Амазонка пустыни

XXXVI

Фудутун был в полном парадном уборе. На его чер-ной шапке, точно сапфир, сверкал в бронзовой ажурной оправе голубой прозрачный стеклянный шарик, и два длинных пера эспри торчали из-под него вниз. На рос-кошном черном, тяжелого драгоценного шелка халате был художественно вышит серебром лебедь и вокруг него цветы и листья. Широкие рукава падали до локтя, а из-под них видны были рукава нижнего халата темно-синего блестящего шелка. Он сидел в большом резном кресле с подлокотниками и с малиновой бархатной по-душкой.

Сбоку, в другом кресле, сидел мандарин с розовым шариком — это был чиновник иностранных дел Фен-ты-мин, говоривший мастерски по-русски.

Два кресла были приготовлены для гостей.

Фудутун приветствовал Ивана Павловича и Фанни, вставши им навстречу, присел и протянул маленькую ху-дую руку с нежной кожей и тонкими пальцами.

Фудутун попросил гостей садиться. Фанни смотрела на его лицо, и ей становилось жутко. Мертвое лицо страшной маски было под парадной шапкой мандарина. Старое, сморщенное, бледно-желтого цвета, почти белое, с седыми бровями, с седыми усами и маленькой бород-кой, с узкими черными глазами. Оно поражало своей не-подвижностью. Он сел, оперся обеими руками о подло-котники и застыл.

Фен-ты-мин, так же парадно одетый, так же торже-ственно настроенный, задал обычные вопросы этикета: «как доехали», «не случилось ли чего». Он перевел отве-ты фудутуну, и тот на каждый молча качал головой.

Фудутун стал говорить.

Мертвое лицо маски было все так же неподвижно, глаза тусклые, и лицо не выражало ничего. Но странно, в гортанных, икающих и щелкающих звуках непонятных Фанни слов Фанни ощущала страшную, мучительную скорбь. Скорбь, перед которой смерть — ничто.

Ту же скорбь чувствовал в словах старого манда-рина и Иван Павлович, понимавший его из пятого в де-сятое.

В маленькой комнате было холодно. В углу мутными блестками отсвечивали на лбу, на толстых щеках, на гру-ди и животе золотого Будды огоньки курительных свечек. Мертвая тишина звенела кругом во дворце.

Длинные века неподвижного покоя смотрели с пыль-ных стен, оклеенных малиновой бумагой. Тяжелые дубо-вые стропила потолка были изъедены временем. Чуди-лось, что так же древен и дряхлый мандарин и что-то, что он говорит, говорит его седое время.

Фен-ты-мин переводил четко, выговаривая каждое слово, подыскивая цветистые сравнения и яркие эпитеты, которыми была пересыпана речь старого китайского чиновника, воспитанника Пекинской школы.

— Ты приехал в нехорошее время, сын мой и русский друг мой, — говорил фудутун. — Твое дело погибло. Твои деньги погибли, и все надо начинать сначала.

В Пекине революция. Если революция хороша в Ев-ропе, если новости тамошней жизни могут дать счастье европейскому народу, то для Китая — это гибель.

Обрезают косы. Уничтожают вековой обычай. Раз-рушают религию и выгоняют бонз из храмов. Разве мо-жет народ жить без веры? У бедняка отнимают утешение надежды возродиться в будущей жизни в образе богато-го купца. У нехорошего человека нет страха перед тем, что после смерти судьба покарает и сделает его скотом. Если после смерти ничего, если жизнь кончается здесь, каждый захочет насладиться этой жизнью и для всех не хватит. Потерян будет стыд и совесть, преступления по-кроют землю, и люди обратятся в животных.

Они прогнали Императора и Императрицу и гово-рят, пусть правит сам народ. Но ведь и раньше правили не Император и Императрица, а правили ученые люди из народа, мы, мандарины, и народ нас слушал, потому что знал, что за нами стоит знание, и слово наше — слово Императора. И мы старались делать так, чтобы хорошо было не одиночным людям, а хорошо всему народу, всей стране, хорошо Императору — богдыхану. Нас никто не выбирал, и мы ни для кого не старались, кроме Импера-тора, олицетворения Бога и справедливости.

Сын мой, разве возможно, чтобы на земле были одни бараны и не было львов? Покроют бараны всю землю, и негде им будет питаться, и станут ссориться и сталки-вать друг друга с круч в пропасти целыми стадами.

Сын мой, разве возможно, чтобы на небе не было солнца и луны, но были одни звезды? Или чтобы горы были равной высоты, или чтобы земля одинаково напо-ена была водой и давала травы и деревья одного роста?

Но есть у нас великий Хан-Тенгри, и ему первому при выходе посылает привет свой румяное солнце, и он розовеет, как роза долин, тогда, когда вся земля еще по-коится во мраке. И с него последнего срывает свою про-щальную улыбку заходящее солнце, и румянцем горит он до той поры, пока не отразятся в нем звезды.

Так установлено во веки веков.

Устами моими говорит отходящая мудрость, потому что я уйду сегодня и не вернусь…

Что знают их выборные начальники? Головы их пу-сты, голоса их грубы, а желудки жадны, и руки берут то, что им не принадлежит. Они не знают всех десяти тысяч правил и установлений, они не признают этикета, они не стесняются приличиями, и носятся они, как ветер гор носится по пустыне, вырывая с корнем могучие деревья и пригибая тростник к земле. И никому от него не хоро-шо. Он иссушает нивы, он разрушает урожаи, срывает плоды и листья с деревьев, и после него голые стоят ро-щи, безобразные своими черными сучьями, и повержена во прах колосящаяся нива.

И солнце они хотят заменить ветром!

Горе китайскому народу за то, что он хочет изменить течение своей жизни. Раньше земледелец выходил на свое поле и говорил: поле мое очень малое, но мой отец, дед, прадед трудились на нем и были сыты. И он молился у ку-мирни «ляо-мяо», он возжигал свечу богине полей, он трудился над каждым вершком земли, и земля награжда-ла его труды урожаем.

Теперь выходит земледелец в поле и видит: нива его мала, и нужно много работы, чтобы прокормить с нее и себя, и свою семью. И он говорит: поле мое мало, и не стоит в нем работать. Лучше я ничего не буду делать, нежели обрабатывать четверть десятины. И когда на-станет время жатвы, ему нечего собрать, и он умирает с голоду.

Из века в век существовала династия Императоров. И сын видел то, что делает отец, и знал, что нужно делать. Он знал, что лучше отрубить одну голову преступнику, нежели уничтожить потом целое селение, и он брал на себя смерть людей…

Но пришли люди и сказали: все люди братья, и все равны, и нет преступников, и нет праведников, и они пу-стили преступников. И заколебались слабые души. И восторжествовала зависть, жадность и злоба, и люди броси-лись убивать друг друга, чтобы овладеть имуществом богатых.

И земля покрылась потоками крови…

Фудутун замолк и прислушался. Чей-то резкий го-лос раздавался в соседней комнате. Двери фанзы вне-запно распахнулись, и в нее вошел большими шагами, звеня шпорами, привязанными к ботфортам, среднего роста коренастый китаец. Он был в круглой фуражке французского образца, черной, расшитой по донышку золотым тонким шнуром, и с тремя золотыми галунами по околышу. Серо-желтая куртка с карманами была застегнута большими гладкими золотыми пуговицами. На ней были колодка с четырьмя орденами, золотой ак-сельбант и золотые русские генеральские погоны. Чер-ные рейтузы с золотым широким лампасом были за-правлены в высокие сапоги. Из-под куртки на поясной портупее висела прямая сабля в железных ножнах. Лицо его было круглое, с выразительными злыми гла-зами под густыми черными бровями, и небольшие усы торчали пучком над губой. Косы не было, но волосы были коротко острижены.

При его входе Фен-ты-мин встал и низко присел. Иван Павлович узнал в вошедшем начальника реформи-рованных войск генерал-лейтенанта Ян-цзе-лина, встал и поклонился ему, как знакомому. Ян-цзе-лин не обратил на него внимания.

Только старый мандарин и Фанни остались на своих местах.

Фанни с любопытством смотрела то на вошедшего, похожего на японца, генерала, то на старого мандарина.

Ян-цзе-лин бросил несколько властных слов фуду-туну. Ни один мускул на старом лице не дрогнул. Фуду-тун ответил тихими спокойными фразами, и каждая фра-за его взрывала Ян-цзе-лина. Он гневно посмотрел на Фанни и на Ивана Павловича, пожал плечами и так же стремительно вышел. И когда шаги его тяжелых сапог замолкли в соседней комнате, старый мандарин загово-рил снова, и в его словах послышались еще большая го-речь и скорбь.

Временами его речь становилась так тиха, что Фен-ты-мин приподнимался с места, чтобы прислушиваться. Но лицо по-прежнему было мертво, и порой Фанни ка-залось, что она находится не в ямыне перед живым губернатором, а в музее восковых фигур, перед говорящей куклой.

— Мудрость они заменили грубостью, — продолжал говорить фудутун, — и отсутствие знаний скрывают не допускающим возражений тоном голоса. Они провозгласили свободу и начали с того, что стали гнать и не давать жить старым слугам Императрицы и наполняют ими тюрьмы. Они провозгласили равенство и оделись петухами, чтобы выделиться из толпы, и потребовали себе кон-вой слуг и прихлебателей. Они провозгласили братство и стали притеснять богатых купцов и уничтожать тысяча-ми тех, кто с ними не был согласен. Все обман!

Что хорошего в том, что старый маньчьжур-побе-дитель стал равен китайцу покоренному, что древние монголы, владевшие некогда всем миром, стали подоб-ны молодым мусульманам, пришедшим с запада, и гру-бым дунганам. Они слили в один пестрый флаг желтый, красный, белый, зеленый и синий и залили кровью до-лину Ян-се-кианга, реки мира, и Пей-хо, владычицы Китая.

Он приходил, этот новый человек, поторопить меня

очистить для него этот священный дом Императоров.

Он не постеснялся ворваться ко мне, когда у меня сидели гости. Он с презрением относится к приличиям, которыми так гордится Китай.

Своею грубостью он прикрывает свое ничтожество и жесткими манерами и громким голосом — свое неве-жество.

Сын мой, я вызвал тебя, чтобы сказать тебе, что они отобрали твои деньги и уничтожили наш договор на зо-лотоносные земли.

Сын мой и русский друг мой, потому что я всю жизнь ценил и любил русских, я позвал тебя, чтобы ты был свидетелем того, как уходит к небу старый Китай, вытесняемый новым… Передай об этом своему генералу, которого я уважаю, как брата.

Вот близится солнце к закату, и новые люди хотят завладеть старым ямынем. Они думают, что тени тысяч мандаринов, губернаторов старой крепости позволят им это сделать?

Уже целую неделю перевозили порох из склада в под-валы ямыня, и там его достаточно. Вот зайдет солнце, и раздастся взрыв, равного которому не было и не будет во всем свете. Он отдастся в далекой Кульдже, и русские в Джаркенте услышат его, и пусть узнают, что это погиб старый Китай.

Посмотри, русский друг, и запомни, что в старом Китае были величие и гордость, и знай, что люди, кото-рые так умеют умирать, умели и жить и были достойны править народом. Но когда солдат поднесет фитиль к шну-ру — беги дальше. Беги на свой русский пост к моему дру-гу, офицеру Красильникову, потому что небо подымется и земля разверзнется, и старый Китай не оставит камня на камне Китаю новому, забывшему заветы предков.

Ни одна нота не изменилась в голосе фудутуна, и он ничем не показал волнения. Замкнулись уста, и велича-вое спокойствие стянуло лицо в маску, застывшую, как у мертвеца.

Фен-ты-мин сказал, что аудиенция окончена.

Он предложил выйти во двор, усадил Ивана Павло-вича и Фанни на мраморную скамью под громадным каштаном, против главной фанзы, и просил подождать до заката солнца.

Совершалось что-то страшное, таинственное и не-обычное.

Величие совершающегося захватило Ивана Павлови-ча и Фанни, и молча, подавленные, не отдавая себе отче-та в том, что происходит, они покорно сели на старую скамью и стали ждать, что же будет дальше…