Американец

Глава семнадцатая

Ньюмен любил музыку и часто бывал в опере. Спустя несколько дней после бала у мадам де Беллегард он сидел в театре, слушая «Дон Жуана», — до сих пор этой оперы ему видеть на сцене не приходилось, и он постарался занять свое место в партере до того, как поднялся занавес. Обыкновенно Ньюмен покупал большую ложу и приглашал туда своих земляков, к развлечениям такого рода он был весьма привержен. Любил, собрав компанию друзей, отправиться с ними в театр, или куда-нибудь в отдаленный ресторан, или на прогулку в экипажах с местами наверху. Ему нравилось, что он в состоянии оплатить удовольствия, которые доставлял своим знакомым. Попросту говоря, он любил «потчевать» других, и совсем не потому, что был не прочь щегольнуть туго набитым кошельком, наоборот, он был чрезвычайно щепетилен, и расплачиваться на людях ему было решительно неприятно, он чувствовал себя неловко, как если бы ему пришлось публично переодеваться. Однако финансировать задуманные им увеселения доставляло Ньюмену не меньшее удовольствие, чем быть хорошо одетым. При его любви к широким жестам ему импонировало приводить в движение большие группы людей, куда-то их перевозить, заказывать отдельные вагоны, нанимать пароходы, обеспечивать особые удобства — все это придавало его увлечению гостеприимством более действенный и целеустремленный характер. Но за несколько дней до того вечера, о котором я рассказываю, он пригласил кое-кого из своих знакомых леди и джентльменов — послушать мадам Альбони. Среди приглашенных была и мисс Дора Финч. И случилось так, что мисс Финч, сидевшая в ложе рядом с Ньюменом, блистала красноречием не только в антрактах, но и в самых замечательных местах оперы, отчего Ньюмен покинул театр с тягостным ощущением, что голос мадам Альбони визглив и пронзителен, а к исполнявшимся ею ариям примешивается какое-то странное хихиканье. Вот тогда-то Ньюмен дал себе слово некоторое время ходить в оперу в одиночестве.

Когда закончилось первое действие «Дон Жуана» и занавес опустился, Ньюмен повернулся спиной к сцене и начал разглядывать зал. Тотчас в одной из лож он заметил Урбана де Беллегарда с женой. Маленькая маркиза весьма деловито рассматривала публику в бинокль, и Ньюмен, полагая, что она его заметила, решил зайти к ней в ложу поздороваться. Маркиз де Беллегард, прислонясь к колонне, сидел, неподвижно глядя прямо перед собой; одну руку он заложил за борт белого жилета, другой придерживал лежащую на коленях шляпу. Ньюмен уже намеревался встать, как вдруг в той сумрачной части зрительного зала, где располагаются маленькие ложи, которые французы метко окрестили «ваннами», он различил лицо, примечательность которого не могли затуманить ни расстояние, ни слабое освещение. Это хорошенькое лицо принадлежало молодой женщине, чью coiffure[119] венчали бриллианты и бледные розы. Молодая особа рассматривала публику и с хорошо отработанной грацией обмахивалась веером. Когда веер был опущен, Ньюмен увидел полные белые плечи и край розового платья. Рядом с молодой особой, низко склонившись над ее белыми плечами, сидел молодой человек с очень красным лицом в очень низком воротничке и что-то серьезно ей нашептывал, хотя она, по всей видимости, уделяла говорившему мало внимания. Ньюмену понадобилось немного времени, чтобы убедиться — хорошенькая молодая особа была Ноэми Ниош. Он пристально вгляделся в глубину ложи, рассчитывая, что Ноэми сопровождает ее отец, но, насколько смог рассмотреть, других слушателей у молодого человека с красным лицом не имелось. В конце концов Ньюмен двинулся к выходу из зала, и ему пришлось пройти под ложей бенуара, где сидела мадемуазель Ноэми. Увидев его, она кивнула и заулыбалась, при этом ее улыбка, казалось, давала понять, что она осталась прежней добросердечной девушкой, хотя и взлетела на столь завидную высоту. Ньюмен прошел в фойе и, пересекая его, вдруг остановился возле сидящего на диване джентльмена. Джентльмен этот, судя по всему, был погружен в раздумья мрачного свойства, он уперся руками в колени, склонился вперед и глядел в пол. Но, даже не видя лица печального джентльмена, Ньюмен его узнал и тотчас опустился рядом на диван. В этот момент тот поднял глаза, и Ньюмен увидел знакомые выразительные черты Валентина де Беллегарда.

— О чем это вы так упорно размышляете? — спросил Ньюмен.

— О том, о чем иначе размышлять нельзя, — ответил Валентин. — О моей беспросветной глупости.

— Что же случилось?

— Случилось то, что я снова чувствую себя разумным человеком, а ведь был на волосок от того, чтобы отнестись к этой девице au serieux.[120]

— Вы имеете в виду молодую особу в розовом платье, сидящую в ложе бенуара?

— А вы заметили, какой у этого розового платья роскошный оттенок? — вместо ответа спросил Валентин. — Он придает ее коже молочную белизну.

— Белая у нее кожа или черная, мне все равно. Надеюсь, вы у нее больше не бываете?

— Господи Боже, почему же? Почему бы мне к ней не ездить? Я изменился, но она-то нет! — объяснил Валентин. — Я убедился, что она не что иное, как маленькая вульгарная интриганка. Но забавна она не менее, чем раньше, а чем-то забавляться каждому надо!

— И прекрасно. Я рад, что вы поняли, какова она на самом деле, — ответил Ньюмен. — Надеюсь, вы выкинули из головы все те панегирики, которые пели ей недавно. Вы ведь сравнивали ее не то с сапфиром, не то с топазом или аметистом, — словом, с каким-то драгоценным камнем, дай Бог памяти, с каким?

— Не помню, — ответил Валентин, — быть может, с карбункулом! Но больше ей не удастся водить меня вокруг пальца. Ей не хватает подлинного обаяния. Ужасно глупо заблуждаться насчет особы такого сорта.

— Поздравляю! — воскликнул Ньюмен. — Поздравляю с тем, что с ваших глаз упала пелена. Это большая победа, вы должны чувствовать себя гораздо лучше.

— Да, я чувствую себя совсем по-другому, — весело вскричал Валентин, но тут же осекся и искоса посмотрел на Ньюмена. — Уж не смеетесь ли вы надо мной? Не будь вы членом нашей семьи, я мог бы оскорбиться.

— Да что вы! Какой я член семьи — до этого мне еще далеко! И от того, чтобы смеяться над вами, я тоже далек. Вы вызываете у меня досаду! Вы, такой умный, с такими прекрасными задатками, тратите время и портите себе нервы из-за предмета, явно второсортного. Подумать только, убиваться из-за мисс Ниош! По-моему, это просто глупо. Вы утверждаете, что перестали смотреть на нее серьезно — да раз вы вообще на нее смотрите, значит, дело по-прежнему серьезно.

Валентин круто повернулся к Ньюмену и, сморщив нос, уставился на него, потирая колени.

— Vous parlez d’or![121] Но какие у нее восхитительные руки! Поверите ли, я до сегодняшнего вечера этого не замечал.

— Тем не менее не забывайте, что она — вульгарная маленькая интриганка, — напомнил Ньюмен.

— Да, на днях она поступила скверно. Прямо в лицо наговорила грубостей родному отцу, да еще при мне. Вот уж дурной тон! Я от нее этого никак не ожидал, ушам своим не мог поверить. Она меня разочаровала.

— Отец для нее все равно что половик у двери, — ответил Ньюмен. — Я это сразу понял, как только увидел их вдвоем.

— Ну, это их дело, пусть себе думает о старом попрошайке, что ей угодно. Но обзывать его бранными словами — низко! Это меня просто убило! И все из-за какой-то плоеной нижней юбки, которую бедняга забыл взять у прачки, — ему было поручено столь почетное задание. Мадемуазель Ниош чуть уши старику не надрала. А он стоял, пялил на нее свои бессмысленные глазки и поглаживал полой сюртука старую шляпу. Потом вдруг повернулся и, не говоря ни слова, ушел. Я заметил ей, что так разговаривать с отцом могут лишь очень дурно воспитанные люди. И получил в ответ, что она будет весьма признательна, если я всякий раз буду указывать ей на недостатки ее воспитания, ведь в безукоризненности моего она не сомневается. Тогда я сказал, что не моя забота способствовать улучшению ее манер, тем более она уже, судя по всему, выработала их окончательно, следуя «наилучшим» образцам. Она меня сильно разочаровала. Но ничего! Я с этим справлюсь, — весело заключил Валентин.

— Что и говорить, время лучший лекарь, — с шутливо благоразумной миной согласился Ньюмен. И, помолчав немного, добавил уже другим тоном: — Мне бы все же хотелось, чтобы вы подумали насчет моего вчерашнего предложения. Поедемте с нами в Америку, и я пристрою вас к какому-нибудь делу. У вас прекрасная голова, только вы ленитесь ею пользоваться.

Валентин скорчил веселую гримасу.

— От имени моей головы благодарю за комплимент! Но что вы имеете в виду — место в банке?

— Ну, можно и не в банке. Но мне представляется, что банк вы сочтете более аристократичным.

Валентин расхохотался.

— Дорогой мой! Ночью все кошки серы. Если уж опрощаешься, то неважно, до какой степени!

Ньюмен сперва ничего не ответил, но потом довольно сухо произнес:

— Надеюсь, вы сможете убедиться, что зато успех имеет много разных степеней.

Валентин снова склонился вперед, уперся локтями в колени и начал чертить тростью по полу.

— Вы действительно считаете, — спросил он, подняв наконец глаза, — что я на что-то годен?

Ньюмен накрыл ладонью руку своего собеседника и, прищурившись, пристально посмотрел на него.

— Попробуйте, и увидите. Пока еще мало на что, но мы дадим вам фору.

— И вы полагаете, я смогу нажить какие-то деньги? Хотелось бы мне почувствовать себя человеком, имеющим полный кошелек.

— Делайте, что я вам говорю, и разбогатеете. Подумайте хорошенько. — И, взглянув на часы, Ньюмен собрался продолжить путь к ложе мадам де Беллегард.

— А что, и правда подумаю! — воскликнул Валентин. — Пойду и еще с полчаса послушаю Моцарта, под музыку мне всегда лучше думается, вот и поразмыслю над вашим предложением.

Когда Ньюмен вошел в ложу маркизы, он застал там обоих супругов. Маркиз держался, как обычно, учтиво, отчужденно и холодно. Ньюмену даже показалось, что, пожалуй, холоднее обычного.

— Как вам нравится опера? — спросил наш герой. — Что вы думаете об этом «Доне»?

— О чем говорить, Моцарт есть Моцарт, — ответил маркиз. — Мы не в первый раз его слышим. Моцарт — это всегда свежесть, юность, блеск, легкость — легкость, может быть, даже излишняя. Но исполнение сегодня частенько хромает.

— Очень интересно, чем кончится, — сказал Ньюмен.

— Вы говорите так, будто речь идет о фельетоне в «Фигаро», — заметил маркиз. — Разве вы слушаете эту оперу впервые?

— Впервые, — признался Ньюмен. — Я бы запомнил, если бы был на ней раньше. Донна Эльвира напоминает мне мадам де Сентре. Не сама и не ее обстоятельства, а те арии, которые она поет.

— Очень лестное сравнение, — усмехнулся маркиз. — Надеюсь, мадам де Сентре не грозит быть покинутой.

— Не грозит, — согласился Ньюмен. — А что станется с Дон Жуаном?

— Дьявол не то спустится сверху, не то поднимется снизу и увлечет его за собой, — пояснила мадам де Беллегард. — А Церлина, вероятно, напоминает меня.

— Выйду ненадолго, пройдусь по фойе, — сказал маркиз. — Это даст вам возможность сообщить друг другу, что командор — каменный гость — напоминает меня. — И он вышел из ложи.

Маленькая маркиза некоторое время разглядывала обтянутый бархатом барьер ложи.

— Только вы не каменный, а деревянный, — пробормотала она едва слышно.

Ньюмен опустился в освободившееся кресло маркиза. Мадам де Беллегард не возразила, но вдруг неожиданно повернулась и сложенным веером дотронулась до его руки.

— Я так рада, что вы зашли, — сказала она. — Мне хотелось попросить вас об одном одолжении. Я еще во вторник на балу у свекрови хотела поговорить с вами, но не удалось. Жаль, вы тогда были в таком великолепном расположении духа и, наверное, не отказали бы мне, тем более что просьба у меня незатруднительная. Правда, у вас и сегодня не слишком скорбный вид. Только дайте слово исполнить мою просьбу — сейчас самое подходящее время. Ну же, обещайте, что исполните! После свадьбы вы уже ничего не сможете.

— Никогда не подписываю бумаг, не прочитав их, — ответил Ньюмен. — Предъявите ваше ходатайство.

— Нет, вы должны подписать с закрытыми глазами, а я буду водить вашей рукой. Обещайте, пока вы еще не засунули голову в петлю. Вы должны быть мне благодарны за то, что я предлагаю вам возможность повеселиться.

— Если речь идет о чем-то веселом, то как раз самое время затеять этот разговор именно после свадьбы, — сказал Ньюмен.

— Другими словами, — воскликнула мадам де Беллегард, — вы отказываетесь выполнить мою просьбу. После свадьбы вы побоитесь вашей жены.

— Ну, если вы просите о чем-то не совсем приличном, — возразил Ньюмен, — я, конечно, вам не помощник. Если же нет, почему бы мне не исполнить вашу просьбу и после свадьбы.

— Вас послушать — ни дать ни взять упражнение в логике, да еще и английской в придачу, — возмутилась мадам де Беллегард. — Хорошо! Обещайте, что исполните мою просьбу после вашей свадьбы. В конце концов, будет даже интересно сознавать, что вы — мой должник.

— Ладно, договорились — я выполню вашу просьбу после того, как женюсь, — спокойно заявил Ньюмен. — Ну так о чем вы меня просите?

Маленькая маркиза мгновение колебалась, глядя на него, и Ньюмен с интересом ждал, что последует дальше.

— Вы ведь знаете, каково мне живется, — наконец заговорила она. — Никого не вижу, ничего не делаю, никаких удовольствий. Живу в Париже, но с таким же успехом могла бы жить где-нибудь в Пуатье. Свекровь изящно именует меня — как бишь она меня величает? Сорвиголовой? Корит тем, что я бываю Бог знает где, и полагает, что мне надлежит сидеть дома и считать по пальцам своих предков — развлечение хоть куда! Но какое мне дело до этих предков? Уж им-то до меня, уверена, никакого дела не было. Я не собираюсь всю жизнь оставаться в шорах, по-моему, на все надо поглядеть — для того все и существует. А мой муж, как вы знаете, во всем руководствуется принципами, и первый его принцип — Тюильри ужасно вульгарен. Но если Тюильри вульгарен, то его принципы — зубная боль, да и только. Если я захочу, я тоже могу жить по принципам, не хуже, чем он. Если эти принципы растут на фамильном древе, то стоит только потрясти мое, и они с него дождем посыпятся, да еще какие! Во всяком случае, я предпочитаю умных Бонапартов тупым Бурбонам.

— Ага, все понятно, вы хотите попасть ко двору, — сказал Ньюмен, и у него шевельнулась смутная догадка, что, видимо, ей надо помочь проложить дорогу во дворец, обратившись в посольство Соединенных Штатов.

Но маркиза зло рассмеялась.

— Да ничего подобного! О том, чтобы попасть в Тюильри, я и сама позабочусь. Как только я решу туда отправиться, там будут счастливы меня принять. Рано или поздно я приму участие в королевской кадрили. Я знаю, вы скажете: «Какая дерзость!» Но я и буду дерзкой. Я боюсь только мужа, он держится ровно, спокойно, безупречно, но все равно я его боюсь. Ужасно боюсь. Тем не менее в Тюильри я попаду. Правда, не этой зимой и, наверное, не следующей, а веселиться мне хочется уже сейчас. И сейчас я хочу попасть в другое место, просто мечтаю об этом. Я хочу попасть на бал к Бюлье.

— На бал к Бюлье? — переспросил Ньюмен, сначала он даже не разобрал последнего слова.

— Это в Латинском квартале, туда ходят студенты со своими подружками. Неужели вы никогда о Бюлье не слыхали?

— Ах да, слыхал, — вспомнил Ньюмен. — Конечно, слыхал. Я даже бывал там. Так вы хотите туда отправиться?

— Пусть это глупо с моей стороны, вульгарно, говорите что угодно, только вот я мечтаю попасть на бал к студентам. Кое-кто из моих подруг уже бывал там, и они говорят, что это ужасно drôle.[122] Мои подруги ходят куда вздумают, только я должна сидеть дома и умирать от скуки.

— Ну сейчас-то вы как будто не дома, — возразил Ньюмен. — И не заметно, чтобы вы умирали от скуки.

— Мне здесь до смерти наскучило. Последние восемь лет мы ходим в оперу два раза в неделю. Стоит мне о чем-нибудь попросить мужа, он сейчас же затыкает мне рот упреком: «Как, мадам, у вас же постоянная ложа в опере! Что еще нужно женщине со вкусом?» Но, между прочим, ложа в опере была оговорена в моем брачном контракте. Беллегарды были обязаны мне ее предоставить. Вот сегодня, например, мне в сто раз больше хотелось пойти в Пале-Рояль, но моего мужа туда не заманишь — там слишком много придворных дам. Подумайте сами, да разве он повезет меня к Бюлье? Он скажет, это всего лишь подражание, и довольно скверное, танцам, которые бывают у княгини Клейнфусс, но я у княгини Клейнфусс не бываю, а значит, мне как раз и надо ехать к Бюлье. Это моя давняя мечта, навязчивая идея. От вас я прошу одного — будьте моим провожатым; вы меня не скомпрометируете, не то что другие. Не знаю почему, но я в этом уверена. Я все устрою. Конечно, я рискую, но это мое дело. К тому же недаром говорят — смелость города берет. И пожалуйста, не отказывайте, это мое заветное желание!

Ньюмен громко расхохотался. У него в голове не укладывалось, как это жена месье де Беллегарда, представительница знатного рода, ведущего начало от крестоносцев, рода, имеющего славную шестивековую историю, носительница стольких освященных временем традиций, может страстно мечтать о том, чтобы поглядеть, как молодые девицы, дрыгая ногами, сшибают со своих кавалеров шляпы. Он решил, что это — прекрасная тема для моралиста, но морализировать у него не было времени. Занавес уже поднимался, в ложу вернулся маркиз де Беллегард, и Ньюмен направился на свое место в партере.

Он заметил, что Валентин де Беллегард снова появился в ложе бенуара за спинами мадемуазель Ниош и ее спутника, разглядеть его там можно было, только если пристально всматриваться. После следующего акта Ньюмен опять встретился с Валентином в фойе и спросил, думал ли тот о переезде в Америку.

— Потому что, если вы собирались поразмыслить, — добавил он, — надо было выбрать место поудобнее.

— Нет, почему же, — не согласился Валентин, — мне и там неплохо. О мадемуазель Ниош я и не думал. За действием не следил, на сцену не смотрел, только слушал музыку и размышлял о вашем предложении. Сначала оно показалось мне фантастическим. А потом одна из скрипок в оркестре — я ясно различал ее голос — начала наигрывать: «А почему бы и нет? А почему бы и нет?» И вдруг ей разом стали вторить все скрипки, а дирижер своей палочкой так и выписывал эти слова в воздухе: «А почему бы и нет?» Честное слово, не знаю, что сказать! И в самом деле, почему бы и нет? Почему бы мне не заняться чем-нибудь? Это, право, представилось мне совсем неглупой идеей. В ней определенно есть что-то заманчивое. К тому же, а вдруг я вернусь с чемоданом, набитым долларами! Да и сами эти занятия могут показаться мне довольно забавными, ведь меня считают этаким raffiné, а между тем вдруг да мне неожиданно понравится держать лавку? В этом может быть свое очарование, нечто романтическое и колоритное, что украсит мою биографию. Я буду производить впечатление первоклассного человека, человека сильного, который сам управляет обстоятельствами.

— Впечатление! Есть о чем говорить! — прервал его Ньюмен. — Полмиллиона долларов в руках всегда производят впечатление! А они у вас будут, если станете следовать моим советам, но только моим, никого другого не слушайте.

Он подхватил своего собеседника под руку, и они принялись прогуливаться взад-вперед по тем коридорам, где было меньше публики.

Идея превратить этого блестящего, но непрактичного молодого человека в умелого дельца все больше захватывала воображение Ньюмена. Он чувствовал себя наставником, испытывал почти вдохновенный порыв. Отчасти его пыл объяснялся еще и тем, что Ньюмен не мог без досады видеть любой не вложенный в дело капитал, вот и острый ум Беллегарда, как ему казалось, следует употребить для лучших целей. А самая лучшая цель, как подсказывал Ньюмену его опыт, — это хитроумные манипуляции с капиталом, вложенным в железные дороги. К тому же его решимость пристроить графа к делу подогревалась расположением к Валентину — молодой человек вызывал у него какую-то странную жалость, хотя сам Ньюмен понимал, что, скажи он об этом Валентину, тот пришел бы в крайнее изумление. Между тем нашему герою было горько наблюдать, как граф де Беллегард в башмаках, начищенных до блеска, фланирует по пятачку между Рю-д’Анжу и Университетской улицей, иногда заглядывая на Итальянский бульвар, и при этом считает, что живет полной жизнью. А в Америке к его услугам был бы весь континент и вместо прогулок по бульварам он разъезжал бы из Нью-Йорка в Сан-Франциско. Не говоря уже о том, что Ньюмен испытывал досаду, видя вечное безденежье Валентина. Он усматривал в этом какой-то горестный изъян. С таким же недоумением он относился бы к своему компаньону в делах, безупречному во всех отношениях, но не имеющему представления о каких-то простейших предметах. В подобных случаях Ньюмен заявлял, что есть вещи, понимание которых само собой разумеется. Точно так же, как само собой разумеется, что, если человек живет в свое удовольствие, значит, у него есть деньги, следовательно, он их заработал. Ньюмен считал до смешного нелепым жить с претензией на размах и широту, не вкладывая капитал в акции, хотя, надо сознаться, он не утверждал, что само по себе вложение капитала дает основания для подобных претензий.

— Я найду вам стоящее занятие, — внушал он Валентину. — Я вас поддержу. Можно подобрать для вас с полдюжины подходящих мест. Познакомитесь с живым делом. Конечно, поначалу к такой жизни надо привыкнуть, но вы быстро войдете во вкус, а спустя полгода после того, как провернете одно-два дела самостоятельно, вам все это понравится. И потом, вам же приятно будет жить рядом с сестрой. И ей это будет приятно. Да, Валентин, — и Ньюмен в дружеском порыве сжал локоть своему приятелю, — думаю, я уже вижу, как вас внедрить. Помалкивайте, и я введу вас, куда надо.

Ньюмен еще некоторое время рассуждал на полюбившуюся ему тему. Друзья прогуливались по коридорам с четверть часа. Валентин слушал и задавал вопросы, от naivité[123] которых Ньюмен иногда громко хохотал, уж больно несведущ был его будущий шурин в том, как делают деньги, даже на самом примитивном уровне. Сам Валентин тоже усмехался, то заинтересованно, то иронично. И все-таки он был серьезен — легенда об Эльдорадо в прозаическом изложении Ньюмена увлекла его. Правда, при этом он прекрасно понимал, что, как бы смело и необычно ни выглядело его «внедрение» в американскую коммерцию, какие бы приятнейшие последствия оно ни сулило, вряд ли он сумеет осуществить задуманное. И потому, когда звонок возвестил окончание антракта, в его возгласе, сопровождаемом всегдашней обаятельной улыбкой, прозвучала насмешка над самим собой:

— Ну что ж! Решено! Пристраивайте меня к делу! Учите меня! Отдаюсь в ваши руки. Бросьте меня в котел, и я выйду из него покрытый золотом.

Они вошли в коридор, огибавший ложи бенуара, и Валентин, остановившись возле двери в темную маленькую ложу, в которой обосновалась мадемуазель Ноэми, нажал на ручку.

— Что такое? Уж не собираетесь ли вы туда вернуться? — удивился Ньюмен.

— Mon Dieu, oui![124] — ответил Валентин.

— Больше вам негде сесть?

— Нет, почему же, у меня кресло в партере.

— Вот там и сядьте.

— Конечно, я увижу ее и оттуда, — вполне серьезно согласился Валентин, — а сегодня она хороша, есть на что посмотреть. Но, — через секунду добавил он, — у меня есть веские причины остаться здесь.

— Ну нет, — сказал Ньюмен. — Я отказываюсь вас понимать. Вы просто потеряли голову.

— Ничего подобного. Дело вот в чем: в ложе находится молодой человек, которому я досажу тем, что вернусь. А мне охота ему досадить.

— И напрасно, — ответил Ньюмен. — Не лучше ли предоставить этого малого самому себе?

— Нет, он подал мне повод. Ложа не его — Ноэми сидела в ней одна. Я зашел к ней поговорить, и она попросила меня сходить в гардероб и принести ей веер, который она забыла в кармане пальто, унесенном ouvreuse.[125] А пока я ходил, явился этот месье и уселся в мое кресло. Мое возвращение его разгневало, и он имел наглость не скрывать свой гнев. Еще чуть-чуть — и его поведение перешло бы границу дозволенного. Не знаю, кто он, какой-то прощелыга. Диву даюсь, где она таких подбирает. Он, несомненно, под хмельком, но отдает себе отчет в том, что делает. Только что, во время второго акта, он опять повел себя нагло. Я зайду сюда минут на десять, — этого вполне достаточно, чтобы он проявил себя во всей красе, если ему заблагорассудится. Не могу же я позволить этому нахалу полагать, будто он выжил меня из ложи.

— Дорогой мой! — увещевающе произнес Ньюмен. — Зачем вам эти детские игры! Я надеюсь, вы не станете затевать ссору из-за девицы такого пошиба?

— Эта девица тут никакой роли не играет, да и никаких ссор я не собираюсь затевать. Я не задира и не дуэлянт. Просто я, как джентльмен, обязан сделать этот жест.

— Черт бы побрал ваши жесты! — воскликнул Ньюмен. — В том-то и беда со всеми вами, французами, — вы вечно обязаны делать какие-то жесты. Что ж! — добавил он. — Только не задерживайтесь там. А то, если вы увлечетесь жестами, придется отправить вас в Америку первым.

— Согласен, — ответил Валентин. — Когда вам угодно. Но если я уеду в Америку, у этого джентльмена не должно быть оснований считать, будто я спасаюсь от него бегством.

На этом они расстались.

В конце акта Ньюмен убедился, что Валентин все еще находится в ложе. Он снова прошел в коридор, надеясь встретить графа, а когда до ложи мадемуазель Ниош оставалось несколько шагов, увидел, что тот выходит из нее в сопровождении молодого человека, который составлял компанию прекрасной обитательнице ложи. Оба джентльмена с явной поспешностью уединились в отдаленном углу вестибюля и, остановившись, судя по всему, начали серьезный разговор. Держались они совершенно спокойно, но незнакомец раскраснелся и то и дело очень выразительно вытирал лицо платком. К этому времени Ньюмен поравнялся с ложей, дверь была приоткрыта, и, заглянув в нее, он увидел в глубине розовое платье. Не теряя времени, он вошел. Мадемуазель Ниош живо обернулась и приветствовала его радостной улыбкой.

— Ага, наконец-то вы решились заглянуть ко мне! — воскликнула она. — Вы, очевидно, не хотите разбрасываться любезностями. Ну что ж, момент выбран самый подходящий. Садитесь, пожалуйста. — На щеках Ноэми играл очень идущий ей легкий румянец, глаза заметно блестели. Можно было подумать, что она получила какое-то приятное известие.

— Здесь что-то произошло? — не садясь, спросил Ньюмен.

— Сейчас самый удобный момент меня навестить, — повторила она. — Двое джентльменов — один из них месье де Беллегард, удовольствием познакомиться с которым я обязана вам, — обменялись любезностями из-за вашей покорной слуги. И должна сказать, очень дерзкими любезностями. Придется им теперь скрестить шпаги, без этого не обойтись. Подумайте только, дуэль! Вот я и прославлюсь, — и мадемуазель Ниош захлопала в ладоши. — C’est ça qui pose une femme![126]

— Уж не хотите ли вы сказать, что Беллегард будет драться из-за вас? — с возмущением воскликнул Ньюмен.

— Вот именно, — и она посмотрела на него с вызывающей улыбкой. — Ах, где же ваша галантность? И если вы помешаете им, я затаю на вас обиду и жестоко отплачу.

Ньюмен в сердцах выругался: его гнев вылился в односложное «О!», которое он сопроводил неким географическим или, точнее, теологическим понятием из четырех букв,[127] но мы предпочтем не приводить его на этих страницах. Не заботясь более о впечатлении, которое он произвел на особу в розовом платье, Ньюмен круто повернулся и вышел из ложи. В коридоре он столкнулся с шедшими ему навстречу Валентином и его собеседником. Последний прятал в карман жилета визитную карточку. Ревнивый почитатель мадемуазель Ниош был высоким крепким молодцом с мясистым носом и голубыми глазами навыкат; в его физиономии чувствовалось что-то тевтонское, а грудь украшала массивная цепочка от часов. Когда они подошли ко входу в ложу, Валентин подчеркнуто поклонился, предлагая своему сопернику пройти первым. Ньюмен дотронулся до локтя графа, давая понять, что хотел бы с ним поговорить. Беллегард ответил, что присоединится к нему через минуту. Он прошел в ложу вслед за краснолицым здоровяком, но спустя несколько минут вернулся в коридор, широко улыбаясь.

— Она невероятно польщена, — сообщил он. — Говорит, что мы устроим ее судьбу. Не хочу заниматься пророчествами, но вполне возможно, так и будет.

— Значит, вы собираетесь драться? — воскликнул Ньюмен.

— Дорогой мой, не смотрите на меня с таким отвращением. Решал не я. Обо всем уже договорено.

— Я вас предупреждал, — простонал Ньюмен.

— А я предупредил его, — улыбнулся в ответ Валентин.

— Чем он вам досадил?

— Неважно, мой друг. Он употребил некое выражение, я к нему придрался.

— Но я настаиваю! Вы должны мне рассказать! Как ваш зять, как старший, я не могу допустить, чтобы вы действовали очертя голову из-за какой-то ерунды.

— Очень вам признателен, — сказал Валентин. — Мне нечего скрывать. Но сейчас не время и не место вдаваться в подробности.

— Тогда найдем другое место. Мы можем уйти из театра.

— Нет, зачем же? С какой стати нам уходить? Я пройду на свое место и дослушаю оперу.

— Все равно вы не получите удовольствия: ваши мысли будут заняты другим.

Валентин посмотрел на Ньюмена, слегка покраснел, улыбнулся и похлопал его по руке.

— О, вы очаровательно простодушны! Перед дуэлью мужчине положено сохранять хладнокровие. Как иначе доказать, что я совершенно спокоен? Занять свое место в партере.

— Ага! — воскликнул Ньюмен. — Хотите, чтобы она вас увидела? Увидела, как вы спокойны! Не такой уж я простак — понимаю. Только это глупо.

Но Валентин остался, и оба приятеля, каждый на своем месте, просидели до конца представления, которым наслаждалась также и мадемуазель Ниош со своим свирепым поклонником. Когда опера окончилась, Ньюмен подождал Валентина и на улицу они вышли вместе. На предложение нашего героя подвезти молодого графа в своем экипаже тот покачал головой и остановился на краю тротуара.

— Нет, я поеду один, — сказал он. — Мне надо заглянуть кое к кому из друзей и просить их взять на себя заботу о моем деле.

— Я возьму это на себя, — объявил Ньюмен. — Доверьтесь мне.

— Спасибо большое, вы очень добры, но вряд ли это возможно. Во-первых, как вы только что сказали, вы почти мой зять, вы женитесь на моей сестре. Уже поэтому вы не годитесь. Ваша беспристрастность будет подвергнута сомнению. А если даже не будет, довольно и того, что я не могу вам доверять — ведь вы не одобряете нашу дуэль. Вы постараетесь, чтобы она не состоялась.

— Разумеется, — согласился Ньюмен. — Надеюсь, и друзья ваши, кто бы они ни были, тоже воспрепятствуют этому безумству.

— Безусловно! Они будут настаивать, чтобы мы обменялись извинениями по всей форме. Но вы слишком великодушны. Вы не годитесь.

Ньюмен ничего не ответил, он был до глубины души расстроен, однако видел, что противодействовать бесполезно.

— И когда же состоится этот блестящий спектакль?

— Чем скорее, тем лучше, — ответил Валентин. — Надеюсь, послезавтра.

— Что ж! — вздохнул Ньюмен. — Полагаю, я имею право узнать, что же все-таки произошло. Я не согласен оставаться в неведении.

— Да я расскажу вам все с превеликим удовольствием, — отозвался Валентин. — Дело очень простое и уложится в двух словах, но сейчас мне во что бы то ни стало надо отыскать кого-нибудь из моих друзей. Я найму экипаж, а вы поезжайте ко мне и ждите. Я вернусь самое позднее через час.

Ньюмен скрепя сердце согласился и, расставшись с Валентином, отправился на Рю-д’Анжу в уютную квартирку своего друга. Прошло более часа, прежде чем вернулся Валентин, но зато он с удовлетворением объявил, что застал одного из нужных ему людей и тот взялся разыскать второго. Дожидаясь Валентина, Ньюмен сидел, не зажигая огня, у догорающего камина, куда подкинул полено, и пляшущее пламя отбрасывало на стены заставленной тесной гостиной причудливые отблески и тени. Он молча выслушал рассказ Валентина о том, что, собственно, произошло между ним и джентльменом, чья визитная карточка была спрятана в кармане у графа, — месье Станисласом Каппом из Страсбурга — после того, как граф вернулся в ложу мадемуазель Ниош. Оказывается, гостеприимная мадемуазель Ниош, высмотрев в другом конце зрительного зала какого-то своего знакомого, посетовала на его неучтивость, поскольку он не спешил засвидетельствовать ей свое почтение.

— Да оставьте его! — прервал ее месье Капп. — Нас в этой ложе и так слишком много! — и со значительным видом уставился на месье де Беллегарда. Валентин тут же ответил, что, если в ложе тесно, месье Капп с легкостью может уменьшить число ее обитателей. На что месье Капп воскликнул:

— С великой радостью открою вам дверь!

Валентин же заявил, что будет счастлив выбросить месье Каппа из ложи в оркестр.

— Ах! Устройте скандал, и мы попадем в газеты! — возликовала мадемуазель Ниош. — Месье Капп, выставьте вон месье де Беллегарда, или вы, месье де Беллегард, вышвырните его в оркестр, в партер, куда угодно! Все равно, кто кого, только поднимите шум, учините скандал! — на что Валентин возразил, что поднимать шум никто не будет, но он просит месье Каппа оказать ему любезность и выйти с ним в коридор. В коридоре после краткого, но выразительного обмена любезностями состоялся обмен визитными карточками. Месье Станислас Капп держался непреклонно и явно старался усугубить оскорбительность своего поведения.

— Конечно, он наглец, — согласился Ньюмен. — Но не вернись вы тогда в ложу, ничего бы не случилось.

— Напротив! Как же вы не видите? — вскинулся Валентин. — Случившееся, наоборот, доказывает — мне совершенно необходимо было вернуться! Месье Капп с самого начала стремился меня задеть, он только выжидал удобный момент. А в подобных случаях, то есть когда вам, так сказать, «дается понять», вы обязаны находиться под рукой, чтобы создать повод. Не вернись я в ложу, это было бы равносильно тому, что я сказал бы месье Каппу: «О, вам, я вижу, хочется затеять свару…»

— «И затевайте на здоровье, а я, черт возьми, умываю руки!» — вот что надо было сказать. Значит, больше всего вас влекло в ложу стремление предоставить месье Каппу случай проявить себя, — продолжал Ньюмен, — ведь вы утверждали, что возвращаетесь не ради этой девицы.

— О, не будем больше говорить о ней, — пробормотал Валентин. — Она мне уже прискучила.

— С радостью не скажу о ней больше ни слова. Только, если это так, зачем вам было лезть на рожон?

Валентин тонко улыбнулся и покачал головой.

— Думаю, вы не понимаете, в чем суть вопроса, и вряд ли я сумею вам объяснить. Видите ли, она смекнула, к чему идет дело, почувствовала, чем это может кончиться, и наблюдала за нами.

— Мало ли кто за кем наблюдает, что из того?

— Ну нет! Как же? Сплоховать на глазах у дамы?

— Какая она дама! Вы и сами говорили — сердце у нее каменное! — вскричал Ньюмен.

— Что ж! О вкусах не спорят, — возразил Валентин. — В этих вопросах все решает присущее каждому чувство чести.

— Да будь оно проклято, это ваше чувство чести!

— Мы напрасно теряем время, — заключил Валентин. — Слово сказано, и поединок назначен.

Ньюмен взял шляпу и собрался уходить, однако, нажав на ручку двери, задержался.

— И на каком же оружии вы остановились?

— А это решать месье Каппу, вызов брошен ему. Я бы предпочел короткий легкий кинжал, с ним я справляюсь лучше всего. А стрелок я неважный.

Ньюмен надел шляпу, осторожно сдвинул ее на затылок и почесал лоб.

— Вот если бы вы выбрали пистолеты, — сказал он, — я бы научил вас, как всаживать пули в яблочко.

Валентин расхохотался.

— Что сказал один английский поэт о постоянстве? Он сравнил это качество не то с цветком, не то со звездой, не то с бриллиантом. А ваше постоянство можно сравнить и с тем, и с другим, и с третьим сразу.

Ньюмен, однако, согласился повидаться с Валентином на следующий день, когда будут обсуждены все подробности встречи с месье Станисласом Каппом.

На другой день Ньюмен получил от графа коротенькую записку в три строчки, сообщавшую, что Валентин и его соперник должны пересечь границу и сесть в ночной экспресс, идущий в Женеву. Тем не менее он найдет время пообедать с Ньюменом. Днем Ньюмен заглянул к мадам де Сентре, но оставался у нее недолго. Она, по обыкновению, была мила и приветлива, но, видимо, чем-то опечалена, и когда Ньюмен обратил внимание на ее покрасневшие глаза, призналась, что плакала. Немного раньше у нее побывал Валентин, и от встречи с ним у графини осталось тягостное впечатление. Граф казался веселым, сплетничал, никаких плохих новостей не принес, только был на свой лад немного более нежным, чем всегда, и эта нежность брата так глубоко тронула мадам де Сентре, что, когда он ушел, она разразилась слезами. Ей казалось, что должно случиться что-то страшное, что-то непоправимое, и хотя она пыталась воззвать к собственному благоразумию, от этих стараний у нее лишь разболелась голова. Сказать ей о предстоящей дуэли Ньюмен не мог — он был связан обещанием молчать, а посмеяться над дурными предчувствиями мадам де Сентре так убедительно, чтобы отвести ее подозрения, у него не хватило таланта. Перед уходом он спросил мадам де Сентре, виделся ли Валентин с матерью.

— Да, — ответила графиня, — но у нее он слез не вызвал.

На обед к Ньюмену Валентин явился с саквояжем, чтобы сразу отправиться на вокзал. Месье Станислас Капп наотрез отказался приносить извинения, да и Валентин со своей стороны не был согласен признать себя в чем-либо виновным. Теперь он уже знал, с кем имеет дело. Месье Капп — злоязычный и злобный молодой повеса — оказался сыном и наследником богатого пивовара из Страсбурга. Он проматывал денежки отца-пивовара, и хотя вообще-то почитался добрым малым, поговаривали, что после плотного обеда месье Капп склонен заводить ссоры.

— Que voulez-vous?[128] — воскликнул Валентин. — Взращенному на пиве шампанское впрок не идет.

Месье Капп выбрал пистолеты.

За обедом Валентин ел с большим аппетитом. Ввиду предстоящего путешествия он решил подкрепиться как следует. Он позволил себе предложить Ньюмену несколько изменить состав соуса, поданного к рыбе, и посчитал, что его рекомендации следует довести до сведения повара. Но Ньюмен не мог думать о соусах, им владело глубокое беспокойство. Чем дольше он наблюдал, как его умный и обаятельный гость с изысканной неторопливостью прирожденного эпикурейца наслаждается трапезой, тем больше все в нем восставало при мысли, как нелепо, что этот прелестный юноша собирается рисковать своей жизнью ради месье Станисласа и мадемуазель Ноэми. Он привязался к Валентину. Лишь теперь он понял, как искренне его любит, и чувство собственной беспомощности только усиливало его гнев.

— Ладно! Может быть, ваш поступок очень благороден, — не выдержал он наконец, — но я не способен с этим согласиться. Наверно, я не в силах вас остановить, но могу же я выразить протест! Я решительно протестую.

— Дорогой мой, — сказал Валентин, — не устраивайте сцен. Устраивать по такому поводу сцены — весьма дурной тон.

— Это вы со своей дуэлью устраиваете сцены, — возразил Ньюмен. — Чистый театр, да и только! Почему бы не прихватить с собой еще и оркестр? Вся эта затея — варварство и разврат, черт вас возьми!

— Ну, сейчас не время излагать теорию дуэлей, — ответил Валентин, — таков, видите ли, наш обычай, и, как мне кажется, обычай славный. Если отвлечься от повода, вызвавшего поединок, этот обычай привлекает романтичностью, что в наше вялое прозаическое время красноречиво свидетельствует в его пользу. Дуэль — все, что осталось нам от века бурных страстей, а посему этим обычаем следует дорожить. Поверьте мне, в дуэлях нет ничего дурного.

— Не знаю, что вы называете веком бурных страстей, — сказал Ньюмен. — Если ваш прапрадед был ослом, значит, и вы должны быть таким же? По моему мнению, гораздо полезнее обуздывать свои страсти, они и в наш век, сдается мне, весьма бурные. Я не опасаюсь показаться слишком смирным. Если бы ваш прапрадед стал меня раздражать, я сумел бы поставить его на место.

— Дорогой мой, — улыбнулся Валентин, — все равно нельзя изобрести ничего другого, что принесло бы удовлетворение, когда вас оскорбляют. Требовать такое удовлетворение и получать его — прекрасно придуманные условия.

— И это вы называете удовлетворением? — возмутился Ньюмен. — Вы будете удовлетворены, получив в подарок бесчувственный труп этого грубияна? Или подарив ему свой? Если вас ударили, ответьте ударом, если вас оклеветали, вытащите клеветника на свет!

— То есть в суд? Ну нет, вот это противно, — возразил Валентин.

— Противно будет ему, а не вам, и если уж говорить начистоту, то, что вы затеваете, тоже не особенно красиво. Я не собираюсь утверждать, будто вы — самый нужный или самый приятный человек на свете, но вы слишком хороши для того, чтобы подставлять свое горло под нож из-за гулящей девицы.

Валентин слегка покраснел, но рассмеялся.

— Горло мне не перережут, насколько это будет от меня зависеть. К тому же у чувства чести только одна мера — человек сознает, что его честь оскорблена, а когда, как и почему — это неважно.

— Тем более глупо! — сказал Ньюмен.

Валентин перестал смеяться, его лицо сделалось серьезным.

— Прошу вас, не будем больше говорить об этом. Если вы скажете что-нибудь еще, я могу вообразить, что вам вообще дела нет до… до…

— До чего?

— До того, о чем идет речь, — до понятия чести.

— Воображайте, что хотите, — сказал Ньюмен, — и раз уж вы взялись воображать, вообразите, что мне есть дело до вас, хоть вы этого и не заслуживаете. Извольте вернуться невредимым, — добавил он, помолчав, — и тогда я вас прощу, — и уже вслед уходящему Валентину заключил: — И тут же отправлю в Америку.

— Хорошо! — подхватил Валентин. — И если уж мне суждено начать новую жизнь, пусть дуэль будет последней страницей моей прошлой жизни. — И, раскурив еще одну сигару, он ушел.

— Черт бы побрал эту девицу! — воскликнул Ньюмен, когда дверь за Валентином закрылась.