Антициклон

Глава семнадцатая

На этот раз сдавали рыбу на берегу.

Несмотря на раннее утро, у причалов была такая толкотня, что рябило в глазах. По бетонке сновали автокары, словно на вытянутых руках, на металлических лапах-подъемниках пронося ящики с рыбой; рычали грузовики, подруливая под стрелы кранов, скользили ленты транспортеров. А вокруг — бочки, ящики, корзины и опять бочки. И люди — мужчины и женщины: в куртках, робах, тельняшках, с клеенчатыми передниками от подбородка до колен и без передников.

Повсюду по причалам были расклеены листовки Главчерноморрыбвода, состоящие из сплошных восклицательных знаков: «Товарищи рыбаки колхозов и государственного лова! Строго соблюдайте Правила рыболовства! Особую заботу проявляйте о сохранности молоди ценных пород рыб. Поймали молодь — осторожно выпустите ее обратно в воду. Не забывайте! Вылов молоди подрывает рыбные запасы — основу богатых уловов!» «Капитан-бригадиры! Производите добычу рыбы только разрешенными орудиями лова!» «Рыбаки-колхозники! Активнее боритесь с нарушителями Правил рыболовства!» Висели целые бумажные простыни, пожелтевшие от солнца и времени, одни — будто похватанные снизу собаками, другие еще целые, с чтивом на добрых полчаса. Если только у кого-то для этого хватало времени и терпения. Посредине «простыней» крупно, красными буквами было напечатано: «Двухмесячник», и помельче: «по усиленной охране рыбных богатств». И с ходу, тоже крупно: «Граждане!» И опять помельче: «Охрана рыбных богатств — всенародное дело!»

— Только к одному господу богу нет обращения. А зря, — с комической серьезностью вздохнул Осеев...

На причале рыбаки окружили пожилого мужчину с двумя подбородками, крючковатым носом и устало-безразличными глазами. Это был приемщик рыбы. А окружившие его — сдатчики. Среди них и Сеня Кацев.

От приемщика зависит главное — определение сортности. А от сортности, как известно, и оплата. Поэтому так и увивались вокруг него представители бригад. Приемщик был до чертиков уставшим. Это было видно даже издалека, с выборочной площадки сейнера, на которой стояли, покуривая, Осеев с Погожевым. В разгар путины специалисты рыбного дела буквально сутками не покидали причалов, выдерживая со стороны рыбаков десятки зачастую совершенно несправедливых нападок. Приемщик не такой уж бог и царь при сдаче рыбы бригадами, как это казалось некоторым. Над ним висели различные прейскуранты и инструкции. Да и контроль за качеством принимаемой рыбы тоже не дремал. И все равно, на причалах рыбзаводов и на рефрижераторах приемщики считались личностями первой величины. Кэпбриги старались водить с ними дружбу или хотя бы знакомство.

В «Дружбе» первенство по корешам среди приемщиков держал Платон Васильевич Малыгин. Хотя не будь он первым на лову, едва ли бы помогли ему дружки-приемщики быть в числе фартовых кэпбригов. Как говорится, бог-то бог, да сам не будь плох. Хотя кое-кто из рыбаков упорно приписывал Малыгину успехи в выполнении планов за счет его дружбы с приемщиками. Чуть чего, так открыто и говорили:

— Чему удивляться-то. У Платона там приемщик закадычный кореш.

Малыгин слушал о себе такое, в ответ лишь загадочно ухмылялся: мол, кто вам не велит, и вы заведите корешей...

Город еще спал, весь в розоватой утренней дымке. Было свежо. Погожев зашел в каюту, накинул на плечи капитанский старый бушлат и вернулся на палубу.

Около раскрытых дверей камбуза, на котором уже хлопотал Леха, стояли Осеев и стармех Ухов.

— Сейчас на первый троллейбус и прямо к нему. И сразу же обратно, — говорил Фомич, держа под мышкой сверток из плотной бумажной мешковины.

— Давай двигай, — кивнул Осеев. И, увидав Погожева, сказал: — К лейтенанту Воронову. Пусть отвезет свежей рыбки.

— Правильно, — согласился Погожев. — Привет ему от нас.

Стармех, встав на планширь, спрыгнул на причал и тут же затерялся во всей этой толчее людей и техники.

На сейнере не успели сдать рыбу, как Фомич уже вернулся обратно. И с ним — Филя, закадычный дружок Кости Торбущенко.

Вначале Погожев подумал, что где-то по соседству с ними стоит сейнер Торбущенко. У него даже мелькнула мысль сбегать к ним. Уж очень хотелось повидаться с Костей и с инженером Селениным, взглянуть в их повеселевшие лица, лично поздравить с удачей.

Но на вопрос Погожева, где стоит их сейнер, Филя ответил молчанием. Только еще громче начал сопеть своим мясистым пористым носом. У Фили бычья шея, иссиня-красное лицо и заросший грязно-серой щетиной подбородок. Опущенные вниз углы тонких губ зло подергивались.

Погожев перевел взгляд на стармеха.

— А, черт бы побрал этого Филю! — махнув рукой, недовольным голосом произнес Фомич. — Прилип ко мне, как банный лист. А впрочем, пусть сам все расскажет. Мне еще надо успеть забункероваться водой и соляркой. — И ушел.

Только тут Погожев заметил у Фили в руках потрепанный чемоданчик.

— Что стряслось, выкладывай, — спросил он сухо, заведя Филю в каюту.

Филя осторожно присел на кончик дивана, вытер ладонью вдруг выступивший на лице пот и, уперев выпуклые рачьи глаза в пол, невнятно промямлил:

— Та... «Партизан» он и есть «партизан»... Что я ему... И какое он имеет право...

В конце концов Погожев выяснил, что Торбущенко выгнал Филю с сейнера. Вчера, когда они после сдачи рыбы зашли в порт, чтоб забункероваться водой и соляркой.

— Так сразу и выгнал, ни за что ни про что?

— И шмотки мои выбросил на причал. — И он кивнул на свой чемоданчик.

— Что-то ничего не пойму, — сказал Погожев. — Вы же с ним кореша — кисляком не разольешь.

— Та-а, «кисляком»... Для него же я ее принес. А он вызверился на меня. И ее со всего маху хватанул о планширь.

— Кого это «ее»?

— Ну, ее... бутылку. То же чистейший коньяк был. Пять звездочек. А он — о планширь...

— А он что, просил тебя принести эту бутылку?

— Та нет. Выпивали же раньше-то. А тут вызверился... И шмотки мои вышвырнул. Чтоб, мол, больше я на катер ни ногой. А я что, получается, без заработка останусь? Прикажи ему, товарищ Погожев. Это не по закону оставлять человека без заработка.

«Вот как ты запел, — думал Погожев, хмуря белесые выгоревшие брови. — Законами начал прикрываться».

— А если неделями не просыхать от выпивок и вместо того, чтобы быть в море, — водить обезьяну по Одессе, это по закону? Думаешь, не знаю, кто подбил Торбущенко и Сербина на заход в Одессу? — говорил Погожев не то чтобы со злостью, а больше с какой-то брезгливой неприязнью к этому человеку.

— Так я что... У «Партизана» своя голова на плечах...

— Этой голове еще будет головомойка. Там, где положено...

В каюту вошел Осеев и, хмыкнув, спросил:

— О чем это вы тут так мило беседуете?

Погожев рассказал о случившемся.

— Наконец-то за ум взялся наш Торбущенко, — сказал кэпбриг и, смерив Филю презрительным взглядом, добавил: — Удивляюсь, как он тебя терпел до сих пор? Тоже мне, откопал кореша... Кореша — только в сетке ни шиша...

Филя упавшим голосом что-то невнятно пробормотал в свое оправдание.

— Молчи уж лучше! — оборвал его Осеев. — Ишь, распустил сопли. Законник нашелся. Мало с тобой возились? Видимо, даже постоянному своему защитнику Торбущенко насолил по клотик, если на этот раз он сам тебя выставил.

Осеев и в обычное-то время не мог переносить Филю за его расхлябанность, пьянку и грязь, а в разгар путины — тем более.

— Зря здесь плачешься. Ни я, ни Погожев помогать тебе не собираемся. Просись у тех, перед кем больше всего виноват. У своей бригады... А теперь тикай отсюда, сейчас сниматься будем.

Филя, сникший и растерянный, споткнувшись о комингс, выбрался из каюты. Когда он шел по сходням, спина его горбилась под колючими насмешками рыбаков.

Потом с ходового мостика Погожев еще долго видел одиноко маячившую на причале фигуру Фили. Он смотрел вслед удаляющемуся в море сейнеру.

От берегов Одессы «армада» рыболовецких судов вслед за скумбрией двинулась в сторону Днепровского лимана, растянулась на много миль вдоль Тендровской косы и вклинилась в воды Каркинитского залива. Вслед за армадой шли рефрижераторы и танкеры-заправщики, передвигался штаб путины.

Погожев, с головой уйдя в рыбацкие дела своего колхоза, не замечал окружающих. И только как-то раз на рассвете, после хорошего замета южнее Одесской банки и сдачи рыбы на рефрижератор, он окинул со спардека взглядом морской простор и удивленно воскликнул:

— Ух ты, сколько тут нашего брата!

— А как же ты думал, — отозвался Осеев, не отнимая от глаз бинокля. — Спешить надо, браток, успевать. Чем ближе к Керченскому проливу, тем изреженнее и мельче будут косяки скумбрии. А потом и вообще рассыплются, пасясь на жирной хамсе.

Сейнер миновал головной маяк Тендры и двинулся дальше в нордовом направлении, вдоль южного берега косы.

А на следующий день, подхваченные течением «армады», все сейнера рыбколхоза «Дружба» оказались в водах просторного Каркинитского залива. Когда сближались, кричали один другому: «Не дать ли вам рыбалинчику? А тоу вас что-то плоховато с ловом!» Особенно усердно предлагал всем «рыбалинчик» Костя Торбущенко. После рекордного улова его бригада сделала еще три хороших замета подряд и шла в числе передовых по колхозу.

С сейнером Платона Малыгина осеевцы встретились в трех милях к востоку от основания Тендровской косы, в Железном Порту. Железный Порт — только одно громкое название. А на самом деле — деревушка, с крохотной пристанью. Малыгин и Осеев забежали сюда, чтобы пополнить запасы хлеба и овощей.

С последней их встречи на борту рефрижератора Платон Васильевич заметно изменился. Лицо почернело и осунулось, по-стариковски обрюзгло. Глаза, красные, кровяные, прятались за тяжелыми веками. Сразу было видно, что Платон Васильевич редко покидал ходовой мостик. Не на шутку приперло старика соревнование с Торбущенко. Кто думал, что так обернется. И, конечно уж, всех меньше ожидал такого оборота дел Платон Васильевич. Он знал, что его пренебрежительное отношение к бригаде Торбущенко рыбаками колхоза не забыто. И готов был скорее получить инфаркт, чем идти в хвосте у Торбущенко.

«Не слишком ли он усердствует в его-то годы? Мог бы почаще доверять штурвал и мостик сыну Николаю», — глядя на Малыгина, подумал Погожев.

Когда он сказал об этом Малыгину-младшему, тот только махнул рукой: мол, где там.

— Бате все кажется, что без него упустят рыбу... Придем домой, мать мне выговор закатит. Скажет, заездили отца на путине... Его заездишь. Он всех нас заездил... А тут еще такую пилюлю Торбущенко подсунул. Очутившись в хвосте у Торбущенко, не только батя, вся бригада чуть мачты не грызла от обиды.

— Чем это вас обидела бригада Торбущенко? — спросил Погожев с деланной озабоченностью в голосе. И тут же добавил: — Неужели тем, что стала набирать когда-то утерянные ею темпы?

Николай улыбнулся чуть иронически и сказал:

— Что-то вроде этого... Все равно обидно быть в хвосте, тем более у бывшей отстающей бригады. Поэтому и выкладываемся на полную катушку.

— Выходит, не вы Торбущенко, а он вам помог взять столько рыбы и вырваться в передовые, — сказал Погожев и испытующе посмотрел на Малыгина.

Николая всего передернуло от этих слов Погожева.

— С чего бы это? — почти выкрикнул он.

«Да-а, все же ему кое-что перепало от крутого отцовского характера, — усмехнулся про себя Погожев. — Ишь как задело за живое»...

— А ты подумай, — сказал он Николаю. — Если бы не это соревнование с Торбущенко, взяли бы вы столько рыбы? Только честно?

Николай поскреб в затылке, невесело хмыкнул и сдался:

— Если честно, то в твоих словах, секретарь, доля правды есть...

С Платоном Васильевичем они говорили о погоде, о рыбе, о скором возвращении домой. Но о соревновании с Торбущенко — ни слова. И Погожев не лез к нему с запоминаниями. За эти дни, полные беспокойства и тяжелого рыбацкого труда, в Погожеве перегорела вся злость на Малыгина. Да и никакие слова не сделали бы того, что сделала сама жизнь. Старик только делал вид, что будто бы не было между ним и Погожевым ни перепалки на рефрижераторе, ни той обидной для Торбущенко концовки в ответной радиограмме по соревнованию. Но Погожев чувствовал, что Платон Васильевич этого не забыл. И едва ли когда-нибудь забудет.

Под конец Малыгин сказал Погожеву с каким-то легким сомнением и недомолвками:

— Когда есть рыба, времени как будто и не существует. Так оно всегда было и будет в нашем деле... Да‑а, годы все же сказываются. Как ни взбрыкивайся, а сказываются. Особенно когда спадет путинная запарка и ты пообмякнешь телом... Может, пора мне и пошабашить...

Погожев напомнил Малыгину о первом месте его бригады. Но тот в ответ только неопределенно махнул рукой и стал грузновато подниматься по отвесному металлическому трапу на ходовой мостик.

И сейнера разошлись в разные стороны: Платон Васильевич взял курс в сторону Крыма, а Осеев решил «побегать» вдоль низменного, с множеством песчаных кос, восточного берега Каркинитского залива.

Осеев, конечно, не лез на самое мелководье залива, где в это время года частые миражи затрудняли распознавание берега. Хотя и там, где они «бегали», было немногим глубже и безопаснее для плавания. Сейнеров здесь было не густо, не каждый кэпбриг решался на риск. Но Осеев решился. И вскоре они уже стояли в замете.

Работать на мелкой воде было трудно: невод цеплялся за дно, выдирал водоросли и часто путался даже в безветренную погоду. Безветренной она и была, когда они сыпали невод. Хотя еще с утра появившиеся на востоке перистые облака стали закручиваться в виде запятых, говоря о начавшемся в верхних слоях атмосферы ветре.

Если бы не зацеп невода, бригада успела бы вовремя справиться с работой и уйти в безопасное место. Но кто мог предугадать такое? Сеть выбирали медленно, с частыми остановками. Хотелось выбрать ее с меньшими порывами.

Кэпбриг держался спокойно. Даже и в помине не было той его горячности, что нередко захватывала Осеева при заметах невода. Движения его были резкие и быстрые, а взгляд сосредоточеннее и строже.

Ветер сорвался сразу. Резкий и порывистый, он сносил сейнер на высыпанный невод. Это усложняло обстановку и рыбакам прибавило работы. За корму опустили преградительный брезент, чтобы сеть не зацепилась за гребной винт сейнера. Витюня прыгнул в пляшущий на волне баркас, завел мотор и, забуксировав сейнер на длинном канате, старался стянуть его с невода. Но не тут то было. Ветер и разгулявшаяся волна были сильнее моторчика. Казалось бы, что проще, как сойти сейнеру с невода собственным ходом. Но об этом никто из рыбаков даже не заикнулся — дель моментально намотает на винт. А это уже будет настоящая трагедия.

— Надо же свалиться этому ветру, — сказал Погожев, когда Осеев, с головы до ног мокрый от морских брызг, прибежал к ним на бак. — Ты смотри, и небо как будто чистое.

И действительно, кроме тех высоких разреженных перистых облачков в небе ничего не было. И все же с востока тянуло, как из трубы, словно кто-то там то открывал, то вновь закрывал заслонку.

— Тут моя вина, а не ветра, — сказал Осеев. — Решил быть хитрей других, взять рыбу на мелководье. Вот тебе и взял. Жаль, ребят ухайдакаю и невод — вдребезги! — И, вполголоса выругавшись, он побежал на корму, к выборочным катушкам, где опять что-то заело и дело не двигалось.

С подветренного борта, все на том же баркасе, рыбаки занесли и бросили якоря-кошки, стараясь оттянуться с помощью лебедки. Канаты гудели, как струны. Сейнер медленно полз навстречу ветру, сильно качаясь на волнах.

Рыбаки были мокрыми от морских брызг и пота. Им уже не до улова. Рыба, конечно, уйдет через обрывы в сети. По крайней мере, большая часть ее. Им надо спасать невод. Выборочную лебедку в ход почти не пускали, налегали на мускульную силу. В данном случае, примитивный способ предков был надежнее: лучше чувствовался зацеп, можно было вовремя дать слабину выбираемому неводу и подобрать дель там, где это требовалось. Особенно когда сейнер бросало волной с борта на борт и на палубе нелегко было удержаться на ногах.

И тут к ним на помощь приходит кэпбриг Сербин. Он «засек» осеевцев в бинокль издалека и сразу же догадался, в чем дело.

— Зацеп, братцы? — старался он перекричать в мегафон с ходового мостика свист ветра и гул морской воды. — Давай, заводи буксир!

Витюня отвез конец толстого капронового каната к Сербину, там хорошо закрепили его за кнехт и на малых оборотах, задом наперед, стянули осеевский сейнер с высыпанного невода.

— Ну вот, теперь будет легче, — кто-то из рыбаков вздохнул за спиной Погожева.

Стащив осеевцев с невода, Сербин развернул сейнер и попытался подойти к ним с «чистого» борта. Сербину хотелось довести свою помощь до конца — освободить сеть от зацепа. Но становиться лагом в такую погоду было рискованно, можно было покалечить борта сейнеров. И Осеев крикнул ему в мегафон:

— Спасибо, Серега! Теперь сами справимся. Салют, старина!

Вскоре они выбрали из моря последние метры невода все в иле, водорослях и прорехах — порывах. И тут же ушли с опасного мелководья.

Уже в сумерках они бросили якорь у западной оконечности Крымского полуострова в небольшой бухточке, под прикрытием красноватых утесов мыса Прибойный, и сразу же всей бригадой взялись за починку невода. Фомич ярко иллюминировал сейнер всеми имеющимися в его распоряжении осветительными приборами. Рыбаки раскинули сеть по неводной площадке, палубе, навешивали по фальшборту, выявляя порывы. Зотыч с кэпбригом исследовали их и тут же прихватывали ниткой, чтобы остальным можно было шить безо всякой путаницы.

В бухточке было тихо. Восточный ветер свистел над мачтами сейнера, вспенивая море за добрую милю от берега. Там гудела и пенилась темная штормовая ночь. Редкие огоньки не успевших укрыться от шторма сейнеров одиноко мигали вдали, как низкие блуждающие звезды.

Летние шторма не длительны, и рыбаки подналегли на работу, чтоб к утру сеть привести в полный порядок.

Погожев только тут вспомнил о хвосте морского кота и мысленно обозвал себя растяпой и склеротиком. Где-то в трюме, в ящике с солью, так и валялась его будущая рыбацкая игла. Вот уж поистине, пока гром не грянет! Опьяненный уловами, он совсем выпустил из головы, что вязальная игла может понадобиться ему в любую минуту. «Нет, — решил он, — настоящего рыбака из меня еще не получилось. Завтра же достану из трюма хвост ската и начну мастерить иглу».

Но игла ему нужна была сейчас. Не сидеть же сложа руки. И он прикинул: у кого бы попросить ее?

Обеспокоенный взгляд Погожева перехватил Витюня. Он склонился к присевшему на корточки Зотычу, что-то шепнул ему и быстро скрылся в кормовом кубрике.

Погожев не успел сообразить, к чему бы это, как Витюня вновь уже был наверху.

— Братцы, туш! — крикнул он и вскинул над своей взлохмаченной головой руку, в которой была новенькая рыбацкая вязальная игла. — Тра-та-та-та!.. Мы с Зотычем, как говорили наши предки, презентуем Андрею Георгиевичу Погожеву боевое рыбацкое оружие! Тра-та-та-та!..

— Тра-та-та-та!.. — отозвалось Витюне сразу несколько голосов.

Погожев видел, как щурились в хитроватой улыбке глаза Зотыча. Как расплывался в улыбке большой рот Лехи. И по привычке вытирал сетью руки довольный стармех Ухов.

Лицо Погожева горело от нахлынувшей радости и какого-то почти детского волнения. Он с благодарностью пожал руку Зотычу, похлопал по плечу Витюню и сказал, что все же лучше бы, если бы он ее сделал собственными руками.

— И сдэлаешь. Еще нэ вечер на твоей рыбацкой профэссии.

Это сказал Кацев. Он стоял, широко расставив ноги, по коленки утонув в ворохе сети, как настоящий Посейдон — могучий и обветренный. Пожухлые водоросли запутались в густой курчавой волосне на груди, во взлохмаченных патлах на голове и даже в усах.

— И то верно, Сеня, — поддержал Кацева Витюня. — Надо быть последним ржавым брашпилем, чтоб не понять, если человек обзаводится собственной иглой, значит, вычеркивать себя из списков рыбаков не собирается... Климов, как там у тебя в стишках: и на ладонь мою легла моя рыбацкая игла... А дальше-то как, Вовка? — Витюню просто распирало от нахлынувшего на него ораторства. Это с ним бывает. Под конец он совсем некстати сделал что-то вроде реверанса и заключил: — Спасибо за внимание. Митинг считаем оконченным...

— Ну что, балаболка, высказался? — рассмеялся Погожев и шлепнул Витюню ладонью по коричневой от загара шее.

— Так и шею перешибить можно! — с комическим испугом вскрикнул Витюня и покрутил головой.

— Тебе ее и обухом не перешибешь, ишь как задубенела! — сказал Погожев и, посмотрев на свою ладонь, не узнал ее. Она была жесткая и твердая, как железо, с белыми колючими наростами мозолей. Погожев и не заметил, когда она стала такой...

Муторный труд — штопать сети. Да еще ночью, после такого трудного дня. Но никуда не денешься. Чинить невод за них никто не будет. И чем они его быстрее и добротнее залатают, тем им же будет лучше. Главное, не остудить трудового накала. Не садиться и даже ни к чему не приваливаться спиной. И без остановки травить масал. Говорить обо всем, что взбредет в голову. По возможности, веселое. И работать иглой. Ячея к ячее, ячея к ячее — вязать прочной капроновой нитью. Выкраивать и, там, где нужно, вставлять в неводное полотно новые куски дели.

Какая непроглядная темень вокруг! А может, потому, что на сейнере были включены все фонари и подсветки. И они тут, на палубе, как на сцене театра.

Погожев запрокинул голову. Удивительно, в небе по-прежнему было ни облачка. Может, тучи где-то там, на горизонте, и их заслонял от взора рыбаков высокий скалистый мыс? Над сейнером чистыми огненными гранями сверкали звезды.

Погожеву вспомнилась первая ночь на сейнере, как он отыскивал созвездие Близнецов и нашел его на самом горизонте. И те мысли, что в ту ночь бродили у него в голове, — тоже вспомнились. Как же это было давно! И ему казалось, что был то не он, а кто-то другой, чем-то отдаленно похожий на него. Близнецов тоже на небе не было. Стоял конец июня, и они надолго скрылись за горизонтом. Зато ярко светил летний треугольник. Под неслышные звуки созвездия Лиры, у него над головой, с красноватой звездочкой в «клюве», куда-то на юго-запад устремило свой полет созвездие Лебедь. А навстречу ему, сверкая желтоватым глазом — звездой Альтаир, распласталось созвездие Орла.

Кажется, прошла целая вечность, как он на сейнере покинул родной городок, с его шумной набережной и знакомыми морскими причалами. И призрачный, почти нереальный его клуб рыбаков с лозунгами, плакатами и диаграммами роста доходов колхоза, развешанными по стенам. Все эти картинки — дело его рук. И стенная газета «Труженик моря», которую он, набегавшись, напросившись и в конце концов мысленно плюнув на всех, сам «сочинял» от начала и до конца, подписывая заметки именами передовых рыбаков и колхозного начальства. И библиотека с «полставочкой» Ольгой Ивановной — пожилой, тихой женщиной, заступившей на пост библиотекаря вскоре после войны, когда было построено здание правления рыбколхоза «Дружба».

Погожеву нравился этот порядок в колхозном штабе. Да и не только Погожеву. Работу клуба рыбаков ставили в пример на семинарах пропагандистов в горкоме партии. И это Погожеву льстило. Тогда. Сейчас он смотрел на все это как бы со стороны и совсем другими глазами. И не потому, что возвращался с жесткими ладонями и почерневшим от солнца и ветра лицом, на котором, как и у остальных рыбаков, блестели только глаза и зубы. Дело не в тех штормах и отчаянной пляске волн, что дали изрядную встряску его мозгам. И даже не в бессонных ночах, полных раздумий и горьких сомнений. И ни в тех встречах с людьми, чьи судьбы соприкасались с его судьбой в годы войны, которым он был рад и которые уже никогда не уйдут из его сердца. А в его новом восприятии окружающего, по-новому раскрывшихся перед ним, казалось бы, давным-давно хорошо известных Погожеву людях.

Кто-то из великих сказал: личность — всегда тайна. Двенадцать человек — двенадцать тайн. Это только в одной осеевской бригаде. А сколько стоил ему нервов и бессонных ночей старик Малыгин! О Торбущенко и говорить нечего. Где-то в стороне от его «охвата» остались молчаливый Гусаров и вечно улыбающийся Серега Сербин. А в стороне ли? Как вовремя пришел Сербин на выручку Осееву у восточных берегов Каркинитского залива! Несладко пришлось бы им без его помощи.

Вот она, личность, посапывала рядом с Погожевым, орудуя рыбацкой иглой. Личность хохмача и заводилы, с какой-то завидной легкостью и даже озорством воспринимающая всю тяжесть рыбацкой профессии. Личность, любящая все таинственное и непонятное, не терпящая никаких нежностей и в то же время с отзывчивым сердцем, если дело касалось чего-то большого. «Вот и попробуй разберись в таком с ходу?» — подумал Погожев и бросил взгляд в сторону Витюни.

Тот поймал взгляд Погожева и спросил:

— Что, Андрей Георгиевич?

— Ничего. Скоро конец всем прорехам.

— Само собой разумеется, — согласился Витюня и, после некоторого молчания, добавил: — Иди, Георгич, отдыхай, мы тут сами без тебя закончим.

— И верно, — подхватил Осеев. — А то мы со своей работой заездили тебя. Твое здоровьишко-то не то что наше...

— Ну-ну, сразу и заездили. Не такой уж я хилый, чтоб меня можно было сразу заездить, — отшутился Погожев.

На небе ярко сияла утренняя звезда Венера, когда они пошабашили и попадали кто где стоял — на палубе, на неводной площадке и сразу же заснули мертвецким сном.

Короткий крепкий сон под открытым небом возвратил рыбакам силы.

— Ну что, Георгич, последние кулиги дожинать будем на нашей рыбацкой ниве? — спросил Осеев, хитровато щуря глаза. Его сильные руки, сплетенные из тугих жил, поигрывали штурвалом.

— Много ли тут еще этих кулиг. А жнецов-то тысячи, — отозвался Погожев. — Поспевать надо.

Осеев снова перевел взгляд на море, но усмешка так и осталась в его глазах. После некоторого молчания он сказал:

— С финансовым планом, считай, мы хорошо выскочили. А за вал осенью будет отдуваться хамсичка.

Ветер спал, только море все еще продолжало бурлить и волноваться. Но и оно заметно успокаивалось. Справа по борту, невдалеке от сейнера резвилось стадо дельфинов. Над дельфинами, белыми хлопьями, вились крикливые чайки — промышляя объедками с дельфиньего стола.

В этот день Осеев сделал два замета. Первый — стопроцентный «бугай». Зато второй — на чистой воде у приглубых берегов Тарханкута, словно сказка: ни сучка, ни задоринки. И восемнадцать тонн скумбрии!

В двадцать ноль-ноль, выйдя в эфир, Погожев узнал, что скумбрия продвинулась к их родным берегам. И, конечно, там уже был Платон Васильевич Малыгин. Не только одним из первых прибежал туда со своей бригадой, но уже стоял в замете.

На подходе к «домашним» водам был сейнер Торбущенко. Только суда Сербина и Гусарова по-прежнему работали в Каркинитском заливе. Каждый кэпбриг действовал на собственный риск и страх, сообразуясь с обстановкой. Скумбрию брали на всем протяжении от Одессы до Крыма. Косяки, изрядно пощипанные «армадой», были уже сильно изреженными и маленькими. Но рыбаки сыпали невода даже на такую рыбу, брали ее лишь центнерами и не роптали, потому что даже килограммами скумбрия оставалась скумбрией.

Рыбаков, конечно, тянуло поближе к своим берегам. Тем более что в их водах, как сообщала авиаразведка, неплохая промысловая обстановка. И есть куда уловы сдавать — в городе рыбзавод. А там, глядишь, и домой заскочишь на полчасика — сполоснешь с себя под душем морскую соль и переоденешься в чистое, не застиранное тобой на сейнере бельишко.

— Еще двое-трое суток, и путине шабаш. Так ведь, Зотыч? — спросил Погожев, когда они, взяв на борт сейнера свои «фартовые» тонны скумбрии, отправились к приемке.

— Это уж точно, — подхватил Витюня и тут же начал развивать, как он «швартанется» дома к самому модному пивбару и закажет сразу полдюжины кружек великолепного чешского пива.

— Смотри, от такой дозы из штанов нэ вывались, как в Одессе с баркаса, — проговорил Кацев незлобиво.

Но Витюня замечание Кацева пропустил мимо ушей. С пивбара он перескочил в парк, где по вечерам играет оркестр и в ресторане «Лето» подают удивительные чебуреки.

— А какие там чувихи разгуливают — сам бы любил, да товарища женить надо, — продолжал Витюня, — Вовку, стихоплета нашего.

— Хватит тебе травить, — возразил Климов, моргая пушистыми ресницами, как ребенок, у которого отобрали игрушки. Климов только что подошел к их дымящей сигаретами компании и не мог сообразить, в чем тут дело.

— Чего «травить»? — И, повернувшись к Погожеву, затараторил: — Товарищ секретарь, разве это порядок, куда только наша комсомольская организация смотрит. Я сам читал, что прирост населения в некоторых наших республиках падает. А Вовка саботирует, не женится. Скажу я вам, товарищ секретарь, по секрету, есть у него одна со счетно-вычислительной станции. Я Вовке говорю: это она тебя на своей машине вычислила. Я этих особ без рентгена насквозь вижу. От клотика до киля. Третью чудачку воспитываю. Главное, не давать им в руки штурвал. Завладеют штурвалом, считай, дело пропало, обязательно на мель посадят...

— По сэбе нэ суди, Витюня, — сказал Кацев и бросил окурок за борт. — Это тэбя садили, так думаешь, и других тоже. Хрена с два. У нас в Володей всегда будет семь футов под килем.

Погожев слушал их незлобивую перепалку с подначками, присказками и анекдотами, и сердце его словно купалось в какой-то особенной теплоте своего родственного, без чего он уже не мыслил своей жизни.

Быстро наплывал рассвеченный вечерними огнями рефрижератор. Один борт приемки был свободен, значит, можно сразу становиться под сдачу. Сейнер, сбавив ход, шел прямо к приемке.

— Все, хватит масалить, — сказал Кацев и решительно поднялся с планширя. — Расправляй, братва, плэчи, сэйчас рыбу сдавать будэм!..

Вначале, сквозь сон, Погожев слышал, как прогрохотала якорная цепь, сотрясая весь сейнер. «Значит, мы уже сдали рыбу и пришли в бухту Ласпи», — уяснил себе, не просыпаясь, Погожев. О том, что остаток ночи проведут в Ласпи, они договорились с Осеевым еще с вечера.

Потом до его слуха докатилось что-то похожее на шелест книжных страниц и перешептывание. Погожев приоткрыл глаза. В каюте стоял полумрак. Настольная лампа была сверху чем-то затенена. Свинцовая усталость так сморила Погожева, что он не в силах был повернуться на бок и посмотреть, кто же там с кэпбригом.

— Это, кэп, я читал... И это тоже. Помнишь, ты мне давал ее еще на хамсовой путине. Когда в Ковше норд-ост пережидали.

«Кажется, Витюня?.. Так вот он откуда черпает свои познания о различных селахиях», — догадался Погожев и одновременно удивился, зная, как ревностно оберегал кэпбриг свою библиотеку от случайных читателей. А у кэпбрига, как казалось Погожеву, с поммехом особой дружбы не было. Иногда даже наоборот, доходило до серьезных стычек. Вот и разбери этих рыбаков.

— Тогда что ты хочешь? — спросил Осеев с раздражением в голосе.

— Помнишь, ты рассказывал о дельфинах. Книжка каких-то американцев, которые приручают дельфинов.

— Так бы сразу и сказал. Эта, что ли? — прорывался хрипловатый басок Осеева.

— Во, она точно!.. Тише, кэп. А то Георгича разбудим.

— Его сейчас не разбудишь, хоть из пушки пали, — сказал Виктор, но перешел на шепот, который ему плохо удавался.

— Что верно, то верно, ухайдакали мы Георгича, — согласился Витюня и совсем уже тихо зашептал: — Здоровьишко-то у него ни к черту. Вишь как весь на войне исполосован. Надо нам его того, поберечь малость. Мужик он, оказывается, мировецкий...

«Вот и до моей особы дошла очередь». И на разморенном дремотой лице Погожева промелькнуло что-то вроде иронической усмешки.

— Ну, я потопал, кэп, — прошептал Витюня. — С часок всхрапнуть надо.

Отдаленно, сквозь сон, Погожев слышал, как укладывался на диване Осеев. И — тишина, тишина. Ни звука на палубе, ни всплеска за бортом сейнера.

А затем снова грохот якорной цепи. Значит, наступило утро, и они уходили из бухты.

Погожев спустился с койки. Постель кэпбрига уже была пуста. Погожев распахнул дверь каюты и увидел, как по глади залива навстречу сейнеру быстро надвигалась скалистая громада мыса Айя, одетого в косматую папаху из реликтовых сосен, ярко освещенную первыми утренними лучами солнца. Пологие берега бухты все еще тонули в утренней дымке. Таинственно темнели заросли древовидного можжевельника. То тут, то там гигантскими муравейниками возвышались густолистые японские туи. Вцепившись корнями в скалистые уступы, причудливо раскинули свои изогнутые стволы земляничные деревья-бесстыдницы.

— Красотища-то, Леха, обалдеть можно! — воскликнул Погожев и так потянулся, что у него хрустнули суставы.

Леха пристроился на комингсе камбуза и чистил картошку. В ответ на восторженные слова Погожева он лишь прищурил глаза и наморщил нос в улыбке.

— Вот куда мы привезем наших болгарских друзей! — вдруг осенило Погожева. — Покажем им эту красотищу. Ласпи по красоте не уступит Ропотамо. Не уступит ведь, Леха?

— Дюже красиво, — согласился Леха. И, помолчав, спросил: — А они и вправду до нас приедут?

— А как же, — заверил Погожев.

Сейнер шел вдоль хорошо знакомых им скалистых берегов. Рыбакам здесь были известны не только каждый метр берега, но и морского дна. В зимнее время они приходили сюда ставриду ловить. А ближе к весне — кефаль, барабулю, камбалу. До родного причала было каких-нибудь три часа хода, если идти полным. Но какой же уважающий себя рыбак заявится домой без рыбы, если вокруг тебя идет лов. Погожев посмотрел на спардек. Осеев, стоя за штурвалом, шарил биноклем по утренним водам моря в поисках скумбрии.

Когда «подсушили» дель, то увидели, что в неводе скумбрии не густо. Зато полным-полно было «сала». Скумбрия паслась на медузах. Невод был забит студенистой массой. Рыбаки на чем свет проклинали медуз, но невод тянули. Тут уж ничего не поделаешь, бывает и такое. Невод тяжелющий, словно в него попала вся рыба Черного моря.

— И чего на нее, сволочугу, плана нет. Глядишь, в передовики бы выскочили, — ворчал Витюня.

На медузу хорошо смотреть с прогулочной шлюпки. Когда медуза в зеленоватой летней морской воде лениво пошевеливает синими бахромистыми краями колокола. Но когда медузы сбиваются в многочисленные скопления — красоты мало. А радости — тем более. Особенно рыбакам.

Леха с тревогой косил глазки на растущий на палубе ворох «сала» и упавшим голосом говорил:

— Тут скумбрии и на муган не будэ.

— Не унывай, Леха! Если мало будет рыбы, медузами дополучишь! — с деланной серьезностью успокаивал кока Витюня, одновременно придерживая поднятый из-за борта сетчатый черпак китала, полный белесого студня. — Знаешь, какой из медуз кисель — закачаешься!

— Та пишов ты! — зло отмахнулся от Витюниных шуток Леха. Коком завладело беспокойство, что он может заявиться домой без хорошего мугана. Такого он не мог перенести даже в мыслях.

Уже на ходу сейнера рыбаки наскоро рассортировали улов: рыба — здесь, медузы — за борт.

— Нэ более тонны, — определил на глаз количество скумбрии Сеня Кацев. Глаз у него в этом деле наметанный. — Нэ густо. Если учесть муган, то и тем более. — Сеня стоял, широко расставив ноги, перед горкой рыбы, по пояс голый, с сигаретой в уголке губ. — По паре десятков на брата, лады? — сказал он о мугане и окинул взглядом столпившихся вокруг него рыбаков.

— А шо так мало? — возразил Леха. — Стильки рыбы пиймалы, а всего «по паре десятков».

Все повернулись в сторону кока. Одни — с каким-то настораживающим интересом, другие — с нескрываемым презрением во взгляде.

— Слышь, Леха, забирай мой пай, — вдруг произнес Климов. — Правда, забирай. Мне она все равно ни к чему.

— Як же «ни к чему»? — растерянно пробормотал Леха, но в глубине его глазок засветилась плохо скрываемая радость. — Ну, спасиби...

— И мою тоже забирай!

Погожев даже своим ушам не поверил — отдавал свой пай Витюня. И кому? Тому самому Лехе, жадность которого не раз доводила Витюню до белого каления. И другие тоже не поверили. Это было видно по их ухмылочкам. Все ждали подвоха. Видимо, того же ожидал и Леха. И постарался упредить Витюню.

— Да пишов ты! — отмахнулся он от поммеха.

— Вот брашпиль недоделанный! С ним по совести, а он на тебя же фалы поднимает, — фыркнул Витюня и сплюнул за борт. — На кой она мне два десятка. У Сени другое дело. У него полон дом колорадских жуков. — Это он о Кацеве, окрестив колорадскими жуками его ребятню и многочисленных родственников. — А нам с женой много ли надо. Пару качалочек на жареху.

Глубоко сидящие глазки Лехи забегали из стороны в сторону. Видимо, он еще не был уверен, что все это правда, а не розыгрыш. Взгляд его натолкнулся на Погожева и застыл в выжидающем вопросе.

«Нет, видно, мой разговор с Лехой насчет крохоборства не достиг цели», — с легкой усмешкой вспомнил Погожев свою «воспитательную работу» на камбузе во время тумана. Но, удивительно, прежней неприязни к Лехе он не почувствовал. Больше того, Погожеву показалось, что он немного понял Леху, с его легко ранимым сердцем и вбитыми самому себе в голову мыслями выбиться в люди при помощи денег. И тут какая-то внутренняя сила заставила Погожева последовать примеру Климова и Витюни. Хотя он сам еще толком не знал, зачем это делает.

Леха просто обалдел от счастья. Погожеву показалось, что от счастья у него даже задвигались хрящеватые, плотно прижатые к голове уши. Он смеялся, благодарил всех. И вдруг лицо его вытянулось в паническом испуге.

— А як же ее унесу? — упавшим голосом спросил он.

И тут раздался такой взрыв хохота, что даже кэпбриг свесил с мостика лохматую голову, чтобы узнать причину бурного веселья. Леха тоже улыбался, только чуть виновато и застенчиво.

— Не падай духом, Леха! Поможем, — заверил Витюня и похлопал кока по плечу.

Леха некоторое время молча глядел на рыбу, потом на каждого рыбака в отдельности, и тень заминки пробежала по его лицу:

— Це шо ж такэ получается, хлопцы?

— Ты не волнуйся, Леха. Если сказали поможем, значит, поможем, — подтвердил Климов.

— Та ни, — как от боли, поморщился кок.

— В чем же тогда дело?

Рыбаки насторожились, озадаченные переменой настроения Лехи.

— Шо же такэ получается... Шо я, жадюга якый?..

— Почему «жадюга»? — сказал Погожев спокойно, без улыбки. — Тебе мало двадцати рыбин? Пожалуйста, мы тебе по-товарищески дарим свое. За хорошую поварскую работу.

— Точно, Леха, — подтвердил Витюня. — Георгич прав на все сто процентов.

И опять тень заминки пробежала по раскрасневшемуся лицу кока. В Лехе шла борьба: ему очень хотелось забрать всю эту рыбу и в то же время его что-то удерживало от этого. Наконец он выдохнул из себя с безнадежной решимостью:

— На кой вона мне стилько-то?

— Тебе виднее, — сказал Погожев.

— Та шо там «виднее». Мы тэж, як Витюня, удвох с жинкой живем. Мне и... двадцати хватит. — И, видимо спохватившись, что такой куш скумбрии безвозвратно ускользает от него, вдруг замялся, отвел глаза в сторону и уже тише добавил: — Ну, може ще с десяток и досвыд... Мне чужое не треба...

— Смотрите, братцы, какой у нас Леха сознательный! — притворно изумился Витюня. — Хоть бери и срочно ему в коммунизм путевку выписывай.

— Давайте так, — перебил Витюню Погожев, — кому сколько нужно, чтоб угостить свежей скумбрией родню, пусть тот столько и возьмет. Остальную — на приемку.

— Словом, как при коммунизме, — дополнил Витюня.

Погожев поднялся на спардек к Осееву. Следом за ним на ходовом мостике появился Леха.

— Ну что, Леха, так и не хватило у нас пороху не то что на цветной телевизор или на холодильник, но и на гармошку, что обещана за третье место, — сказал Осеев, окинув взглядом Леху, все еще окончательно не пришедшего в себя после дележки мугана.

— Не гармошка, а баян, — поправил Леха, переступив с ноги на ногу.

— Один хрен, все равно не наш.

— Так ще же на лову не вечер, кэп, — сказал Леха и неуверенно улыбнулся. Солнечный свет глубоко проникал в его карие глазки и зажигал в зрачках золотые искорки.

Погожев с Осеевым переглянулись: мол, смотри-ка, наш-то Леха как заговорил. А мы думали, что он для рыбацкой жизни человек потерянный.

— Точно, Леха! — согласился с коком Осеев. — Еще не вечер в вашей с тобой рыбацкой профессии. Да и голову нам вешать не от чего — поработали мы на совесть. Так ведь, секретарь?

— Очень самокритично, товарищ член партбюро, — сказал Погожев.

Осеев рассмеялся.

— Критика и самокритика у нас еще будет. А сейчас перед нами дом, жена, дети... Леха, что это ты до сих пор ребятней не обзавелся? Какой же моряк без детей...

Сейнер обогнул высокий скалистый мыс. Вдали показался порт с белой башенкой маяка на головке мола. В бухте стояли корабли большие и малые, высились стрелы подъемных кранов, на молу виднелись штабеля ящиков и тюков, а за ними — розоватая колоннада фасада здания морского вокзала. Правее вокзала отчетливо проглядывал верхний этаж правления рыбколхоза «Дружба». И та веранда, на которой они завершали свое бурное собрание перед отходом на путину.

Погожев взял бинокль. Конечно же, это был Гордей Иванович! Председатель, как всегда, дымил «Беломором». Их сейнер он, конечно, заметил сразу же, как они только вышли из-за мыса: обзор моря с веранды великолепный.

Погожев смотрел в бинокль, а мысли его были где-то далеко впереди, в завтрашнем дне. И он их не сдерживал. Пусть бегут, пусть зовут его за собой...

Погожев только сейчас всем нутром своим почувствовал, что путине подходит конец. И не мог понять — то ли радовался, то ли жалел об этом.

Будут новые путины. Будут удачи и огорчения. Будут новые встречи и расставания. Будет небесная синь над головой и яростные ветра штормов. Но они уже никогда не будут такими, как в этот раз. Хотя путина всегда остается путиной.