1

Ни единое дуновение бриза не шелохнуло деревья. Плотный полог листвы, иссушенной летним зноем, пока она не стала ломкой, как стекло, создавал внизу вечный полумрак. Присутствие солнца, пусть и не наблюдаемого, все равно ощущалось. Воздух в лесу был душным, жарким и неподвижным, как в гробнице. Птицы не пели, и ни что не двигалось, что могло не двигаться.

Сквозь подлесок была проторена тропа, не шире лошадиного крупа. Она вилась по холмам и лощинам, не следуя явной траектории. На необычно прямом участке тропа пролегала вдоль подножья холма между парой очень высоких ясеней. Холм был покрыт уступами разбитого сланца, спускавшегося вниз террасами, точно обветшалая лестница, чтобы, наконец, обратиться в пыль узкой тропы.

Последнюю из сланцевых ступеней кто-то занимал. Облаченный, несмотря на жару, в монашескую рясу, он сидел, положив спрятанные в просторные рукава рясы руки на колени. Голову полностью закрывал потрепанный тканевый мешок, свободно завязанный вокруг шеи. Для глаз были прорезаны отверстия. Прорехи и порезы, все аккуратно заштопанные или с наложенными заплатками и слишком многочисленные, чтобы их сосчитать, усеивали полинялую коричневую поверхность рясы.

Он очень долгое время сидел здесь, неподвижный и безмолвный. Где его ряса касалась земли, она прилипла, покрытая перегноем из листьев. Некоторые из проходивших принимали его за пугало. Другие видели тонкие как прутья конечности, шишковатую форму его суставов и решали, что это, должно быть, труп. Один или двое, думая облегчить мертвецу кошелек, приближались. Они видели его глаза.

Пристально глядящие из мешка глаза не были мертвыми, но и не принадлежали разумному или миролюбивому существу. Белки были блестящими и влажными, будто от слез, но уголки глаз были сухими как пыль. В них располагались жесткие как драгоценные камни зрачки. Когда глаза мигали, их веки оказывались крапчато-красными, совсем лишенными ресниц.

Увидев эти глаза, потенциальный падальщик бежал, призывая на защиту давно позабытых им богов. Пошел слух, что на этой пустынной древней тропе обитает призрак. Говорили, что дух убитого жреца несет стражу на сланцевой лестнице, человек, обреченный никогда не отдыхать за неизвестное преступление. Тропа никогда не была особо популярной. Она вела ниоткуда и в никуда.

Тот, кого они боялись, уже не помнил, сколько дней он сидел тут, окутанный тишиной, которую лишь невежа мог принять за безмятежность. Ни человек, ни призрак, он был эльфом. Молчаливый и неподвижный, каким он представал миру, его разум кипел вихрем воспоминаний о приведшем его сюда путешествии.

* * *

Было ли это больно, быть заживо сожженным, ощущать, как пламя охватывает одежду, кожу, волосы, плоть? Иногда он не мог вспомнить. Сожжение вспоминалось по-разному, иногда столь же недавним и ярким, как сны, от которых он просыпался с криком и не мог больше спать, в другой раз отдаленным, чем-то, произошедшим с кем-то другим.

Целую вечность ему ведома была лишь боль, на пару с отчаянным желанием жить. Он выкарабкался оттуда, куда упал, сперва лишь с помощью кончиков четырех пальцев руки и нескольких пальцев ноги. Прошло три заката, прежде чем он поднялся на десять метров. Каждая песчинка, каждый обрывок листка, которые он преодолевал, были ножом, кромсающим его негодующую плоть. Он продолжал двигаться, пока не упал в неглубокий спокойный ручеек. Здесь он заново родился. Прохладная вода умерила яростный огонь в его теле и остудила — но не потушила — жар в его рассудке.

Невероятным усилием он поднялся из ручья, чтобы отправиться на восток. На востоке лежал дом, а ему нужно было домой. Там он найдет помощь. Там огонь, наконец, погаснет.

Он выбрался из потока, словно новорожденная саламандра, и повернулся в сторону восходящего солнца. Живя в лесу как животное, он ел все, что мог найти, что не могло достаточно быстро отползти. Так как его поврежденное тело не могло выносить легчайшего прикосновения одежды, он шел нагим, облаченный лишь в грязь и опавшие листья, или дождь и воздух.

Все, что существовало, это лишь путешествие на восток. Он достаточно окреп, чтобы идти, но в его разуме обрел очертания новый страх: что кто-то мог увидеть его в таком виде — обезображенным, изуродованным, уничтоженным. Сама эта мысль вызывала такой сильный стыд, что он едва мог дышать. Никто не должен видеть его, ни друг, ни враг, ни посторонний. Он старался держаться подальше от поселений и путешественников, но его органы чувств, разрушенные огнем, не служили ему уже так, как раньше, и вскоре он узнал, что такое настоящий стыд.

Однажды утром он крал морковку из огорода, когда его обнаружила собака. Она кружилась, глухо рыча. Он прежде никогда не боялся собак, но медлительный и искалеченный, каким он стал, при виде дворняжки он испытал ужас. Когда она слишком приблизилась, он швырнул ей в глаза землей. Она отряхнула песок и залаяла.

Ниже от огорода по склону холма располагался дом, крепкое строение из камня и соломы. Из его трубы спиралью поднимался легкий дымок. Когда собака залаяла, он услышал, как с грохотом отворилась дверь дома и юный голос позвал: «Волчок! Волчок, где ты?!»

Он попятился на руках и коленях, держась лицом к собаке. Та не отставала, опустив голову и прижав уши, и не прекращая лаять. Его пальцы нащупали камень под поверхностью распаханной земли. Он вытащил его из почвы и швырнул в собаку. Это усилие заставило запеть от боли мышцы его руки и плеча, но камень попал собаке в лоб. Визжа, та понеслась вниз по склону холма к дому.

Пошатываясь, он встал, с полу-съеденной морковкой в зубах, и направился в сторону ближайших зарослей сахарного тростника, пробираясь сквозь стену зелени. Острые как бритва листья порезали его поврежденную кожу в дюжине мест, раны пылали огнем. Рухнув под прикрытие высокого тростника, он едва сдерживал рыдания.

Быстрые шаги сообщили о прибытии хозяина Волчка. Он мельком заметил копну песочных волос, домотканую тунику и смуглые голые ноги. Он двумя пальцами немного раздвинул тростник.

«Здесь кто-то есть? Волчок, что это было?»

Юноша был эльфом с острым подбородком, узким носом и приподнятыми ушами чистокровного квалинестийца. Мальчик был красивым юношей и, несмотря на выработанную за несчетное число недель с сожжения осторожность, он заговорил.

«Прошу прощения за кражу. Я был голоден».

На самом деле, это были те слова, которые он собирался произнести. Все, что прозвучало, это лишь серия громких сухих хриплых звуков.

Молодой эльф услышал. Позвав Волчка, он стукнул посохом, проделывая брешь в тростнике и открывая прижавшегося внутри к земле нарушителя. Потрясение и страх исказили его прекрасные черты лица.

«Гоблин!» — закричал он. — «Назад! Волчок, на помощь!»

Он попытался переубедить мальчика, но его спаленное горло не могло сформировать слова, лишь невнятное бормотание. Он протянул руку, намереваясь показать мальчику, что не желает причинить вреда, но молодой эльф отпрянул, крича, и споткнулся о борозду. Волчок ринулся вперед и вонзил клыки в вытянутую руку.

Неописуемое страдание пронзило его, поровну от боли и ярости. Он дернул руку, подтягивая собаку ближе, и схватил ее за горло. Он бы задушил животное, если бы мальчик не принялся наносить удары посохом ему по плечам.

Новая боль охватила его тело. Он отшвырнул в сторону собаку и, пошатываясь, направился прочь, глубже в заросли острых как ножницы стеблей тростника. Эльфийский мальчик побежал вниз по склону холма, зовя на помощь.

Глубоко раненый телом и душой, он бежал в дремучие леса, решив больше никогда не показывать лица миру. В последующие дни на него охотился его собственный вид, изводили мухи и комары, загоняли на деревья блуждающие пантеры. Там, где его кусали насекомые, вскакивали нарывы. Он закрывал раны грязью и продолжал идти. Страстное желание попасть домой ушло, уничтоженное реакцией эльфийского мальчика и беглым взглядом на свое собственное отражение в луже. Глядевшее на него из лужи чудовище было таким жутким, что он отшатнулся. Его реакция была инстинктивной, для него это был кошмар, из которого не было пробуждения.

Наконец, настал день, когда он больше не мог игнорировать голод. Ягод, жуков и улиток было недостаточно. Его заживавшее тело требовало больше. Однажды в глухом лесу, вдали от любого жилья, он почувствовал густой аромат испеченного хлеба. Словно безвольный алкоголик, впервые за месяц почуявший вино, он пошел на дразнящий запах, не опасаясь быть обнаруженным.

Аромат вывел его на поляну. Он спрятался за толстым вязом и принялся изучать обстановку. В центре поляны располагалась грубая хижина, построенная из необработанных стволов деревьев — людское жилье. Они таким образом строили убежища из недавно умерщвленных деревьев. Кроме того, огонь не полностью лишил его чувств; он почувствовал запах людей прежде, чем увидел их.

Было видно троих бородатых мужчин. Если бы их бороды не отличались цветом, он сомневался, что смог бы различать их. Судя по прислоненному к избушке ряду топоров, эти трое были лесниками. Коптящее пламя билось в кольце из очищенных камней. Рыжебородый человек присматривал у костра за железным противнем. Запах хлеба шел от этого противня. Однако, вид этих людей вызвал кое-что еще, кроме скручивавшего живот чувства голода: ненависть. Эти трое были захватчиками в его лесу.

«Кто здесь?»

Неосознанно, он дал себя заметить рыжебородому человеку. Он двинулся, припадая к земле, в густые заросли столь быстро, как только позволяли съеденные огнем мышцы и покрытая рубцами кожа. Его гротескная фигура едва успела спрятаться, когда подошли остальные двое.

«В чем дело?» — спросил тот, что слева, с желтой бородой и моложе других.

«Я что-то видел», — ответил Рыжебородый, поднимаясь от костра.

«Человека или зверя?» — спросил Чернобородый.

«Возможно, ни то, ни другое».

Чернобородый фыркнул: «Что, опять? Гэфф, тебе за каждым деревом мерещатся эльфы. Я сказал тебе, единственные эльфы на сорок миль вокруг находятся в загоне для рабов у Олина».

«Ты не знаешь этого точно. Я слышал, кучка диковатых напала на лагерь Аймара всего лишь две ночи назад».

Желтобородый согласился: «Он прав. Мы не знаем, что там может быть». Он вернулся к костру: «Я был бы рад закончить работу и убраться отсюда».

«Не я», — сказал Чернобородый. — «Я давно не видал так много девственного строевого леса. Вокруг нас целое состояние…»

«Три состояния», — остроумно встрял Желтобородый. — «Но нам нужно выжить, чтобы насладиться им!»

Двое людей убедили своего чернобородого товарища оставить лагерь. Закат был уже близко, и им было бы безопаснее в лесозаготовительной конторе, где были солдаты.

Трое положили топоры на плечи и ушли. Он не потрудился проследить за их неторопливым продвижением по лесу. Он вышел из убежища и, припадая к земле, крадучись двинулся вперед, слегка касаясь пальцами покрытой листьями почвы. Под глубоко въевшейся грязью каждая рука представляла собой сгусток фиброзных ран, с черными и твердыми, как когти, ногтями; он все еще не мог сжать их в кулак.

Люди бросили хлеб в золу, забрав с собой противень. Хлеб был недопеченный, черный от сажи, но он никогда в своей жизни не пробовал ничего столь восхитительного. Он прикончил каждый покрытый пеплом кусочек.

В хижине он нашел недоеденную дичь и два засохших яблока. Обглодав птичьи кости и съев целиком яблоки, он поискал одежду. Куча тряпья в углу оказалась рясой. Она была тяжелой, сделанной из грубой коричневой ткани и обтрепанной по краям, но он быстро натянул ее. Сшитая для человека, она легко укрыла его более хрупкую фигуру от шеи до пят. Он подвернул свисавшие края, чтобы мог идти, не спотыкаясь, и крепко затянул кушак. Широкий капюшон одеяния был даром богов, но он добавил к своей маскировке старый мешок из-под муки. С двумя рваными отверстиями, чтобы он мог видеть сквозь него, мешок стал прекрасной маской.

Несмотря на усталость, он быстро покинул поляну. Дровосеки могли вернуться, могли привести солдат.

Он шел вдоль неширокого ручья, пока вода внезапно не исчезла. Еще несколько метров, и он вышел к краю оврага. Спускаясь, он обнаружил пещеру, где-то четырех метров в глубину и двух с половиной в высоту. Вода стекала с потолка, образовывала на полу лужу и вытекала через отверстие, продолжая свой путь.

Сердце заколотилось, он свернулся в самом темном уголке пещеры. Кустарная маска наполняла его голову сухим ароматом старой муки. Это, а так же непривычная тяжесть еды, которую он так быстро поглотил, заставили его желудок взбунтоваться. Он подполз к краю небольшой пещеры, и его начало рвать.

Когда его желудок опустел, и тяжесть пропала, он уполз к другому краю пещеры и лег на спину, уставившись в темноту.

* * *

Птицы облепили на него, не опасаясь, что садятся на живое существо. Отряды лесных муравьев, черных, как полированный гагат, маршировали через двойные холмы его ступней. А он по-прежнему не шевелился, лишь вспоминал.

* * *

Голод снова вынудил его к отчаянным мерам, и он копался в горе мусора на краю деревни людей, когда показались две женщины. При их приближении он едва не пустился в бегство в предрассветный лес, но они не обращали внимания на фигуру в лохмотьях с капюшоном, сидящую на корточках рядом с мусором. Они продолжили свой путь и не прервали разговор.

«Они купили еще одного?» — недоверчиво спросила одна.

Другая женщина энергично кивнула. «Имэльен с мужем купили еще одного раба, эльфа, который в самом деле находился в Квалиносте, когда тот был уничтожен! Он может читать и писать, так что они приставили его вести учет в таверне. Однажды он бежал, так что Брэнду пришлось подрезать ему поджилки…»

Две женщины покинули зону слышимости. Долгое время он не мог шевелиться, застывший от ужаса повседневности и безразличия, облаченного в эти несколько фраз.

Он заставил себя подойти к бродячему торговцу-гному и спросить о Квалиносте. От лаконичного перечисления гномом городских разрушений у него перехватило дыхание. Услышав это от кого-то другого, он бы не поверил, но гномы никогда не преувеличивали. Квалиноста больше не было.

Ему нужно было собственными глазами увидеть судьбу своего города. Так он и поступил. С вершины холма в миле от Квалиноста, он глядел вниз на то место, где когда-то был его дом, и словно в кривом зеркале видел в его увечьях отражение своих собственных. Башни, богатые дома, живая зелень — все исчезло. Были потеряны бессчетные эльфийские жизни, уничтоженные в самый момент освобождения. Квалиност был свободен, лишь чтобы встретить свою судьбу. То, что осталось, было затоплено грязным озером, с гниющим трупом драконицы в его сердце, точно отравленным клинком в осевшей могиле.

* * *

Освещение под деревьями слегка изменилось, когда другой день шел к концу, и солнце начало клониться к западу. Жирная цикада с жужжанием спустилась к пустой тропе, покачиваясь из стороны в сторону на неустойчивых крыльях. Обессиленная, она приземлилась у его левой ноги. Насекомое было огромным, в два раза крупнее большого пальца эльфа, с влажными прозрачными крыльями, неуклюже сложенными на спине. Оно проползло по сухому мху, непреклонно направляясь к его ноге. Когда цикада оказалась в паре сантиметров, эльф пошевелился. Он поднял ногу и держал ее неподвижной, как камень, ожидая, пока пухлое насекомое заползет под нее.

«Нет!»

Слева от него стоял старик, опираясь на высокий терновый посох. На нем были остатки облачения священника — ряса, кушак и палантин, весь потемневший от возраста и небрежности. Его короткие седые волосы торчали во все стороны. Он указывал толстым пальцем на занесенную, чтобы раздавить цикаду, ногу, и повторил: «Нет!»

Не поворачивая головы в маске, эльф произнес «А почему нет?» голосом, сухим, как покрывавший его мусор. — «Все равно она умирает».

«Не тебе забирать ее жизнь».

Старик медленно, опираясь на посох, подошел: «Эта цикада семнадцать лет спала под землей. Она лишь несколько дней как проснулась, но за это время нашла самку, одолела соперников и спарилась. Завершив свое предназначение, она может лишь умереть».

«Тогда почему не убить ее? Теперь ее дальнейшее существование бессмысленно». — Цикада как раз заползла в отпечатавшийся во мху след ноги. Ступня все еще нависала над ней.

«Остановись! Каждый поступок имеет последствия. Можешь ты знать, что произойдет, если ты убьешь без причины?»

Он помедлил, а потом опустил ногу позади ползущего насекомого.

«Еще одна бессмысленная жизнь спасена».

Громко кряхтя от усилия, старик присел на сланцевый выступ. «Не существует бессмысленных жизней. Каждая — дар богов», — произнес он, улыбаясь.

«Ты говоришь как жрец».

Старик наклонил голову, признавая это. Он достал из-под рясы кожаный бурдюк с водой и предложил его. Не получив ответа, он освежился сам.

«Ты здесь давно. Чего-то ждешь?»

Эльф и в самом деле кое-чего ждал, того же самого, что вскоре ждало обессиленную цикаду. Отсутствие ответа не обескуражило жреца. Старик сделал еще один глоток и задал другой вопрос.

«Куда ведет эта дорога?»

«Никуда».

Капля красного вина повисла в уголке рта жреца: «Я думал, она ведет в Квалиност».

Впервые гранитный фасад эльфа дал трещину. Он вздрогнул, как от удара: «Квалиноста нет! Не осталось ничего, кроме зловонного озера смерти!»

«Так лишь выглядит».

Эльф рассмеялся — болезненный, царапающий горло звук. Да, так это выглядело, зрелище, которое сердце обращало в камень и сжимало желудок от отчаяния.

Он прогнал эти мысли и попытался снова вернуться к бесчувственной неподвижности, но его внимание привлекла цикада у ноги. Ее обнаружили муравьи. Они окружили больное чудище, ощупывая его своими антеннами. Оно игнорировало их, продолжая с трудом двигаться вперед. Удовлетворенные отсутствием враждебности со стороны цикады, муравьи ухватили более крупное насекомое за ноги, и каждый принялся тянуть его в свою сторону. Результат был патовым; цикада дергалась на месте, неспособная двинуться ни взад, ни вперед. Так продолжалось недолго. Организовавшись, муравьи облепили все еще живую цикаду и принялись расчленять ее. Они отделили крылья, по одному за раз, передавая их товарищам, которые бросили их в мусор в стороне от тропы, а затем принялись за свою добычу, отгрызая ей ноги и разгрызая ее мягкое брюшко.

«Вот и вся жалость», — усмехнулся он.

«Ты извлек неверный урок. Раздавленная ногой, цикада была бы потеряна. А таким способом, она будет много дней кормить муравьев».

Голос жреца изменился. Доброжелательная отеческая беспристрастность исчезла. Столь другим был тон старика, что эльф, наконец, повернулся и вгляделся в него. На его голове был венок из листьев. Что-то коричневое повисло спереди его зеленой ото мха рясы. Оно напоминало кожаные сумки — пока не начало двигаться.

«Обрати внимание на муравьев, а не на одинокую цикаду», — тем же поучительным тоном продолжал жрец. — «Они крошечные, но их много. Птицы и пауки во множестве поедают их, но их колония выживает. Работая вместе ради общей цели, они одолевают намного более крупных врагов. Лишь теряя сплоченность, когда каждый тянет на себя, они терпят поражение».

Эльф сменил положение, выпрямившись и сложив руки на груди. Между ладонями в перчатках и спрятанных в рукавах руках, на его запястья показалась алая кожа.

«Кто ты, человек?» — спросил он. — «Ты знаешь меня?»

«Мы никогда не встречались».

«Но ты отчитываешь меня, будто имеешь на это какое-то право!»

Старик обезоруживающе улыбнулся, демонстрируя темные кривые зубы. «Возможно». — Его дружелюбное выражение лица сменилось на суровое. — «Но едва ли требуется магия, чтобы узнать твое состояние. Ты смердишь жалостью к себе и отчаянием. Ты пришел сюда размышлять и умирать, не так ли?»

Наконец-то вынужденный действовать, эльф вскочил на ноги. Многодневный мусор пыльным дождем посыпался к его ногам. Рефлекторно, его рука метнулась к бедру, но наткнулась лишь на воздух. Его меч давно исчез, расплавленной полоской металлолома.

«Не твое дело! Оставь меня!» — проскрежетал он.

Одна из висевших спереди рясы жреца коричневых штуковин зашевелилась, расправляя маленькие кожаные крылья — летучая мышь. Его грудь была покрыта живыми летучими мышами. Человек погладил крошечного зверька тыльной стороной пальца. Его поведение еще раз неуловимо изменилось, и он по-доброму спросил: «Как давно ты ел или пил?»

Эльф не мог сказать. Жрец запустил руку в свою рясу и вытащил обернутый в вощеный пергамент пакет. Он развернул обертку. В пакете была стопка дисков перламутрового цвета, каждый тоньше пергамента, в который были завернуты.

Эльф резко вдохнул, пораженный. Маленькие диски были нектарными вафлями, невероятно изысканными сладостями, сделанными из меда, выработанного серебристыми пчелами Сильванести, смешанного с кристаллической росой и цветочной пыльцой. Эти сладости традиционно ели на свадьбах, днях рождения и прочих праздничных событиях. Никто за пределами Сильваноста не знал секрета их приготовления. Он ел их лишь однажды раньше в своей жизни. У дряхлого человека не только были нектарные вафли, он они выглядели и пахли как свежевыпеченные.

«Возьми их», — предложил жрец.

Словно атакующая гадюка, рука эльфа в перчатке дернулась, вырывая пакет из руки старика. Дрожащими пальцами он положил на язык одну вафлю. Диск тотчас растаял, вызвав прилив вкуса. Кристаллическую росу для вафель собирали крошечными каплями за раз с листьев растений и цветов по всему Сильваносту. В каждой капле заключалось дыхание жизни растения, и каждое растение придавало характерный привкус. Еще более уникальным был земной вкус пыльцы. Розовый всегда определялся безошибочно, как и фиалки и настурции. В данном случае была пыльца подсолнуха. Рот эльфа наполнился золотистой душой лета, как если бы солнечный свет превратился в тончайшую пудру.

«Обрати внимание на муравьев», — сказал жрец. — «Будучи маленькими, они могущественны в единстве».

Прижав к сердцу пакет с вафлями, эльф смотрел, как его благодетель встает и уходит. Спину жреца покрывали те же маленькие коричневые свертки, что и грудь, летучие мыши, что ерзали друг о друга, когда тяжелая походка старика сталкивала их. Эльф заметил, что венок из зеленых листьев был не на голове у жреца. Плетеные завитки росли из кожи у него на лбу.

Жрец остановился и оглянулся. Подняв руку, он сказал: «Прощай, Портиос. У тебя есть еще роль, которую ты должен сыграть».

В этот момент эльф узнал своего таинственного благодетеля. Он бросился вперед, когда жрец шаркающей походкой скрылся из виду за изгибом тропы. Портиос не был быстрым — его ноги были негнущимися от долгого неиспользования и ожогов — но жрец лишь несколько секунд как скрылся из виду. Тем не менее, когда Портиос достиг поворота дороги, старик исчез. Пыль явно показывала, что отпечатки босых ног заканчивались в метре впереди.

Портиос молча уставился на резко обрывавшиеся отпечатки. Единственная съеденная вафля узлом скрутила его желудок от сильного голода. Он положил в рот еще одну вафлю, подождал, пока она растворится, а затем пошел обратно к оставленному жрецом бурдюку для воды. Содержимое по вкусу напоминало квалинестийский нектар, что удивило его. Нектар был чистый, как вода, а, тем не менее, он видел, как старик пил красное вино из того же самого сосуда.

Почему он должен удивляться? Бог мог сделать что угодно.

Портиос сделал еще глоток, заткнул бурдюк и закинул за спину. Крепко затянув тряпичный кушак, он двинулся по тропе в том же самом направлении, что ушел жрец. Окружавшая его апатия безнадежности исчезла, как и ушла с закатом удушающая жара. Ему было дано послание, которое он не мог игнорировать. Что бы ни лежало впереди, у него был могущественный союзник. Потребуется намного больше, прежде чем будет исправлена несправедливость последних дней, но он найдет их.

Повернувшись спиной к совершенно обычному месту, он направился прямо туда, куда незачем было идти.

Загрузка...