Аки лев рыкающий

V

Клин.

84 версты от Москвы.

14 часов 21 минута.

Мы въехали в город, опередив на полверсты князя сотоварищи. Мотор кашлял и фыркал, поскольку бензина в баке оставалось совсем чуть-чуть, но Иван выжимал из автомобиля все, что возможно. Я давно уже развернулся в пассажирском кресле, сложив ноги по-турецки, чтобы смотреть не назад, а вперед, и потому первым заметил серебристый бок «Даймлера».

— Там! — закричал я, хлопая приятеля по плечу. — Та-а-ам!

Пузырев загудел клаксоном, а когда шоффер оглянулся, еще и рукой помахал, но тот не остановился. Резко свернул вправо. Мы проехали по инерции дюжину саженей, вернулись к повороту и через минуту очутились на развилке трех дорог. За каждой из них начинался лабиринт узких улочек, в котором легко затеряться.

— Чертов Глушаков! — заорал Иван. — И где его теперь искать?

Мы колесили по городу, пока у купеческого дома с вычурной часовой башней не блеснул на солнце бампер.

— Попался, гад! — Пузырев до скрипа стиснул зубы. — Теперь никуда не денется.

Фабрикант снова попытался ускользнуть. Менял направления, съезжал на газоны и метался по городу зигзагами, как пьяный комар. Но темно-красная фурия преследовала его по пятам, неумолимо сокращая расстояние. Дважды автомобили сходились очень близко, казалось, вот-вот столкнутся, но Глушаков умудрялся в последний момент вильнуть в сторону. Провинциальный Клин замер в немом ужасе, хотя уверяю — и Москва, и даже столица оторопели бы от этой лихой погони. Мы пронеслись мимо круглобокого вокзала, мимо богадельни с чахлой часовенкой, срезали путь через почтовый двор — лошади под навесами заржали от испуга, — и выкатились на Соборную площадь. «Даймлер» проскочил между торговыми рядами, сложенными из грубо-тесанного камня. Драндулет рванул следом, но на середине площади чихнул и затих. Машина прокатилась еще немного, вздрогнула и замерла. Бензин кончился.

— Нет! Только не сейчас! Уйдет ведь, мерзавец. Уйдет! — Пузырев в ярости стукнул кулаком по рулю. — Уже ушел…

Глушаков поравнялся с неказистой гостиницей на дальнем конце площади. Еще секунда — вырвется из города на большую дорогу и поминай, как звали. Но тут наперерез ему, из-за пожарной каланчи, выскочил «Бенц». Князь издал громкий клич «Ату!», словно охотился на кабана в собственных угодьях. Абиссинец тоже завопил, дико вращая глазами. Один лишь г-н Мармеладов сидел молча, сложив руки на набалдашнике потертой трости, но его мрачный взгляд пугал сильнее всяких криков.

Фабрикант затормозил, озираясь по сторонам, как затравленный зверь, но бежать было некуда. Впереди выезд загородил автомобиль г-на Щербатова, путь к отступлению также отрезан, а среди базарных рядов не развернуться.

Пузырев спрыгнул на землю и побежал. Я последовал за ним, отмахиваясь от торговок, нахваливающих свой товар.

— Сынок, не спеши! Купи кисею. Нашу, клинскую, домашней выделки. Нигде лучше ткани не сыщешь!

— Платок шерстяной, ай, какой мягонький — потрогай. Не шерсть, а лебяжий пух!

— Обивка для мебелей! Почитай задарма! Бери, касатик, не пожалеешь.

Удивительный народ. У них на глазах разыгрывается ярчайшее зрелище, а они твердят свое бу-бу-бу. Хотя исподволь поглядывают, косятся на бегущего Ивана. А уж когда тот коршуном подлетел к «Даймлеру» и стянул шоффера за шиворот на булыжную мостовую, базарные бабы наконец-то заткнули рты и вылупились во все глаза — ясно, что сцену эту они будут потом обсасывать не одну неделю. На то и провинция.

Я подоспел вовремя. Пузырев с фабрикантом как раз вцепились друг другу в лацканы пиджаков с вполне очевидными намерениями. Но драки не вышло. Мы с сыщиком удержали, хотя и с трудом, вихрастого приятеля. А Ийезу в одиночку скрутил Глушакова, его огромные руки в голубых перчатках обвили буяна, пресекая малейшую возможность шевельнутся.

— Князь… А вы… Как… Здесь?

Я запыхался, и вопрос прозвучал невнятно, но Николай Сергеевич ответил без промедления:

— За это скажите спасибо г-ну Мармеладову! Мы с холма увидели, что два автомобиля играют в салочки на боковых улицах. Я приказал устремиться следом, но он высказал мнение, что лучше направиться прямиком к выезду из города. Подождать, пока беглец появится, чтобы тут же его перехватить. И оказался прав.

«В очередной раз», — подумал я, но вслух не успел ничего добавить. Отвлекся, поскольку Пузырев неожиданно вырвал руку из моего захвата и направил обвиняющий перст в фабриканта.

— Вы… Трус и подлец! Почему вы не остановились? Я же кричал, сигналил!

Глушаков попытался перебороть африканца, однако ничуть не преуспел в этом, а монокль его упал на мостовую и разбился.

— С чего мне вам доверять? Вы мой соперник в гонках, — фабрикант не скрывал своей злости. — Сигналил он… Мало ли. Может это каверза такая, чтобы меня обогнать.

— Как смеете вы…

— Прекратите, господа! — воскликнул я. — Вы не на базаре.

Хотя мы, разумеется, все еще были на базаре. Но диалог их превращался в обыкновенную свару с оскорблениями и проклятиями, а мне хотелось выяснить — каким боком фабрикант вовлечен в это дело. Бегство доказывает вину, но в чем именно он виноват?

— Скажите, Глушаков… Ответьте, как на духу: знали вы мещанина Осипа Зденежного?

— Знал. А что с ним?

— Убит. Кто-то сшиб его на дороге, потом жестоко заду…

Г-н Мармеладов больно надавил мне на носок ботинка старомодной тростью. Я понял этот знак и счел за благо умолкнуть.

— Да вы же и сшибли, — подхватил сыщик. — Это доказывают вмятины на «Даймлере» и царапины на полировке от велосипедных спиц. Фара разбита. Осколки стекла мы обнаружили на шоссе, неподалеку от трупа. Можем сравнить.

— Это ни к чему.

— То есть вы не станете отрицать, что виновны? — изумился князь.

— И не подумаю! — хорохорился Глушаков. — Готов дать об этом объявление в газетах, и вся Москва меня на руках носить будет. Я ведь обществу преогромную услугу оказал. Если кто и был настоящим преступником, так этот ваш Осип. Выуживал сведения, порочащие достойных людей, а после шантажировал. Да, господа! Если кто-то отказывался платить за молчание, предавал огласке. Но не всю правду разом выкладывал, а лишь позволял себе грязные намеки в фельетоне. После этого раскошеливались и самые записные скряги. Никто не желал новых пасквилей.

— Вымогатель и вам тоже угрожал? — уточнил г-н Мармеладов.

— А вам какое дело? — набычился Глушаков.

— Ищу мотив убийства. Не верится, что вы осмелились нарушить закон из чистого альтруизма — только чтобы оказать… Как вы сформулировали? Ах, да. Преогромную услугу обществу.

Фабрикант задумался на минуту, то закусывая губы, то выпячивая их на манер гусиного клюва.

— Я все вам расскажу, — кивнул он наконец. — Только пусть этот чернорожий громила меня отпустит. Руки затекли.

Г-н Щербатов подал знак, и абиссинец отступил на пару шагов, но оставался в пружинистом напряжении, как кошка, или, в его случае, скорее — пантера, готовая к прыжку в любой момент.

— Так вот, господа… Год назад я потерял половину семейного капитала. Вы, наверное, знаете, как это бывает за картежным столом — не идут козыри, хоть ты лопни, уже и кучу денег на ветер пустил, а все повышаешь ставки. Отыграться хочется и хотя бы свое вернуть. На следующее утро, при трезвом размышлении, понимаешь — желание отыграться и есть самая страшная беда: пытаешься десять рублей вернуть, а при том теряешь тысячу. Лучше бы плюнул на тот червонец сразу и ушел, да только все мы задним умом крепки. А в угаре не осознаем самых очевидных истин.

— Эк, зарядил философию! — обозлился Пузырев. — Нет, чтобы толком объяснить. Вы что же, капитал в карты спустили?

— Нет, я просто рассказал пример, чтобы вы лучше поняли. В мануфактурной торговле ведь то же самое происходит. Одна-две неудачные сделки тебя не разорят, но коль захочешь возместить убыток и начнешь хвататься за рискованные дела. Вот тут уже все, как в картах, только теряешь не червонец и не тысячу. Миллионы теряешь, если не сумел вовремя остановиться, — фабрикант горестно вздохнул, мне даже стало жаль его. — Так вот, господа… Этот Осип… Этот гнуснейший вымогатель пришел ко мне с ухмылкой: «Дай сто рублей, а то всем расскажу, что ты на распутных девок деньги спустил». А я, хоть и находил утешение в обществе актрис и певиц, но любовь никогда не покупал и на кутежи сильно не тратился. Поэтому шантажиста прогнал взашей. Тогда он тиснул в газете фельетон с похабными намеками. Газетенка копеечная, оттого и читателей у нее в избытке. Стали на улице мне вслед свистеть, да в трактирах шушукаться и ухмыляться. Через месяц снова пришел этот скользкий тип. Пригрозил: «В следующий раз напечатаю с аппетитными подробностями — с кем именно блудил и до какого разврата опускался. Позору не оберешься!» Поверьте, господа, там и разврата никакого не было. Просто пили много, да глупостей по пьяному делу натворили… Меня актрисы в женское платье обрядили, смеха ради, и лицо накрасили, как у кокотки. По московским меркам — невинные шалости. Но я-то веду дела с купцами из староверов, фабрики у меня в губернских городах. Там такого не поймут, да и вообще для репутации делового человека — нехорошо. Я говорю: «Ладно, забирай сто рублей». А он харю свою, противную, кривит: «Нет, голубчик, теперь это стоит уже пятьсот рублей». Редкостный хам! Ну, что делать, заплатил. С тех пор не встречал его. А сегодня еду — вот он, по обочине катит на велосипеде. Медленно катит, неторопливо. Ну, я-то обиду не забыл. До сих пор жжет в груди. Оглянулся — свидетелей нет. И тогда я…

— Вы возомнили себя прокурором, судьей и палачом одновременно, — строго сказал князь. — Вынесли Осипу смертный приговор и сами же привели в исполнение.

— Да! И что? Он был преступником и заслужил наказание. Иной раз честный человек обязан брать на себя ответственность за свершение правосудия, — Глушаков раздулся от гордости и, хотя поблизости не было зеркала, он буквально любовался собой. — Но вы ничего не докажете, господа. В полиции я заявлю, что случайно сбил незнакомого велосипедиста и отделаюсь порицанием.

— Неужели, вы сможете спокойно спать по ночам, отправив человека на тот свет? — спросил я, ужаснувшись тому равнодушию, с которым этот напыщенный гусак рассуждал о преступлении и наказании.

— Я только теперь и сумею заснуть. Полгода бессонницы мучили. Но зная, что проклятый Осип никого больше не оболжет и про меня новых фельетонов не напечатает… Усну как дитя! А сейчас, господа, прошу меня более не задерживать. Мне хочется гонку выиграть.

Мы все, признаться, были раздавлены этой вальяжной наглостью и не понимали, что делать дальше, поэтому посмотрели на г-на Мармеладова в ожидании дальнейших указаний. А он вдруг заговорил о сущей ерунде:

— Вы, сударь, очевидно, никогда не укладывали спать младенцев и не пели колыбельную до хрипоты. Иначе знали бы, что иных ребятишек часами уснуть не заставишь.

— И это единственный вывод, который вы сделали из моего рассказа? — фабрикант продолжал хорохориться. — Не густо!

— Не единственный. Для меня не менее очевидно, что вы лукавите. На самом деле вы до дрожи боялись Осипа. Но почему? Только ли из-за того, что он мог раскрыть миру ваши тайные утехи с актрисами? Разумеется, нет. Это для вас пшик. Сами сегодня поведали об этом малознакомым людям, и замечу — не без хвастовства. Репутация у вас, господин Глушаков, и так непрочная, переодевание в девицу вряд ли пошатнет ее еще сильнее. Да и в провинциальных губерниях подобный анекдот воспримут с улыбкой. Разве что двое-трое купцов из староверов откажутся после этого пожать вашу руку, но… Сколько вы при этом потеряете? Сотни рублей. Тысячи. А вам и миллионы просаживать — не привыкать. Так что весь ваш рассказ — вздор.

Сыщик говорил без злорадства и без тени осуждения, вообще без единой эмоции, просто подводил черту под этой историей.

— Осипа вы сбили для того, чтобы он не добрался до более постыдных тайн. Возможно, связаны эти тайны не с примадоннами больших и малых театров, а, например, с совсем юными девочками. Или даже с маленькими мальчиками. Не случайно же вы детей упомянули. Вырвалось из подсознания.

Глушаков зашатался и побледнел. Схватился за горло. Пытался вдохнуть, но не удавалось — нервные спазмы скрутили тело.

— Пе… Пе-рес-с-с… тань-те! — взмолился он.

— Только в том случае, если вы сами отправитесь к ближайшему городовому и покаетесь в содеянном преступлении. Отвезете следователя на место преступления — обнаружить его просто, мы повесили на дерево разбитый велосипед, — г-н Мармеладов шагнул вперед и прошептал в самое ухо фабриканта. — А если вы этого не сделаете, я лично пойду по вашему следу. Осип раздобыл лишь некоторые faits diffamatoires[15], но я сумею докопаться до самых темных ваших дел и не успокоюсь, пока не извлеку на свет нечто по-настоящему страшное.

— Не нужно! Не ищите! — весь апломб самодовольного хлыща выветрился за долю секунды. — Я поеду, немедленно поеду.

— И вы тоже поезжайте, Николай Сергеевич. Нельзя отрываться от остальных гонщиков, — сыщик изогнул бровь и многозначительно посмотрел на князя. — А господин Глушаков любезно дотянет нас до бочки с бензином. Не так ли?

Фабрикант нервно закивал.

— Иван зальет полный бак, и мы постараемся нагнать вас еще до Спас-Заулка.

— А вы разве не со мной поедете? — оторопел г-н Щербатов.

— Я, признаться, не люблю покидать насиженные места без особых на то причин, — г-н Мармеладов подошел к драндулету и вскарабкался в пассажирское кресло. — К тому же мы уже обсудили все аспекты нашей благородной миссии. Поспешите же, ваша светлость, время не ждет!

Князь недовольно насупился, но возражать не стал. Двинулись в прежней компании: за рулем «Бенца» абиссинец Ийезу, рядом с ним ваш покорный слуга, а сзади — разобиженный председатель московского клуба автомобилистов. Четверть часа он сердито молчал, но потом не выдержал:

— Миссия… Черт бы побрал эту миссию! Я задумал гонку для того, чтобы народ восхищался стремительным движением, впечатлялся мощью моторов и в конце концов полюбил машины! А все наизнанку вывернулось. Черт бы побрал заодно и этого фабриканта! Как только новость про «Даймлер»-убийцу напечатают в газетах, все начнут бояться, что какой-нибудь подлец станет ездить по улицам и давить людей почем зря. Глушаков — это похороны! Еще один гвоздь в крышку гроба!

Князь ни к кому конкретно не обращался, ему просто хотелось выговориться. Поэтому я не стал отвечать. Да и какие слова подобрать в утешение, когда светлая мечта о прогрессе на глазах разлетается в мелкие дребезги?

— Черт бы побрал и этого проклятого фельетониста!

Г-н Щербатов неожиданно взревел прямо над ухом, отчего я испуганно вжал голову в плечи и покосился на Ийезу. Тот даже не вздрогнул. Привык, видимо, к оглушительной канонаде с пассажирского сиденья. А князь тут же успокоился, перекрестился на купола далекой церкви и прошептал:

— Прими, Господь, его заблудшую душу…

Еще пару верст ехали в тишине. Николай Сергеевич погрузился в размышления — судя по его тяжелым вздохам, довольно мрачные. Мои мысли тоже были не из приятных, перед внутренним взором вновь и вновь рисовалась страшная картина: покойник в красной рубахе с остекленевшими глазами на перепачканном землей лице. Чтобы избавиться от наваждения, я негромко запел романс, который слышал намедни в «Яре»:

Я пытался подражать цыганскому королю Саше Давыдову, но где уж… Высокие ноты всегда давались мне с большим трудом, а по части лирической красоты голос мой напоминал скрип несмазанных дверных петель. Ийезу морщился, но стойко переносил мучения. Князь оказался не столь терпелив — после того, как закончился третий куплет и не дожидаясь, пока я начну четвертый, он спросил:

— Жорж, а вы не считаете, что негодяи, подобные этому Осипу, весьма полезны для нашего общества?

Признаюсь, я пришел в замешательство и не знал, что ответить. Только и смог выдавить:

— Да разве такое возможно? Негодяй… И вдруг — полезен.

— Не вижу противоречий. В наше время люди грешат часто и много, без оглядки на божий суд. Думают, Вседержитель призовет еще не скоро, успеем отмолить грехи. А многие к тому же тишком верят, что перед смертью дадут денег на строительство храма или купола сусальным золотом покроют за свой счет, и за это им все простится. Допустят в рай. Не через главные ворота, так хоть через калитку неприметную. В уголке тенистом скоротать вечность. Потому и грешат, собственно. Но в какой-то момент на пороге вдруг появляется эдакий Осип и предъявляет счет за все грехи разом, уже в земной жизни.

— То есть, по-вашему, шантажист необходим в обществе, как щука в реке, — уточнил я. — Чтобы караси не дремали. Так?

— Не совсем. Осип — не хищник, нет. Он паразит. В кого-то вцепится клещом, у других зудит над ухом, как комар. Кровь сосет, но до смерти не убивает. А теперь примерьте-ка на себя, Жорж. Зная, что где-то рядом бродит такой вот мерзавец, ведущий учет всем вашим непотребствам, станете ли вы вести себя осмотрительнее? Безусловно, станете. И это убережет вас от новых грехов и ошибок, — г-н Щербатов назидательно поднял палец. — Многие думают, что совестью общества являются мудрые старцы, вроде Льва Николаевича. Они — светочи, указывающие праведный путь. За ними все мы, заблудшие нечестивцы, тянуться должны. Но на деле что выходит? Не хватает у большинства наших сограждан терпения жить как граф Толстой. Не хватает духовной стойкости перебороть все искушения. Для большинства людей куда полезнее иная совесть, которую олицетворяют фельетонист Зденежный и ему подобные. Эта совесть стыдит за гнусные поступки, грызет, терзает и бьет пребольно всех, кто с пути праведного свернул. Совесть злобная, ехидная и беспощадная. Но, поверьте, куда более действенная.

— Князь, неужто вы оправдываете пакостные деяния Осипа? — недоуменно переспросил я. — Все это перетряхивание грязного белья и последующие вымогательства?

— Боже упаси! Я просто хотел подчеркнуть, что людям с безупречным renommée шантажисты не страшны. А значит, надо искать убийцу среди тех, у кого репутация изрядно подмочена.

Я подумал, что все как раз наоборот. Именно люди с безупречной репутацией патологически боятся дурной славы, а следовательно готовы удавить любого, кто найдет скелеты в их подземельях. На что угодно пойдут, лишь бы постыдные факты не стали всеобщим достоянием. Но вслух ничего не сказал. Вряд ли князю интересно мое мнение. Да и перебивать его рассуждения было бы вопиющей бестактностью.

— Взять хоть давешнего фабриканта. Глушаков — раб страстей. Прожигатель жизни. Его душа постоянно требует азарта, потому он и рискует капиталами в сомнительных сделках или участвует в автомобильных гонках. А кутежи с актрисами? Болезненные страсти, роковые! И вот до чего они довели. Решился на убийство. Увидел зудящего комара-кровопийцу, и прихлопнул в один миг.

— А ведь верно, ваша светлость! У Глушкова не возникло сомнений, что велосипедиста погубил именно он. Каяться поехал, — тут меня осенила внезапная догадка. — Вот почему Мармеладов не позволил мне назвать фабриканту точную причину смерти Осипа.

— Разумеется. Мы как раз это обсуждали по дороге до Клина. Наш сыщик уверен… Ох, светлая голова! — Николай Сергеевич одобрительно поцокал языком. — Уверен в том, что и остальные преступники — те, кто резал, стрелял или бил по затылку, — считают себя убийцами. Оттого и удирают на всех парах. Если бы у кого-то из них закралось малейшее подозрение, что Осип выжил, тот вернулся бы добить подлеца. Иначе этот человек попадал в еще большую зависимость, понимаете? Шантажист грозил бы разоблачением уже не развратных тайн, а кровавого злодейства. И тряс бы с несостоявшегося душегуба уже не сотни, а тысячи рублей.

— Да, это весьма тонкое наблюдение, — пробормотал я, теряясь в догадках, как г-ну Мармеладову удается так ловко угадывать мысли злодеев. — Но все же один момент остался непроясненным. Допустим, некий гонщик ударил фельетониста ножом, а следующий в него выстрелил. Почему же тот, кто ехал вторым, не разглядел, что Осип весь в крови?

— Так у него же рубаха красная! — князь моментально озвучил этот довод и я заподозрил, что он повторяет с чужих слов. Хотя, не все ли равно?! — Ткань дешевая, плотная. Прилипла к ранам, замедляя кровотечение. Вот и не увидел никто.

— Но тот, кто в итоге свернул шею, он-то знал о ранах?

— Вряд ли. Сыщик утверждает, что и это было проделано наспех. Вероятнее всего, душитель нашел раненного Осипа у велосипеда, на обочине. Убил и отволок в кусты, чтоб с дороги труп не приметили. Хотел спрятать разбитый «Фебус», но не успел. Услышал рев наших моторов за поворотом и поспешно ретировался. Круг подозреваемых сужается, Жорж. На следующем привале допросим учетчика и выясним, в каком порядке гонщики приезжали заправляться. Совсем скоро мы обнаружим убийцу!