Антициклон

Глава седьмая

На рассвете к туману добавился моросящий дождь, усилилось волнение моря. Сейнер валяло с борта на борт, вытрясая из рыбаков души.

«Вот тебе и курорт, — думал Погожев, вытянувшись на койке. — Тут только от одних ревунов и сирен обалдеешь». А это столкновение с «чужаком». Еще вчера вечером, когда все треволнения были позади, Осеев сказал:

— Считай, что еще дешево отделались. Мог бы запросто пропороть борт и пустить ко дну.

Погожев почти всю ночь не спал: с одной стороны ревуны и качка, с другой — разве они застрахованы, что какое-нибудь другое судно не «боднет» их в борт?

Осторожно приоткрыв дверь, в каюту вошел Виктор. Не включая свет, он что-то шарил на столике.

— Да включай. Я все равно не сплю, — отозвался Погожев, с трудом удерживаясь на койке от очередного удара волны разгулявшегося моря.

— Вот дает штормяга! — сказал Погожев и опустился с койки.

— Еще как дает, — согласился Осеев. — Но туман редеет. Это уже хорошо. Утром перейдем в Ланжерон или в Хлебную гавань.

Но в Ланжерон они перешли только во второй половине дня. И стали на якорь напротив причалика для катеров пригородного сообщения.

За ночь погода окончательно успокоилась, и на следующий день с самого утра ничто не напоминало о тумане, дожде и шторме: небо было ясное, море приветливое, а пляж Ланжерона переполнен отдыхающими.

— Братцы, сегодня же воскресенье! — вдруг сделал открытие Витюня. — А я-то голову ломаю, чего это одесситы на берег повысыпали.

От ослепительного блеска моря, шумного пляжа и близости залитого солнцем города у рыбаков заныли сердца по берегу. Кое у кого из рыбаков водились в Одессе сердечные дела. Еще с прошлых путин. Даже всколыхнулось сердце, казалось бы, непоколебимого в этом деле Сени Кацева. Он щурил глаза, пощипывал усы и, чмокая крупными мясистыми губами, не спеша вспоминал о какой-то цыганке с Пересыпи:

— Вообще-то, она нэ цыганка. Так прозвали ее потому, что смуглая.

— Да помним мы ее, Сенечка, — перебил Кацева Витюня. — Она у тебя вся такая... синтетическая. И стройная, как швабра.

Сеня не обижался. Он вместе со всеми смеялся, не оставляя в покое усы.

Во время завтрака к Осееву подошел Зотыч и сказал, что неплохо бы пополнить запасы продуктов, пока стоят в Одессе.

— Сегодня как раз Привоз работает. — И, придвинувшись вплотную к Осееву, что-то добавил вполголоса.

— Ну-ну, смотри. Только чтоб все было честь по чести, — предупредил кэпбриг.

На ходу дожевывая завтрак, Витюня бросился в машинное отделение, завел «малыша». Витюня просто рвал и метал: у него на вечер выпадала вахта и ему до этого времени хотелось успеть хоть немного «урвать берега».

В кубриках и ходовой рубке жужжали электробритвы. Из чемоданчиков извлекались праздничные брюки и сорочки. Около единственного утюга собралась очередь.

Вахтенные завели стропы на корму и нос баркаса и спустили его на воду.

Сначала в баркас переправили пару раздутых хозяйственных сумок. Следом за сумками проследовали Зотыч И Леха. Потом Витюня и Климов. И под конец в баркас спустились Погожев, Осеев и Кацев.

— Понеслась душа в рай! — бодро затянул Витюня, подмигнул оставшимся на сейнере рыбакам и подналег на весла.

Хотя сумки были закрыты на замки-молнии, Погожев прекрасно знал, что они набиты крупной вяленой ставридой. Видимо, об этом и нашептывал Зотыч кэпбригу во время завтрака.

Продажа рыбы на базаре, конечно, не украшает рыбаков-колхозников. Но что поделаешь, если на камбузе кончились лук и капуста. А в кладовой-сушилке — запасы хлеба, кофе и сахара.

Правда, у Зотыча припрятаны кое-какие деньги, остаток от тех, что были отпущены бухгалтерией на «кумань». Но сколько этих денег! Зотыч придерживал их на крайний случай. А пока у рыбаков была в запасе рыбешка, в действие вступал закон политэкономии: товар — деньги, деньги — товар...

На берегу компания распалась на две группы: одна, во главе с Зотычем, взяла курс на Привоз, а Погожев, Осеев и Сеня Кацев решили поразмять ноги в парке.

— Смотрите у меня, «обезьяну не водить». И чтоб на сейнере быть вовремя, — предупредил Осеев. — Слышишь, Витюня, это тебя касается.

— За кого ты нас принимаешь, кэп, — театрально развел руками помощник механика, — мы парни железные.

Потом Осеев будет говорить, что еще в то время чувствовало его сердце недоброе. Может, сердце его и чувствовало, только это нисколько не помешало им завалиться в маленький ресторанчик на открытом воздухе. Хотя «завалиться», пожалуй, сказано будет не точно, так как перед этим битых полтора часа они безрезультатно толкались от дверей одного ресторанчика к дверям другого. Везде было полно народу. Наверняка не попали бы и сюда, не окажись буфетчицей старая знакомая...

Погожев, Осеев и Кацев сидели немного смущенные непривычной обстановкой, но довольные достигнутой целью. Перед самым их носом бацал оркестр, сотрясая мозги. Высоко закидывая ноги, прыгали девчонки в коротких платьицах со своими и иностранными моряками; поводя обнаженными жирными плечами, потели полные дамы с усатыми судомеханиками и штурманами.

Они безропотно ждали свои лангеты и хмелели не от вина, а от обстановки. Сеня, поглаживая усы, устремил маслено заблестевшие глазки в сторону полногрудой соседки. Осеев что-то рассказывал Погожеву из времен чуть ли не пятилетней давности. Погожев кивал, не понимая да и не слушая собеседника, одурманенный ресторанной обстановкой, после трехдневной болтанки в море...

Вышли из ресторанчика в сумерках. Парк, как муравейник, кишмя кишел гуляющими. Тут и там надрывались транзисторы.

— Ну что, прогуляемся? — спросил Погожева Осеев. — Кто знает, когда теперь удастся быть на берегу.

На душе у всех троих было легко и весело. Сытый «береговой» ужин, музыка, вечерние огни портового города, — все перемешалось в их сознании и колыхалось как одно огромное море радости.

Сеня вел Погожева и Осеева какими-то переулками и проходными дворами, пока они не оказались в уютном скверике.

У самой решетчатой ограды на скамейке сидели стармех Ухов и высокий седой худощавый старик.

— Бывший командир Фомича во время обороны Одэссы. Лейтэнант Воронов, — шепнул Погожеву Кацев, показав взглядом на старика. — Он совсем глухой. Полопались перэпонки от взрыва. Об этом Фомич мнэ рассказывал.

Сообщение Кацева о лейтенанте Воронове резко изменило настроение Погожеву. Он давно заметил, что так бывает с ним всегда, когда встречается с человеком, тяжело искалеченным войной. Хотя самому досталось от войны «под самую завязку».

Они подсели к Фомичу с Вороновым.

— Значит, пришли на баламута, — сказал Воронов. — Туговато последние годы с этой рыбой. Повылавливали, что ли, ее всю, или стала обходить стороной наше море? — Голос у него был спокойный, тихий, совсем не похожий на голос глухого человека. Только глаза были особенные: глубокие, как колодцы, с тихой горечью страданий на дне.

— Главное, шоб она, милэнькая, благополучно Босфор проскочила. А тут мы ее встретим со всэми почестями, — широкой заскорузлой ладонью рубил воздух, видимо, все еще «не остывший» после ресторана Сеня Кацев.

— Вот в этом-то, главном, и загвоздка, — хмыкнул Осеев, вытаскивая из кармана сигареты.

— И раньше, бывало, скумбрия запаздывала с приходом, — рассудительно говорил стармех Ухов, словно стараясь примирить Кацева с Осеевым. — В этом деле год на год не приходится. От чего это зависит, сам Зотыч вам не скажет.

Все с жаром заговорили о предстоящей путине.

Воронов переводил взгляд с одного собеседника на другого. Погожев догадался, что он понимает разговор по губам.

— Почему бы ему не пользоваться слуховым аппаратом? — спросил Погожев стармеха, стараясь, чтоб лейтенант не уловил смысл вопроса.

Но Воронов засек Погожева. По его тонким, нервным губам пробежала улыбка.

— Не получается у меня с этими аппаратами, — сказал он. — В госпитале инвалидов войны какие только не пытались приспособить — один хрен нет толку...

Когда уходили, Воронов проводил их до угла дома, и Погожев заметил, что у него вместо правой ноги протез.

Шли молча, каждый думая об одном и том же — о судьбе бывшего морского офицера Воронова. Погожеву казалось, что никогда не изгладится из его памяти ни этот старый, изрядно потертый китель военного моряка, ни впалые, гладко выбритые щеки, ни его глубокосидящие глаза, которые яснее всяких слов говорили о пережитом.

Совсем стемнело. Из распахнутых, залитых светом окон домов выплескивались наружу смех, голоса и музыка. Порывистый ветерок весело будоражил молодую листву вечерних бульваров. На скамейках виднелись влюбленные парочки. Погожев шел, смотрел на все это и думал: «Удивительная сила жизни! Была тяжелая война. Миллионы полегли в землю. Миллионы вдов и сирот. Миллионы искалеченных. А жизнь идет вперед. Живые думают о живом. Да разве только люди! Какой-нибудь тонконогий гриб своей нежнейшей шляпкой приподнимает и раскалывает толстую корку асфальта ради двух-трех дней жизни...

Берег моря был пустынен. Редкие фонари на пляже вырывали из темноты штабеля лежаков, кабины-раздевалки, домик-сторожку и уткнувшийся в маленький пляжный причальчик спасательный катер.

Хорошо освещенным был только пригородный причал. Но и там тоже ни души. Последний пассажирский катер ушел полтора часа назад. Но рыбаков это нисколько не волновало. Их сейнер стоял на месте. Его огни им хорошо видны с берега. Сейчас войдут они на причал и свистом дадут знать о себе вахтенному.

От впечатлений, что свалились на него в этот вечер, Погожев чувствовал себя усталым. Он заранее предвкушал, как доберется до сейнера, упадет на койку и сразу мертвецки заснет.

— Эге-ей, чу́дики, вы не с сейнера? — кто-то крикнул им со спасательного катерка.

— А ну их к черту. Увэрен, рыбу клянчить будут, — отмахнулся Кацев.

Но на спасателе не унимались:

— Подваливайте сюда! Все равно на сейнер не попадете.

Это заявление насторожило. Виктор предложил:

— Зайдем, узнаем, в чем дело...

И все четверо направились к пляжному причалику. На корме спасателя их поджидал худощавый, остроглазый парень, от загара черный, как головешка. В быстрых глазах парня светился подозрительный интерес к их особам. Все это им было хорошо видно — свет берегового фонаря-прожектора падал прямо на корму катерка.

— В чем дело? — спросил Осеев сухо.

— Да ничего особенного, — игриво ответил парень. — Тут у нас на катере один ваш чудик приблудился...

Этим «приблудившимся чудиком» оказался не кто иной, как Витюня. Он сидел в углу каютки катерка в одних трусах, время от времени вздрагивая и чуть не скуля, как побитая собачонка.

— Ты что, тут на пляже лунные ванны принимаешь? — произнес Осеев, и в предчувствии беды его черные цыганские глаза недобро заблестели.

— Баркас... Наш баркас... — бормотал Витюня. Взгляд его мутных глаз метался по каютке, как растерянная ночная птица.

— Что «баркас»? Надеюсь, не утопил?

— Хуже, — вставил парень со спасателя. — Если бы утопил, поднять не проблема. Тут глубина ерундовая. А ваш баркас к туркам или к румынам в гости укатил. Сам, по собственной воле. Словно летучий голландец.

— Как?!

Все четверо не поверили своим ушам. Какое-то время еще надеялись, что это шутка, пусть не совсем удачная, но шутка. И тут же понимали, что парень со спасателя говорит правду. Он даже виновато отвел взгляд в сторону, видимо, такими жалкими и растерянными показались ему все четверо в эту минуту.

О дальнейших событиях этой ночи не только рассказывать, лучше бы и не вспоминать. Но, как говорится, из песни слова не выбросишь. А если откровенно, то в песне рыбацкого труда не так-то уж много веселых ноток. Со временем Погожев, может, попривыкнет ко всем перипетиям рыбацкой жизни и будет смотреть на все проще. Но сейчас, когда он впервые вышел на путину, облеченный доверием партбюро и правления, и — случиться такому! Да еще на том самом сейнере, где он находился. «Ничего себе воспитатель. Такого воспитателя в три шеи гнать не только из секретарей, но и...» Погожев почувствовал, что у него на лбу проступила испарина. На что-то еще надеясь, он спросил:

— Как это могло быть? — И не узнал своего голоса...

А случилось это следующим образом. Вернулись из города Витюня с Климовым. Заступив на вахту и доставив Фомича на баркасе к причалу, Витюня «сгонял» с Климовым пару партий в домино. Но игра шла вяло, без азарта, и они, бросив ее, перебазировались в радиорубку. Здесь Климов «угостил» Витюню модной музыкой, выискав ее в эфире.

К тому времени на сейнере флаг был спущен. Зажжены якорные огни. Рыбаки поужинали и разбрелись по кубрикам. Словом, когда от причала отходил последний пригородный катер с пассажирами, Витюня был на палубе сейнера в полном одиночестве. А одиночество Витюне с детских лет противопоказано — он быстро начинает вянуть, в голове рождаются мысли и желания одно другого несуразнее. Облокотившись о планширь, он долго провожал взглядом удаляющиеся огни катера. И чем дальше уходил катер, тем больше жаждал Витюня общества...

Мозги Витюни начали усиленно работать. И выход был найден! Он спустился в трюм, достал пару вяленых ставридин из своего пая и, спрыгнув в баркас и воодушевленно напевая: «Рыбачка Соня как-то в мае, причалив к берегу баркас», — оттолкнулся от борта сейнера.

Его план был прост, как все гениальные планы. Он хорошо знал, что вяленая ставрида привлечет внимание общественности пляжа, в лице сторожа и дежурного на спасателе. Тогда он вручит одному из них трояк, и тот сбегает за пивом. Потом они будут спокойненько травить масал, потягивая пивцо, пока не покажется на берегу кэпбриг со своей компанией. Казалось бы, все просто и хорошо. Но судьба распорядилась по-своему. И довольно жестоко для Витюни.

Оттолкнувшись от сейнера, Витюня принялся заводить мотор баркаса. Но мотор, видимо, не был солидарен со стремлениями поммеха и упорно молчал. Тут надо было бы, по доброму, Витюне плюнуть на мотор и сесть на весла. Но заговорила профессиональная гордость: он, механик, да будет махать веслами. Ни в жизнь!

Баркас уже порядочно отнесло течением от сейнера, а мотор все не заводился. Выяснить, в чем дело, Витюне мешала темнота. В конце концов поммех сдался: выругавшись, он в последний раз, уже без всякой надежды на успех, зло дернул заводную ручку и тут же, выпрямившись, собрался перейти с кормы к веслам, как вдруг мотор фыркнул, баркас дернулся вперед, а Витюня полетел за борт.

Вгорячах Витюня кинулся в догонку за баркасом, изо всех сил загребая воду. Но разве с техникой потягаешься. К тому же, давали о себе знать тяжелые рыбацкие сапоги и намокшая куртка. Оставалась единственная надежда, что мотор заглохнет. Но тот, как назло, продолжал так чисто работать, словно только что из капитального ремонта, унося баркас все дальше и дальше в открытое море.

И вот тут-то Витюня впервые ощутил весь ужас случившегося. Он даже взвыл от бессилия и злобы на самого себя.

«Утоплюсь к чертовой матери», — твердо решил Витюня. Но вместо этого начал грести в сторону берега.

Каким бы ни был прекрасным пловцом Витюня, но сапоги, полные воды, и мокрая одежда начинали тянуть его вниз. А вскоре он уже доподлинно знал, что до берега не дотянет. По крайней мере, пока на нем сапоги и одежда. Витюня попытался отделаться от них, но безрезультатно: намокшая одежда так плотно прилегала к телу, что содрать ее, кажется, можно было только вместе с собственной кожей.

«Вот это влип, — думал поммех, продолжая работать онемевшими от усталости руками. — Если покричать, едва ли услышат: от сейнера и от пляжной сторожки отнесло далеко в сторону. А хоть и услышат, пока разберутся, где я и что со мной, спасать уже будет некого. Значит, каюк тебе, Витюня». И от сознания обреченности его, может, впервые в жизни охватил такой ужас, что покинули последние силы. Над водой у Витюни держалась одна голова. Все остальное внизу. И с такой силой тянуло в глубь моря, что не было никакого спасения.

Витюня уже открыл рот, чтобы позвать на помощь, как вдруг впереди себя увидел что-то вроде темного шара. Сообразил, что это буй. Тот самый пляжный буй, заплывать за который купающимся строго запрещается. Это было спасение для поммеха.

Тяжело дыша и отдуваясь, Витюня долго висел на буйке, обхватив его руками, словно самого дорогого друга. Потом не спеша стянул с себя сапоги, одежду и, все это закрепив за голову буйка, легко добрался до берега.

Когда Витюня мокрый, в одних трусах предстал перед дежурным на спасателе и рассказал о случившемся, тот только присвистнул от удивления. Но гнаться вслед за баркасом на своем катерке отказался. Да и за кем погонишься, когда от баркаса давным-давно ни слуху ни духу...

Часть этой истории Осеев вытянул из поммеха тут же, на спасателе, а остальное — поммех расскажет уже потом, после путины, когда все уляжется, успокоится, станет рыбацкой историей.

Худощавый, остроглазый парень доставил рыбаков на своем спасателе на сейнер. По пути прихватили с буйка мокрую одежду Витюни.

И тут же сейнер снялся с якоря, вспыхнул прожектор на спардеке.

— Показывай, охламон несчастный, в какую сторону ушел баркас! — кричал Осеев на Витюню, разворачивая сейнер.

Слух о случившемся поднял на ноги всю бригаду. Половина ее толпилась на ходовом мостике. Остальные — на баке и на корме. Климов влез на мачту и сидел там, не отрывая от глаз бинокля. Луч прожектора перебрасывался с одного места в другое, вырывая из темноты пляжные буйки, прибрежные камни, пологие и обрывистые берега, дробился о гребни невысокого морского наката.

В голове у Погожева — настоящая катавасия. Порой ему казалось, что все это сон. Стоит проснуться — и все тотчас же исчезнет. То вдруг отчетливо представлялась вся возможная трагичность случая, и мурашки пробегали по коже. Тогда он думал: «Черт с ним, с баркасом. Пусть взыщут с нас его стоимость. Нам с Осеевым, конечно, строгача не миновать. Но это полбеды. Главное, жив Витюня. А мог запросто утонуть. Вот тогда бы заварилась каша».

На спардеке — темнота и гробовое молчание. До рези в глазах вся бригада всматривалась в ночное море. У каждого были нервы на пределе.

Осеев покосился в сторону Витюни, все еще голого, дрожащего, и буркнул:

— Иди оденься... охламон несчастный. Там у меня в шкафу, в кармане куртки, должна быть чекушка. Половину отлей, а остальное поставь на место...

— Он еще и сто граммов заслужил! — не выдержал, возмутился кто-то из рыбаков.

Эти слова прозвучали так неподдельно, в них было столько чистосердечного удивления, что невольно вызвали улыбку. По спардеку прошло оживление. Нервное напряжение немного спало. Рыбаки вполголоса заговорили, обсуждая случившееся.

Осеев полез в карман за сигаретами, и сразу несколько рук потянулись к пачке. Вспыхивали огоньки зажигалок.

Сейнер то шел вдоль берега, то забирал мористее, обшаривая лучом прожектора и справа, и слева, и впереди себя. Но все безрезультатно.

На горизонте, где-то за Северным Одесским мысом, оранжевой полосой рассвета зарождался новый день.

— Может, пройдем вдоль берега до Черноморки, — предложил Зотыч. — Если баркас не ушел далеко в открытое море, он должен быть где-то там.

И опять изо всех сил напрягали зрение. Луч прожектора выхватывал из серой предутренней мути утлые причалики, торчащие из воды колья ставниковых неводов, обрывистые склоны берега. Пробежав до знакомого им мыса Большой Фонтан, возвращались ни с чем.

Уже было совсем светло. Навстречу бежали первые пассажирские катера, обдавая утреннее море веселой музыкой и криками сопровождающих их чаек.

— А вдруг он и вправду ушел к туркам или румынам? — спросил Климов, обведя взглядом присутствующих на спардеке рыбаков. Он давно уже спустился с мачты, потеряв всякую надежду обнаружить баркас первым.

— Не может... Горючего не хватит...

Это отозвался Витюня. Голос его можно было с трудом узнать: хриплый и сбивчивый. Прежней остроты и самоуверенности как не бывало. Внешний вид у Витюни тоже далеко не шикарный: словно его всю ночь жевали, а под утро выплюнули. В другое время так бы сказал он сам о себе. Но сейчас Витюне было не до острословия. Стоял он, прижавшись голой поясницей к поручням ходового мостика, сцепив пальцы рук до посинения. Одеваться Витюня так и не ходил. И не выпил предложенные кэпбригом сто граммов водки.

Чем выше поднималось солнце, тем меньше оставалось у рыбаков надежды на встречу с баркасом. Кто знает, где его искать, если все предполагаемые места были тщательно обследованы, и не по одному разу.

— Надо еще раз поискать мористее, — предложил Кацев. И, круто обернувшись к Витюне, обрушился на поммеха: — По крайней мере, хотя бы по звуку мотора помнишь, в какую сторону ушел баркас?

И тут на защиту Витюни неожиданно встал Климов:

— «Помнишь», хотел бы я посмотреть, много ли запомнил бы ты, попав в его положение?..

— Нэ жди, нэ увидишь, — мрачно буркнул помощник капитана, не взглянув в сторону радиста.

Эта ночь не прошла бесследно даже для такого атлета, как Сеня Кацев. Нервно подергивая усы, он водил красными воспаленными глазами по спардеку, словно выискивая жертву. С таким усердием отутюженный и повязанный модным узлом, широченный цветастый галстук сполз вниз и болтался где-то набоку, как тряпка.

— А шо, если баркас перевернувся и затонув? — несмело произнес Леха. В душе он немножко даже был рад, что приключилось такое именно с Витюней, его первым изводителем. Но, с другой стороны, побаивался, как бы не стали высчитывать деньги за утерянный баркас со всех членов бригады, а значит, и с него тоже.

Какое-то время на спардеке стояла полная тишина, каждый думал: что же делать дальше? Где искать этот дьявольский баркас?

— Нет, если искать, то только мористэе, — категорически заявил Кацев. — Будь он у берэга, давно бы его обнаружили. Если не мы, так другие...

Это Сенино «другие» и толкнуло Погожева на мысль. Он сказал:

— А если обратиться к диспетчеру порта? — И, переводя взгляд с Кацева на кэпбрига, добавил: — Если кто-то нашел его, обязан сообщить. Баркас-то на полном ходу. Такими вещами зря не разбрасываются. Значит, тут что-то не чисто...

Но Осееву долго объяснять не надо. Он с полуслова уловил мысль Погожева, круто развернул сейнер и направил его к причалу.

— Витюня и Сеня, а ну быстро... Да оденься ты, охламон несчастный, сколько тебе говорить! А то ведь хватит ума в таком виде переть...

Вот уже воистину: нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Витюня и Кацев только что скрылись на берегу, а рыбаки от нетерпения не находили себе места на сейнере. «А вдруг и оттуда вернутся ни с чем? Тогда выход один — поворачивать восвояси. Потому что без баркаса на путине делать нечего». И Погожев отчетливо представил, как Гордей Иванович, откинувшись на спинку стула, некоторое время будет молча ощупывать его своими колючими глазами. Затем медленно, будто вбивая в него каждое слово, скажет:

— Спасибо, товарищ Погожев, подняли идейно-политическое сознание наших рыбаков на недосягаемую высоту. Выше и быть не может... Удивительно, как это вы еще сейнер не потеряли, мать вашу туда, сюда и обратно!.. — и пойдет честить, чем дальше, тем больше распаляясь и поливая нелицеприятными словами.

«Но дело не в словах председателя, — зло отмахнулся Погожев от навязчивых мыслей о последствиях всей этой истории. — Надо где-то немедленно доставать баркас. Или хотя бы шлюпку. Разбиться в лепешку, но достать!» И он старался припомнить, кто из его знакомых работает в Одесском порту. К кому бежать, перед кем становиться на колени.

Те же мысли одолевали Осеева. Он сокрушенно говорил:

— Баркас, да еще с мотором, ни за какие коврижки ни у кого сейчас не выманишь. Скумбрийная путина — каждая посудина на счету... Черт, надо же такому случиться. — И он, уже который раз, поглядывал на часы и недоуменно пожимал плечами: — За это время можно всю Одессу обежать и обратно вернуться. Что они там, уснули, что ли? Не дай бог, и этих еще искать придется...

Задержка Кацева и Витюни тревожила и в то же время обнадеживала рыбаков. Они не спускали глаз с берега. Каждая мелькнувшая меж кустов рубашка не проходила мимо их внимания. Но Витюня с Кацевым словно сквозь землю провалились.

— Може, их там арештовали? — проговорил Леха. — А то шо бы им там робить-то...

— Заткнись, кастрюля, не каркай, — шипит кто-то из рыбаков на кока.

— Схожу-ка я туда, Иваныч, — решительно сказал Погожев кэпбригу и направился в каюту, чтоб прихватить с собой документы.

— Погоди, Георгич. Подождем еще немного, — остановил его Осеев.

Витюня с Кацевым появились совсем с другой стороны, откуда их даже в мечтах не ждали.

Вначале на бегущий со стороны Черноморки баркас на сейнере никто не обратил внимания. Мало ли их вдоль берега шныряет. Только вдруг видит Погожев, как вытягивается лицо Климова не то в улыбке, не то в мучительной гримасе, рот раскрывается и закрывается, как у выброшенной на берег рыбы, и лишь клокочет кадык и дергается вверх-вниз по вытянувшейся шее. Первое, что пришло Погожеву в голову: не рехнулся ли их стихотворец от переживаний? Но Климов тыкал пальцем в сторону бегущего баркаса и неестественно писклявым, перехваченным голосом выкрикивал:

— Он, братцы!.. Наш!.. Наш баркас, братцы!.. — И сломя голову бросился принимать конец с баркаса.

Баркас чуть ли не на руках всей бригадой подняли на палубу сейнера.

Еще не пришедшие в себя от радости, Витюня и Канев наперебой рассказывали обступившим их товарищам, что баркас был обнаружен на рассвете вышедшими «на срезку» ставникового невода рыбаками Черноморки. И все это время находился у них на причале. Как и предполагали, полная исправность баркаса озадачила рыбаков. И они сразу же по возвращении на берег сообщили о своей находке.

Витюне все еще не верилось, что баркас нашелся и водворен на свое место. Он трогал его обитые автомобильными скатами борта, зачем-то заглядывал под корму на гребной винт и, осуждающе покачивая головой, разговаривал с ним, словно с живым:

— Ну, братец, всякие я видал хохмы, но какую ты мне устроил — и во сне не снилась...