Амазонка пустыни

VI

Царанка привел лошадей.

Это были отличные каракиргизские горные лошадки, легкие, сухие, живые и энергичные. У них были маленькие, изящные головы с большими злыми глазами, сухие, креп-кие ноги и прекрасные спины с горбом. Их было три.

И откуда он их достал? И Иван Павлович, и казаки поста отлично знали, что хороших лошадей до ярмарки достать трудно, почти невозможно. А вот достал же!

— Ты где же, Царанка, лошадей достал? — спраши-вали его Иван Павлович и казаки, окружившие лошадей.

Калмык только ухмылялся счастливой улыбкой.

— Моя достал, — гордо говорил он. — Моя для ба-рышня все достал. Скажи: Царанка, птичье молоко до-стань, моя достанет. Такой калмык. А лошадь — калмык знает, где достать.

— Да где же, где достал-то, чудак-человек? — спра-шивали сибиряки, уязвленные в своем самолюбии, что вот приезжий, чужой человек, а их перехитрил.

— Далеко! — улыбался Царанка.

— Ну где? В Каркаре? Или Пржевальске?

— Моя не знает где. Вон там, — и калмык махнул в сторону Китая.

— Так ты в китайской земле был? Сумасшедший ты человек.

— Народ хороший. Добрый народ. Лошади хороши! Ух, хороши. Маленькие лошади. Наши калмыцкие боль-ше. Только хороши лошади.

Правда, за лошадей были заплачены большие день-ги, но зато это были настоящее торгауты, выведенные из самых недр Центральной Азии, считающиеся близкими родственниками дикой лошади, сильные, резвые и не-обыкновенно выносливые.

Лошадей поставили под навес, и Фанни и Царанка от них не отходили. Им сделали «туалет», несмотря на все их протесты, прибрали им гривки, челки, хвосты, щетки. Царанка вымыл их мылом, вычистил щеткой и скребницей, и лошадки заблестели, отливая темным каштаном в пахах и у крупа; на одной появились на темно-золотистом фоне черные пятна. Им и названия дали: Мурзик, Маныч и Аксай. Фанни целый день просидела в сарае подле них на вязанке соломы и достигла того, что эти дикие лошади стали позволять себя трогать, гладить, а к вечеру, долго обнюхавши маленькую ручку, протягивавшую им хлеб, недоверчиво взяли его, подержали во рту и, наконец, к великому счастью Фанни, прожевали его.

Она вскочила с вязанки и, сияющая счастьем, пошла к Ивану Павловичу, радостно крича:

— Дядя Ваня! Дядя Ваня! Смотрите, уже хлеб с руки едят. Царанка видал, как Мурзик взял и Маныч. Аксай дольше всех противился.

— Аксай лучше всех, барышня, будет, — говорил Царанка. — Это примета такая. Которая самая недовер-чивая лошадь — самая сильная будет.

— Но Мурзик лучше всех. И у него, дядя Ваня, гла-за добрые стали.

Иван Павлович должен был пойти и убедиться, что у Мурзика стали добрые глаза.

Да, это был ребенок, а не женщина. И так и приходи-лось смотреть на эту девушку и стараться не обращать на нее внимания как на женщину.

Но как она его стесняла! Она своей маленькой особой наполнила все существование Ивана Павловича и перевер-нула всю его сонливо-спокойную холостяцкую жизнь тихо-го созерцателя. Все переменилось. Созерцать природу од-ному, погрузившись почти в нирвану, как-то любил делать Иван Павлович, не приходилось. Она была подле. Жи-вым дополнением этой природы, самым чудным ее произ-ведением, сидела она тут же, и меткие и восторженные ее восклицания и вопросы будили мысли Ивана Павловича и, как молния, резали темневший в его голове мрак.

— Это Венера, я знаю, а то Марс. А эти три звезды в линию, что это?

— Созвездие Стрельца, — вяло говорил задремав-ший после чая с ромом Иван Павлович.

— Дядя Ваня! Вы спите! В эту ночь! Смотрите, как го-рят звезды. Словно живые… Как вы думаете, на них есть живые существа?

— Говорят, на планетах есть. А кто знает? Там ведь никто не был. Только фантазия писателей носилась на Луну и на Марс.

— Я думаю, что там будут наши души. Глядя на эту голубизну синего неба, я начинаю понимать ту «жизнь бесконечную», о которой поется на панихиде… Смотри-те, вон и еще, и еще зажглись. Совсем над головой. Сколь-ко их! Вон то Плеяды… Там миллионы маленьких миров, и все это вертится и несется куда-то, и мы с ними! Милый дядя Ваня, я вам не надоедаю?

— Нет… Отчего же?

— Я знаю, что вы любите «помолчать»… А вот взой-дет луна, и они начнут гаснуть, милые звездочки.

Она сидела, опершись полными пухлыми руками, об-наженными до локтя, о перила веранды, а начавшая формироваться грудь ее нагнулась за перила, голова с туго, по-гречески, затянутыми на затылке косами была поднята кверху и четко рисовалась на фоне неба силуэтом, пол-ным красоты и гармонии.

И не мог не видеть Иван Павлович, что это женщи-на, что это прекрасная, молодая девушка, полная женско-го обаяния.

Она стесняла его.

— А вы знаете, дядя Ваня, у Мурзика прелестная звездочка на лбу. Совершенно правильный ромб. И вы за-метили, у него самые маленькие уши из всех трех. Завтра мы их поседлаем, и я поеду на Мурзике, а Царанка на Аксае.

— Но ведь они совершенно не выезженные. Это по-чти дикие лошади. Я знаю этих торгаутов. Да вы видали, что они делали, когда ваш калмык их чистил.

— Ого! — задорно воскликнула Фанни, — не впер-вой мне диких лошадей объезжать. Аида — и в степь!

— Но тут горы, обрывы, пропасти.

— А не все ли равно!

Фанни задорно свистнула.

И опять это был взбалмошный казачок-мальчишка, избалованный отцом сорванец…

Фанни внесла в жизнь Ивана Павловича и еще не-удобства. Она любила хорошо покушать. А стол постового офицера — спартанский стол. Борщ да рисовая каша — вот и все. На посту появилась корова и при корове дун-ганка. Откуда? — «Царанка привел». Кто приказал? — «Барышня Фаня» — как, по ее приказанию, называли ее казаки. Утром на столе стали часто появляться коржики, оладьи, пышки и пончики, стояли кувшины с молоком и кувшинчики со сливками. И обед стал иной. Запевалов начал под опытным руководством показывать большие успехи в кулинарном искусстве. Артельщик, ездивший в город, получал от «барышни Фани» длинный список, чего надо привезти. Из ее ящиков появлялись дорогие консервы, конфекты, варенье, печенье.

Спорить было невозможно. Она не признавала слов «мое» и «твое», но все было «наше», а в это «наше» она вносила так много «своего». И это становилось страшно.

Теперь вот купила лошадей. Значит, прочно думает засесть на Кольджатском посту. Куда-то ездит, что-то ищет. Не золото же в самом деле? Какая-то цель у нее есть. К этой цели она неуклонно стремится, не жалея де-нег.

Какая цель? Мужская или женская? Трудиться и за-воевывать себе свободу и право жить на земле — или по-работить женскими чарами мужчину, его, Ивана Павло-вича, и стать потом самой рабою его?..

— Дядя Ваня… Вот и луна. Смотрите, какой сконфу-женно-глупый у нее вид. Точно ей стыдно, что она так за-поздала… Вы знаете? Я уверена, что на луне нет людей. Ведь она совершенно замерзшая. Я учила… Правда?

— Правда.

— Ух! И поскачу же я завтра по плоскогорью! Дер-жи! держи! не поймаешь!.. Тут ни у кого нет борзых со-бак?

Иван Павлович не ответил. «Ну что с нею подела-ешь», — думал он.