Алая чалма

ВЕРА АКСАКАЛОВ

В густой тени чинаров, кряжистых и выросших до неба, устроен глиняный помост. Если хотите, на него можно взобраться с ногами, предварительно разувшись, чтобы не испачкать постланной кошмы в узорах, и, сидя по-узбекски, пить чай. Самовар тут же — пыхтит, клокочет, силясь приподнять крышку. Воду чайханщик набирает из хауза. Зеркальная поверхность его рябится порою, и ходят по ней круги — это рыба разыгралась. А старики чинары, ухватившись корневищами за берега, величаво воздевают к небу руки, держат зеленый шатер из листвы кружевной.

Говорят, чинары живут очень долго, как живет память о добром человеке.

В полдень в чайхане особенно людно. Многие колхозники, которые трудятся в разных концах кишлака, проходят даже мимо своих дворов, спеша сюда, чтобы повидаться друг с другом, чтобы за пиалой поговорить о том о сем. Ертешарцы знают цену такой беседе, когда за разговором можно потихоньку прихлебывать горьковатый зеленый чай с леденцами или с печеньем, а то и просто с лепешкой, смачивая ее в пиалушке.

С утра был дождь. И снова, кажется, быть дождю: сизая туча заслонила солнце, набросив густую тень на опустевшие ертешарские поля, на полураздетые неоглядные сады, меж которыми теряется присыпанная галькой дорога. Лишь тополя еще не сбросили свой осенний наряд и полыхают, словно охваченные пламенем. А туча вдали пока еще бесшумно вспыхивает мгновенным голубоватым светом. Но под чинарами можно не бояться дождя — листва не пропустит ни капли.

Люди на помосте пришли в движение, подвинулись, усаживаясь плотнее, учтиво предлагая место Саттару-ота. Он в полотняной рубахе навыпуск, перепоясанной косым платком — бельбо́гом. Полосатый халат накинут на плечи — жарко. Только что отнес в пилляхану[2] тяжелую вязанку дров из сада, где с утра обрезал деревья.

Морщины избороздили лицо Саттара-ота, и волосы его белы. В кишлаке к нему относятся с почтением: старики-сверстники — за бодрость, за веселые анекдоты из жизни Насреддина-апанди́, которые умеет рассказывать Саттар-ота (они заставляют порой забывать о преклонных годах и смеяться до слез); молодежь же — за незлобивое лукавство, за острые шутки, что понуждают иных опускать глаза и не давать больше деду повода для острот.

Вчера Саттар-ота пожаловал с джайляу. В горах уже выпал снег. Оттуда ветер приносит в долину холод. Скоро придется перегонять отары на зимовку. Чабанам сообщили, что кошары — загоны для овец — уже подготовлены. Но лучше раз увидеть, чем десять раз услышать. Вот и решил старый чабан сам поглядеть на кошары. Как он и думал, не все было сделано. Строго-настрого наказал бригадиру, чтобы тот выделил людей для ремонта кошар и подвоза корма. Саттар-ота взял протянутую ему пиалу с чаем. Положил в рот леденец.

— Эй, джигит! — позвал он сына чайханщика, помогавшего отцу. — Разыщи-ка Анвара и позови сюда. Скажи, что я жду.

Мальчик кивнул и убежал.

Сегодня почему-то Саттар-ота нахмурился, молчит. Все еще душно. И тишина. И сумеречно от туч. Может, сероватый день навлекает на старика уныние? Где-то близко, на клеверном поле, защелкал перепел: словно перекатывает в клюве звонкий шарик. А думает старик, по-видимому, о чем-то сокровенном, большом, что не вмещается в нем. Это видно по его задумчивым глазам, спрятанным под белыми нависшими бровями.

Не прошло и десяти минут, Анвар предстал перед дедом, встретившим его недобрым взглядом. Анвар сразу понял, что дедушка позвал не для того, чтобы дать гостинец. Остановился в шаге от него понурый.

— Почему на уроках бездельничаешь? — строго спросил Саттар-ота.

Анвар, не поднимая головы, зашмыгал носом, утерся рукавом.

— Сочинение не смог написать, — пробубнил он. — Про колхоз…

Дедушка укоризненно покачал головой.

— Я сейчас повстречал учительницу, она мне все рассказала. Двойку тебе влепила! Не смог про свой родной колхоз написать! Как это можно?.. Написал бы хоть про наш маленький кишлак. Ведь у нас в Ертешаре… Ленин побывал!

Головы сидящих одновременно повернулись в сторону Саттара-ота.

— Что вы, дедушка, неправда это, — заметил после минутной заминки кто-то из парней.

— Неправда? — Старик, щуря зоркие глаза, посмотрел на парня. В глубине его взора — лукавство. — Я в твоем возрасте и то никогда не врал. Кто не верит, у Боро́н-бобо спросите… Его все наши старики хорошо помнят…

Колхозный бахчевод Борон-бобо, еще более древний старик, сидел рядом с Саттаром-ота и держал пиалу в тоненьких желтоватых, словно янтарных пальцах. Он степенно качнул головой в знак подтверждения слов, сказанных только что приятелем. Все приумолкли, даже перестали пить чай и смотрели в ожидании на стариков, которые нередко вспоминали что-нибудь, поражающее своей неожиданностью.

— Кто долго жил, тот много видел. А кто много видел, тому есть о чем поведать людям, — проговорил Саттар-ота, и раздумчивый взгляд его устремился в прошедшее. — Не вчера то было, года не припомню. Знаю только, что вот эта большая дорога тогда еще через кишлак не пролегала. И эти столбы, на которых провода гудят, как на рубабе[3] струны, не стояли над нею в ряд. И садов вон тех, что за дорогой, что со всех сторон окаймляют наш кишлак, тоже не было. Редко кто наведывался к нам через безводную степь, чаще всего нужда приводила — нищего или странника. Ведь вот эти чинары, под которыми мы сидим, видны далеко вокруг. К ним и направлялись те, кто заплутался в степи…

Зато частым непрошеным гостем тогда был суховей. Хлопок боялся его — задыхался, сгорал; арыки боялись — он заносил их песком; люди боялись — он оставлял их голодными и без одежды.

День-деньской приходилось тянуть лямку на байской земле. Даже на базар съездить в Самарканд или Джуму́ и то некогда. Пять дней спину гнешь на бая, два — на себя. На других условиях бай не уступит дехканину ни сохи, ни лошади… А придет жаркая пора, за воду бай вымогал плату отдельно. Через кишлак всего один арык протекал, его арык…

А тут разговоры пошли между дехкан: мол, басни все это, что аллах наделил земными благами только бая Касыма, а всем другим наказал быть его батраками. Людям и правда невдомек, почему арык в прошлом году проводили от самого Зеравшана дехкане округи, а вода вдруг оказалась личной собственностью бая? Что-то здесь не так…

Дошли эти толки и до ушей бая Касыма.

Как теперь помню, бай сделался мрачнее тучи. На батраков бранится без причины, кулаками трясет. От злости пнул свою собаку, так та, не будь дура, хвать его за штаны — порвала. Еще пуще обозлился бай. В день по нескольку раз прибегает на поле — проверяет, не отправился ли кто в город без его ведома. Очень уж ему почему-то не хотелось, чтобы кто-нибудь в Самарканде побывал.

А тем временем по кишлаку опять слушок прошел. Другой теперь уже. Сорока ли на хвосте принесла или кто-то втихомолку все-таки съездил в Самарканд, а только люди между собой поговаривать стали, радости не таят. И все об одном. В городе, говорят, начальство меняют — драка идет, стреляют на улицах. Говорят, какой-то человек объявился, сказочно сильный — землю у богачей отбирает, бедным раздает. И воду отдает на вечные времена: бери и пользуйся. Бесплатно! И лошадей байских велел якобы отбирать… И зовут будто этого человека Ленин. Ле-нин!

Байские прислужники избили нескольких дехкан за эти разговоры. А бедняки все одно — как сойдутся вместе несколько человек, так им будто говорить больше не о чем: «Сказывают, за рекой Зеравшаном у баев землю отобрали… Дехкане сами хозяева…» И все с нетерпением ждут, когда же Ленин и сюда придет…

Я молодым был. И удальцом, каких поискать. Отчаянный, не то что теперь. До всего мне было дело. Собрал я как-то ночью ребят в джувазха́не, там, где из хлопковых семян масло выжимают. В темноте сидим, удары сердца друг у друга слышим. Боязно… Судили-рядили и решили кого-нибудь в город послать; пусть поглядит, разузнает, что там и как, да потом нам расскажет. Долго выбирали, кому отправиться. И выпало на мою долю собираться в путь-дорогу. Потому что я там был уже не раз.

А город — не ближний свет. И лошади у бая не попросишь: спросит — зачем. Стал я собираться, едва забрезжил за окном рассвет — только что первые петухи пропели. Даже чабан еще не выгонял скота пастись. Мне же надо успеть до вечера назад вернуться.

Жена завернула мне лепешку на дорогу и пошла в коровник за куртом.

Вдруг слышу конский топот. Все ближе, ближе. Гляжу, мимо окон всадники пролетают. Головы к потным шеям коней пригнули. Один, второй, третий… Много. Улицу пылью заволокло. Из подворотен кубарем вылетают псы, с лаем норовят цапнуть коней за хвосты. Переполошился весь кишлак. В комнату жена вбежала. Руки трясутся, бледная.

«Нуке́ры Амирха́на-курбаши́ пожаловали, — говорит шепотом. — Быть беде. Они с добром не приезжают. Не ходите сегодня в город…»

Я приоткрыл калитку, гляжу в щелочку одним глазом.

Вооруженные всадники в косматых бараньих шапках и дорогих халатах, перепоясанные портупеями, сбились в кучу у ворот Касым-бая. Разгоряченные кони толкутся на месте, ржут, храпят. Ворота открыл сам хозяин. Руки к груди прикладывает, кланяется. Гостей человек двадцать. Но гостиная у бая просторная, светлая. И угощения на всех хватит. Тесовые ворота сомкнулись, словно заглотнули приезжих.

Я в тот раз, может, впервые внял уговорам жены. Посоветовался с дружками-приятелями и решил в город отправиться на следующий день.

В полдень, как только мулла прокричал призыв на полуденный намаз[4], на поле прискакал верхом подручный бая. Передал дехканам повеление бая: всем не медля собраться у мечети! Мечеть в то время была самым высоким строением в Ертешаре, возвышалась посередине кишлака, а вокруг нее теснились приземистые мазанки, будто цыплята возле клуши… А сейчас какое здание самое высокое? — спросил неожиданно Саттар-ота и оглядел сидящих.

— Школа, — заметил кто-то.

— Верно. Школа. Но о школе я вам расскажу как-нибудь в другой раз. А сейчас слушайте дальше… Ну так вот, в нашем Ертешаре был издавна установлен обычай — на меджлис[5] собираться у мечети. Но об этом всегда объявляли заранее — за день или два. Люди с утра работали, устали, только собирались пиалушкой чая промочить горло — и на́ тебе!.. Умыться не дают, торопят. Потные, покрытые пылью дехкане отправились небольшими группами к кишлаку, держа на усталых плечах кетмени. Они были встревожены, перешептывались.

На айва́не — широкой веранде мечети — был постлан дорогой ковер. На нем сидел бай, начальник отряда и еще несколько богачей кишлака. Они пили чай с изюмом и ели фрукты. Но было заметно, что они успели выпить и кое-чего другое покрепче. Разговаривают между собой и не обращают внимания на собравшихся. Люди ждали-ждали… Наконец один старый дехканин, стоявший впереди, вежливо заметил:

«Бай-ака, мы собрались».

Бай метнул на него недружелюбный взгляд и не спеша поднялся. Вздыхая от сытости и слегка пошатываясь, он подошел к краю веранды, взялся за опорный столб, подпиравший крышу.

«Уважаемые односельчане, дехкане!» — начал бай ровным тихим голосом, но так, чтобы слышали все.

Прежде он никогда с таким почтением не обращался к нам. Тем более, если был в дурном настроении, как сейчас. Он провел пухлыми пальцами по бороде, и я заметил, что руки его чуть-чуть дрожат. «Ага, значит, и ты чего-то боишься», — подумал я.

«Среди вас ходит дурная молва, будто благодатные земли, данные мне самим аллахом, будут отданы другим — ворам и лентяям, — сказал бай. — Посудите сами, дехкане, есть ли кто на земле сильнее и мудрее аллаха? Он видит нас всех. Он все видит! Своими дарами он наделил тех, кто верно блюдет данные им законы. Так заслужите же и вы, дехкане, его милость! Честно и преданно служите нашей вере… А воры и лентяи, которые имеются среди вас, вместо того чтобы вовремя выполнять пять намазов, положенные на день, и молиться за своих благодетелей, ропщут на них. Может, они работать не желают? Может, они хотят день-деньской возлежать на подушках из лебяжьего пуха и чтобы им подносили все готовенькое?»

«Нас с собой не равняй, бай-ака», — заметил кто-то из толпы.

Люди засмеялись.

У бая Касыма побагровело лицо. Он прищурился и стал ощупывать взглядом толпу. Его нарочитую степенность словно ветром сдунуло. Вдруг бай начал кричать, затопал ногами. Голос его сорвался, и он закашлялся. Подручный проворно поднес ему пиалушку с чаем.

«Сейчас вы увидите того хулителя аллаха, который разносит между вами нелепые слухи», — сказал бай глухим голосом, отпил глоток чая и обернулся.

Сидевший на ковре начальник отряда хлопнул в ладоши три раза. Двустворчатая дверь мечети скрипнула и отворилась. Двое в лохматых шапках вывели высокого белокурого человека. Увидев его, люди задвигались, зашумели. Руки человека были заведены за спину, связаны — так стянуты веревками, что посинели. Даже я, глядя на него, вдруг почувствовал ломоту в плечах. Видно, очень уж богачи боялись его, этого человека. Из-под разорванной гимнастерки проглядывало обмотанное вокруг груди тряпье. Оно в багровых разводах. Кровь запеклась. Касым-бай шагнул к этому человеку и ткнул его в раненую грудь указательным пальцем.

«Глядите все на него! Видели большевика?.. Видели красного?..» — хрипел он сорванным голосом, и в углах его рта выступила пена. Бай называл его и другими какими-то непонятными словами.

А мне невдомек было, почему он этого человека называет красным. Он же такой, как все. Как все мы, только на гимнастерке пятна запекшейся крови. И ничего на нем нет красного. Толпа загудела, как потревоженный улей. А человек выпрямился — как обычно дерево расправляет крону после сильного ветра. Развернул плечи и в упор взглянул на Касым-бая. Мне показалось, он даже презрительно улыбнулся. Под глазами синяки от побоев, волосы слиплись на лбу от засохшей крови — а он улыбается. Да-а, этот высокий человек, должно быть, сильный человек. Бай в страхе даже отступил от него.

«Этот несчастный пожелал изменить жизнь, созданную волей аллаха! — истерично закричал он, показывая обеими руками на пленного. — Да накажет аллах всякого, кто осмелится восстать против его законов, как накажет сейчас этого неверного!»

Незнакомец в это мгновение шагнул на самый край веранды. Он побледнел. Чтобы не упасть, прислонился плечом к столбу, за который только что держался бай. Напрягся, как барс напрягается перед прыжком через бездонную пропасть. Грудь высоко вздымалась и опускалась. Глаза загорелись. Люди поняли, что он хочет что-то им сказать, и притихли.

«Товарищи!..» — сказал человек глухо.

Он говорил медленно, все громче и громче. Будто из звонкого металла чеканил в отдельности каждое слово. Люди затаили дыхание. Вытягивали шеи, прислушиваясь. Но вот беда! Никто из нас не понимал по-русски. Голос же этого белокурого человека пронизывающей болью отдавался в каждом, точно раскаленным железом прикасались к сердцу. Только одно русское слово хорошо знали все. Мы его часто слышали. Слово это — Ленин. С каждым упоминанием этого имени толпа все ближе и ближе подступала к веранде и глухо роптала. Ординарец в черной лохматой шапке, стоявший позади русского, с размаху ударил его револьвером по голове. Человек вздрогнул, покачнулся, как молодой тополек, когда в его ствол вгоняют топор. Но через мгновенье снова начал говорить, торопливо и взволнованно. Будто боялся, что не успеет все высказать.

«Ленин?» — произнес кто-то в толпе недоуменно.

«Люди! К нам шел Ленин, а его схватили!» — отозвался другой голос.

«Он шел, чтобы помочь нам — беднякам!»

Сидевшие на ковре повскакали, в панике опрокинули чайник. Фрукты покатились по полу. Бай подскочил к русскому и наотмашь ударил его по лицу.

«Если ты верующий человек, зачем бьешь человека?» — спросил старый дехканин, который стоял впереди толпы, поближе к веранде.

Толпа шумела, плотней обступила веранду. Начальник отряда, злобно ругаясь, махнул рукой. По его знаку двое в лохматых шапках набросили на русского аркан и потащили его вон к этим самым чинарам.

«Биродорла́р! Братцы! Его послал Ленин!..» — закричал кто-то.

Люди преградили солдатам Амирхана дорогу.

«Послушайте! — сказал опять тот старый дехканин. — Эти деревья посажены руками доброго человека. Они взращены здесь, чтобы людям приносить добро. Мы не хотим, чтобы о нас по миру пошла дурная слава».

«Отойди, старик!» — прохрипел Касым-бай и с силой отстранил дехканина. В то же мгновенье сам охнул и опрокинулся навзничь. Его сбил кулаком сын дехканина, стоявший рядом с отцом.

Воины курбаши схватились за кобуры, затравленно озираясь. На них насела толпа, навалилась. В воздухе замелькали кетмени, лопаты.

«Ленин! — кричали люди. — Дели байскую землю!»

Нукеров курбаши Амирхана обезоружили и заперли в мечети. И бая тоже. А этот человек в тот день у нас был желанным гостем. По крупице собрали в каждом доме рису и сварили для него плов. Жаль только, мы ничего не понимали, что он говорил нам. И все-таки то, что надо отобрать байскую землю и разделить между всеми поровну, мы поняли. А вечером выбрали для него самого лучшего скакуна из байской конюшни. Несколько парней проводили его до станции Джума. Он объяснил, что у него там много друзей. Я вот этими руками обнял его тогда на прощанье…

А на второй день прибыли в Ертешар конные красноармейцы. Все они были в высоких шлемах с большими красными звездами. Раздали нам оружие, отобранное у нукеров курбаши, чтобы мы могли в случае чего защитить свою землю, и увели бая с дружками. С красноармейцами ушло несколько джигитов из Ертешара. И мы через них передали Ленину письмо, где написали, что хотим создать на своей земле коммуну и что мы порешили на сходке свое хозяйство назвать его именем. Вот как это было. А вы говорите… С той поры наше хозяйство и называется колхозом имени Ленина.

Саттар-ота протянул пиалушку и пощелкал по ней ногтем, что означало просьбу налить чаю.

— Дедушка, это же был… — начал было кто-то.

Саттар-ота остановил его, выставив перед собой ладонь.

— Теперь и мы знаем, кто это был. А вот тогда… Ступай, — сказал Саттар-ота внуку. — Расскажи об этом друзьям. Пусть узнают, чем знаменит кишлак, в котором они живут.

Дождик прошел стороной, наискосок захватив ощетинившиеся голыми ветвями тутовые плантации, недавно присыпанные землей виноградники — чтобы не замерзли зимой, и часть полей с гузапаей — сухими стеблями хлопчатника. Умытая бурая земля лоснилась, будто бы покрылась лаком. Небо прояснилось, и теперь сияло солнце, горячее, счастливое. А по другую сторону кишлака, где час назад, нахмурясь, рокотало небо, ныне ярким расписным коромыслом выгнулась радуга. И казалось, она соединила этот полуденный край с тем краем, где много полноводных рек, где простор полей перемежается с лесами. Она ласково обняла теплую землю и, чтобы напоить ее вволю, черпает воду пригоршнями: одной рукой из Зеравшана, другой — из далекой Волги.