Антициклон

Глава пятая

Солнце, как огненный баклан, вот-вот нырнет в воду. Повеяло вечерней свежестью. Рыбаки в ожидании ужина толпились у камбуза и на неводной площадке. Вахтенный «смайнал» флаг и зажег якорные огни. На баке у якорной лебедки Витюня остервенело колотил молотком по железу и орал на все море:

— Как ему только базлается на голодный желудок? — удивлялся Кацев Витюне.

Кацев стоял около раскрытых дверей радиорубки, широко расставив крепкие босые ноги. В радиорубке, надев наушники, Климов через эфир отыскивал остальные четыре сейнера рыбколхоза «Дружба». Рядом с Климовым примостились Погожев и Осеев. Так что в рубке — не пошевельнуться. Было время выхода на связь, но ни один сейнер не отзывался, и Погожев начинал нервничать:

— По-моему, русским языком было сказано: в двадцать ноль-ноль — выход на связь. Где они там пропали?

— Наверно, на подходе к Змеиному, — сказал Виктор и закурил. — Решили объявиться личной персоной, а не по радио.

И правда, только успел он проговорить, как в рубку заглянул вахтенный и сообщил, что сейнера Малыгина и Гусарова на подходе. За этих старейших и самых удачливых кэпбригов колхоза Андрей Георгиевич особенно не боялся.

— А Сербин и Торбущенко? — спросил Погожев и выжидающе посмотрел на Осеева.

Но вместо Виктора отозвался Кацев:

— Шо ты мечешь икру, Георгич, придут, нэ заблудятся. — И, скривив мясистые губы в усмешке, добавил: — Только разве на косяк скумбрии напали... Пойду встрэчу сейнера. Наверно, будут становиться лагом с нами...

Торбущенко и Сербин отозвались по рации из Одессы.

— Какой черт занес их туда, если на правлении было решено всем вместе идти к Змеиному, навстречу скумбрии! — взорвался Осеев. — Дай-ка я с ними поговорю сам. — И он взял у Климова микрофон и наушники.

В ответ Торбущенко бубнил что-то невразумительное, ссылаясь на болгарских рыбаков, которые будто бы сообщили ему по рации, что за последние сутки скумбрия около их берегов не наблюдается.

— Так что, она в Одессе объявилась? Я спрашиваю тебя!.. — кричал в микрофон Осеев, с трудом сдерживаясь, чтоб не добавить к этому пару крепких слов.

Погожев вышел из рубки, закурил. «Вот оно начинается, — подумал он, жадно затянувшись сигаретой. — Всего сутки в море, а уже нарушение дисциплины. И кем — коммунистами!» Что делать с нарушителями дисциплины, он не знал. Да и что ты с ними сейчас сделаешь, если они на другом конце моря? Погожев стоял около фальшборта и курил, чувствуя всю свою беспомощность. «Взять микрофон и отчитать их, как Осеев, пригрозить партбюро, партийным собранием, хоть отвести душу», — ухватился Погожев за эту мысль, как за спасательный круг, хотя прекрасно знал, что делать этого он не будет, да и не умеет, как умеют другие.

Пошарив пальцами и не найдя в пачке очередной сигареты, Погожев зло скомкал пачку и швырнул за борт.

— У кого есть курево? — сунув голову в радиорубку, спросил он. И, вылавливая из протянутой ему кэпбригом пачки сигарету, услышал слова радиста:

— Это они опохмелиться зашли. Головушки-то небось разламываются после обмыва медали.

Погожев почувствовал, как от слов Климова у него внутри все похолодело. Костя Торбущенко действительно перед выходом на путину получил партизанскую медаль. И может, тот же Филя, любитель выпивки, уговорил кэпбрига Торбущенко зайти в Одессу. А тот, в свою очередь, зацепил Сергея Сербина...

Награждение медалью Торбущенко было неожиданностью не только для рыбаков колхоза, но и для самого Кости. Он и дня не был ни в армии, ни в партизанах. Погожев с Костей Торбущенко одногодки: когда немцы занимали Крым, их возраст еще не достигал мобилизационного. Запросто и Погожев мог бы очутиться в оккупации, если бы не ушел из городка на военном катере. А когда их городок освободили от немцев, перед местными властями встала острейшая проблема прокормить чудом переживших оккупацию жителей. Горсоветом было принято решение срочно наладить промысел рыбы и морского зверя. Первым делом взялись за восстановление рыбколхоза. Только не так-то просто было это сделать — рыбаков раз-два, и обчелся. И те старики. Остальные — на фронте. А Костя до самой оккупации был в рыбколхозе. Рыбачил на фелюге вместо ушедшего на фронт отца. Когда городское начальство выискивало рыбаков, и о Косте вспомнили. И он получил бронь военкомата. И с тех пор ни на один день не изменял своей рыбацкой профессии...

— Но просто так, ни за что не могли же тебе дать медаль? — наседали на Торбущенко товарищи. — Значит, что-то ты сделал.

Рыбаки сгорали от любопытства. Все же далеко не каждый день кого-то из их близких награждали медалями. А тут, казалось, знали человека, как облупленного. И вдруг, через столько-то лет после окончания войны — партизанская медаль!

Фамилия, имя и отчество Торбущенко были напечатаны в газете в числе других награжденных. Все поздравляли Костю с наградой. Пожимая Торбущенко руку, Погожев намекнул, что неплохо бы ему поделиться с товарищами воспоминаниями о боевых делах в годы оккупации.

— А что вспоминать? И вспоминать тут нечего, — буркнул в ответ Торбущенко и двинулся к выходу.

Происходило это в красном уголке, где в свободное время рыбаки любят «забивать козла». Может, тогда Торбущенко ушел бы, так ничего и не сказав, если бы кто-то из рыбаков не бросил ему вслед:

— Что вы, братцы, к нему пристаете. Может, в газете вовсе и не про нашего Торбущенко сказано, а про другого. Бывает же совпадение по всем трем статьям...

Костя вздрогнул, словно его ударили по лицу, и резко обернулся. Лицо его перекривилось, словно от боли.

— Что ты знаешь, фрайер несчастный! — пророкотал он, побледнев от обиды. — «Друго-ого»! Никакой не другой, а я...

И тут он выложил рыбакам, как во время оккупации почти целый месяц носил в лес питание трем тяжело раненным партизанам, спрятавшимся в пещере, на берегу горной речки, с берегами, густо поросшими кизилом. И обнаружил-то он их, собирая кизил.

— Ну, а дальше что? — спросили рыбаки.

— Все, — сказал Костя и подернул плечом. — Однажды пришел к ним — под рубахой кусок вяленого дельфина, три картофелины и одна луковица — а в пещере пусто. Только надпись ракушечником на скале, рядом с входом в пещеру: «Спасибо, Костя. Родина тебе этого не забудет»...

Но потом выяснилось, что это еще не все. Позже Торбущенко рассказал, как они с младшим братишкой сняли почти полкилометра телефонного провода. И тут же честно признался: сняли не потому, что знали о его стратегической важности, а нужен он им был позарез для ремонта развалившейся садовой изгороди. Они даже не догадывались, что провод этот вел к Грушевой поляне, где в то время находился большой отряд карателей.

Нарушение связи немцы приняли за действие партизан. Пустили по следу поисковых собак. Спасла Костю и его брата случайность: всю обратную дорогу они брели руслом мелководной речушки, попутно выискивая в воде под камнями маленьких быстрых крабиков...

Все это всплыло в памяти у Погожева вместе со злостью на Торбущенко, кэпбрига Сербина и больше всего на самого себя. Торбущенко и Сербин далеко. Им сейчас все его изрыгания души до лампочки. И поэтому он обрушил всю тяжесть удара сам на себя. «Почему я не пошел в море на сейнере Торбущенко? Ага, здесь мне удобнее — дружок кэпбриг уступил свою койку, кок Леха прямо в каюту подает жратву... Если бы там хоть этого отпетого бухаря Фили не было. И что у него общего с Филей — не пойму...»

Малыгин и Гусаров, отдав якоря, один за другим подвалили к бортам осеевского сейнера. Сразу стало шумно — выкрики, смех, рукопожатия, словно не виделись сто лет.

— Привет «королю» лова и его достопочтенной свите! — закрепив за кнехт конец каната, дурашливо раскланялся Витюня Малыгину.

Но тот даже не удостоил его взглядом. Грузно спрыгнув с планширя на палубу осеевского сейнера, Платон Малыгин направился прямо в капитанскую каюту, где, примостившись на краешке дивана, уже молча покуривал Гусаров.

— Ну что, начальство, может, коньячишком угостите, ради встречи, — сказал он Осееву и не спеша по-хозяйски начал устраивать свое тучноватое тело в кресле, положив руки на подлокотники. Лицо у Малыгина было одутловатое, с красными прожилками. На широком подбородке проступала рыжеватая с проседью щетина. Под дрябловатыми, тяжело нависшими веками, в сторожких прищуренных глазах покоилась непоколебимая самоуверенность. А на обветренных губах поигрывала хорошо знакомая рыбакам снисходительная улыбочка. Эта его улыбочка не нравилась Погожеву. Что-то в ней виделось ему оскорбительное для себя и товарищей.

— Как вам новый номер нашего партизана? Может, ему за это еще одну медаль нацепить?

Это он о Торбущенко. Но в голосе Малыгина ни упрека, ни сожаления. Больше смахивало на подначку.

— Торбущенко еще свое получит за... этот номер с Одессой, — сказал Погожев как-то неуверенно и торопливо, понимая, что говорит он не то и не так и что лучше бы ему промолчать при Малыгине, этом самолюбивом, заласканном начальством кэпбриге, но раз уж начал, продолжал: — Этот номер ему даром не пройдет.

Платон нехотя повернул голову в сторону сидевшего на диване Погожева и суженным насмешливо-удивленным взглядом ощупал его с головы до ног — от светлых, гладко причесанных волос до новых, купленных перед самым отходом на путину, блестящих босоножек из кожезаменителя.

— Ну-ну, посмотрим, — молвил он, зевнув. И тут же, забыв о Погожеве и Торбущенко, щурил глаза в сторону Гусарова: — Ну что, Тихон, на старости лет еще разок схлестнемся на этой путине? А? Не боишься престиж потерять?

— Не боюсь, Платон, — отозвался Гусаров, спокойно посасывая сигарету.

— Видал такого героя? — кивнув в сторону Гусарова, сказал Малыгин, обращаясь к Осееву. И не то с завистью, не то с сожалением добавил, имея в виду двух сыновей Гусарова, работающих в бригаде отца: — Что и говорить, ребята у тебя ладные, Тихон.

— А что им быть плохими-то.

— И то верно. В отца и деда пошли. Рыбацкая закваска.

— Ну, все! — перебил Малыгина Осеев. — О хороших ребятах поговорим потом. Вон тоже хорошие ребята, в Одессе кислячком освежаются. А может, чем-нибудь покрепче. И в ус не дуют...

Осеев был чуть ли не единственным человеком в колхозе, к чьему мнению прислушивался Малыгин. И не перечил ему безапелляционно, как другим, зная, что здесь его диктаторство не пройдет. Платон Васильевич был хитрым и опытным кэпбригом, основательно потертым жизнью и познавшим все ее тупики и закоулки. Он давно сообразил, что такого, отлично знающего рыбацкое дело, начитанного и прямолинейного человека, как Осеев, он не свалит. Может случиться наоборот. А этого Малыгину не хотелось — он привык к почету, к славе фартового кэпбрига. Он понимал, что грамотешки у него кот наплакал. Капитаном он стал уже на пятом десятке лет и только из-за уважения к нему, как к фартовому рыбаку, хорошему практику...

— Ну-ну, давай, послушаем начальство, — сказал он, как бы снисходя, всем корпусом откинувшись на спинку кресла.

Но Осевев на его тон даже не обратил внимания. Его беспокоило сейчас одно — рыба.

Он стоял посреди каюты, широко расставив ноги. Взгляд его быстрых цыганских глаз перескакивал с одного кэпбрига на другого.

— Решайте сами, будем ждать скумбрию у Змеиного или пойдем в Одессу? — говорил он чуть хрипловатым голосом.

— Что тут мудрить, искать рыбу надо, — заворочался в кресле Малыгин, полез в карман за сигаретами. — Если болгары брали, значит, она есть...

Потом, когда Погожев с Осеевым уже лежали в постелях, кэпбриг сказал Погожеву:

— На что угодно могу спорить, что завтра, еще затемно, Платон оторвется от нас и первым начнет утюжить море.

— А ты возьми и переплюнь его, куркулягу! — с излишней эмоцией выкрикнул Погожев и даже приподнял голову с подушки. — Устрой ему такое удовольствие, что тебе стоит!

— А если ничего не стоит, какой смысл и устраивать, — после некоторого молчания ответил с дивана Виктор. — По-торбущенски получится, наскоком.

При упоминании о Торбущенко у Погожева снова заныло на сердце.

— Ты что, спишь уже? Георгич, слышишь?

Погрузившийся в свои невеселые размышления, Погожев не сразу уловил смысл слов кэпбрига.

— Нет. Не сплю еще...

— О какой книге Гомера ты давеча на спардеке говорил? Ну, в которой о Змеином пишется.

— «Илиада», — сухо ответил Погожев.

— Надо будет прочитать... Как-то попадал мне Гомер в руки, но не хватило терпения и на десяток страниц: столько там мифического, непонятного. Как это ты осилил?

— Надо было. Когда в институте учился, — честно признался Погожев.

— Понятно, раз надо, то надо. — И помолчав, добавил: — Лежу вот, а из головы не идет эта чертова скумбрия. Может, действительно, прошвырнуться вдоль болгарского берега? «Добро» у нас получено на это.

— И корешей кое у кого из нас там навалом, — добавил Погожев.

— Может, и не навалом, но есть. Жаль, что в прошлогодний приезд ко мне в гости Николы Янчева ты был в отпуске и укатил в санаторий, а то бы познакомились. Мировецкий парень. Мы с ним вместе в мореходке учились. Вместе за девчонками приударяли. И даже женились на подругах.

— М-да, хотел бы я посмотреть на твоего кореша — болгарского рыбака, которого ты так расписываешь, — сказал Погожев.

— И посмотришь. Если не в этот раз, то в другой... Слушай, Андрей, ты мне как-то рассказывал, что во время войны был в Болгарии. Помнишь?

— Э-эх, о чем говорить. Было это, браток, давно и неправда, — вздохнул Погожев. — Пару часов, да и то ночью. Сейчас даже тех мест не припомню... Давай-ка лучше спать, а то я вчера, с непривычки, всю ночь глаза протаращил...

Который час подряд три сейнера рыбколхоза «Дружба» утюжили море юго-западнее Змеиного. А на скумбрию не было и намека.

— Может, проскочила мористее? — наседал Витюня на Зотыча. — Ведь показывалась же! Болгары делали заметы...

Витюня горячился, нервничал. Его терзал зуд нетерпеливости.

И тут, словно специально, чтоб охладить поммеха, по сейнеру ударил гулкий горох дождевых капель, который сразу же перешел в дружный ливень.

— Ого, братва, мочилкин-то и взаправду расквасился! — восторженно вопил Витюня и, запрокинув голову, подставлял лицо ливню. От прежнего настроения поммеха не осталось и следа. Он шлепал себя по мокрому голому животу, хохотал и, почти не касаясь ногами трапа, скатился со спардека на палубу и пошел там отчубучивать залихватскую пляску.

— Вот баламут, — показал головой Зотыч и беззвучно рассмеялся, обнажив стертые, до желтизны прокуренные зубы. — Человеку за тридцать перевалило, а он шалопай шалопаем.

— Пусть побесится. Что ему, молодому, трижды женатому, — сказал Осеев, и лицо кэпбрига озарила какая-то мягкая задумчиво-доверительная улыбка, видимо тоже навеянная ливнем.

— Хо-оррош дождик! Просто прелесть! — блаженствовал Погожев, растирая руками влажную грудь под насквозь промокшей тенниской. Он с удовольствием бы сам последовал примеру Витюни, но удерживала должность. Дышалось, смотрелось и думалось легко. И верилось, что путина удастся, и об этом все будут говорить в колхозе.

Но тучка была мимолетная. И ливень быстро выдохся. Памятью о нем осталась лишь мокрая одежда рыбаков. Да и та — ненадолго. Над головой небо стало еще голубей и безмятежней прежнего.

Оссев вспомнил, как пять лет назад, чуть ли не в первую его путину на Черное море, в этих самых местах скумбрия «валом валила».

— Хорошо мы тогда поработали, весело. Помнишь, Зотыч?

И только тут Погожев с Осеевым заметили, что Зотыч озабоченно крутит своей маленькой головенкой, словно к чему-то принюхиваясь и прислушиваясь.

Погожев тоже начал вслушиваться. Но кроме галдежа рыбаков на юте да всплеска воды под форштевнем — ничего не услышал.

Осеев некоторое время выжидал, искоса поглядывая на Зотыча. Затем, словно граблями, пятерней прошелся по своим черным вихрам и спросил:

— Ну, что наколдовал?

— Что тут колдовать. Ветер-то вишь с какой стороны оборачивается, — сухо пробормотал Зотыч.

«Какой ветер?» — удивился Погожев. Ему казалось, что никакого ветра нет. Только легкий свежачок в лицо, да и тот от движения сейнера.

Оказалось, не только от движения. Его-то и уловил Зотыч.

— К вечеру нагонит туман. А то и хуже, — заключил старый рыбак.

— Какие будут указания по флоту, товарищ главный синоптик? — спросил кэпбриг, шутливо вытянувшись у штурвала.

Зотыч пожал острыми стариковскими плечами: мол, дальше дело капитанское. Он свое сделал, предупредил.

Еще года три-четыре назад Зотыч не объявил бы о надвигающейся непогоде в открытую, а тихо опустился бы в кубрик, достал из шкафа шубу, вывернул ее мехом наверх, натянул на себя так, чтоб даже головы не было видно, и, проскакав по палубе на четвереньках, начал бы мяукать и, словно кошка, царапать воображаемыми когтями мачту.

— Прысь, поганая! — крикнул бы кто-нибудь из старых моряков и заключил: — Быть шторму, братцы.

И, на удивление всей бригаде, через каких-нибудь полчаса после представления Зотыча барометр начинал падать, небо хмурилось и крепчал ветер.

С появлением техники человек все дальше и дальше уходит от общения с природой. Да и зачем ему приметы, если о надвигающемся шторме заранее сообщат синоптики по рации. О скоплении рыбы подскажет эхолот и самолет-наводчик. А в дни юности Зотыча вся надежда была на рыбацкую смекалку, знание моря, ветра. Хочешь стать хорошим рыбаком — запоминай. И умей пользоваться запомненным...

Сейнер Осеева еще некоторое время покрутился южнее Змеиного и повернул в нордовом направлении. Хотя никто не верил, что погода испортит им настроение надолго — стояли последние дни мая, над Черным морем прочно властвовали ласковые антициклоны Средиземноморья, — и в то же время пережидать ее, пусть сутки-двое, под неуютными берегами Змеиного никому не хотелось. К тому же якорное место у Змеиного ненадежно — слабо защищено от волнения, и грунт плохо держит якоря.

— Выходит, зря сюда шли. Получилось что-то вроде прогулочки к Змеиному, — невесело пробурчал Погожев, устремив взгляд в пустынную даль моря.

— Почему «зря»? — спросил Осеев, скривив губы в колючей усмешке. — Ты, как служитель культурного фронта, обогатил наши познания о Змеином. — И уже зло и резко добавил: — Это тебе рыба, а не хлеб в булочной — пришел и взял. А рыба к тому же еще бегает, как говорят ученые мужи, — мигрирует. Есть у нее такая дурная привычка...

— О, уже и завелся! — встрепенулся Погожев, повернувшись к Осееву.

Они на ходовом мостике остались вдвоем. Даже Зотыч, казалось приросший в уголке за эхолотом, и тот спустился на палубу, потерял интерес к морю.

— Завелся не завелся, а пора бы знать, что помимо всего, рыбак должен иметь еще и выдержку, — сказал Осеев, уже более миролюбиво...

К вечеру впереди показались сейнера, баркасы, моторные лодки — ловили глосиков. На море островками сидели бакланы, «паслись» на мелкой хамсе и шпротах. При подходе сейнера они тяжело снимались с места и всем островком летели вдаль, чуть не задевая воду своими белыми животами. Низкий, изрезанный лиманами берег был чуть различим вдалеке.

Небо над головой было по-прежнему ясное. Только ветерок стал более напористым, заметно наращивая на море крутоверхую зыбь. Стрелка барометра поползла вниз, подтверждая предсказание Зотыча.

Вскоре позади сейнера весь горизонт затянуло белым, как молоко, туманом. Туман гнался за сейнером и за всей разнокалиберной флотилией ловцов глосика, как огромное мохнатое чудовище.

По правому борту, словно игрушечные, виднелись сейнера Гусарова и Малыгина. Они держали курс к причалам Черноморки. Впереди маячил обрывистый берег мыса Большой Фонтан, с зеленым куполом собора.

— Вот дьявол, неужели накроет? — вполголоса произнес Осеев, и его черные, почти сросшиеся на переносице брови озабоченно нахмурились.

Двигатель сейнера работал на самый полный. Но у тумана скорость была заметно выше. Попасть в объятия этого промозглого леденящего мохнатого чудовища, да еще вблизи такого оживленного порта, как Одесса, — удовольствие ниже среднего. Даже самому последнему салаге хорошо известно, что для моряка «молоко» — враг номер один.

И все же они успели. Как говорится, в самую притирочку. Только отдали якорь, как сейнер окутало холодным сырым покрывалом непроглядного тумана. Ни причальчика и ни берега, словно все погрузилось в преисподнюю.