенович! Расскажи о Каманах, помнишь, что говорили нам старики? — напомнил лысый.

— Каманы? Что ж, стоит съездить и туда. Когда-то, давным-давно, там был город и, как в каждом приличном городе, храм. Местные аборигены утверждают, что именно здесь умер и похоронен Иоанн Златоуст. Надеюсь, вы слышали о таком? — спросил Жирухин иронически.

— Честно говоря, нет, — ответил Обловацкий.

— Ну, тогда и углубляться не стоит. Так вот, сейчас в Каманах чекисты организовали «виварий», где перевоспитывают своих классовых врагов, внушают им свою «идею фикс», что труд облагораживает человека.

— И как, получается? — с ехидной улыбкой спросил Михаил Михайлович.

— А это зависит от количества мозговых извилин у каждого отдельного объекта, — засмеялся Жирухин. И, обращаясь к Обловацкому, объяснил: — Чем меньше извилин, тем быстрей действует!

Михаил Михайлович и Василий Сергеевич рассмеялись. Сидевший напротив с сосредоточенным видом разливал остатки вина в бокалы, стараясь, чтобы всем вышло поровну. Он, как будто, весь ушел в это занятие и не принимал участия в разговоре.

Обловацкого поразила озлобленность этих людей, сквозившая и в тоне и в смехе, такая откровенная издевка при незнакомом человеке. Неужели это из-за опьянения? Или его проверяли? Не слишком ли открыто? Сергей Яковлевич улыбнулся, представив на своем месте Строгова.

— Мы слишком громко говорим там, где надо было бы помолчать, — сказал он многозначительно.

— Между прочим, мысль правильная и толковая, — согласился, сразу трезвея, Михаил Михайлович. — Вообще, давайте закругляться. Делу время, потехе час. Мне с утра в Совнаркоме надо быть!

— Ты когда думаешь обратно? — спросил его Василий Сергеевич.

— Не позже пятницы.

— Далеко? — поинтересовался Сергей Яковлевич.

— «Нах наузе». В Москву, — ответил Михаил Михайлович.

— У меня к вам просьба, — попросил Обловацкий.

— Пожалуйста, — ответил тот любезно.

— Захватите сестре в Москву посылочку и письмо.

— Пожалуйста, пожалуйста, — повторил Михаил Михайлович. — Готовьте ваш груз! Сам лично завезу и передам. Пошлите фрукты, вино, лавровый лист.

— Большое спасибо! Завтра же приготовлю. Куда разрешите доставить?

— Давайте… — он запнулся. — Давайте посылку… — чувствовалось, чо ему не хотелось называть адрес, и он мысленно перебирал места, куда можно бы было принести посылку.

— Разрешите, я занесу вам домой, — подсказал Сергей Яковлевич, желая выяснить, где остановился и живет этот человек.

— Да нет, не беспокойтесь. Лучше я зайду сам или пришлю кого-нибудь. Ведь вы живете здесь, в гостинице? В каком номере?

— В тридцать втором. Но стоит ли вам беспокоиться? Мне, право, неудобно.

Пустяковый вопрос о посылке вырастал в проблему, и, несмотря на опьянения, все это почувствовали.

— Нет, нет, ничего, — заторопился Михаил Михайлович, — я зайду сам. Ну что ж, товарищи, как говориться, нет такой компании, которая бы не расходилась. Пора и нам.

Подозвав официанта, он оплатил счет. Все встали и, продолжая разговаривать, направились через опустевший зал к выходу.

Набережная, еще недавно оживленная и шумная, была пуста. Начали прощаться. Все долго жали руку Обловацкому, а сильно опьяневший Жирухин даже пытался расцеловаться с ним. Михаил Михайлович шутя оттолкнул Жирухина и, заглянув в лицо Сергея Яковлевича, повторил, что зайдет завтра к концу дня.

Обловацкий направился к гостинице. О не прошел и двадцати шагов, как столкнулся с Пурцеладзе. Проходя мимо Сергея Яковлевича, тот подмигнул и вполголоса спросил:

— Лысый? Толстый?

Обловацкий кивнул. Михаил Михайлович был лыс и толст.