Антология сатиры и юмора России XX века. Том 35. Аркадий Хайт

Это название принадлежит Аркадию Хайту. И родились эти песни действительно в период перестройки, в самом ее начале, когда в Москве на Варшавком шоссе у дома № 71 остановка троллейбуса стала наливаться «Театр «Шалом», когда по всей России стали появляться еврейские организации, газеты, школы… Праздник! Хотелось петь от радости! Но песни были только старые, такие, как «А идише мамэ» или «Тум-балалайка». Хорошие, но старые. А хотелось новых, рожденных новым временем. Для нового еврейского театра и его зрителей.

И Хайт написал их. Веселые и грустные. Простые и сердечные.

Сегодня появляются новые еврейские песни, и этим никого не удивишь, но первым был Аркадий Хайт. Песни имели успех, поэтому полетели по всему свету. Их стали петь в Казани, Оренбурге, на Брайтоне, в Лос-Анджелесе и Израиле. Они стали почти «народными». А у народных песен, как многие ошибочно думают, авторов нет— их сочинил народ. В программе концерта Вахтанга Кикабидзе напротив названия песни «Мои евреи» стояло: «автор неизвестен». Это комплимент автору, которого мы знаем по «Ну, погоди!», «Приключения Кота Леопольда», кинофильму «Паспорт», «Радионяне», пьесам для еврейкого театра, а теперь — и по новым еврейским песням.

Музыка большинства из них написана Ефимом Бурдом, известным эстрадным музыкантом, лауреатом многих джазовых фестивалей. «Молитва» и «Уходит гетто» — Михаилом Глузом, народным артистом России, руководителем шоу-театра «Тум-балалайка», и «Еврейская еда» (спектакль «Моя кошерная леди») — Владимиром Шаинским, которого все знают.

А. Левенбук

МОЛИТВА

Когда весенним долгожданным маем

Мы сядем все за праздничный обед.

Места пустые за столом оставим

Для тех, кого сегодня с нами нет.

Глядят со стен родные лица:

Тот не пришел, а этот не дожил…

Нас не учила бабушка молиться,

Я сам молитву эту сочинил.

Молюсь за своего отца.

Который не увидел нас.

Молюсь за каждого бойца.

Что умирал по сотне раз.

За тех, кто молча шел к печам.

За тех, кто с песней шел на танк,

И за того, кто по ночам

Писал дневник, как Анна Франк.

Гремит салют и веселятся дети.

Оркестр играет в городском саду.

И в эту ночь так ярко звезды светят.

Что забываешь желтую звезду.

Давайте петь и веселиться! —

Не каждый раз бывает день такой!

Но если кто-то хочет помолиться.

Пусть не стесняясь молится со мной.

Молюсь за тех, кто спит в земле.

Молюсь за сверстников моих.

За женщину в глухом селе.

Что прятала детей чужих,

За Бабий Яр, за Сталинград,

За тех, кого не дождались.

За всех, кто не пришел назад.

Чтоб мы сегодня собрались.

УХОДИТ ГЕТТО

В соавторстве с А. Левенбуком

Уходит гетто в облака,

Уходит гетто.

Туда, где больше нет войны

И страха нету…

Туда, где нет ни слез, ни боли.

Ни страданья.

Рука руки едва коснулась

В знак прощанья.

Они прощаются с тобою

И со мною.

Они прощаются друг с другом

И с землею.

Уходит гетто в облака.

Уходит гетто.

И черный дым летит-летит

По белу свету.

Потом он ляжет на траву

И на деревья,

На города и на поля,

И на деревни.

И постучится к нам в окно

Напоминаньем,

Иль белой вьюгой загудит.

Как отпеванье.

Уходит гетто в облака.

Уходит гетто.

Но остаемся мы с тобой

На свете этом.

Мы остаемся жить с надеждой

И с любовью,

Но то, что было, не простить

И вечно помнить.

Мы остаемся, чтобы жизнь

Не прекращалась

И чтобы гетто никогда

Не повторялось.

Уходит гетто…

БОБЭ, МАЙНЭ ТАЙЕРЭ (МОЯ ДОРОГАЯ БАБУШКА)

Как позабыть мне бабушку.

Мою родную бабушку.

Ведь все, что есть хорошего,

Я от нее узнал:

И песенки печальные,

И свечи ханукальные,

И те слова еврейские.

Что в первый раз слыхал.

Бобэ, майнэ тайерэ.

Как же мне трудно жить без тебя!

Глаза я закрываю:

Ты рядом, как живая,

Бабушка любимая моя.

Квартира коммунальная.

Огромная, нахальная,

Но все в беде и в радости

К ней за советом шли.

И даже в годы трудные

Она кормила штруделем

Моих босых приятелей.

Что без отцов росли.

Бобэ, майнэ тайерэ,

Се азой твер цу лей бы фун зи

Их hoб дир шен форлойнер

Нир штейете мир ин ойгн

Бобэню, майн тайерэ.

Ни старому, ни малому

Не докучала жалобой

И ни минуты отдыха

Не знала целый день.

А ночью в годы страшные

Лежала ты, не кашлянув,

Прося у Бога милости

Для всех его детей.

Бобэ, майнэ тайерэ,

Се азой твер цу лей бы фун зи

Их hоб дир шен форлойнер

Нир штейете мир ин ойгн

Бобэню, майн тайерэ.

Все в жизни забывается.

Все в памяти стирается.

Но бабушку, но бабушку

Я помню, как сейчас.

От старости согбенную,

С улыбкой неизменною,

С лучистыми и добрыми

Морщинками у глаз.

Бобэ, майнэ тайерэ.

Как же мне трудно жить без тебя!

Глаза я закрываю:

Ты рядом, как живая.

Бабушка любимая моя.

ДЕДА ЙОСЯ

Мой дедушка стареет,

Все чаще он болеет.

Совсем седою стала голова.

Он часто отдыхает,

Все даты забывает.

Хоть говорит, что годы — ерунда!

Ах, деда Йося,

Ты не сдаешься

И старости не хочешь уступить.

Но, деда Йося,

Настала осень,

И прошлое назад не возвратить.

Лишь наступает вечер.

Спешит он к месту встречи

Во двор, где ждет компания друзей:

Сидевший дядя Миша,

Безногий дядя Гриша

И вечно пьяный дворник Алексей.

Ах, деда Йося,

Он Бога просит

Товарищей немного поддержать.

Но, деда Йося,

Их годы косят,

И ты все чаще ходишь провожать.

Весной в канун Победы

Особый день у деда.

Он выпивает чарочку вина.

Потом всю ночь вздыхает,

Сундук свой открывает

И вновь перебирает ордена.

Ах, деда Йося,

Давай-ка спросим.

Чем награжден ты Родиной своей?

Ах, деда Йося, —

Медалей горсткой

И званием «Заслуженный еврей».

В защиту прошлой власти

Мой дед с такою страстью

Со мною споры жаркие ведет.

Он топает ногами.

Грозится кулаками,

Меня антисоветчиком зовет.

Ах, деда Йося,

Не беспокойся.

Никто не осуждает жизнь твою.

Ах, деда Йося, —

Смешной, курносый —

Я в жизни больше всех тебя люблю.

ВОСПОМИНАНИЯ

(Из спектакля «Заколдованный. театр»)

Воспоминаний мы не выбираем.

Они без спроса в памяти живут,

И долгими бессонными ночами

Они встают как будто наяву.

Родимый дом, где жили мы когда-то.

Наш выпускной весенний школьный бал,

И как нас дед водил в еврейский театр,

И голос мамы, что тихонько напевал:

«Ай-ай-ай, Бэлц!

Майн штэтэлэ Бэлц!

Майн hеймэлэ ву их hoб майне

Киндерше йорн фар брахт»[2].

Все отобрать у человека можно:

Свободу, жизнь, надежду и детей.

Но отобрать того, что было в прошлом,

Не смог еще никто из палачей.

И мы храним в своих воспоминаньях

Тёпло руки любимого отца

И наше в жизни первое свиданье,

И ту пластинку, что кружится без конца:

«Ай-ай-ай, Бэлц!

Майн штэтэлэ Бэлц!

Майн Иеймэлэ ву их hoб майне

Киндерше йорн фар брахт».

Прошли мы в жизни трудную дорогу —

Дорогу горя, боли и обид.

Пусть светлого не так уж было много.

Но память это светлое хранит:

Наш городок — единственный на свете,

И семь свечей в еврейский новый год.

Своих друзей, которых уж не встретить,

И тот мотив, что с детских лет в душе живет:

«Ай-ай-ай, Бэлц!

Майн штэтэлэ Бэлц!

Майн hеймэлэ ву их hoб майне

Киндерше йорн фар брахт».

СИМХАС ТОЙРЭ

Расскажите, что случилось.

Что за толпы на пути,

Почему нам в синагогу

Ни проехать, ни пройти?

Отчего все так смеются.

Улыбаются с утра? —

Это праздник Симхас Тойрэ,

Праздник света и добра.

Мы все плечом к плечу стоим,

И кантор старенький поет.

Сегодня кажется большим

Наш очень маленький народ.

Рвутся ввысь кларнета трели,

Пляшем мы на мостовой.

То ль с мороза, то ль с веселья

Бьет чечетку постовой.

За колонной двое в штатском

С фотокамерой стоят—

Надоело нам бояться,

Пусть снимают, что хотят.

Мы все плечом к плечу стоим,

И кантор старенький поет.

Сегодня кажется большим

Наш очень маленький народ.

Симхас Тойрэ, Симхас Тойрэ!

Веселится стар и мал.

Пляшут те, кто эту Тору

Даже в жизни не видал.

И пускай мы не учили

В детстве идиш и иврит.

Старый добрый Бог еврейский

Это дело нам простит.

Мы все плечом к плечу стоим,

И нас никто не разомкнет,

Сегодня кажется большим

Наш очень маленький народ!

ПЯТЫЙ ПУНКТ. ИЛИ БАЛЛАДА О ФАМИЛИЯХ

Когда-то много лет назад,

Примерно этак шестьдесят,

Национальность люди не скрывали.

В любом конструкторском бюро,

В кинотеатре и в метро —

На пятый пункт тебе нигде не намекали.

И по субботам вечерком

Садились рядом за столом:

Одной компанией большой

С еврейской чистою душой:

Исаак Рувимыч Шнеерсон,

Семен Натаныч Фогельсон,

Иосиф Соломонович Маневич,

Илья Нафтулович Бронштейн,

Захар Абрамыч Филькенштейн

И Борух-Мэндэл Арье-Лэйб Гуревич.

Но жизнь на месте не стоит,

И сразу чувствует аид.

Когда другие времена настали.

Чтоб легче должность получить.

Чтоб в институты поступить,

Менять фамилии евреи дружно стали.

И по субботам вечерком

Садились рядом за столом

Одной компанией большой

С полу-еврейскою душой:

Исаак Рувимыч Иванов,

Семен Натанович Петров,

Иосиф Соломонович Петренко,

Илья Нафтулыч Кузнецов,

Захар Абрамыч Молодцов

И Борух-Мэндэл Арье-Лэйб Кузьменко.

Но не такие дураки

Кругом сидят кадровики.

Они насквозь нас видят по анкете.

Чтоб жизнь была не так сложна.

Менять мы стали имена.

Чтоб с русским отчеством ходили наши дети.

И по субботам вечерком

Садились рядом за столом

Одной компанией большой

С почти что русскою душой:

Иван Рувимыч Иванов,

Семен Натанович Петров,

Василий Соломонович Петренко,

Сергей Нафтулыч Кузнецов,

Иван Абрамыч Молодцов

И Петр-Федор Арье-Лэйб Кузьменко.

Когда-то деды и отцы,

Сапожники и кузнецы,

В местечке жили в горе и тревоге.

Но имя, веру и очаг

Не променяли на пятак —

Так пусть же их пример сегодня служит многим.

И верю я, что вечерком

В субботу сядут за столом

Одной компанией большой

С еврейской чистою душой:

Исаак Рувимыч Шнеерсон,

Семен Натаныч Фогельсон,

Иосиф Соломонович Маневич,

Илья Нафтулович Бронштейн,

Захар Абрамыч Филькенштейн

И Борух-Мэндэл Арье-Лэйб Гуревич.

ВЕЧНЫЙ ВОПРОС

Скажите, что творится?

Куда глядит ОВИР?

Открыты все границы.

Доступен целый мир!

Не надо разрешенья.

Нет с паспортом проблем—

Хоть уезжай на время,

А хочешь — насовсем!

И вот в России, как всегда.

Сидят и думают евреи:

Уехать страшно в никуда.

Остаться здесь еще страшнее…

А глобус крутится старенький

Круглый, как земля, —

Где ж на этом шарике

Место для меня?..

Зовет к себе Израиль

И всем жилье дает.

Но там слегка стреляют

И жарко круглый год.

В Америке прекрасно,

Там тишь и благодать,

Но не дают гражданство

И не хотят впускать.

И мы с тяжелою душой

Готовы визы взять обратно.

А вдруг здесь станет хорошо.

Хоть это маловероятно.

А глобус крутится старенький

Круглый, как земля, —

Где ж на этом шарике

Место для меня?..

Живем одной заботой:

Куда наш путь лежит?

В Канаде нет работы,

В ЮАР нам въезд закрыт,

В Австралию не суйся —

Там просто шансов нет,

А в ФРГ за визой

Стоять две тыщи лет.

Мы забываем всякий раз.

Что не бывает в жизни чуда —

Там хорошо, где нету нас,

А мы сегодня есть повсюду.

А глобус крутится старенький

Круглый, как земля, —

Где ж на этом шарике

Место для меня?..

МОИ ЕВРЕИ

Уж три тысячелетья

Живет на белом свете

Народ, который можно

Узнать издалека.

Все с крупными носами.

Печальными глазами,

В которых отражаются

Надежда и тоска.

Мои евреи.

Живите вечно!

Пусть мир и праздник

К вам в дом войдут.

Пускай не гаснет

Ваш семисвечник —

А гутн йонтэф!

Зол мир алэ зайт гезунт![3]

Мы дали миру Гейне,

Ньютона и Эйнштейна

И крошка Чарли Чаплин —

Всего один из нас.

И мудрый Дизраэли,

И Мендельсон с Равелем,

И даже, извините.

Сам товарищ Карл Маркс.

Мои евреи.

Живите вечно!

Пусть мир и праздник

К вам в дом войдут.

Пускай не гаснет

Ваш семисвечник —

А гутн йонтэф!

Зол мир алэ зайт гезунт!

Еврея на планете

Повсюду можно встретить.

Он водится в Канаде

И в Африке живет.

Он даже на Чукотке

Сидит за рюмкой водки.

Рассказывает чукчам

Самый свежий анекдот.

Мои евреи.

Живите вечно!

Пусть мир и праздник

К вам в дом войдут.

Пускай не гаснет

Ваш семисвечник —

А гутн йонтэф!

Зол мир алэ зайт гезунт!

Мы в шахматы играем.

Науки изучаем,

И скрипка наша может

Смеяться и рыдать.

Мы чуточку торгуем.

Немножко митингуем,

А если надо, то идем

За это умирать.

Мои евреи.

Живите вечно!

Пусть мир и праздник

К вам в дом войдут.

Пускай не гаснет

Ваш семисвечник —

А гутн йонтэф!

Зол мир алэ зайт гезунт!