Алая чалма

КОР

Саттар-ота и Раджаб каждое утро угоняли отару на джайляу, туда, где овец не пасли уже более двух недель. Трава на этих склонах за это время успевала подрасти и налиться соком. После выпаса проходит всего три-четыре дня и, глядишь, трава, которая казалась подстриженной под самый корень, буйно идет в рост, расправляет зеленые стебелечки — словно бы сюда еще не забредала ни одна овца.

Матки, которые недавно окотились, были еще слабы, и чабаны их не брали с собой. Оставляли под присмотром Анвара. На рассвете, ежась от прохлады, Анвар гнал свое стадо на покатую гору с широкой и плоской спиной. Здесь росло много повилики и дикого клевера, ими любили лакомиться ягнята. А у маток от этой травы прибавлялось молоко, и оно становилось густым. Да и самому Анвару очень нравились розовые, похожие на маленькие граммофончики, цветы повилики. По утрам, когда солнышко только начинает пригревать и еще не успело выпить всю росу, собравшуюся в граммофончиках, эти цветы очень пряно пахнут. Пчелы тоже в эту пору особенно усердны: наверно, мед, взятый с цветка, когда он сильно пахнет, бывает душистее.

А еще Анвару эта гора нравится потому, что солнышко ее начинает пригревать раньше, чем долину, лежащую внизу, у подножия. Здесь уже тепло, все покрыто позолотой, а там еще прячутся синие сумерки и низко стелется туман.

Анвар вначале думал, что за ягнятами присматривать легче, чем за взрослыми овцами. Но как бы не так. Иной раз они так озоруют, что и не угомонишь. Носятся вприпрыжку по склону, того и гляди, какой-нибудь из шалунов покатится кубарем вниз. Ну точь-в-точь как ребятишки в школе! И даже у каждого ягненка свой характерец проявляется. Один такой резвый, что, растолкав ровесников, ухитряется и к чужой матке подобраться да все молоко у нее высосать. А другой тихий, жмется только к собственной матери, боится от нее на шаг отступить, и все его обижают. Третий отыщет где-нибудь траву повкуснее да так и норовит сбежать туда, чтобы одному полакомиться. Вот и приходится Анвару не спускать с овечьего детского сада глаз и вмешиваться всякий раз в их дела, чтобы во всем стаде соблюдались порядок и справедливость. А чтоб не путать ягнят, он наделил каждого из них именем. Вон тот, кучерявый плут на крепеньких коротких ножках, чем-то напоминает Шарифа. Для него не пришлось слишком долго придумывать имя… А вот этот беленький, с коричневой головой и в таких же носочках, похож на рыжего Мавлона. Тот же вон, лобастый задира, что чешет пробивающиеся рожки о камень, — ну копия Самата!.. Словом, сколько в кишлаке живет мальчишек, столько и имен нашлось для ягнят.

Пока стадо спокойно пасется, Анвар пристраивается на каком-нибудь теплом камне и мастерит свирель.

В полдень Анвар гонит стадо к речке напиться, и, пока овцы отдыхают в тени, идет проведать Суллона. Пес, кажется, начал выздоравливать. Стал лучше есть и больше не скулит.

Сегодня вечером дед велел Анвару лечь пораньше, чтобы хорошенько отдохнуть. Потом сказал, что завтра они пойдут проведать приятеля Саттара-ота, который по ту сторону перевала пасет колхозный табун. Анвар знает Курба́на-ота, ровесника своего деда. В округе идет о нем слава как о табунщике, который, как никто, знает толк в лошадях. Люди говорят, будто особая порода лошадей, выведенная Курбаном-ота, самая лучшая в целом свете. Кто знает, может, это и правда. Во всяком случае на всех игрищах — на скачках или купкари[10] — непременно выигрывает тот джигит, который взял лошадь из табуна Курбана-ота.

— Давно Курбан не подавал о себе вестей. Не заболел ли? — обеспокоенно проговорил дед, набивая трубку махоркой.

Анвар улегся, радуясь, что завтра, может, представится возможность проехаться на лошади…

Анвару снились кони с огненными гривами, подкованные серебряными волшебными подковами. Ударами копыт они высекали искры из земли, взвивались на дыбы. Анвару было боязно подойти к ним близко. Но дедушка посадил его в седло, и, едва успел Анвар ухватиться за золотистую гриву, конь взмыл над горами, над лесами, над реками, и они помчались к солнцу…

Утром Саттар-ота растолкал внука, не дав ему доглядеть сон. Едва начинало светать, Раджаб угнал овец. А Саттар-ота и Анвар отправились по круто взбирающейся вверх каменистой тропке. Дед шел впереди, опираясь на посох, а внук следовал за ним. Анвар хотел было рассказать деду свой сон, но Саттар-ота ему велел молчать и объяснил, что если на большой высоте много разговаривать, то захватит дух и трудно станет дышать. Анвар оглянулся и с удивлением заметил, что они действительно уже успели взобраться довольно высоко. Далеко внизу, в лощине, похожей на продолговатое малахитовое блюдце, маковыми зернышками рассыпались овцы. Вскоре Анвар свободно мог достать до облаков рукой. А когда над ним низко проплывал белый клочок, похожий на вату, Анвар машинально нагнулся, испугавшись, что облако может, зацепив, снести с его головы тюбетейку.

Тропа обегала скалы, протискивалась между расщелинами, скакала по острым каменистым уступам, спускалась с одного склона и поднималась на другой. Шли они не более двух часов, а Анвар уже порядком устал. Дед ступал тем же неторопливым, но уверенным шагом, постукивал посохом. Анвар все чаще стал поглядывать на его широкую прямую спину — хотел окликнуть деда, чтобы попросить присесть и передохнуть. Но едва раскрывал рот, как тут же подавлял в себе это желание. Тотчас вспоминались слова деда, однажды произнесенные им невзначай: «Слабым в горы путь закрыт. В горы идут настоящие джигиты…»

Вдруг дед резко остановился и, положив руку на плечо Анвару, сказал, показывая вдаль:

— Смотри! Я специально поднял тебя раньше, чтобы ты увидел.

Из-за гор всходило солнце. Отсюда, с этой подоблачной выси, казалось, что его рождают сами горы. Из-за далеких синеватых зазубрин все рос, ширился багровый краешек земного светила, окрашивая облака, вершины гор в розовый цвет. Казалось, в лощины, в речки медленно вливается пенка с инжирного варенья, которое часто варят мать с Гульнаркой.

А дед задумчиво сказал:

— Солнце каждый день всходит, чтобы раздаривать свои лучи небу, земле, людям. На небе исчезают тучи, и оно, радуя взгляд лазурью, посылает нам воздух, которым мы дышим. Земля дает нам пищу. А человек должен творить вокруг себя добро… А тот, кто привык причинять зло, не может вот так прямо и открыто смотреть на солнце — как и в глаза человеку, перед которым виноват…

Они стояли долго, дед и внук, любуясь восходом. Потом дед снова зашагал впереди. Тропинка круто поползла вниз. Справа вздымалась заросшая можжевельником гора. Из ее боков торчали острые, отшлифованные ветром и дождями, скалы. А слева неожиданно открылась широкая долина, по дну которой среди буйных трав серебристой змейкой извивалась речка. На ее берегу Анвар увидел несколько еле приметных войлочных юрт и подумал, что, наверно, это и есть стойбище Курбана-ота.

Анвар взглянул на отвесный склон ближайшей горы и остановился, пораженный. На самом краю обрыва стоял белый конь. Он слегка приподнялся на дыбы, приготовясь к прыжку, и вдруг замер. Видимо, увидел людей и остановился как вкопанный. Даже волнистая грива и хвост перестали трепетать на ветру — словно застыли. Ну в точности тот самый конь, какого Анвар видел во сне!..

Анвар смотрел как завороженный. Ждал, что через мгновенье над горами разнесется громкое ржание, конь ударит копытами, подкованными серебром, и из-под них во все стороны брызнут искры, обращаясь на лету в драгоценные каменья, а потом он понесется прочь, развевая гриву и хвост по ветру, и сгинет с глаз. И станет Анвар ломать себе голову, в самом ли деле увидел волшебного коня Дуль-дуля, о котором в сказках говорится, или ему только пригрезилось. Но конь стоял неподвижно. Анвар стал медленно подходить к нему, а он и ухом не повел. И тогда Анвар догадался, что это вовсе не Дуль-дуль, и даже не настоящий конь. А каменный. Розовые блики солнца золотили его волнистую гриву, и казалось, она колеблется от ветра. Кто же мог поставить такое прекрасное изваяние в этом диком месте, там, где почти никто не бывает? Для чего оно понадобилось? Анвар хотел об этом спросить у деда, но сейчас только заметил, что дед ушел далеко вперед. Тропинка шла под уклон, дед шагал не оглядываясь и, кажется, даже не видел, что внук отстал. Анвар с трудом догнал его.

— Дедушка, зачем здесь поставили этот памятник? — спросил он, хватая Саттара-ота за руку и еле переводя дух. — Лучше бы его установили возле нашего клуба. А еще лучше около школы!

— A-а, сам увидел, значит, — улыбнулся дед и, остановившись, пристально посмотрел из-под руки на изваяние. — Я хотел тебе показать его, да запамятовал… Свой вопрос, сынок, ты лучше задай самому Курбану-ота. Он сам тебе все и расскажет…

Курбана-ота застали в юрте в полном здравии. Он очень обрадовался приходу гостей. Старики обнялись, похлопывая друг друга ладонями по спине. Потом стали справляться о здоровье друг друга и о житье-бытье. Курбан-ота поинтересовался, как идет окот в колхозной отаре. А Саттар-ота в свою очередь спросил, много ли в этом году жеребят народилось. Оба они были сухощавые, высокие, оба — косая сажень в плечах. Не будь у них седых бород, и не сказать бы, что возраст обоих равен почти полутора векам.

Усадив гостей на кошме, постланной подле юрты с тенистой стороны, Курбан-ота приступил к приготовлению угощения. Он знал, что его друг обожает более всего кекликов — горных куропаток, запеченных в земле. А сегодня ему повезло на охоте.

Курбан-ота обмазал каждую куропатку глиной и закопал в землю. Затем развел на этом месте костер. А через каких-нибудь полчаса гости и хозяин счищали с птиц, обжигая пальцы, спекшуюся глину вместе с перьями и кожей, и лакомились несравненным чабанским кушаньем.

Улучив момент, Анвар задал Курбану-ота вопрос, который так и вертелся на кончике его языка, мешая спокойно есть.

Вдали пасся табун. Помощник табунщика, сидя верхом на коне, перегонял косяк на другой берег речки. Видно было, как он резво взмахивает рукой, и после этого, лишь спустя целую минуту, доносилось щелканье кнута, похожее на выстрел. Солнце уже наполнило долину ярким светом и теплом. Из-под ног лошадей разлетались серебристые брызги, пронизанные лучами.

— В народе бытует много славных легенд, похожих на правду. А я поведаю тебе правду, похожую на легенду… — начал свой рассказ Курбан-ота. Он сидел поджав под себя ноги и держал в руках пиалушку с кумысом. Веки, похожие на скорлупу ореха, полуопущены. Видно было, что он думает. — А расскажу я тебе о моем любимце Коре. Не знал я в округе равных моему коню. И был он весь белый, словно снег, что лежит круглый год на вершинах наших гор. Потому и назвал я его Кором, что означает «снег» по-нашему. Хотя он и был белым, как снег, но сердце в нем билось горячее, как солнце. Не одно самое знатное состязание я выиграл на нем… И самые красивые женщины вплетали в его гриву пестрые ленты. А однажды — поди, уже лет двадцать прошло с тех пор — меня с Кором даже послали в Москву на сельскохозяйственную выставку. Оказывается, слава о моем Коре и до самой Москвы долетела. Несколько дней везли нас в поезде. А когда приехали, уже там на станции я сел на него верхом и проехался по улицам столицы до того места, где находилась выставка. Прохожие останавливались и любовались моим Кором. А я любовался огромными домами, каких сроду не видывал. Дивился маленьким красным домикам, которые пробегали мимо по рельсам да еще и позванивали. Уже потом узнал, что это были трамваи. Словом, благодаря моему Кору и мне повидать Москву привелось…

Курбан-ота рассказывал, медленно попивая кумыс, и голос его звучал, как шелест ветерка, пробегающего над волнующимися травами джайляу. И Анвар представил, будто наяву, то, что слышал.

Кор в табуне был вожаком. И почетной своей должности никому не собирался уступать. А если находились охотники сместить его, то Кор, в жаркой схватке потрепав таким холку, доказывал незыблемость своего положения. В его табуне всегда царил полный порядок. Стоит какому-нибудь молодому жеребцу затеять драку, Кор тут как тут. Выгонит, бывало, виновника из середины косяка и всыплет ему как следует…

Случалось, к табуну подбирался волк. Кор сразу же его чувствовал. Заливистым ржанием подает, бывало, сигнал и передним копытом землю бьет. Весь табун сбивается в кучу, согнав в середину жеребят. Кобылы, что оказались на самом краю круга, задними копытами так взбрыкивают, что ни один волк не сунется. А Кор фыркает да носится вокруг табуна, словно проверяет, надежно ли укрыты жеребята, не проскользнет ли тенью между кобылами серый хищник. И как только табунщик, Курбан-ота, выбегает из юрты с ружьем, Кор устремляется в ту сторону, где затаился волк, — показывает, куда стрелять надо…

Однажды к Курбану-ота приехал погостить из города племянник, Сабирджа́н. Было ему тогда лет девять, не больше. Жили они в юрте. А в свободное время Курбан-ота учил племянника ездить верхом.

Как-то они сидели за дастарханом и пили кумыс. Вдруг послышалось протяжное и тревожное ржание Кора. И сразу же они услышали дробный топот его копыт. Конь птицей мчался по джайляу и сгонял в кучу кобылиц. Порой останавливался как вкопанный и, навострив уши, глядел в сторону во-он тех скал, что похожи отсюда на развалины древней крепости, храпел и, выгнув шею, бил копытом о землю… И снова мчался к табуну.

Курбан-ота почуял неладное. Зашел в юрту и вынес ружье. А табун уже сбился в кучу. Только Кор тревожно мечется вокруг него. То мчится к тем скалам и, сильно ударяя передними копытами о землю, словно грозит кому-то, но в последний момент, резко повернувшись, несется обратно, высоко подняв голову и развевая хвост по ветру.

Курбан-ота взвел курок и направился к тому месту, на которое указал ему Кор. Сабирджан увязался за ним. Ему не доводилось ни разу увидеть волка на свободе, вот и обрадовался, что случай представился.

Обычно стоит человеку появиться с ружьем, волки тут же пускаются наутек. Остается только пальнуть им вслед для острастки, чтоб в другой раз неповадно было, и можно идти спокойно допивать свой чай. А на этот раз табунщик не увидел ни одного волка. Ну, думает, успели удрать. Вдруг со скалы посыпался песок. Не успел взглянуть вверх, над ним промелькнула тень. Уши резанул пронзительный крик Сабирджана. Сильный удар в грудь бросил Курбана-ота наземь. И перед самыми глазами он увидел разинутую клыкастую пасть барса. Зверь придавил его огромными лапами и приготовился вонзить в горло зубы. «Потом он набросится на Сабирджана», — успел подумать табунщик. «Сабирджан, беги!» — хотелось ему крикнуть, но только хрип вырвался из горла. Вонючее дыхание зверя ударило в лицо. И в этот миг что-то отвлекло внимание барса. Он вскинул голову и посмотрел свирепо в сторону. А табунщик услышал глухие удары и сразу даже не понял, земля то гудит или так сильно бьется сердце. Над ним вдруг, распластавшись, промелькнул Кор. Он грудью сбил с него страшного зверя. Барс, злобно зарычав, дважды перевернулся через голову, но тут же, пружинисто вскочив, взлетел на круп коня. Курбан-ота не мог пошевельнуться. Лишь чуть-чуть приподняв голову, увидел удаляющегося Кора. Барс вцепился в его спину зубами… Он жаждал крови. А Кору нужна была победа. Только победа! Теперь спасти табун мог только он. Впервые увидел он на земле поверженного хозяина. На этот раз почему-то не взметнулась молния из рук табунщика и не раздался гром, неизменно обращавший в бегство волков. И Кор сам вступил в борьбу. Если Кор не победит, то несдобровать ни хозяину, ни мальчишке, ни табуну. Кор не чувствовал боли. Но его силы быстро иссякали. Он мчался из последних сил — лишь бы подальше унести врага от табуна. Победа была там, куда он мчался быстрее птицы. Глаза его уже застилал туман. Он не видел, что уже почти у цели… Земля внезапно исчезла под ногами, и Кор, заржав в последний раз, взмыл на мгновенье в воздух и рухнул вниз, в пропасть, на острые камни, вместе с барсом…

Кор победил.

— Да-а, Кор тогда победил… — вздохнул Курбан-ота. — Поэтому я сижу сейчас с вами и рассказываю эту историю. И мой племянник Сабирджан тоже жив-здоров. В областном городе он стал известным человеком. Он может слепить из глины хоть тебя, хоть меня. Точь-в-точь. Такая у него работа. А главное, хоть и стал знатным, и теперь не забывает меня, навещает время от времени.

Часто я прихожу к тому обрыву, с которого Кор спрыгнул вниз. Стою над пропастью и думаю…

А однажды вгляделся я в одну скалу и просто поразился. Уж очень она была похожа на коня. Белого, каким был наш Кор. Надо же, за эти годы столько раз бывал здесь, а не замечал этой схожести. Недаром говорят, что ветер и дождь — великие мастера. Эти мастера и придали камню причудливую форму.

Когда ко мне приехал Сабирджан, я показал ему эту скалу. «Гляди-ка, — сказал я ему. — Душа нашего Кора, видать, вошла в эту скалу…» Сабирджан обошел вокруг скалы, потрогал ее руками, внимательно разглядывал, вроде бы прикидывал что-то, но не сказал ни слова.

А через неделю Сабирджан привез в небольшом чемоданчике целый набор каких-то инструментов. «Для чего это?» — спрашиваю у него. Ухмыляется, а не говорит. Я табун чуть свет выгоняю на джайляу, а он со своим чемоданчиком уходит куда-то. И пропадает где-то целый день. Так весь отпуск и провел у меня. А перед самым-то отъездом и говорит: «Идемте-ка, дядя, я покажу вам кое-что…» Привел меня к обрыву и показал свое творенье. Отсек он от скалы все лишнее и этим камень оживил…

Вот и стоит с того времени на краю обрыва наш Кор. Каменный. А я люблю его, как живого. Поэтому, когда наш председатель собирался его перевезти в кишлак, я не позволил ему это сделать. «Здесь Кору привольнее», — сказал я ему.

В нашем табуне много внуков и правнуков Кора. Пусть глядят на своего предка да на ус мотают, что памятники ставятся не только людям, но и им тоже, если они этого заслуживают.

Курбан-ота умолк.

Анвар подумал: «Не напрасно, значит, люди говорят, что порода лошадей, выращенная Курбаном-ота, лучшая в целом свете. Наверно, это правда».