Американец

Глава шестая

Отказавшись от мысли посетить Багдад и Дамаск, Ньюмен еще до конца осени вернулся в Париж. Он поселился в комнатах, которые подыскал ему Том Тристрам, причем тот руководствовался собственными соображениями насчет того, что, как он выражался, соответствует положению Ньюмена в обществе. Ньюмен же, услышав, что при подыскании квартиры надо сообразовываться с положением в обществе, сразу заявил, что ничего в таких делах не понимает, и упросил Тристрама взять эту заботу на себя.

— Вот уж не подозревал, что занимаю в обществе какое-то положение, — объяснил он. — А если и занимаю, то не имею ни малейшего представления какое. По-моему, занимать в обществе положение означает, что ты можешь пригласить на обед тысячу или две тысячи человек. А здесь я знаю только тебя, твою жену и милого месье Ниоша, который прошлой весной давал мне уроки французского. Могу ли я пригласить вас всех на обед, чтобы вы познакомились? Если могу, приходите завтра же.

— Вы не слишком-то любезны по отношению ко мне, — заметила миссис Тристрам. — Не я ли весной представляла вас всем, кого только знаю?

— Да и верно, я совсем забыл. Но мне казалось, вы и хотите, чтобы я позабыл об этих знакомствах, — сказал Ньюмен с тем давно усвоенным простодушием, которое часто отличало его высказывания, отчего собеседники терялись: что это — добродушное, хотя и несколько странное подчеркивание своей наивности или смиренная претензия на проницательность. — Вы же сами говорили, никто из них вам не нравится.

— О, вы делаете мне честь, вы хотя бы это запомнили! — воскликнула миссис Тристрам. — Однако впредь, прошу вас, не держите в памяти злонамеренных высказываний, запоминайте только добрые. Это совсем нетрудно, да и не перегрузит вашу память. Но хочу вас предостеречь — если вы доверите моему мужу подобрать вам комнаты, вы обречены ужас что получить.

— Ужас, дорогая? — вскричал мистер Тристрам.

— Сегодня я не настроена говорить гадости, а то выразилась бы еще определеннее.

— Как ты думаешь, Ньюмен, что бы она сказала, — засмеялся Тристрам, — пожелай она действительно выразиться определеннее? Ведь она может свободно излить свое неудовольствие на нескольких языках! Это дает ей передо мной неоспоримое преимущество — меня хоть режьте, выругаться я могу только по-английски. Когда я злюсь, я сразу возвращаюсь к нашему дорогому родному языку. По мне, так лучше его на свете нет.

Ньюмен объявил, что совершенно не разбирается в столах и стульях и, поскольку речь идет о жилье, с закрытыми глазами примет все, что предложит ему Тристрам. Отчасти это была чистая правда, но отчасти — потворство другу, ведь наш герой прекрасно знал, что из всех возможностей убить время для сердца Тристрама нет ничего милей, чем рыскать по городу в поисках квартиры, осматривать комнаты, заставлять хозяев открывать окна, тыкать тростью в диваны, судачить с хозяйками и выведывать, кто живет наверху, кто — внизу; Ньюмен тем более был склонен передать все хлопоты в руки Тристрама, что понимал: его услужливому приятелю заметно некоторое охлаждение в их былых отношениях. Кроме того, Ньюмен не отличался должным вкусом в выборе обоев, драпировок и обивок и был не слишком изощрен в требованиях к удобству и уюту. Он тяготел к роскоши и комфорту, но вполне удовлетворял эту тягу с помощью незамысловатых приспособлений. Он вряд ли замечал разницу между жестким стулом и креслом и обладал способностью вытягивать свои длинные ноги, развалившись на любом из них и прекрасно обходясь без каких-либо более затейливых удобств. Комфорт, по его мнению, заключался в том, чтобы жить в очень просторных комнатах, иметь их много и знать, что в каждой из них к его услугам богатый выбор патентованных изобретений, пусть даже половиной из них вряд ли представится случай воспользоваться. Наш герой любил, чтобы комнаты были светлые, чистые, с высокими потолками, чтобы, как он однажды заметил, в них не хотелось снимать шляпу. В остальном Ньюмена вполне удовлетворяли заверения любой уважаемой особы, что все «в лучшем виде». Соответственно Тристрам подыскал ему апартаменты, к которым можно было с полным правом применить это определение. Они находились на бульваре Османа, на первом этаже, и состояли из анфилады комнат, с пола до потолка покрытых позолотой толщиной чуть ли не в фут, с атласными драпировками светлых тонов и обставленных в основном зеркалами и часами. Ньюмен нашел квартиру великолепной, от всего сердца поблагодарил Тристрама, немедленно вступил во владение, и один из его нераспакованных чемоданов в течение трех месяцев красовался посреди гостиной.

Настал день, когда миссис Тристрам объявила ему, что ее подруга красавица мадам де Сентре вернулась из своего загородного поместья, она встретила ее три дня назад, когда та выходила из церкви Сен-Сюльпис; сама миссис Тристрам поехала в такую даль в поисках некой кружевницы, о мастерстве которой была много наслышана.

— И что вы скажете об интересующих меня глазах? — спросил Ньюмен.

— Глаза покраснели от слез, если вам хочется знать, — отвечала миссис Тристрам. — Она была на исповеди.

— Это не согласуется с вашим рассказом о ней, — заметил Ньюмен. — Разве у нее есть грехи, в которых нужно исповедоваться?

— Речь шла не о грехах, а о страданиях.

— Откуда вы это знаете?

— Она пригласила меня к себе. Сегодня утром я была у нее.

— И что же за причина ее страданий?

— Я не спрашивала. С ней приходится вести себя крайне сдержанно. Но догадаться нетрудно. Причина тому — злая старуха-мать и братец-тиран. Они всячески ее донимают. Впрочем, я была бы готова простить их: она, как я вам уже говорила, святая и недостает только страданий, чтобы эта святость проявилась до конца, а она обрела мученический венец.

— Очень удобная теория. Надеюсь, вы не собираетесь делиться ею с ее любезными родственниками? Почему она позволяет им себя мучить? Разве она не хозяйка сама себе?

— Полагаю, юридически — да, но морально — нет. Во Франции, что бы мать ни потребовала, отказывать ей нельзя. Пусть она даже самая отвратительная старуха в мире и превратила вашу жизнь в пытку, она прежде всего — ma mère,[61] и никто не имеет права ее судить. Нужно просто подчиняться. Но во всем этом есть и своя притягательная сторона — мадам де Сентре может красиво склонить голову и сложить крылья.

— Не может ли она хотя бы брата заставить не вмешиваться в ее дела?

— Ее брат — chef de la famille,[62] как тут говорят; он глава клана. Для этих людей семья — все: вы обязаны жить не ради собственного удовольствия, а в интересах семьи.

— Хотелось бы знать, чего бы требовала от меня моя семья? — воскликнул Тристрам.

— Жаль, что у тебя ее все равно что не было, — сказала его жена.

— Но чего они хотят от бедной графини? — спросил Ньюмен.

— Чтобы она снова вышла замуж. Они небогаты. Они хотят, чтобы она принесла в семью деньги.

— Вот он, твой шанс, милый мой! — заметил Тристрам.

— А мадам де Сентре возражает? — продолжал расспрашивать Ньюмен.

— Ее уже продали один раз; и она, естественно, не хочет быть проданной вторично. В первый раз сделка оказалась неудачной: месье де Сентре оставил жалкие гроши.

— За кого же они хотят выдать ее на этот раз?

— Я решила, что лучше не спрашивать; но можете не сомневаться — за какого-нибудь мерзкого богатого старика или за беспутное титулованное ничтожество.

— Вот тебе миссис Тристрам во всей красе! — вскричал ее супруг. — Обрати внимание — какая сила воображения. Не задав ни единого вопроса — ведь задавать вопросы вульгарно, — она тем не менее знает все. Все об истории замужества мадам де Сентре. Она уже видит прелестную Клэр на коленях с распущенными локонами, с глазами, полными слез, а вся семья собралась вокруг с орудиями пытки, и, если она откажет подвыпившему герцогу, все скопом обрушатся на нее. А на самом деле речь наверняка идет лишь о том, что ей отказывают в деньгах на модистку или на ложу в опере.

Ньюмен переводил недоверчивый взгляд с Тристрама на его жену.

— Вы и впрямь уверены, — спросил он миссис Тристрам, — что вашу подругу вынуждают на такой опасный шаг?

— Я считаю это в высшей степени вероятным. Ее родные вполне на подобное способны.

— Совсем как в мелодраме! Очень похоже! — сказал Ньюмен. — Старый мрачный дом, в котором уже свершилось что-то скверное и может свершиться впредь.

— Их дом в окрестностях Пуатье еще мрачнее. Мадам де Сентре рассказывала мне о нем. Там-то летом, видно, и зародился этот план — вторично выдать Клэр замуж.

— Вот именно «видно»! Не забывай, что ты этого не знаешь! — вставил Тристрам.

— В конце концов, — заметил Ньюмен после некоторого молчания, — она ведь может страдать из-за чего-то другого.

— Тогда это другое — что-то еще более страшное, — убежденно заявила миссис Тристрам.

Ньюмен молчал; казалось, он весь ушел в раздумья.

— Неужели, — спросил он наконец, — здесь возможны подобные вещи? Чтобы беззащитную женщину запугивали и принуждали выйти за человека, который ей ненавистен?

— Беззащитным женщинам во всем мире живется трудно, — сказала миссис Тристрам. — Их повсюду запугивают и принуждают.

— И в Нью-Йорке такое сплошь и рядом случается, — вставил Тристрам. — Девушек уговаривают, запугивают, подкупают, а то и делают все это одновременно, и выдают за мерзавцев. Это да и другие гадости на Пятой авеню — дело обычное. Ох уж эти тайны Пятой авеню! Давно пора, чтобы кто-то открыл их миру.

— Не верю! — очень серьезно сказал Ньюмен. — Чтобы в Америке девушек принуждали — не верю! Дай Бог, если у нас в стране со дня ее основания набралась хотя бы дюжина подобных случаев.

— Вот он — глас парящего орла! — воскликнул Тристрам.

— Парящему орлу неплохо бы использовать свои крылья, — сказала миссис Тристрам. — Пусть летит спасать мадам де Сентре.

— Спасать?

— Пусть ринется вниз, схватит ее и унесет. Женитесь на ней сами.

Ньюмен не сразу нашелся с ответом.

— Полагаю, — сказал он после паузы, — разговоры о замужестве ей уже надоели. Самое достойное было бы восхищаться ею, а о замужестве и не заговаривать. Вся эта история позорна, — добавил он. — Даже слушая, я выхожу из себя.

Однако ему пришлось выслушивать эту историю еще не раз. Миссис Тристрам снова повидалась с мадам де Сентре и снова нашла, что у той очень печальный вид. Только на этот раз в ее красивых глазах она не заметила слез, они были ясные и сухие.

— Она холодна и спокойна, ни на что уже не надеется, — заявила миссис Тристрам и добавила, что, когда в разговоре с мадам де Сентре упомянула о мистере Ньюмене и сообщила, что он снова в Париже и верен своему желанию ближе узнать мадам де Сентре, эта прелестная женщина, несмотря на отчаяние, нашла в себе силы улыбнуться и, посетовав, что весной не смогла принять его, выразила надежду, что решимость нанести ей визит его не покинула.

— Я рассказала ей кое-что о вас, — заметила миссис Тристрам.

— Это хорошо, — невозмутимо отозвался Ньюмен. — Я люблю, когда обо мне знают.

Через несколько дней в осенних сумерках Ньюмен снова направился на Университетскую улицу. Уже вечерело, когда он остановился у бдительно охраняемого особняка Беллегардов и осведомился, принимают ли. Ему сказали, что мадам де Сентре дома; он пересек двор, вошел в дальнюю дверь, его проводили через просторный, мрачный и холодный вестибюль, откуда по широкой каменной лестнице со старинными железными перилами провели в покои на втором этаже. Слуга объявил о его приходе, и он очутился в каком-то подобии будуара, обшитом панелями, в дальнем конце которого перед камином сидели двое — леди и джентльмен. Джентльмен курил сигарету, в комнате царил полумрак, она освещалась только двумя свечами и пламенем камина. Оба встали, чтобы поздороваться с Ньюменом, и в слабом свете он узнал мадам де Сентре. Она протянула ему руку с улыбкой, которая одна, казалось, могла бы озарить все вокруг, и, указав на своего собеседника, тихо сказала:

— Мой брат.

Джентльмен искренне и дружески приветствовал Ньюмена, и наш герой узнал в нем того молодого человека, который заговорил с ним во дворе во время его первого визита и уже тогда показался ему славным малым.

— Миссис Тристрам много рассказывала мне о вас, — мягко сказала мадам де Сентре, занимая прежнее место у камина.

Расположившись рядом с ней, Ньюмен вдруг задумался, в чем же, собственно, цель его визита. У него возникло необычное для него ощущение, будто он вторгся в совершенно неведомый ему мир. Вообще говоря, он не был наделен способностью чуять опасность или предвидеть катастрофу и никакого волнения, отправляясь сюда, не испытывал. Ни робостью, ни наглостью Ньюмен не отличался. Он слишком хорошо относился к себе, чтобы допустить первое, и слишком доброжелательно — к окружающим, чтобы позволить себе второе. Однако иногда его природная проницательность брала верх над добродушием и, как бы легко он ни смотрел на все, ему приходилось признавать, что некоторые вещи не так просты, как кажется. А сейчас у него было такое ощущение, будто вдруг, спускаясь по лестнице, он не обнаружил ступеньку там, где ожидал ее найти. Эта незнакомая прелестная женщина, беседующая с братом у камина в сумрачных глубинах своего, такого негостеприимного с виду дома, — что же ему сказать ей? Казалось, она целиком погружена в свой причудливый мир: на каком основании он решился приподнять отделявшую ее завесу? Мгновение ему казалось, что его затягивает куда-то в пучину — словно его выбросило в океан и надо бороться, чтобы не утонуть. Меж тем он смотрел на мадам де Сентре, которая, повернув к нему лицо, поудобнее усаживалась в кресле и оправляла платье. Их взгляды встретились; она тут же отвела глаза и знаком попросила брата подложить в камин полено. Но этого мига и пронзившего Ньюмена взгляда было достаточно, чтобы он освободился от первого и последнего в своей жизни приступа непривычного замешательства. Он принял любимую позу, всегда свидетельствовавшую о его уверенности в том, что он владеет ситуацией, — вытянул ноги. И вновь оказался во власти того впечатления, которое мадам де Сентре произвела на него при их первой встрече — она поразила его даже сильнее, чем он предполагал. Мадам де Сентре была мила, с ней было интересно: он открыл книгу и первые строчки приковали к себе его внимание.

Мадам де Сентре стала задавать ему вопросы: давно ли он виделся с миссис Тристрам, давно ли вернулся в Париж, сколько времени собирается здесь провести, нравится ли ему город. Она говорила по-английски без всякого акцента — точнее, с тем несомненно британским выговором, который по приезде Ньюмена в Европу поразил его, словно он услышал совершенно чужой язык, правда, в женских устах такой английский чрезвычайно ему нравился. Поначалу какие-то выражения, употребляемые мадам де Сентре, казались ему не совсем правильными, но уже через десять минут Ньюмен ловил себя на том, что ему не терпится услышать эти милые шероховатости еще раз. Они очаровывали его, и он только диву давался, как могут ошибки, даже явные, звучать так изящно.

— У вас красивая страна, — заметила вдруг мадам де Сентре.

— О да, великолепная, — подхватил Ньюмен, — вам непременно надо познакомиться с ней.

— Я никогда ее не увижу, — ответила мадам де Сентре с улыбкой.

— Почему? — удивился Ньюмен.

— Я не путешествую, особенно в такие дальние края.

— Но вы же не всегда живете в городе, иногда и вы уезжаете из Парижа?

— Только летом и недалеко.

Ньюмен хотел спросить у нее еще о чем-нибудь, что касалось ее самой, но он толком не знал о чем.

— Вы не находите, что здесь очень… очень… тихо? — сказал он. — Так далеко от улицы?

Наш герой хотел сказать «очень уныло», но решил, что это будет невежливо.

— Да, здесь очень тихо, — согласилась мадам де Сентре. — Но нам это нравится.

— Нравится? — медленно повторил Ньюмен.

— К тому же я прожила здесь всю свою жизнь.

— Всю жизнь? — так же медленно переспросил Ньюмен.

— Я здесь родилась, а до меня здесь родились мой отец, мой дед и прадед. Все здесь. Так ведь, Валентин? — повернулась она к брату.

— Да, так уж у нас заведено — являться на свет в этом доме, — засмеялся молодой человек; он встал, бросил в огонь окурок и прислонился к камину.

Наблюдательный глаз заметил бы, что ему, пожалуй, хотелось получше рассмотреть Ньюмена, которого он потихоньку изучал, поглаживая усы.

— Значит, ваш дом невероятно старый? — сказал Ньюмен.

— Сколько ему лет, друг мой? — спросила брата мадам де Сентре.

Молодой человек снял с каминной полки две свечи, поднял их повыше и посмотрел на карниз под потолком, проходивший над камином. Карниз был из белого мрамора в привычном для минувшего столетия стиле рококо, но над ним сохранились более старые панели, отделанные причудливой резьбой и покрашенные в белый цвет с сохранившейся местами позолотой. Белая краска пожухла, позолота потускнела. На самом верху узор переходил в некоторое подобие щита, на котором был вырезан герб. Над гербом виднелись рельефные цифры: 1627.

— Вот видите, — сказал молодой человек, — судите сами, старый это дом или новый.

— Знаете, — сказал Ньюмен, — в вашей стране все мерки сильно сдвигаются, — он закинул голову и оглядел комнату. — Ваш дом принадлежит к очень любопытному архитектурному стилю.

— А вы интересуетесь архитектурой? — спросил молодой человек, по-прежнему стоя у камина.

— Как вам сказать, — ответил Ньюмен, — этим летом я не поленился осмотреть, если не ошибаюсь в подсчетах, четыреста семьдесят церквей — быть может, на одну-две больше или меньше. Значит ли это, что я интересуюсь архитектурой?

— Возможно, вы интересуетесь теологией, — ответил молодой человек.

— Не слишком. А вы католичка, мадам? — обратился Ньюмен к мадам де Сентре.

— Да, сэр, — ответила она серьезно.

Ньюмена поразила серьезность ее тона; он откинул голову и снова оглядел комнату.

— А вы никогда не видели эту дату наверху? — вдруг спросил он.

Мадам де Сентре на мгновение замялась.

— Видела в прежние годы, — ответила она.

Ее брат заметил, как Ньюмен оглядывал комнату.

— Может быть, вы хотите осмотреть дом? — предложил он.

Ньюмен медленно опустил глаза и перевел их на молодого человека у камина; у него зародилось подозрение, что тот склонен иронизировать. Это был красивый юноша с закрученными кончиками усов, на его лице играла улыбка, в глазах плясал веселый огонек. «Черт бы его побрал с его французским нахальством, — сказал себе Ньюмен, — чего он усмехается?»

Он взглянул на мадам де Сентре. Она сидела, уставив глаза в пол, но тут подняла их и, встретившись взглядом с Ньюменом, повернулась к брату. Ньюмен снова поглядел на молодого человека и поразился, до чего тот похож на сестру. Это говорило в его пользу. К тому же и первое впечатление от графа Валентина было у нашего героя благоприятным. Его недоверие рассеялось, и он ответил, что был бы очень рад осмотреть дом.

Молодой человек дружелюбно рассмеялся и взялся за свечу.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Тогда идем!

Но мадам де Сентре тотчас вскочила и схватила его за руку.

— Ах, Валентин, — сказала она, — что ты надумал?

— Показать мистеру Ньюмену дом, это будет интересная прогулка.

Продолжая держать брата за руку, она с улыбкой повернулась к Ньюмену.

— Не поддавайтесь на его уговоры, — сказала она. — В нашем доме нет ничего интересного. Такое же пропахшее плесенью жилище, как и все старые дома.

— В нем много занятного, — настаивал граф. — Да мне и самому охота по нему пройтись. Такая редкая возможность.

— Не дело ты задумал, брат, — возразила ему мадам де Сентре.

— Ничем не рискнешь, ничего и не получишь, — воскликнул молодой человек. — Ну что, идем?

Мадам де Сентре сделала шаг вперед, умоляюще сложила руки и кротко улыбнулась.

— А может быть, вы предпочтете мое общество? Останетесь здесь, со мной у камина, вместо того чтобы бродить по темным коридорам с моим братом?

— Еще бы! И разговору быть не может! — воскликнул Ньюмен. — Дом посмотрим в другой раз.

С шутливой торжественностью молодой человек поставил свечу на место и покачал головой.

— Ах, сэр, вы сорвали грандиозный план! — проговорил он.

— План? — удивился Ньюмен. — Не понимаю.

— И хорошо! Только лучше сыграли бы предлагаемую вам роль. Возможно, когда-нибудь я смогу объяснить, что имею в виду.

— Будет! — остановила брата мадам де Сентре. — Позвони и вели принести чай.

Молодой человек повиновался, и тотчас слуга внес поднос с чашками, поставил всё на маленький стол и удалился. Мадам де Сентре, сидя в своем кресле, принялась заваривать чай. Но едва взялась за чайник, как дверь распахнулась, и в комнату, громко шурша юбками, впорхнула еще одна дама. Она взглянула на Ньюмена, слегка кивнула ему, произнесла «месье», стремительно подошла к мадам де Сентре и подставила ей лоб для поцелуя. Мадам де Сентре поздоровалась с ней и продолжала заниматься чаем. Вновь пришедшая — молодая и хорошенькая, как показалось Ньюмену, — была в шляпке, в накидке и в платье со шлейфом, длинным, как у королевы.

— Ах, моя дорогая, — тараторила она по-французски, — ради всего святого, налейте мне чаю. Я выбилась из сил, я измучена, я падаю с ног!

Ньюмен совершенно не успевал разбирать слова. Ее речь звучала вовсе не так отчетливо, как у месье Ниоша.

— Моя невестка, — наклонившись к Ньюмену, сообщил Валентин.

— Какая хорошенькая! — отозвался Ньюмен.

— Обворожительная! — ответил молодой человек, и на этот раз Ньюмен снова заподозрил его в иронии.

Вновь пришедшая же направилась к противоположной стороне камина, тихонько вскрикивая и держа чашку с чаем в вытянутой руке, чтобы не пролить на платье. Она поставила чашку на каминную полку и, поглядывая на Ньюмена, принялась откалывать вуаль от шляпы и стягивать перчатки.

— Не могу ли я быть полезен, дорогая? — язвительно-ласковым тоном осведомился граф Валентин.

— Представьте мне месье, — ответила та.

Молодой человек произнес:

— Мистер Ньюмен.

— Я не могла сделать вам реверанс, месье, я пролила бы чай, — проворковала она. — О, Клэр принимает иностранцев? — добавила она вполголоса по-французски, обращаясь к деверю.

— Как видите, — ответил тот с улыбкой.

После некоторого колебания Ньюмен подошел к мадам де Сентре. Она взглянула на него так, словно подыскивала, что бы сказать. Но, по всей видимости, так ничего и не придумав, просто улыбнулась. Он сел рядом с ней, и она подала ему чашку. Несколько минут они говорили о чае. Ньюмен, глядя на графиню, невольно вспоминал слова миссис Тристрам, что мадам де Сентре «само совершенство», что в ней сочетаются все те блистательные качества, которые он мечтает найти. Зная это, он наблюдал за мадам де Сентре без всякого недоверия, без каких-либо опасений, он расположился к ней с первого взгляда. Тем не менее, если она и была красива, красоту ее никто не назвал бы ослепительной. Мадам де Сентре была высокого роста, линии фигуры казались удлиненными, лоб был широкий, волосы густые и светлые, черты лица — не совсем правильные — привлекали гармоничностью. Ясные серые глаза, умные и ласковые, совершенно пленили Ньюмена своей необычайной выразительностью; но в них не таилось многообещающей глубины, они не блистали радужными лучами, какие озаряют чело знаменитых красавиц. Тонкая, даже худощавая, она казалась моложе своих лет. В ней соседствовали мало сочетающиеся свойства: она выглядела юной и в то же время покорившейся жизни, невозмутимой и застенчивой, стройной, но приятно округлой, в ней уживались девичья неуверенность и зрелое самообладание, наивность и достоинство. Непонятно, однако, почему Тристрам считает ее гордячкой, недоумевал Ньюмен. Во всяком случае, он никакого высокомерия с ее стороны не замечал, а если она и старалась держаться с ним гордо, то старалась тщетно — чтобы вызвать у него досаду, ей следовало удвоить усилия. Она красивая женщина, и с ней чувствуешь себя легко. А ведь она не то графиня, не то маркиза — словом, из тех, кто как-то связан с историей. Раньше Ньюмену редко приходилось слышать эти титулы, и он никогда не пытался представить себе особ, которых так именуют. Но сейчас они всплыли в его памяти и, как ему показалось, подобно мелодиям, навевают определенные образы. С ними связывалось нечто светлое, мягко мерцающее, некто легкий в движениях и очень приятный в качестве собеседника.

— У вас много друзей в Париже? Вы выезжаете? — спросила мадам де Сентре, наконец придумавшая, что сказать.

— Вы имеете в виду, танцую ли я и все такое?

— Да, ездите ли dans le monde,[63] как мы это называем?

— О, я повстречался со множеством разных людей. Миссис Тристрам водит меня повсюду, и я делаю все, что она мне велит.

— А сами вы не слишком любите развлечения?

— Да нет, кое-какие люблю. Вот танцы и прочие подобные занятия не по мне. Я для этого слишком стар и скучен. Но я не прочь развлечься, для того и приехал в Европу.

— Но и в Америке можно развлечься?

— Там мне было не до того. В Америке я постоянно работал. Правда, для меня это и было развлечение.

В этот момент мадам де Беллегард в сопровождении графа Валентина подошла за второй чашкой; налив ей чаю, мадам де Сентре вернулась к разговору с Ньюменом.

— Значит, у себя в Америке вы были очень заняты? — спросила она.

— Да, занимался делами. Я занимаюсь этим с пятнадцати лет.

— Какими именно? — поинтересовалась мадам де Беллегард, которая решительно не была так хороша, как мадам де Сентре.

— О, я брался за все, — ответил Ньюмен. — Одно время продавал кожу, потом перешел на изготовление ванн.

Мадам де Беллегард состроила гримаску.

— Кожу? Мне это не нравится, уж лучше ванны. Предпочитаю запах мыла. Надеюсь, ванны помогли вам нажить состояние? — она выпалила это с сильным французским акцентом, и по ее виду можно было судить, что она имеет репутацию женщины, говорящей все, что взбредет в голову.

До сих пор Ньюмен говорил серьезно, но веселым тоном, однако после замечания мадам де Беллегард он, немного помолчав, продолжал хоть и шутливо, но сдержанно:

— На ваннах я как раз потерял. А вот на коже сколотил капитал.

— Я давно пришла к заключению, — отозвалась маркиза, — что самое главное — это — как вы сказали? — «сколотить капитал». Нет, я не стану кривить душой — я преклоняюсь перед деньгами. Если они у вас есть, я не задаю вопросов, как они нажиты. В этом смысле я — подлинный демократ. Как вы, месье. Мадам де Сентре очень гордая, но я-то считаю, что гораздо больше удовольствия в нашей юдоли получает тот, кто не слишком привередничает.

— Боже праведный, мадам! Как вы красноречивы! — сказал граф Валентин, понижая голос.

— По-моему, с месье Ньюменом можно говорить обо всем, тем паче что его принимает ваша сестра, — ответила мадам де Беллегард. — К тому же я не кривлю душой, я на самом деле придерживаюсь таких убеждений.

— О! Это именуется убеждениями, — пробормотал молодой человек.

— Миссис Тристрам упомянула, что вы служили в армии, когда у вас шла война, — заметила мадам де Сентре.

— Да, но это уже делами не назовешь, — ответил Ньюмен.

— Совершенно с вами согласен, — присоединился к разговору граф де Беллегард. — В противном случае я, наверно, не страдал бы от безденежья.

— Это правда, — вдруг спросил Ньюмен после небольшой паузы, — будто вы очень горды? Мне так говорили.

Мадам де Сентре улыбнулась.

— Вы находите меня гордой?

— Ну, — ответил Ньюмен, — я плохой судья. Если вы хотите поразить меня высокомерием, предупредите. Сам я не замечу.

Мадам де Сентре засмеялась.

— Чего же тогда стоит моя гордость!

— Оно и лучше. Мне она ни к чему. Я хочу, чтобы вы были добры ко мне.

Перестав смеяться, мадам де Сентре полуобернулась и посмотрела на него искоса, словно не зная, чего еще от него ждать.

— Миссис Тристрам сказала вам обо мне сущую правду, — продолжал Ньюмен. — Я очень хочу познакомиться с вами поближе. И пришел сегодня не просто нанести визит, я пришел в надежде, что вы пригласите меня бывать у вас.

— О, сделайте милость, приходите почаще, — сказала мадам де Сентре.

— А вы будете дома? — настаивал Ньюмен. Даже ему самому показалось, что он слегка навязчив; на самом-то деле он был просто слегка возбужден.

— Надеюсь! — ответила мадам де Сентре.

Ньюмен встал.

— Посмотрим! — отозвался он и протер обшлагом шляпу.

— Брат, — попросила мадам де Сентре, — пригласите мистера Ньюмена прийти еще.

Граф Валентин оглядел нашего героя с головы до ног со своей характерной улыбкой, в которой светская обходительность удивительным образом сочеталась с насмешкой.

— Вы ведь не из робкого десятка? — осведомился он, исподлобья поглядев на Ньюмена.

— Полагаю, нет, — ответил тот.

— И мне так думается. В таком случае приходите опять, милости прошу.

— Вот так приглашение! — проговорила мадам де Сентре с несколько смущенной улыбкой.

— О, мне как раз очень хотелось бы, чтобы мистер Ньюмен у нас бывал, — ответил молодой человек. — Это доставило бы мне огромное удовольствие. Я буду безутешен, если пропущу хоть один визит. Но повторяю — ему надо запастись решимостью. Смелость города берет, сэр! — и он протянул Ньюмену руку.

— Я приду не к вам — к мадам де Сентре, — заметил Ньюмен.

— Тем больше смелости вам потребуется.

— Ах, Валентин, — умоляюще остановила его мадам де Сентре.

— Нет, право, — воскликнула мадам де Беллегард, — я здесь единственная, кто умеет быть учтивым! Приходите ко мне, для этого смелости не нужно.

Ньюмен рассмеялся, хотя это вовсе не означало, что он принял ее приглашение, и удалился. Мадам де Сентре так и не откликнулась на вмешательство невестки, но проводила гостя долгим озабоченным взглядом.