Антициклон

Глава девятая

Море распахнулось перед ними сразу же при выходе на внешний рейд. Его ширь была похожа на гигантский каток, с вмерзшими в него кое-где серыми корпусами судов, стоящих на якорях. Но эта картина длилась недолго. Первые же лучи солнца ничего не оставили от катка. Море вспыхнуло, заискрилось, заполыхало, словно расплавленный металл.

На корме Зотыч с двумя рыбаками мастерил из кусков старой дели небольшой донный неводок-драчку для ловли креветок. Работали они молча, не спеша. Прежде чем пустить в ход иглы, долго вымеряли дель, старательно подгоняли конец одного куска к другому. Дель подбирали старательно. Куски были разных цветов, и неводок получился пестрым. Но это никого не смущало. Главное, складывался он добротным. Потом, после Тендры, Зотыч, конечно, не выбросит его и не разошьет, а припрячет, на всякий случай, в надежном месте.

Несмотря на бессонную ночь Погожев чувствовал себя прекрасно. Утренняя свежесть и кружка кофе после завтрака сделали свое дело. Он некоторое время толкался на корме, помогал Зотычу. Потом зашел в рубку к радисту.

В радиорубке тонко и жалобно попискивала морзянка. Одновременно что-то гудело и потрескивало в аппаратуре. В рубку из эфира врывались то громкие, то чуть слышные обрывки чьих-то фраз. На рыбацкой волне по-прежнему ничего утешительного — ни одного замета на скумбрию. Ни у наших, ни у болгарских рыбаков.

Володя снял наушники, отложил их в сторону и сказал:

— Вот так всегда на нервах. Прежде чем появиться, всю душу вымотает. — Это он о скумбрии.

— Тогда давай музыку, чтоб настроение нам поднять, — сказал Погожев, кивнув на аппаратуру. — Только не на все море.

— Это можно, — улыбнулся Климов. — Музыка не скумбрия, поймать всегда можно.

Погожев бегло просмотрел только что принятую радистом метеорологическую сводку, которая заканчивалась фразой: «На ближайшие сутки резких изменений погоды не ожидается».

«Ну что ж, и на этом спасибо», — подумал он и положил бланк на столик.

В радиорубку заглянул Кацев.

— Что это вы тут развесэлились? Хорошие вэсти? — спросил он.

Сеня голый по пояс. Задубенелые от соли и пота штаны из чертовой кожи были закатаны выше икр, обнажая его великолепные мышцы. На ногах — старые босоножки без задников. Плечи у помощника на добрую четверть шире дверей радиорубки. На выпуклой груди, разукрашенной якорем с накинутым на него спасательным кругом, густо кустились заросли коричневато-желтой растительности. При каждом даже незначительном напряжении мускулы его вздувались, играли под загрубевшей от солнца и соленой воды кожей.

— Здоров же ты, Сеня, — невольно любуясь его мускулатурой, сказал Погожев.

Сеня поглаживал пальцем усы и улыбался. Глаза его ясные, как небо над мачтами сейнера. Сеня не так-то прост и наивен, как может показаться с первого взгляда. Сеня был сам себе на уме. Хотя и не из тех, кто при удобном случае, ради своей выгоды, способен, как говорят моряки, вывешивать фальшивые сигналы. Но и не полезет на рожон к начальству ради каких-то своих идей. И сам в начальство особо не стремится. Роль помощника капитана его вполне устраивает. Пусть меньше заработок, зато спокойная жизнь. Впрочем, он, не скрывая, прямо так и говорил, что до феньки ему заботы о судне и орудиях лова, постоянные стычки в кладовых и на базах, где чуть ли не с боем вырывают кэпбриги каждый метр дели и каната, каждую банку краски... Но как помощник капитана — Кацев на хорошем счету. Он точен и исполнителен на работе. На него можно положиться, что не выпьет и самой крохотной рюмки вина, если нельзя. Врагов у Кацева не было. Да и друзей, пожалуй, тоже...

По носу сейнера, пересекая им путь, шел огромный сухогруз.

— Вот это посудина! — восхищался Кацев. — Француз. На Босфор топает...

Погожев вышел из радиорубки, чтобы тоже взглянуть на удаляющегося «иностранца».

Плаванье в этом районе моря не безопасное. На пути лежала давно прославившаяся своей каверзностью Одесская банка — мель среди глубоководных мест. А главное — затонувшие корабли. Достаточно было взглянуть на карту или раскрыть лоцию, чтобы убедиться в этом. Суровая память минувшей войны. Затонувшие корабли лежали на дне в одиночку и целыми группами, лежали на глубинах и на мелководье. Некоторые из них были ограждены буями и вехами.

Погожев смотрел то на французский сухогруз, то на буи и вехи. По этим местам «иностранцев» проводят местные лоцманы. Долго еще придется людям очищать море от последствий войны. А сколько этого «добра» в Керченском проливе! Весь пролив усеян плавучими предостерегающими знаками. И все равно, что ни путина, то новые открытия, новые предостерегающие знаки.

Погожев окинул взглядом судно.

На корме вокруг Зотыча толклась почти вся бригада. Там же были Кацев и Володя. Рыбаки что-то прикидывали, доказывали друг другу, перебирая в руках неводок. Но слов их Погожеву было не слышно, заглушала музыка.

На баке, около якорной лебедки, маячила одинокая фигура стармеха. Вначале Погожев подумал, что тот осматривает лебедку. Но, видимо, и его, старого морского волка, заинтересовал «француз». Сколько он видел на своем веку различных сухогрузов, танкеров, буксиров, самоходных и несамоходных барж, пассажирских, военных и рыболовецких судов! До войны Фомич ходил на кораблях торгового флота. Воевал на морских охотниках. А сейчас — на сейнерах гоняется за рыбой.

Его старший брат тоже был моряком. Он погиб в Отечественную.

«Нет, пожалуй, стармеха интересует не сухогруз, — усомнился Погожев. — Сухогруз давно правее сейнера, а Фомич по-прежнему смотрит вперед». Погожев тоже посмотрел вперед и увидел далеко на горизонте приоткрывшуюся башню Тендровского маяка. Самой косы еще не было видно, и отсюда казалось, что башня маяка висела в воздухе над огненным морем.

И снова взгляд Погожева задержался на стармехе. Его насторожили обреченная сгорбленность и неестественно опущенные плечи стармеха. Когда Фомич повернул лицо вправо, Погожев увидел, как оно побледнело, явственно обозначилась старческая одутловатость щек, которой он раньше не замечал. С Фомичем, определенно, что-то творилось неладное. «Не заболел ли?» — встревожился Погожев.

Он уже сделал шаг в сторону стармеха, как тот вдруг, точно очнувшись, вздрогнул, повел плечами, и судорога пробежала по его губам. Медленно, с опущенной головой и невидящим взглядом он спустился с бака. На напряженном лбу обозначились глубокие морщины. Землисто-бледное лицо стармеха подергивалось, словно от тика.

— Фомич, тебе нездоровится? — спросил Погожев.

Ухов вскинул на него отрешенно-непонимающий взгляд и тут же отвел глаза в сторону.

— Да нет... все в порядке...

И уже обычным своим мягким, чуть задумчивым взглядом еще раз окинул морскую даль, повел воспрянувшими плечами и зашагал в машинное отделение.

Тем временем, полосатая башня Тендровского маяка заметно выросла и уже не висела в воздухе, а возвышалась над низменным берегом косы.

Тендровский залив расположен между Кинбурнской косой, полуостровом Егорлыцкий Кут и узкой, надежно прикрывающей его с юга и с запада Тендрой. На карте Тендровская коса похожа на трость с загнутой ручкой в сторону севера. К юго-востоку от оконечности этой «ручки» выступает коса Белые Кучугуры. В Тендровский залив редко когда врываются ветры. Разве только северо-западные. Да и те не разводят в нем большого волнения. Это настоящий рай для стоянок. В западной части залива лежат большие глубины. Ближе к материку, где по водной глади, словно блинцы на гигантской сковородке, разбросаны островки — тянется мелководье.

Вода в заливе темно-зеленая на цвет и почти неподвижная. Воздух раскален палящим зноем, до предела насыщен йодистым запахом прелых водорослей. Языки пламени вспыхивали на водной глади то тут, то там, слепя глаза. И только под самым бортом сейнера вода была темно-зеленого цвета и позволяла смотреть на себя полностью раскрытыми глазами.

Эти места когда-то были настоящим рыбьим царством. Свободно текущий Днепр нес сюда не только изобилие пресной воды, но и речной планктон — корм для молоди. Сейчас все это оседало в водохранилищах реки. Уровень воды в низовьях Днепра резко упал. И не пресная вода идет в залив, а морская из залива поднимается вверх по реке...

Сейнер Платона Малыгина был виден издалека. Рядом с ним встал Торбущенко. Грохот якорной цепи торбущенского сейнера слышен на весь залив. Вдали за сейнерами, чуть различимые над водами залива, проглядывались Смоляные острова: низменные и песчаные, с кустиками пожухлых трав и кустарников, как и сама коса. Если посмотреть в бинокль со спардека, то в северной части восточного берега Тендровской косы можно увидеть небольшую пристань и домики маленького рыбацкого поселка.

— Будем становиться лагом с Малыгиным! — прокричал с мостика Осеев, и сейнер сбавил ход.

Чуть ли не на милю вокруг малыгинского сейнера стоял запах вареных креветок и жареных глосиков. Плоские, как ладони, глосики и головастые бычки гирляндами развешаны на вантах и на поручнях спардека.

— Живут же люди! — шумно втягивая в себя носом воздух, с притворной завистью вздыхал Витюня.

Платон Васильевич на палубе с полной горстью вареных креветок, лузгал их, как семечки, сплевывая скорлупу за борт.

Тендровской креветке, конечно, далеко до королевской красной креветки Мексиканского залива. С этим никто спорить не будет. Может, потому и зовут ее в народе не креветкой, а рачком. И продают на базаре стаканами, как семечки. Но все равно она вкусная. Даже вкуснее королевской. Так как сразу после вылова попадает в кастрюлю с кипятком, а не кочует с одного конца света в другой и месяцами не вылеживается по морозильникам.

Малыгин наблюдал, как осеевцы, отдав якорь, подваливали к борту его сейнера. Но ни во что не вмешивался. Приемом и креплением швартовых командовал помощник капитана — его сын, Николай Платонович.

Малыгин-младший был смуглолицым, подвижным и толковым рыбаком. Ему было под тридцать. И если бы не отец, Николай давно ходил бы уже в кэпбригах. Но Платон Васильевич уговорил правление не забирать от него сына до пенсии. Хотя мало кто верил в колхозе, что Малыгин не сегодня-завтра уйдет на покой. И, пожалуй, меньше всех верил этому сам Платон Васильевич. Дело тут не столько в здоровье Малыгина, сколько в его привязанности к морю и той громкой славе фартового кэпбрига, что сопутствовала ему многие годы.

— Привет Малыгиным! — вскинув руку над головой, поздоровался Осеев. — Может, дать рыбалинчику, чтоб лучше глосик брался?

— Для себя приберегите, одесские гуляки! — отозвался Малыгин-младший. — Хотя бы кислячком угостили.

— Пьянству — бой, Коля! Неужели тебе не знаком такой лозунг? — ответил Осеев, спустившись со спардека.

— А как же — знаком, Витя... Вся-то наша жизнь есть борьба, — в тон Осееву ответил Николай.

У Осеева с Николаем Малыгиным давно вошло в привычку при встрече обмениваться подобными легкими колкостями и подначками. Это им обоим доставляло удовольствие.

Вскоре рядом с осеевским становится сейнер Сербина. Из пяти бригад рыбколхоза «Дружба» в Одессе осталась одна гусаровская, чтобы дождаться приезда инженера Селенина и забрать его с собой в Тендру.

Как-то само собой получилось, что все кэпбриги собрались на сейнере Малыгина.

— Вас что, запах жареной рыбы притянул? — говорил Платон Васильевич. — Угостить глосиком? Тоже мне, рыбаки, наверно, и вкус рыбы позабыли...

На одутловатом лице Малыгина поигрывала снисходительная улыбка. Внушительное брюшко Платона Васильевича, вместе со светло-голубой шелковой майкой, переваливалось через крепко затянутый брючный ремень и колыхалось в такт движениям кэпбрига.

— Нашел чем хвастать, — буркнул Торбущенко. — Если бы скумбрией угостил...

— Не слушай его, Васильич, — перебил Костю Осеев, — и за глосика спасибо скажем. Правда? Давай, Погожев, двигайся поближе к «рабочему месту», а то эти оглоеды налетят, ни одного глосика не достанется.

— Всех накормлю. И партийного секретаря тоже, — бросил Малыгин с неприкрытой иронией. Погожев промолчал. Ему давно было известно, что Малыгин чуть ли не в глаза называл в колхозе тунеядцами всех тех, кто самолично не тянул сетку. Но ничего не поделаешь — передовой кэпбриг, за него горой высокое начальство.

Маленький, щуплый, пожилой рыбак — кок малыгинской бригады — принес целый противень жареного глосика и поставил на крышку трюма. Все дружно потянулись к противню. Глосики были еще горячие, коричневые на цвет и хрустящие.

— Молодец, Андреич, какую вкуснятину заделал, — хвалили гости кока и даже делали вид, что не замечают огромный синяк у него под глазом.

Когда кок ушел, Осеев спросил:

— Где это ваш орел без кранцев швартовался?

— Нес корзину с кулаками и споткнулся, — отозвался Николай Малыгин. — Будто вы нашего Андреича не знаете.

Андреича все знали хорошо. Когда он трезв — мухи не обидит. Но только стоит пропустить стакан-другой вина, как начинает «варнакать» и задираться.

Андреича стыдили на собраниях, вкатывали выговора, на время отстраняли от работы, но на большее ни у кого не поднималась рука. Все же он в колхозе со дня его основания. И после освобождения города от немцев одним из первых взялся за возрождение рыбколхоза. Куролесить в пьяном виде Андреич стал только последние полтора-два года. Видимо, на старости лет поослаб душой и телом. Кэпбриги долго «футболили» Андреича из одной бригады в другую, пока Платон Малыгин не взялся «дотянуть» его до пенсии у себя на сейнере...