Американец

Глава двадцать вторая

— Очень благодарен вам за то, что вы пришли, — начал Ньюмен. — Надеюсь, я не навлеку на вас неприятности.

— Не думаю, что меня хватятся. Последнее время миледи не слишком-то меня жалует, — это было доложено с взволнованной готовностью, отчего у Ньюмена окрепло впечатление, что он сумел расположить к себе старую служанку.

— Видите ли, — сказал он, — вы с самого начала проявляли интерес ко мне. Вы были на моей стороне. Я очень вам за это признателен, поверьте. И убежден, что теперь, когда вам известно, как со мной расправились, вы тем паче мой союзник.

— Правду сказать, они поступили нехорошо, — согласилась миссис Хлебс. — Но бедную графиню вы ни в чем винить не должны, они наседали на нее с двух сторон.

— Я бы отдал миллион, чтобы узнать, как они ее вынудили! — воскликнул Ньюмен.

Миссис Хлебс не отрывала своих словно затуманенных глаз от освещенных окон château.

— Они растревожили ее чувства, им известно, что это — ее слабое место. Бедняжка такая чувствительная. Они внушили ей, что она поступает непорядочно. А она ведь до того добрая, до того хорошая!

Ах, они внушили ей, что она непорядочная, — медленно повторил Ньюмен. — Что она — она непорядочная! — на секунду эти слова показались ему воплощением поистине дьявольского коварства.

— Она такая хорошая, такая добрая, вот и поддалась им, бедная леди, — добавила миссис Хлебс.

— Но к ним она была добрее, чем ко мне, — вслух подумал Ньюмен.

— Она боялась, — доверительно объяснила ему миссис Хлебс. — Всегда их боялась — с самых ранних лет. Вот в чем ее главная беда, сэр. Она, знаете ли, словно персик с пятнышком на одном бочку. Вот и у нее тоже есть такое уязвимое место — страх. Вы вытащили ее на солнце, сэр, пятнышко, глядишь, почти исчезло. А они затянули ее обратно в тень, вот пятно и стало расти. Никто и оглянуться не успел, а она погибла. Очень она хрупкая, бедняжка.

Это оригинальное определение хрупкости графини, несмотря на всю его оригинальность, разбередило не успевшую зажить рану Ньюмена.

— Понимаю, — наконец сказал он. — Она знает что-то плохое о своей матери.

— Нет, сэр, она ничего не знает, — возразила миссис Хлебс, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от света, мерцавшего в окнах château.

— Ну, значит, подозревает или догадывается.

— Она всегда боялась узнать, — ответила миссис Хлебс.

— Но вы-то, во всяком случае, знаете, — сказал Ньюмен.

Миссис Хлебс медленно перевела потухшие глаза на Ньюмена и стиснула лежавшие на коленях руки.

— Вы не очень-то держите слово, сэр. Когда вы попросили меня прийти сюда, я думала, вы расскажете мне о Валентине.

— О, чем скорей мы начнем говорить о Валентине, тем лучше, — ответил Ньюмен. — Я как раз этого и хочу. Я уже говорил, что был возле него до последней минуты. Он очень страдал от боли, но держался совершенно как всегда. Вы ведь понимаете, что я хочу сказать: был в ясном уме, оживлен и шутил.

— О, он всегда был великий умник, сэр, — сказала миссис Хлебс. — А о вашей беде он знал?

— Да, он сам догадался, что случилось.

— И что он сказал?

— Сказал, что это — бесчестье для его семьи, только уже не первое.

— Господи, Господи, — пробормотала миссис Хлебс.

— Он рассказал мне, что его братец и матушка однажды пошептались-пошептались да и придумали нечто похуже.

— Не надо было слушать его, сэр.

— Возможно. Но я выслушал и не могу этого забыть. А теперь хочу узнать, что же они тогда придумали.

Миссис Хлебс тихо застонала.

— Вот вы и вызвали меня сюда, в это пустынное место? Чтобы я вам все рассказала?

— Не тревожьтесь, — успокоил ее Ньюмен. — Я ничем ваш слух не оскорблю. Расскажите, что сочтете возможным. Помните только, что это было последнее желание Валентина.

— Он так и сказал?

— Вот его последние слова: «Скажите миссис Хлебс, что это я послал вас к ней».

— А почему он сам не рассказал?

— Для умирающего это слишком длинная история, он уже и дышал-то с трудом. Он одно только смог сказать: хочет, мол, чтобы я знал, в чем дело, и что я имею на это право, раз со мной так подло поступили.

— А чем это вам поможет, сэр? — спросила миссис Хлебс.

— Это уж я погляжу. Но мистер Валентин считал, что должно помочь, потому и велел обратиться к вам. Ваше имя было последнее, что он произнес.

На миссис Хлебс это сообщение, видимо, сильно подействовало. Не разнимая стиснутых рук, она медленно подняла их и снова уронила на колени.

— Простите, сэр, — проговорила она, — позвольте мне еще одну вольность. Поклянитесь, что это чистая правда? Понимаете, я должна точно знать. Уж не обижайтесь.

— Я и не обижаюсь. Это чистая правда. Клянусь вам. Мистер Валентин, несомненно, и сам сказал бы мне больше, если бы мог.

— Да, сэр, если б еще к тому же и знал больше.

— А вы думаете, он знал не все?

— Трудно сказать, что он знал, а чего не знал, — слегка покачала головой миссис Хлебс. — Он ведь был очень умен, мог заставить вас думать, будто знает то, о чем и понятия не имел, а мог сделать вид, будто не знает того, чего ему лучше бы не знать.

— Подозреваю, он знал что-то про своего брата, потому тот и терпел от него все, — предположил Ньюмен. — Он держал маркиза в узде. А перед смертью решил препоручить это мне — дать мне такую же возможность.

— Помилуй нас, Боже! — не выдержала старая служанка. — Сколько во всех нас плохого, сколько зла!

— Ну, не знаю, — возразил Ньюмен. — Да, плохих людей немало, а я очень рассержен, очень уязвлен, очень ожесточен, но плохим человеком себя не считаю. Меня жестоко оскорбили. Беллегарды причинили мне страшную боль, а я хочу причинить боль им. Этого я не отрицаю, напротив, я прямо говорю — ваш секрет я собираюсь употребить для того, чтобы отомстить им.

Миссис Хлебс, казалось, даже дышать перестала.

— Вы хотите их ославить? Осрамить?

— Я хочу сбить с них спесь, раз и навсегда! Я хочу расквитаться с ними их же оружием. Хочу унизить их так, как они унизили меня! Они подняли меня на помост и выставили всему свету на обозрение, а потом подкрались сзади и спихнули в бездонную яму — валяйся, мол, там, скули и скрежещи зубами! Они сделали из меня дурака перед всеми своими друзьями. Но ничего! Я расправлюсь с ними еще почище!

От этой страстной речи, произнесенной столь пылко, поскольку Ньюмен в первый раз имел случай вслух сказать все, что думает, в неподвижных глазах миссис Хлебс тоже зажглись огоньки.

— Полагаю, у вас есть все основания гневаться, сэр, но подумайте, какое бесчестье вы навлечете на мадам де Сентре.

— Мадам де Сентре похоронена заживо, — вскричал Ньюмен. — Что ей теперь честь или бесчестье? За ней как раз сейчас запирается дверь склепа.

— Ох да! И не говорите! — простонала миссис Хлебс.

— Ее больше нет, как нет и ее брата Валентина, они предоставили поле действий мне. Словно все случилось по указанию свыше.

— Верно, — согласилась миссис Хлебс, его слова явно произвели на нее впечатление. Несколько минут она молчала, затем спросила: — И вы повлечете миледи в суд?

— Да суду нет дела до титулов, — ответил Ньюмен. — Если даже она и совершила преступление, в глазах судей она не миледи, а злая старуха.

— Ее повесят, сэр?

— Все зависит от того, что она натворила, — и Ньюмен испытующе посмотрел на миссис Хлебс.

— Это же уничтожит их семью, сэр.

— Такую семью давно пора уничтожить, — рассмеялся Ньюмен.

— И я, в мои годы, останусь без места, сэр! — вздохнула миссис Хлебс.

— Ну, о вас я позабочусь! Вы перейдете жить ко мне. Будете моей экономкой или кем захотите. Я буду платить вам пенсию до конца вашей жизни.

— Спасибо, сэр, спасибо! Вы уже обо всем подумали! — и миссис Хлебс, казалось, погрузилась в размышления.

Понаблюдав некоторое время за ней, Ньюмен вдруг заметил:

— А вы, миссис Хлебс, видно, очень любите свою госпожу!

Старуха быстро взглянула на него.

— Я бы на вашем месте не стала так говорить, сэр. Не думаю, что любить ее входит в мои обязанности. Я много лет служила ей верой и правдой, но доведись ей завтра умереть, говорю вам, как перед Господом, — вряд ли пролью по ней хоть одну слезинку! — И после паузы добавила: — Да и не за что мне ее любить. Самое доброе, что она для меня сделала, так это из дому не выгнала.

Ньюмен видел: его собеседница становится все откровеннее. Ясно было, что если можно подкупить обстановкой, то на миссис Хлебс, с ее закоснелыми привычками, все больше действует необычность этого заранее назначенного свидания с таким простым в обращении миллионером в столь романтическом месте. Природное чутье подсказывало Ньюмену, что он не должен ее торопить, пусть время и окружение делают свое дело. И он молчал, только участливо поглядывал на миссис Хлебс, а та сидела, чуть покачиваясь, обхватив руками острые локти.

— Миледи однажды очень меня обидела, — продолжила она наконец. — Когда она сердится, язык у нее ох какой хлесткий! Это случилось давно, но я ничего не забыла. Ни одной живой душе не сказала, держала обиду при себе. Верно, я злая, только я эту обиду лелеяла, она старела вместе со мной. Незачем было ее вынашивать, это уж точно. Однако, сколько я живу, столько и моя обида живет. И умрет вместе со мной, не раньше!

— А что за обида? — спросил Ньюмен.

Миссис Хлебс опустила глаза и ответила не сразу.

— Не будь я англичанкой, сэр, я сказала бы вам не задумываясь, но порядочной женщине, да еще родом из Англии, такое рассказывать нелегко. Правда, порой мне думается, что я у этих французов многое переняла. То, что я вам скажу, случилось, когда я была куда моложе и выглядела совсем не так, как нынче. Я была девица хоть куда, сэр, хотите — верьте, хотите — нет, и яркая. Миледи тоже была молода, а моложе всех казался покойный маркиз — по своим повадкам, сэр, я это имею в виду. Красавец был мужчина, умел жить и падок был до удовольствий, как все французы. И надо вам сказать, сэр, иной раз он искал эти удовольствия среди тех, кто был ниже его. Миледи часто его ревновала, и вы даже не поверите мне, сэр, однажды и я удостоилась такой чести — она приревновала его ко мне. В тот день у меня на чепце была красная лента, так миледи налетела на меня и потребовала ее убрать. Обвинила в том, будто я надела ленту, чтобы завлечь маркиза. Я никогда не была дерзкой, но тут ответила ей, как пристало честной девушке, и слов не выбирала. Красная лента! Нашла к чему придраться! Будто маркиз обращал внимание на ленты! Потом-то миледи убедилась в моей безупречной порядочности, но никогда и словечком не обмолвилась на этот счет. А вот маркиз меня отмечал! — И миссис Хлебс добавила: — Я эту красную ленту сняла и спрятала в ящик комода. Она у меня там по сей день хранится. Теперь она уже выцвела, стала розовая, но так и лежит. Моя обида тоже выцвела, прежней боли и следа нет, но она тоже при мне, — и миссис Хлебс погладила лиф черного платья.

Ньюмен с интересом слушал безыскусный рассказ, который, видимо, всколыхнул тайники в памяти его собеседницы. Потом, когда она надолго замолчала, углубившись, надо думать, в воспоминания о своей безупречной порядочности, он решил сделать небольшой рывок к поставленной цели.

— Значит, мадам де Беллегард была ревнивой? Так? А маркиз де Беллегард не пропускал хорошеньких женщин любого звания? Думаю, не стоит его упрекать за это, вряд ли все они были такими же стойкими, как вы. Но потом, через много лет, едва ли мадам де Беллегард решилась на преступление из-за ревности.

Миссис Хлебс устало вздохнула.

— Какие мы ужасные слова говорим о ней, сэр, но мне уже все равно! Я вижу, вы настаиваете на своем, а у меня нет воли сопротивляться. Моя воля была волей моих детей — так я их обоих называла, но теперь я своих детей потеряла. Они мертвы — я могу так сказать о них обоих, — чего ради мне теперь жить? Кто для меня в этом доме остался? Что я им? Миледи меня недолюбливает, все тридцать лет недолюбливала. Я бы охотно помогала молодой мадам де Беллегард, хотя ее мужа — нынешнего маркиза — я не растила. Когда он был ребенком, я была слишком молода, мне его не доверяли. Но молодая мадам де Беллегард обо мне имеет особое мнение, она его высказывала своей горничной мамзель Клариссе. Хотите послушать, сэр?

— Еще бы! — воскликнул Ньюмен.

— Она сказала, что, если я буду сидеть с ее детьми, когда они готовят уроки, я вполне сойду за промокашку. Раз уж до этого дошло, я думаю, и мне нечего церемониться.

— Разумеется, — уверил ее Ньюмен. — Продолжайте, миссис Хлебс.

Однако миссис Хлебс снова углубилась в свои бередящие душу воспоминания, и Ньюмену ничего не оставалось, как скрестить на груди руки и ждать. Наконец она, видимо, собралась с мыслями.

— Это случилось, когда покойный маркиз был уже стар, а месье де Беллегард два года как женился. Тут-то и подошло время пристраивать мадемуазель Клэр — так это они здесь называют, сэр. Здоровье у маркиза было слабое, он сильно сдал. Миледи остановила свой выбор на месье де Сентре, не знаю уж, по какой причине. Но причины-то, конечно, были, только не моего ума это дело, и чтобы понять их, надо, верно, быть не простого звания. Старый месье де Сентре был очень знатного рода, и миледи посчитала, что он ей почти ровня, а для нее это главное. Мистер Урбан, как водится, взял сторону матери. Вся загвоздка была в том, что миледи могла дать дочке в приданое очень мало, а все другие подходящие женихи требовали больше. Один месье де Сентре согласился. Богу было угодно, чтобы в этом он оказался сговорчивым, во всем остальном поладить с ним было трудно. Может, рождения он и был очень благородного, и речи благородные говорил, но на том все его благородство и кончалось. Мне всегда казалось, что он похож на тех, кто играет в комедиях, хотя я сама ни одной не видела. Он тоже, как комедианты, красился. Даже лицо красил! Но сколько ни красил, на него все равно противно было смотреть. Маркиз его не выносил, вот он и заявил, что, чем мадемуазель Клэр быть женой такого мужа, лучше уж пусть совсем без мужа остается. У них с миледи вышел скандал. Даже на нашей половине, у слуг, слышно было. Они, по правде сказать, не первый раз ссорились. Любящей парой их никто бы не назвал, хотя вообще-то вздорили нечасто. Верно, им друг до друга просто дела не было. Миледи давно уже перестала ревновать маркиза, он стал ей безразличен. Ну и, могу сказать, он ей отвечал тем же. Маркиз на все смотрел легко, характер у него был настоящего джентльмена. Если и сердился, то раз в году. Но тогда ссора вышла очень серьезная. После таких ссор он обыкновенно заболевал. И тут слег, но больше уже не встал. Боюсь, бедный маркиз на старости лет расплачивался за прежнюю ветреность — все они, гуляки, так кончают! Миледи и месье де Беллегард помалкивали, но я знаю: миледи переписывалась с месье де Сентре. А маркизу становилось хуже, и доктора поставили на нем крест. Миледи тоже, и, по правде говоря, с радостью. Раз он не будет стоять на пути, она сможет делать с дочкой что угодно. И уже все было слажено, чтобы отдать мое бедное невинное дитя месье де Сентре. Вы не представляете себе, сэр, какой тогда была мадемуазель — самая милая молодая девушка во Франции, а о том, что происходит вокруг нее, она и не догадывалась, как овечка на бойне. Я ухаживала за больным маркизом и все время проводила в его комнате. Дело было осенью, как раз тут, во Флерьере. К нам был приглашен доктор из Парижа, он пробыл здесь две или три недели. Потом приехали еще двое врачей и устроили консилиум. И эти двое приехавших решили, как я вам уже сказала, что маркиз безнадежен. Объявив это, они спрятали денежки в карман и уехали, а тот, первый, остался и лечил, как мог. Маркиз все хорохорился и кричал, что он не собирается умирать, что он не хочет умирать и будет жить и смотреть за своей дочерью. Мадемуазель Клэр и виконт, то есть мистер Валентин, оба тоже жили во Флерьере. Доктор тот был умный — я это понимала — и, по-моему, безнадежным маркиза не считал. Мы с ним вместе ухаживали за больным не покладая рук, и в один прекрасный день, когда миледи чуть ли не траур себе заказывала, наш маркиз пошел на поправку. И стало ему делаться все лучше и лучше, пока доктор не объявил, что опасность миновала. А надо вам сказать, что больше всего бедного маркиза мучили страшные боли в животе. Но постепенно приступы прошли, и он опять начал шутить и смеяться. Доктор подобрал для него какое-то лекарство, которое очень на него хорошо действовало, — оно было белого цвета и всегда стояло у нас на каминной полке в большой бутыли. Я давала это лекарство маркизу через стеклянную трубочку — выпьет, и ему сразу полегчает. Потом доктор уехал и наказал мне давать маркизу лекарство каждый раз, когда ему будет нехорошо. Без него к нам каждый день наведывался местный доктор из Пуатье. Так мы и остались одни в доме — миледи, ее бедный больной муж и трое их детей. Молодая мадам де Беллегард уехала со своей маленькой дочкой к матери. У нее, сами знаете, нрав веселый, и ее горничная мне говорила, что хозяйке не хочется жить в доме с умирающим, — с минуту миссис Хлебс помолчала, а потом продолжала рассказ с той же степенностью. — Полагаю, сэр, вы догадываетесь, что, когда маркизу полегчало, миледи очень расстроилась, — и миссис Хлебс снова замолчала, повернув к Ньюмену лицо, которое в наступившей темноте казалось еще бледнее.

Ньюмен жадно слушал, ловя каждое слово даже с большим вниманием, чем предсмертные наказы Валентина де Беллегарда. Когда его собеседница временами прерывала рассказ, чтобы взглянуть на него, ему казалось, что она похожа на кошку, медлящую перед миской с молоком, дабы продлить удовольствие. Даже в минуту торжества речи миссис Хлебс были размеренны и благопристойны. Видно, способность приходить в возбуждение у нее притупилась — слишком долго она не пускала ее в дело. Помолчав, она принялась рассказывать дальше:

— Однажды поздно вечером я сидела у кровати маркиза в его спальне — большая красная комната в правой башне. Он жаловался немного на живот, и я дала ему ложку докторского лекарства. Миледи в тот вечер у мужа уже побывала, она просидела с ним больше часа. Потом ушла и оставила меня с ним вдвоем. Но после полуночи она пришла снова, и не одна, а со старшим сыном. Они постояли у постели, посмотрели на больного, и миледи подержала его за руку. Потом повернулась ко мне и сказала, что ему хуже. Я и сейчас помню, как бедный маркиз, не говоря ни слова, смотрел на нее. Так и вижу его бледное лицо между раздвинутыми занавесками, словно в большой черной раме. Я ответила, что, на мой взгляд, он чувствует себя сносно. Но мадам де Беллегард приказала мне идти спать, она, мол, сама с ним побудет. Когда маркиз увидел, что я его оставляю, он вроде как застонал и крикнул, чтобы я не уходила, но мистер Урбан раскрыл дверь и указал мне на порог. Вы, верно, заметили, сэр, нынешний маркиз большой мастер отдавать приказы, ну а я у них служу, и мне положено приказы выполнять. Я пошла к себе, но на душе у меня, сама не знаю почему, было неспокойно. Раздеваться я не стала, сидела и прислушивалась. Вы спросите к чему, сэр, но этого я тоже не знаю. Не могу вам объяснить, сэр, ведь, если рассудить, бедному больному маркизу, наверно, приятно было побыть с женой и сыном. А я будто ждала, что он вот-вот застонет и кликнет меня. Слушала, слушала, но так ничего и не услыхала! Ночь была очень тихая, других таких и не припомню. Мало-помалу эта тишина нагнала на меня страх, я вышла из своей комнаты и тихонько спустилась вниз. Вижу, в передней, перед комнатой маркиза, взад-вперед ходит мистер Урбан. Он спросил, что мне нужно, и я ответила, что хотела бы сменить миледи, он ответил, что сменит ее сам, и велел мне вернуться к себе. Но не успела я уйти — а я медлила, потому что уходить мне не хотелось, — как дверь спальни открылась и вышла миледи. Я заметила, что она очень бледная и просто сама не своя. Она посмотрела на меня, потом на графа и протянула к нему руки. Он подскочил к ней, а она упала ему на грудь и спрятала лицо. Я быстро прошла мимо них к маркизу и увидела, что он лежит совсем белый, глаза закрыты — ну прямо покойник. Я взяла его за руку, попробовала с ним заговорить, и мне почудилось, что он умер. Когда я обернулась, миледи и мистер Урбан стояли у меня за спиной. «Бедная Хлебс, — сказала миледи, — месье маркиз скончался». Мистер Урбан опустился на колени перед кроватью и тихо позвал: «Mon père, mon père».[149] Мне это все показалось очень странным, и я спросила миледи, что же случилось и почему она меня не позвала. Она ответила, что ровно ничего не случилось, она, мол, тихо сидела рядом с маркизом, потом решила, что может вздремнуть, закрыла глаза и заснула, сама не знает, сколько проспала. А когда проснулась, он был уже мертв. «Это конец, сын мой, он умер», — сказала она графу. Мистер Урбан решил, что надо немедленно вызвать из Пуатье доктора и что он сам сейчас за ним поедет. Он поцеловал отца в лоб, поцеловал мать и вышел. Мы с миледи остались у постели маркиза. И вот, пока я смотрела на несчастного, мне подумалось — нет, он не умер, он в глубоком обмороке. Но тут миледи снова повторила: «Бедная моя Хлебс, маркиз умер», и я с ней не стала спорить. «Да, миледи, — говорю, — конечно», хотя сама думала совсем другое, нарочно прикинулась. Тогда миледи сказала, что нам надо сидеть и ждать доктора, ну мы и стали ждать. Ждали долго, бедный маркиз не шелохнулся, не пошевелился. «Я видела покойников, — сказала миледи, — поверьте, он мертв». «Да, миледи, конечно», — отвечала я, а сама думала свое. Ночь шла, граф все не возвращался, и миледи забеспокоилась. Она боялась, что в темноте с ним какая беда случилась или на него напали. В конце концов она так растревожилась, что спустилась ждать его во двор. А я осталась одна, но маркиз лежал не шевелясь.

Тут миссис Хлебс опять замолчала, и ее драматической паузе мог бы позавидовать самый искусный рассказчик. Ньюмен сделал движение рукой, будто перевернул страницу книги.

— Значит, маркиз действительно умер? — воскликнул он.

— Через три дня он уже лежал в могиле, — неторопливо изрекла миссис Хлебс. — А тогда я немного посидела у его постели, а потом прошла в вестибюль, выглянула во двор и увидела, что мистер Урбан возвращается, да только один. Я подождала, думала, они с миледи поднимутся к маркизу, но они оставались внизу. А я вернулась, села у постели хозяина и поднесла к его лицу свечу. Не знаю, как я ее не выронила, сэр! Он на меня смотрел! Смотрел широко открытыми глазами! Я упала перед кроватью на колени, схватила его руки и стала умолять, чтобы он, ради всего святого, сказал мне, что же с ним — жив он или умер. Он все глядел на меня молча, а потом сделал знак, чтобы я наклонила к нему ухо. «Я мертв, — прошептал он, — маркиза меня убила». Я так и затряслась, понять не могла, что он хочет сказать, что с ним приключилось. Можете себе представить, сэр, — ни живой, ни покойник. «Ну теперь-то, — говорю, — вам станет лучше». И тогда он тихонько так прошептал: «Я уже не воскресну — ни за какие сокровища. Быть этой женщине мужем — нет, ни за что!» И дальше повторил, что она его убила. Я спросила, что она с ним сделала, но он только твердил: «Убила, убила! И дочь мою убьет, мое несчастное дитя». И начал меня умолять, чтобы я не дала мадемуазель пропасть. А потом опять сказал, что умирает. А я боялась от него отойти, сама была ни жива ни мертва. И вдруг он попросил меня взять карандаш и написать под его диктовку. Пришлось признаться, что я писать не умею. Тогда он велел посадить его, чтобы он мог написать сам, а я сказала, что он не сможет, никак не сможет. Но, видно, страх за дочь дал ему силы. Я нашла карандаш, клочок бумаги и книгу, положила бумагу на книгу, вставила маркизу в пальцы карандаш и придвинула свечку. Вам, наверно, трудно поверить в мои слова, сэр, я и сама тогда глазам своим не верила. А главное, я ведь понимала, что он умирает, и очень мне хотелось помочь ему выполнить задуманное. Села я к нему на кровать, обняла одной рукой и так поддерживала. Откуда и силы взялись, мне даже казалось, я могу взять его на руки и отнести куда-нибудь. Просто чудо, что он смог писать, но он строчил, да так размашисто, и исписал почти весь лист с одной стороны. Казалось, он пишет очень долго, а на самом деле прошло, наверно, минуты три-четыре. И все время он страшно стонал. Потом сказал, что больше не может, я опустила его на подушки, и он отдал мне листок и велел сложить, спрятать и передать тем, кто займется его делом. «Кому это? — спросила я. — Кто займется вашим делом?» Но в ответ он только стонал, а говорить от слабости уже не мог. Через несколько минут он, однако, попросил меня подойти к камину и взглянуть на бутылку с лекарством. Я знала, что там микстура, от которой у него утихает боль в желудке. Подошла к камину, посмотрела, а бутылка пустая. Когда я вернулась к маркизу, глаза у него были широко раскрыты и он смотрел на меня, но тут же опустил веки и не вымолвил больше ни слова. Я спрятала записку в карман, даже не заглянула в нее. А ведь читаю я хорошо, хотя писать не умею. И снова уселась у кровати, но миледи с мистером Урбаном пришли только через полчаса. У маркиза вид был точно такой же, как когда они уходили, и я ничего не сказала им о том, что произошло. Мистер Урбан объяснил, что доктора вызвали к роженице, но ему обещали сразу же направить его во Флерьер, как только вернется. Еще через полчаса он и правда приехал, осмотрел маркиза и сказал, что мы зря испугались — больной очень слаб, но, слава Богу, жив. Когда он это говорил, я наблюдала за миледи и ее сыном, и должна сказать, что они даже не переглянулись. Доктор объяснил, что нет оснований думать, будто маркиз умирает, он так быстро поправлялся. А потом спросил, отчего это маркизу вдруг стало хуже, мол, когда он уезжал, больной чувствовал себя вполне прилично. Миледи снова повторила свой рассказ — тот, что она преподнесла нам с мистером Урбаном, а доктор только посмотрел на нее и ничего не сказал. Он провел в château весь следующий день и ни на шаг не отходил от маркиза. Я безотлучно была у него под рукой. Мадемуазель и мистер Валентин приходили взглянуть на отца, но он не шевелился. Странно так лежал, неподвижно, как мертвый. Миледи тоже все время была рядом, и лицо у нее было такое же белое, как у маркиза, а держалась она очень гордо — всегда так держится, когда кто ее ослушается. А тут получалось, будто несчастный маркиз ее подвел, и такой у нее был вид, что мне даже страшно становилось. Доктор из Пуатье весь день возился с маркизом, но мы еще ждали доктора из Парижа, помните, я говорила, что он провел во Флерьере несколько недель. Ему рано утром дали телеграмму, и к вечеру он приехал. Немного поговорил в другой комнате с доктором из Пуатье, а к больному они вошли вместе. У постели сидели я и мистер Урбан. Миледи встречала парижского доктора внизу и обратно уже не поднялась. Доктор сел рядом с маркизом и взял его за запястье — я вижу все это как сейчас, — мистер Урбан наблюдал за ними, вставив в глаз монокль. «Я уверен, что ему лучше, — сказал доктор из Пуатье, — уверен, он очнется». И только он это проговорил, как маркиз открыл глаза, будто проснулся, и всех нас оглядел, одного за другим. А на меня посмотрел… как бы это сказать — тишком. И тут на цыпочках в комнату вошла миледи, подошла к кровати и встала между мной и графом. Маркиз, как ее увидел, громко и страшно закричал, пробормотал что-то, но слов никто не мог разобрать, и с ним сделались судороги. Затрясся весь, потом закрыл глаза, а доктор вскочил и схватил за плечи маркизу, довольно грубо. Маркиз был мертв! На сей раз сомнений не было, уж они-то в этом разбирались.

У Ньюмена было такое ощущение, словно он при свете звезд читает важнейшие показания в деле о страшном убийстве.

— А записка? Записка? Где она? — взволнованно спросил он. — Что там было написано?

— Не могу вам сказать, сэр, — ответила миссис Хлебс, — я не сумела ее прочитать, она по-французски.

— Неужели никто не мог вам прочесть?

— Я ни одной живой душе не показывала.

— Так никто ее и не видел?

— Если вы увидите, то будете первым.

Ньюмен обеими руками схватил руку старой служанки и горячо сжал ее.

— Не знаю, как вас благодарить, — вскричал он. — Очень рад, что буду первым. Пусть она принадлежит мне, и никому другому. Вы самая мудрая женщина во всей Европе! А где она, эта записка? — сведения об имеющейся улике будто влили в него новые силы. — Дайте же мне ее!

Миссис Хлебс поднялась не без некоторой величавости.

— Это не так-то просто, сэр, хотите видеть записку, придется подождать.

— Поймите же, я не в состоянии ждать! — взмолился Ньюмен.

— Но я ведь ждала. Ждала все эти долгие годы, — ответила миссис Хлебс.

— Это верно, вы ждали меня. Я этого никогда не забуду. И все же как случилось, что вы не выполнили просьбу маркиза и никому не показали бумагу?

— А кому я могла ее показать? — сокрушенно сказала миссис Хлебс. — Надо же было знать кому. Я много ночей не спала, думала об этом. Когда через шесть месяцев мадемуазель выдавали за гнусного месье де Сентре, я чуть было все не рассказала. Я чувствовала, что обязана что-то сделать с запиской, но очень уж боялась. Сама я не знала, что там написано и к чему все может привести, а посоветоваться мне было не с кем, никому я не решилась довериться. И мне сдавалось, что я окажу плохую услугу моей любимой, доброй мадемуазель, если она узнает, что ее отец очернил и опозорил ее мать. А я считала, что в записке именно это и написано. Я думаю, она предпочла бы быть несчастной в замужестве несчастью такого рода. Ради нее-то и ради моего любимого мистера Валентина я и сидела спокойно. Спокойно! Ох и трудно оно мне давалось, это спокойствие! Вконец меня измучило, я с тех пор совсем стала другая, не такая, как прежде. Но ради своих любимцев держала язык за зубами, и никто до этого часа так и не знает, что я услышала от бедного маркиза.

— Но какие-то подозрения все-таки возникли, — сказал Ньюмен. — Иначе откуда у мистера Валентина появились такие мысли?

— А все из-за этого доктора из Пуатье. Ему случай с маркизом очень не понравился, и он, не стесняясь, дал волю языку. Французы, они приметливые, а он бывал в доме изо дня в день и, думаю, много чего нагляделся, только виду не подавал. Да и, правду сказать, каждый бы диву дался, если бы при нем маркиз, едва взглянув на жену, тут же и умер. Второй-то доктор, из Парижа, был куда привычней ко всякому, и он нашего одергивал. Но все равно до мистера Валентина и мадемуазель что-то дошло. Они знали, что их отец умер как-то необычно. Конечно, им не приходило в голову обвинять свою матушку, ну а я… я вам уже говорила — молчала как гробовая доска. Мистер Валентин, бывало, смотрит на меня, и глаза у него блестят, будто его так и подмывает что-то спросить. Я ужасно боялась, вдруг и впрямь спросит, и всегда старалась скорей отвернуться и заняться своим делом. Я была уверена, что, доведись мне все ему рассказать, он бы потом меня возненавидел, а тогда мне вообще лучше было бы не родиться. Раз я позволила себе большую вольность: подошла к нему и поцеловала, как целовала, когда он был маленьким. «Не надо так печалиться, сэр, — сказала я ему, — поверьте вашей бедной старой Хлебс, такому красивому, блестящему молодому человеку нет причин печалиться». И мне показалось, он понял, понял, что я его отвожу от вопросов, и сам для себя что-то решил. Так мы и ходили — он со своим незаданным вопросом, а я со своей нерассказанной правдой — оба боялись навлечь позор на их дом. И с мадемуазель было так же. Она не знала, что случилось, и не хотела знать. Ну а миледи и мистер Урбан меня ни о чем не спрашивали, у них и причины не было. Я жила тихо, как мышь. Когда я была помоложе, миледи считала меня вертихвосткой, а потом принимала за дуру. Где уж мне было о чем-то догадаться.

— Но вы сказали, доктор из Пуатье не держал язык за зубами? — спросил Ньюмен. — Что ж, никто на его разговоры не обратил внимания?

— Ни о чем таком, сэр, я не слышала. Здесь, во Франции, вы, может, заметили, вечно сплетничают. Наверно, и вслед мадам де Беллегард головами качали. Ну а так-то, что они могли сказать? Маркиз болел, и маркиз умер — все умрем, все там будем. Доктор не мог доказать, что судороги у маркиза начались не просто так. На следующий год доктор вообще отсюда уехал, купил себе место в Бордо, так что если какие слухи и ходили, то тут же и заглохли. И думаю, не очень-то к ним прислушивались. Ведь у миледи такая безупречная репутация.

При этих словах Ньюмен разразился громким неудержимым смехом, миссис Хлебс поднялась с камня, на котором сидела, и двинулась к крепостной стене. Ньюмен помог ей перебраться через пролом и спуститься на тропинку.

— Да уж, репутация у вашей миледи безупречная, ничего не скажешь. То-то будет шуму, когда раскроется, какова ей цена.

Они дошли до открытой площадки перед церковью и там на минуту остановились, глядя друг на друга, словно люди, которых с недавних пор что-то объединило, будто два великосветских заговорщика.

— Но что же, — спросил Ньюмен, — что же все-таки она сделала с мужем, ведь не зарезала же и не отравила?

— Не знаю, сэр. Этого никто не видел.

— Кроме мистера Урбана. Вы же сказали, он шагал по передней. Может, он подглядел в замочную скважину? Хотя вряд ли! Он безмерно доверяет своей матери.

— Сами понимаете, я тоже очень часто думала, как она это сделала, — сказала миссис Хлебс. — Уверена, что она до него не дотрагивалась. Никаких следов насилия на нем не было. Я думаю, дело обстояло так: у него, верно, начался приступ и он попросил свое лекарство, а она, вместо того чтобы дать ему микстуру, пошла и вылила ее у него на глазах. Тогда он понял, что она задумала, и испугался до ужаса, он ведь был совсем слабый и беспомощный. И, наверно, сказал ей: «Вы хотите меня убить», а она ему: «Да, маркиз, хочу», села и впилась в него глазами. Вы же знаете, как она смотрит, сэр, вот взглядом она его и убила. У нее взгляд такой леденящий, от него все вянет, как цветы от мороза.

— Да вы — умнейшая женщина! — сказал Ньюмен. — И проявили большой такт. Вот такая экономка мне и нужна — ваши услуги дорогого стоят.

Они начали спускаться с холма, и миссис Хлебс не произнесла ни слова, пока не очутилась внизу. Ньюмен легко ступал рядом с ней, запрокинув голову и не отрывая глаз от звезд — он уже катил по Млечному Пути на триумфальной колеснице мщения.

— Значит, сэр, вы это серьезно обдумали? — тихо проговорила миссис Хлебс.

— Что вы будете жить у меня? Ну, разумеется. Я готов заботиться о вас до конца ваших дней. В этом доме вам больше оставаться нельзя. Вы сами понимаете, после нашего разговора вы и дня не должны тут жить. Отдадите мне записку и сразу съезжайте.

— Конечно, мне, в мои-то годы, место менять не пристало, — горестно проговорила миссис Хлебс, — но раз вы намерены поставить здесь все вверх дном, я не хотела бы при этом присутствовать.

— Ну, — бодро, как человек, имеющий под рукой большой выбор разных возможностей, сказал Ньюмен, — констеблей я в château вряд ли приведу, если вы это имеете в виду. Что бы мадам де Беллегард ни натворила, боюсь, закон здесь бессилен. Но я даже рад этому — буду вершить суд сам.

— Смелый вы джентльмен, сэр, — пробормотала миссис Хлебс, взглянув на него из-под полей своей большой шляпы.

Ньюмен проводил ее до château. Для трудолюбивых жителей Флерьера уже прозвонил вечерний колокол, и на улице было темно и пусто. Миссис Хлебс пообещала, что записка маркиза будет в руках у Ньюмена через полчаса. Она остереглась входить в главные ворота, и они прошли по тропинке, огибающей стену парка, до калитки, от которой у миссис Хлебс был ключ и через которую можно было войти в château с заднего входа. Договорились, что Ньюмен будет ждать здесь же, у стены, пока она не вернется с вожделенным документом.

Миссис Хлебс скрылась, а Ньюмену его полчаса на темной тропинке показались бесконечными. Правда, ему было о чем подумать. Но вот калитка в стене наконец отворилась, и в проеме показалась миссис Хлебс. Одной рукой она придерживала задвижку, в другой сжимала сложенный в несколько раз листок бумаги. Ньюмен мгновенно завладел запиской и тут же спрятал ее в карман жилета.

— Приходите ко мне в мою парижскую квартиру, — сказал он. — Мы должны все уладить насчет вашей дальнейшей жизни. И я переведу вам с французского, что написал бедняга маркиз.

Никогда еще он не испытывал большей благодарности к месье Ниошу за его уроки.

Потухший взгляд миссис Хлебс проследил за исчезновением записки, и она тяжело вздохнула.

— Что ж, вы получили от меня, что хотели, сэр, да и дальше, поди, своего добьетесь. Так что теперь уж вы даже обязаны обо мне позаботиться. Очень вы настойчивый джентльмен.

— Сейчас, — отозвался Ньюмен, — я джентльмен, сгорающий от нетерпения, — и, пожелав ей спокойной ночи, он быстро направился в свою гостиницу.

Вернувшись туда, Ньюмен распорядился приготовить ему экипаж, чтобы ехать в Пуатье, затем закрыл дверь общего зала и поспешил к единственной лампе, стоявшей на камине. Вытащив записку, он торопливо ее развернул. Бумага была испещрена карандашными строчками, которые в слабом свете лампы сначала показались ему неразборчивыми. Но любопытство, сжигавшее Ньюмена, помогло ему выжать смысл из неровных дрожащих строк. В переводе записка звучала так:

«Моя жена пыталась убить меня, и это ей удалось.

Я умираю, умираю страшной смертью. Все это сделано для того, чтобы выдать мою дорогую дочь за месье де Сентре. Я решительно против этого брака, я запрещаю его. Я не лишился рассудка, спросите врачей, спросите миссис Хлебс. Все произошло ночью, когда я был с женой наедине. Она задумала меня убить и убила. Это убийство! Настоящее убийство! Спросите врачей.