Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Это не только ломкий паланкин

из перистых облаков, не одурение только

от наркотика выхлопных газов, стелющихся

над морем суеты, и не та

простота, к какой трудно прийти, но которая

просто здесь, и там, и повсюду,

возвещенная сияющим вихрем: улицы льются,

стекла звенят, шляпы слетают, выше голову —

у кого она еще на плечах!

Но еще и подводные камни в теченьи Святого Лаврентия:

Daystream!

Daystream всех, подхватив, уносит, это стайки трамваев,

косяки проституток, и жар и холод,

смешанный с платиновым порошком,

неизбывным весенним смогом больших городов

в гармоническом диссонансе между

сердцебиеньем и тактом — сигналы точного времени,

бьющие издалека, так же внезапно Daystream

пенится в ванне ворчливой души,

брызжет в лицо, обремененное индивидуальностью,

словно ты — кафельная плитка, прополаскивая, смывая,

увлекая с собой, будто пробка ты — сплошные рубцы и раны,—

радостно кружащаяся в водовороте:

водопад ароматов, питаемый столькими

реками: парфюмерия, ливень, бензин, голые плечи

снисходительных женщин, кустарник волос

и глина земная;

запах розы ветров, расцветающая страсть

к путешествию, не сойти бы мне с места,

по течению

частной собственности — Психеи — в разномастном Я:

вдребезги — стекла, и ветер свистит.

В одно мгновенье меняется —

от Божьего вздоха, от дыхания мира,

от обжигающего дуновения катарсиса —

шелест, сквозняк, из которого

разливается непостижимое:

Daystream.

Под водой притаившись

ждет и ждет местная Мелюзина —

Меланхолия твердо суля

освобожденье от всех

фальшивых имен тому кто

к ней приблизится неосторожно

Дороги: широкие, узкие, всякие, под гору, в гору,

снегом забитые, ночью, во всякую пору,

смешав и концы и начала, ставят судьбу на кон,

пока доберешься, ты — падаль, убит и оплакан,

каждый получит на долгом пути свое место,

но под землей. В темпе марша, allegro и presto,

едут, бегут, по ту сторону, дальше и дальше,

не оборачиваясь, часто не чувствуя фальши,

пока не приспело, пока не устанут от бега,

но все еще к цели стремясь, без любви и ночлега,

топая тяжко, идя напролом, вопрошая напрасно

ясное небо: смысл жизни — вся жизнь, что не ясно?

Между ухоженными палисадниками

бледно-восковыми автомобилями

и синтетическими тюльпанами

затеряешься в мыслях своих

обозревая столетье.

Но в каждом окне между тем

доверительный и спокойный

взгляд медузы Горгоны.

На тусклых гранитных плитах

опавшие листья будто

шевелятся, надгробный камень

погружается в царство мертвых:

там чужбина с правами гражданства

для ушедших, власть вампиров —

лавра, дуба и кипариса.

Время сотрет

имя твое. И никто не

приподымет из любопытства

плющ, скрывающий

неповторимость твою.

Потому что и ты вернулся

в мир немеркнущей тайны,

остающейся —

сколько слов на камне ни выдавишь —

неподвижной.

Зной стоит в городе

как последний свидетель:

всюду пустынные тротуары.

Невидимые власти проводят операцию

по выселению населения.

И лишь в прохладном сумраке пивных

сомнительные личности цепляются

за жизнь. Высохшие как мухи

незаметно уснувшие: давно все

распрощались друг с другом.

В тишине все отчетливей

слышно как город рассыпается по частям.

Шуршит смятая

пергаментная бумага и расправляется

потихоньку.

«Скоро буду» — бесхитростно врет

записка в стеклянной двери:

я купил бы загадку-другую

от бессонницы но кассир

сфинкс

вернулся к своим пенатам

в тот некрополь где всем веселее

Туманные испарения. Невероятная

грязь. Здания, не находящие себе места: всякий

город здесь прячет концы: здесь

прохожие с упорством маньяков растворяются

в молоке несмотря на симуляцию электричеством

полной ясности по вечерам:

все — только видимость

потому что мы рано сдались на милость

приюта и богадельни

где врачуются наши печали.

Сил больше —

для того чтобы ногу просунуть в дверь

между пространством и временем —

нет никаких.

Пожелтевшие листья хранятся вечно

и год за годом

выставляются напоказ.

Разлетающаяся перспектива

старых берлинских улиц

в наше «сейчас»

из туманного их «вчера».

С чердаков до подвалов

залитых затхлой историей

с запахом сожженного угля

душных от плесени

сырости ненасытной —

но снова роняет широкие листья

каштан-фаталист. И сны повторяются

за каждым углом словно выцветшие

фотографии из семейного альбома:

унесенные вихрем — теперь сувенир

взгляд на память рядом

а не достанешь. В телефонной будке

с выбитыми стеклами

листаешь растерянно справочник

но ищешь напрасно: где вы

Снежинка Соломинка

Суламифь.

Пожаром пахнет мировым любой костер,

пожаром, жрущим города в объятье черном;

отцвел он, отпылал — а прежде был остер,—

улегся в нашем забытьи тлетворном,

со стен старинных прорицанья стер,

и лишь на кухне жар — с дымком проворным.

В садах осенних горьковатый дым.

И тленье листьев в ворохе густом

так медленно. — Все говорит о том,

что шар земной давно горит под ним.

Надвинулся мрак

а вокруг нас порхают птицы

как будто они не поверили

что наступила ночь

Ни дуновения ни ветерка

ничего у нас не осталось

все равно — день катился к закату

на закате всех дней

Воспоминания

поранили память твою

и окрасили сны

в цвет крови

Вчерашний снимок

в газете: грот

Кумской сивиллы

пуст —

не о чем больше

вещать.

Улеглась моя тоска

по Тебе путешествие

твой навеки я странствие: Ты —

это пять тысяч метров

в зеленом квадрате населенном

стайками птиц

кротами полевками и теми

кто появляется только ночью:

добродушные призраки

мои новые господа

с тех пор как от прежних отрекся

во имя прохладно-ленивых

Но печали своей

я так верно служил

что крылья себе заработал

как у той стрекозы

возвращенья которой

напрасно здесь ожидают

Бесконечный закат

один за другим

вслед за угасшим. Опять

тишина прикидывается перемирием.

Только полная неподвижность деревьев

говорит тебе — это еще не все.

А единственный твой трофей —

синева

и дешевое золото на горизонте.

Как и в самом начале карманы

мои пусты. Апокалипсис

на подоконнике — в стройном походном порядке

цепи царя муравьиного.

Другие цари земли

точно в таком же беспамятстве

пойдут по твоим следам.

Ранние заморозки

вторгаются к нам не спросясь — и ночь

накрывает нас с головой

Хотя в теле тепло еще

держится благодаря

обжигающим прикосновениям будущего праха

Одиночество навеки

обжалованью не подлежит:

неужели хожденье на двух ногах

со сломанным хребтом — единственный

образ и подобие и судьба?

Лучше сиди себе тихо

и в ящик гляди

каждый вечер

в расцвеченный вакуум

чем ближе ночь

тем заметнее жизнь истекает

из закутанных в пледы

слишком рано так холодно

только ли в этом году?

Как чурбан бесчувственный

в морозные ночи луна

в страшной сказке

когда оживают мертвые

там

где не волки воют

а люди

над мертвенной белизной снегов

и застывают под ними

Как треснувший камень

на котором клубятся

наши тени и

колеблются

чересчур уж легко

для чугунного будущего

и все же летим как всегда

без сожаления в ту страну

где жизнь невозможна:

в сплошные подобия