Антициклон

Глава двенадцатая

На скумбрию пока что никакого намека.

За невысоким скалистым, поросшим лесом мысом Георги берег резко уходил вправо, открывая просторный залив с портом и городом Варна. Город от сейнера далеко. Но со спардека было видно, как его покидали последние отблески дня, сбегая по плоским и островерхим крышам.

На сейнере смайнали флаг и зажгли ходовые огни.

Погожев зашел в радиорубку. Увидев его, Климов поспешно смахнул в ящик стола густо исписанные листки бумаги. Погожев сделал вид, что ничего не заметил. Ему нравился этот немного угловатый и застенчивый парень. Лицо у Володи было скуластое, заостренное к подбородку. Волосы светлые, будто вытравленные перекисью водорода. Глаза большие, девичьи, с пушистыми белесыми ресницами. Как ни тяжело было у Володи сиротское детство, но не надломило его души, не озлобило к людям. И в этом немалая заслуга рыбаков. Они его вскормили-вспоили на рыбацком берегу, помогали одежонкой, выучили и ввели в свою семью на равноправных началах. Жил Климов вдвоем с престарелой бабушкой в старом отцовском домике в Рыбацкой слободке.

Володя включил эфир и сразу же маленькая тесная радиорубка наполнилась писком морзянки, разноязыкой речью, обрывками песен и музыки, потрескиванием, скрежетом и постукиванием аппаратуры. Всякий раз, слыша всю эту «свалку» звуков, Погожев думал, есть ли в мире точный подсчет тому, сколько передатчиков одновременно выбрасывают в эфир свои излияния в виде разговора, песен, музыки, рекламы, шифровок, богослужения. И удивлялся, как в этом величайшем хаосе звуковых волн люди еще могут находить друг друга?

Климов, подкручивая то одно, то другое колесико, утихомирил звуковую неразбериху и вышел на рыбацкую волну. Но и тут они оказались не одни. Радист с «Двенадцати товарищей», где кэпбригом знаменитый Красиков, запрашивал местонахождение танкера-заправщика, чтоб забункероваться топливом. Какой-то заботливый папаша поздравлял сына Эдика с успешным окончанием учебного года. Сейнера херсонского рыбколхоза «Победа» сообщали домой, что стоят в районе Григорьевки и что заметов еще не делали.

— Хм, «не делали», а кто их делал, — хмыкнул Погожев. И подумал: «Не дай бог, на тех двух-трех заметах болгарских рыбаков и путине амба». Он сильно боялся этого. Хотя, казалось бы, в чем тут вина Погожева, если ловить нечего. И все равно своим непоявлением рыба запросто могла «подмочить» авторитет начальника. Тем более впервые вышедшего на путину, потому что рыбаки зачастую по этому выходу судят о рыбацком фарте человека на будущее.

В прошлом году в это время уже брали скумбрию. Шла она, правда, не густо, но шла. Это Погожев хорошо помнил. И кое-кто из кэпбригов со своими бригадами хорошо заработали. А будет ли она в этом году? И когда? На этот вопрос ничего не мог сказать даже сам Зотыч — ходячая рыбацкая энциклопедия. Было ясно одно, с каждым годом в Черное море скумбрии заходит все меньше и меньше. Погожеву вспомнилась недавно где-то прочитанная им статья, автору которой в ближайшем будущем Мировой океан представляется опоясанным широкой полосой прибрежных подводных плантаций и ферм с пищевыми рыбами, моллюсками и водорослями.

«Это дело, может, и хорошее, — подумал Погожев. — Но — дело будущего. А нам ее, скумбрию, надо ловить сейчас»...

Климов снял наушники и, как-то беспокойно поерзав в кресле, сбивчиво произнес:

— Андрей Георгич, тут я одну штуку набросал. Стихи, словом... Для Богомила Тасева. Если подарить ему или прочесть?..

— Как же ты прочтешь ему? По рации, что ли?

Климов вскинул на Погожева недоуменные глаза:

— Разве не пойдем к нему на день рождения? Он приглашал...

— Без подарка-то? Какие же порядочные люди без подарка ходят на день рождения. Сделали бы по десятку хороших заметов, выполнили план, тогда можно хоть на свадьбу двигать.

До Климова не доходило: шутит Погожев или говорит правду? Да тот и сам еще толком не знал, как сложатся у них обстоятельства. Объявится скумбрия, тогда и для них и для болгар все дни рождения насмарку. У рыбаков, как и у хлеборобов: один день — год кормит. Перед уходом из рубки Погожев наказал Климову, чтобы тот почаще «вылазил» в эфир и слушал не только наших, но и болгарских рыбаков.

— Я и румын слушаю, — сказал Климов.

— Что ты у них понимаешь? — удивился Погожев.

— Тут и понимать не надо. По тону голоса все ясно.

А Погожеву тоже «по тону голоса» Володи было ясно, что его ответ насчет захода в Созопол сбил радисту настроение. Володя только сегодня утром с таким воодушевлением рассказывал ему, какой необыкновенный этот городок болгарских рыбаков: «Дома словно корабли на каменных постаментах, стены их позеленели от солнца и ветра, а крыши покрыты зеленым мохом...»

Сейнер сбавил ход. Что-то кричал с мостика Осеев. Но слова его тут же заглушил грохот якорной цепи.

Вскоре подошли другие сейнера. Торбущенко подвалил под борт осеевцев, а Малыгин встал особняком.

— Ого-го! — махал Осееву с палубы малыгинского сейнера Жора Селенин.

— Бороду бы ему да кольчугу — вылитый бы Илья Муромец, — сказал Погожев о Селенине.

— В кольчугу не влезет. Живот не пустит, — возразил Осеев.

Вскоре Жора заявился на сейнер Осеева. Он бросил на крышку трюма свой крохотный чемоданчик-балетку и заявил:

— Завтра с вами пойду. Кое-что надо обмозговать сообща.

Погожев с Осеевым переглянулись. Им все ясно, уточнять ничего не надо: Селенин подслушал разговор Виктора с болгарами и боится, как бы не отстать от Осеева, когда он отправится на торжества к Тасеву.

— А спать где будешь?

— Найду место. Дашь одеяло, на неводной площадке покемарю.

— Ладно, — примирительно согласился Виктор, — швартуйся в моей каюте. С Георгиевичем на пару. А я пересплю в кубрике.

Жору не пришлось долго уговаривать. Он тут же отнес свой чемоданчик в капитанскую каюту и двинулся на камбуз узнать, что там сегодня на ужин.

Море улеглось, и в заливчике вода лишь чуть всплескивала у темнеющего берега. Далеко на северо-западе помигивали огоньки Созопола...

Вначале никто на сейнерах не заметил, как из-за крутого изгиба косы выскочила шаланда. Впрочем, самой шаланды в темноте видно не было — только бегущий по морю огонек, да слышался нарастающий гул мотора. Шаланда почти проскочила мимо сейнеров, как вдруг сбавила ход, развернулась и стала приближаться к сейнерам Торбущенко и Осеева.

«Кто бы это мог быть?» — думали рыбаки, сгрудившись около борта.

На спардеке осеевского сейнера включили прожектор. Когда шаланда попалась в полосу света прожектора, все увидели в ней трех рыбаков.

— Здравейте, другари! Принимай конец! — размахивая тросом, кричал с шаланды сразу на двух языках молодой стройный рыбак.

Торбущенко подскочил, как ужаленный. И, оттолкнув вахтенного, бросился сам принимать фалинь с шаланды.

— Здорово, Петко!.. Подавай, Петко!.. — закричал Торбущенко срывающимся от радости голосом и заметался вдоль борта сейнера. Он то и дело оборачивался к Погожеву и Осееву, возбужденно поясняя: — Петко Стойчев, мой корешок по Измаилу!.. Это же Петко, помнишь, я говорил о нем? — И его глаза, обычно мутные и уклончивые, восторженно блестели.

Встреча была не так-то уж неожиданной. Тот и другой знали, что находятся в море. Больше того, во время разговора по рации (а это с ним говорил Костя перед тем, как повернуть на Одессу) Торбущенко довольно прозрачно намекнул Стойчеву, что, возможно, будет у берегов Болгарии.

Познакомились Торбущенко и Стойчев в Измаиле, где Костин сейнер стоял на капитальном ремонте, а Петко в то время в Советском Союзе заканчивал мореходку и в Измаиле находился на производственной практике.

— Как жизнь? Бригадиришь все? И я — бригадир. Тоже на эсчеэсе. Ходили вот, камбальные сети ставили. — И Петко кивнул в сторону шаланды, давая понять, что не гонять же сейнер ради такой ерунды. Стойчев был веселым и энергичным человеком лет двадцати восьми, со смуглым лицом, быстрыми глазами и маленькими черными усиками под птичьим носом. — Года три прошло, как не виделись. Время летит, как пуля, — и он рассмеялся, обняв Костю за плечи.

И тут кто-то из команды Торбущенко похвастал, что их бригадира наградили партизанской медалью.

— Перед самым выходом на путину, — добавил радист Климов.

Не успели рыбаки и глазом моргнуть, как на палубе сейнера появилась большая бутыль в плетенке.

— Во, это оперативность! — пришел в восторг Витюня, лаская бутыль взглядом.

Не надо быть ясновидцем, чтобы отгадать содержимое бутылки.

— Пожалуй, ни к чему это, Петко, — произнес Селенин неуверенно, переводя взгляд с бутыли на Погожева.

— Чего там «ни к чему»! — выступил пучеглазый коротышка Филя из бригады Торбущенко. — Косте дали, за медаль. Он и будет распоряжаться.

От выкриков Фили всем стало не по себе.

«Вот чертова камбала, — чуть не скрежетал зубами от злости на Филю Погожев. — Не‑ет, баста. Хватит с меня и тех двух одесских историй», — твердо решил он про себя. И сказал:

— Давайте, товарищи, отложим это дело на потом. Еще успеется.

Но и от слов Погожева никто не пришел в восторг.

— Командиров у нас... — И, оборвав фразу, Торбущенко отвернулся и зло харкнул за борт.

Только Петко все с той же веселостью согласился:

— Если «на потом», то пусть будет так.

И бутыль молниеносно исчезла с палубы. Но не исчезла неловкость. Рыбаки переминались с ноги на ногу, стараясь не смотреть друг другу в глаза. И разговор уже был не тот, что раньше. Спасибо Лехе: приготавливая на камбузе ужин, он, пожалуй, единственный, кто даже не догадывался о существовании бутылки. Раскрасневшийся от плиты и польщенный тем, что «закордонные» рыбаки изъявили согласие отведать приготовленный им ужин, он, припадая на ногу, словно приплясывая, выбежал из камбуза на палубу и оживленно объявил:

— Вечерять, хлопцы!.. А ну, швидко, а то сам усе полопаю!

Все словно ждали эт ой команды — сразу оживились и дружно повалили к камбузу, где уже гремел мисками Леха. Ярко освещенный камбуз так и благоухал аппетитным запахом жаркого. Жаркое с картофелем и с острой подливкой — коронное блюдо Лехи.

Гости и хозяева, энергично работая вилками, хвалили кока. Только Погожеву жаркое становилось поперек горла. Хотя был он вместе со всеми на юте, за общебригадным столом-полкой и старался поддерживать беседу. Разговор прыгал с одного на другое. Вспоминали те годы, когда скумбрия валом валила повсюду и не надо было за ней гоняться по всему морю, а только знай бери, не ленись. Упоминались имена особо фартовых рыбаков и в том числе уже знакомое Погожеву — Богомила Тасева.

— Какие там сейнера! Откуда им в те годы взяться? На фелюжке ходили. Или на баркасе под парусом.

— И нипочем ему был страшный ветер драмодан. Среди стариков и по сегодняшний день ходит поверие, будто бы Богомил против драмодана заговор знает. Ерунда, конечно. Весь заговор его в опыте и рыбацкой смекалке.

— Против фрицев тоже знал заговор, когда спускался со своим отрядом с горы Мургаше? Ха‑ха!..

В самый разгар ужина к сейнеру подвалил баркас и на палубу поднялся Платон Малыгин.

— Тут пир горой, а мы там хоть пропади, — сказал он, здороваясь в первую очередь с гостями.

— Нэ надо быть единоличником, — отозвался Кацев, усердно наводя чистоту в миске куском хлеба.

— Боится, как бы раньше его рыбу не схапали. Вишь, на полтора корпуса вперед нас навстречу скумбрии вылез, — пояснил Торбущенко, кивая в сторону малыгинского сейнера.

— От вас можно все ожидать. Из-под самого носа уведете рыбу и спасибо не скажете. — Сказал это Малыгин ради красного словца. Он и сам не помнил такого случая, чтобы кто-то «увел» у него рыбу из-под самого носа. Если и бывало, то наоборот.

Разговор о рыбе всех захватил с новой силой.

Стойчев рассказывал:

— Косяк был маленький, сыпать рискованно... Все же рискнул.

— И как? — в один голос спросили Малыгин и Торбущенко.

— Полторы тонны.

— Не густо, — заключил Платон Васильевич. — Но для начала и это неплохо.

— Когда рыба навскидке — взять трудно, — сказал Осеев. — Кажется, вот она! Обсыпешь, начинаешь выбирать кошелек, а в нем чистейший «бугай».

— Хотя бы пеламида появилась, — сказал кто-то из рыбаков. — Ее бы брать стали...

— Появится, еще не возрадуешься, — фыркнул Витюня. — Тут же следом за скумбрией прибежит.

— Следом и сам черт ей не рад.

— А может, она вперед скумбрии прибежит. Полюбоваться на физиономию нашего Витюни.

— Но-но, полегче. Моя физия больше по нраву скумбрии. У нас с ней взаимная симпатия, — отпарировал невозмутимо Витюня, не отрываясь от миски.

Все поели, дымили сигаретами, только Погожев все еще не мог осилить свою порцию.

— Ты что это, партийный секретарь, слабоват на еду стал? — спросил Малыгин, ощупывая его насмешливо-ироническим взглядом. — Не проработался, видать?

— Выходит, что не проработался, — согласился Погожев, выгребая из миски остатки картошки за борт. — Леха постарался, словно я целую неделю не ел.

— Леха дело знает туго, — все с той же иронией Малыгин похлопал по плечу как раз подвернувшегося ему под руку кока. — Товарища начальника надо кормить сытно. Так ведь, Леха?

«К чему бы это он? — подумал Погожев, насторожившись. — Определенно, кто-то из рыбаков успел поведать ему историю с бутылью».

Так и оказалось. Когда уехали болгары, Малыгин зашел в каюту к Погожеву и у них разговор почти сразу же начался об этой бутыли.

В каюте они были вдвоем. Кэпбриг и Селенин в ходовой рубке играли в шахматы. Многие рыбаки сидели в кубрике перед телевизором, смотрели болгарскую программу.

Погожев бесцельно листал судовой журнал, с его однообразными записями о подъемах и спусках флага, стоянках и переходах, и говорил Малыгину:

— Ты же был на правлении. Сам голосовал по всем пунктам...

— Голосовал, конечно, — сухо перебил его Малыгин. — Помню и то, что, мол, тебе, как партийному секретарю, «и карты в руки». Только ты не с той карты ход сделал.

— По-твоему, надо было пьянку устроить? Спасибо за совет, товарищ член правления! — И Погожев отбросил журнал в сторону. Его просто распирало от злости. Может быть, потому, что где-то и в чем-то, подспудно, он чувствовал правоту Васильича.

— Ты сам знаешь, что никакой пьянки бы не было. Да и много ли там этого кисляка. По полстакана на брата, — выдавил из себя Малыгин, и губы его скривились в издевательской ухмылке.

— Как говорит Витюня: надо быть ржавым брашпилем, чтобы думать, что бутыль осталась нетронутой, — сказал он. — И это знаешь ты не хуже меня. Но, мол, ты, как секретарь, свое дело сделал, запретил. И если что — ты не виноват. Пусть отдувается тот, кто нарушил запрет... Конечно, ни Осеев, ни Селенин к бутылке не прикладывались. Петко Стойчев — тоже. Что касается рядовых рыбаков, как наших, так и болгарских, — продолжал Малыгин все с той же ухмылочкой, — так они тебе даже спасибо сказали. Им больше досталось. И я, грешным делом, тоже потянул стаканчик благодаря тебе. Если бы ты не запретил, едва ли бы мне что-нибудь досталось.

Это было уж слишком! Надо немедленно дать отпор Малыгину! Но все мысли, все умные слова в голове Погожева перепутала и затмила жгучая обида. И он вгорячах ляпнул Малыгину, что это его первый и последний выход в море с рыбаками. И когда вернется с путины, сразу пойдет в горком партии и попросит перевести его на работу обратно в порт.

Где-то в глубине души он рассчитывал, что Малыгин будет уговаривать его остаться в рыбколхозе, начнет успокаивать, что, мол, «все перемелется и мука будет».

Но тот и не думал успокаивать. Больше того, как показалось Погожеву, Малыгин будет даже рад, если он так и сделает.

Когда Малыгин ушел, Погожев тут же лег в постель и с головой укрылся простыней. Ему хотелось побыть одному, по-настоящему собраться с мыслями, прояснить, в чем он прав и в чем не прав. Но сделать это оказалось не так-то просто: все захлестнувшая обида по-прежнему будоражила нервы Погожева. «Да, я уйду от рыбаков. Сразу же, как только вернусь с путины! Но зачем было говорить это Малыгину? Зачем? Получилось по-мальчишески, не серьезно», — думал он с неприязнью к самому себе. А эта усмешка, которой одарил его Малыгин перед тем, как закрыть за собой дверь каюты. Только что стоила эта его усмешка! Она так и стояла перед глазами Погожева. И он не знал, чего в ней было больше — осуждения, ядовитой насмешки или жалости? Но от того и другого коробило Погожева, было ему не по нутру. Его и без того растрепанные мысли окончательно забрели в дебри какой-то беспорядочности.

«Кого он из себя корчит? Кто он такой есть? — думал он о Малыгине. — Берет больше других рыбы? Но так ли это трудно, если думать только о себе. Мыслимо ли, чтобы Малыгин, с ущербом для себя, помог товарищу? Да ни в жизнь! Когда у Сербина на прошлой хамсовой путине отказал эхолот, Малыгин даже не остановился, прошел мимо, а не то чтобы навести на рыбу. Навел Осеев. Хотя самому Осееву в тот день рыба так больше и не попалась и он остался ни с чем»...

Когда в каюту вошли Осеев и Селенин, Погожев притворился спящим.

Кэпбриг с инженером по лову долго сидели внизу на диванчике, шелестя промысловыми картами и вполголоса обсуждая районы поиска рыбы.