Антология сатиры и юмора России XX века. Том 35. Аркадий Хайт

мои друзья-актеры собираются после спектаклей или концертов и начинают рассказывать свои актерские байки: о театральных происшествиях, об актерских розыгрышах, о веселых сюрпризах, которые таит в себе их профессия. И хотя я слышал эти истории тысячу раз, я все равно не устаю удивляться, сколько в моих друзьях куража, жизнелюбия и стремления к радости даже в то тяжелое время, в которое всем нам выпало жить.

Конечно, я не актер, и в моем исполнении многие истории проигрывают, но я все равно хочу вам рассказать об актерах знакомых и незнакомых, чтобы вы хотя бы на несколько минут почувствовали себя в этой удивительной среде.

Меня всегда поражали эстрадные актеры, обладающие даром импровизации, которые умеют прямо на сцене ответить так, что потом все повторяют их слова. Одним из таких актеров был популярный конферансье Олег Милявский.

Однажды, выступая в Новосибирске, он обратился к зрительному залу:

— Друзья! Мы только что приехали из столицы. Так что, если у вас есть какие-то вопросы: политические, любовные, провокационные — милости прошу. Я с радостью отвечу на любой.

Концерт пошел дальше, но никаких вопросов не последовало. Он опять обращается к залу:

— Если есть какие-то вопросы — прошу задавать.

И снова никакой реакции. На третий раз, уже немного взнервленный, он говорит:

— Не понимаю, почему нет вопросов? Неужели вам все ясно? Ну, спросите хоть что-нибудь!

И тут из зала подвыпивший зритель спрашивает:

— Конферансье! А скажите-ка нам громко, что такое аборт?

На секунду Милявский опешил. Такого вопроса он не ожидал.

— Что-что вы сказали? — переспросил он, надеясь, что зритель не рискнет повторить.

Но зритель был хорошо выпивши, поэтому повторил:

— Я тебя спрашивало: что такое аборт.

Ситуация дурацкая: ты просил что-нибудь спросить — тебя спросили. Теперь отвечай. И в этот трудный момент Милявский нашелся.

— Видите ли, — сказал он, — тут в зале сидят взрослые люди. Думаю, все они прекрасно знают, что такое аборт. И я это знаю, и вы это знаете… Жалко только, что ваша мама этого не знала.

Надо сказать, что в импровизации с Милявским мог соперничать только другой конферансье — Альберт Писаренков. Вернее, Алик Рабинович, в настоящее время живущий в Нью-Йорке. В свое время он довольно часто вел концерты сатиры и юмора, в которых приходилось участвовать и мне.

И вот однажды в Театре эстрады мы все стоим и волнуемся за кулисами, а он выходит на сцену и говорит:

— Начинаем вечер сатиры и юмора. Скажите, вы хотите, чтобы сегодня выступали одни евреи?

Из зала, естественно, кричат:

— Нет, не хотим!

Тогда он поклонился и говорит:

— Концерт окончен!

Среди моих друзей есть удивительно симпатичный человек, наш общий любимец, главный художник театра «Шалом» Миша Ушац. Он не только прекрасный театральный художник, но и очень забавный человек. Все время пишет какие-то стишки, басенки, пословицы. Просто так, для себя, а не для печати.

И вот недавно худрук театра Александр Левенбук собрал актеров и говорит:

— Это безобразие: многие актеры не знают идиш и не хотят его учить. Через неделю будет экзамен. Будете* читать стихи или прозу на идиш.

Действительно, через неделю актеры поднимаются на сцену, кто лучше, кто хуже читают что-нибудь на идиш. Тут выходит вперед Миша Ушац:

— А можно мне?

— Зачем тебе? — говорит Левенбук. — Ты же не актер. Тебе не обязательно.

— А я хочу. Я перевел на идиш «Бесы» Пушкина.

— Какие еще «Бесы»?

— Ну что ты, не знаешь? «Прибежали в избу дети, второпях зовут отца…»

— Это я знаю! Я не понимаю, как ты перевел. Ты же всего три слова знаешь на идиш.

— А мне хватило.

— Ну, читай!

Миша вышел на сцену и объявил: Пушкин. «Бесы».

Лойфт ин избу клейне дети

Мит дер новостью такой:

Тятя, тятя, в унзер сети

Лигт генторбене агой.

В последнее время Миша изобрел новый жанр: еврейские страшилки. По примеру русских страшилок. Если вы помните, их было много. Например:

Голые девки по небу летят —

В баню попал реактивный снаряд.

А Миша стал писать еврейские страшилки. Но поскольку евреи живут в арабском окружении, он решил, что еврейские страшилки должны быть еще страшнее. Например, такие:

Моня на пурим опять отхохмил:

Ракету в арабский квартал запустил.

Народ по подвалам сидит там и тут,

А город подумал — ученья идут.

Варила цимес тетя Аза,

Забыла кран закрыть у газа.

В Шабат зажечь решила свечи —

Иных уж нет, а те далече.

Левушка яду насыпал в бокал.

Крикнул «Лехаим» и теще подал.

Быстро откинула лапки старуха —

Долго с той хохмы смеялась мешпуха.

Особо я хочу рассказать о розыгрышах. Меня всегда поражало: до чего же артисты любят розыгрыши. Как они обожают дурачить друг друга и всех окружающих. Среди моих друзей этим всегда отличались двое: Гена Хазанов и так рано нас покинувший Андрюша Миронов.

Ну, с Хазановым дело обстоит проще: его природа наградила даром пародиста. И он разными голосами разыгрывает всех друзей, в том числе и меня. Ну, я с ним вместе уже тридцать лет, мне, как говорится, положено терпеть. Но вот Лева Лещенко — милый человек, прекрасный певец, попал под его розыгрыш буквально ни за что. В 1980 году Лева был выдвинут на Государственную премию СССР. Сами понимаете, что это за премия для артиста. Остается неделя до публикации в газетах, Лева ждет, волнуется: дадут — не дадут, и вдруг утром телефонный звонок:

— Лев Валерианович, говорят из секретариата товарища Брежнева. Пожалуйста, сегодня никуда из дома не уходите. Вам будет звонить Леонид Ильич.

Лева, естественно, никуда не уходит, сидит целый день дома и ждет, когда позвонит вождь. К вечеру, действительно, телефонный звонок:

— Сейчас с вами будет говорить лично Леонид Ильич.

И правда, в трубке слышен до боли знакомый голос:

— Алло? Это Лев Валерьянович? С вами Леонид Ильич говорит.

— Да-да, Леонид Ильич, я слушаю.

— Так вот: вы мой любимый артист, поэтому я вам решил лично позвонить и поздравить с присуждением Государственной премии. Скажу откровенно — это было нелегко. Но нам удалось убедить товарищей. Словом, через неделю будет во всех газетах, можете начинать праздновать!

Лева на следующий день снял с книжки все деньги, устроил банкет на 100 человек, а через неделю открывает газеты — там его нет и в помине. И, главное, Хазанов до сих пор утверждает, что это звонил не он. А кто? Косыгин?.

Словом, он так нам всем надоел своими розыгрышами, что мне друзья говорят:

— Ну, придумай, как его разыграть. Ты же писатель, в конце концов!

И тогда я придумал такой розыгрыш. К нему позвонил мой приятель и говорит:

— Геннадий Викторович, с вами говорят из министерства морского флота. Тут у нас на Черном море спускают на воду новый теплоход. Очень бы хотелось назвать его вашим именем. Вы как, не возражаете?

Тот говорит:

— Ну, что вы! Это нескромно. Не такой уж я артист…

— Нет-нет, народ вас любит, вы достойны. И потом, представьте: по Черному морю будет ходить белый теплоход, и на борту надпись — «ГЕННАДИЙ ХАЗАНОВ».

— Ну, спасибо…

— Ну, пожалуйста.

Через неделю звонит:

— Геннадий Викторович, это опять я, из морского флота. Тут у нас с теплоходом небольшая накладка получается: начальство возражает. Говорят, теплоход очень большой, а он еще не народный артист…

— Ну, не надо! Я же не просил…

— Нет-нет, не спорьте! Мы тут с Баку связались, там они на воду новый танкер спускают. Решили его назвать вашим именем.

— Ну, а к нефти-то я какое отношение имею?

— Неважно! Зато представьте: по Каспийскому морю будет ходить новый танкер, и на борту надпись — «ГЕННАДИЙ ХАЗАНОВ».

— Ну, спасибо…

— Ну, пожалуйста.

Через неделю снова звонит:

— Геннадий Викторович, туг у нас опять накладка— бакинское начальство возражает. Говорят: как это так, у нас еще нет корабля «Муслим Магомаев», «Полад Бюль-Бюль Оглы», а «Хазанов» будет.

— Ну не надо, я же не хотел.

— Не спорьте! Мы тут на Волгу позвонили, там речники на воду новую баржу спускают. Решили ее вашим именем назвать.

Тут он, видно, что-то почувствовал и говорит:

— А что это за баржа такая?

— Ну, это баржа специального назначения: она по Волге дерьмо развозит. Но вы не пугайтесь, если близко не подходить, то даже не почувствуешь. Зато по красавице Волге будет ходить новый дерьмовоз «ГЕННАДИЙ ХАЗАНОВ».

Тут он сразу все понял и говорит:

— Я не возражаю, но пусть капитаном этого дерьмовоза будет Аркадий Хайт.

Что касается Андрюши Миронова, то он так обожал розыгрыши, что у него прямо вспыхивали глаза, как блиц в фотоаппарате, и я сразу понимал — сейчас будет разыгрывать.

Как-то раз мы с ним отдыхали в Сочи, и ему врачи прописали делать в Мацесте радоновые ванны. Он мне говорит:

— Пойдем со мной. Очередь большая, посидим пока, потреплемся.

Очередь действительно большая, а впереди сидит какой-то толстый ответственный работник в пижаме. Из процедурной вышла женщина, и сестра говорит: «Следующий!» Эта пижама встает, дает ей свое направление. Сестра прочитала и говорит:

— Вы раздевайтесь и ложитесь в ванну, а я пока пузырьки с радоном принесу.

Мужчина заходит внутрь и через секунду выскакивает с женскими колготками в руках:

— Сестра! Сестра! Тут больная колготки забыла.

Я смотрю, у Андрюши сразу раз — огонек в глазах.

— Нет-нет, — говорит, — она не забыла. Вы что, первый раз радоновые ванны принимаете?

— Да. А что?

— Так я вам объясню. Дело в том, что радон очень вредно влияет на потенцию. Поэтому, когда ложитесь в ванну, надо на себя надевать эти колготки. Они предохраняют.

— Да? Спасибо большое. Я не знал.

Он зашел внутрь, долго пыхтел, кряхтел, натягивал на себя эти маленькие колготки, потом с шумом плюхнулся в ванну. Через минуту пришла сестра, зашла внутрь и увидела какое-то мохнатое чудовище, которое плавает в женских колготках. Подняла дикий крик, сбежались санитары, а Андрюша мне говорит:

— Теперь бежим! А то он нам голову оторвет.

И потом я ему целый день говорил:

— Как же так! Ты же процедуру не принял.

— Да это ерунда! Жалко другое — что мы не видели, как он там в ванне плавает. Ведь это удовольствие на всю жизнь.

Закончить я хотел бы одной историей, в которой непосредственно участвовал. В 70-х годах в московском Доме журналистов существовал «капустник» под названием «Верстка и правка». В маленький зал всегда набивалось полно народу. Людям хотелось услышать острое, правдивое слово, которое тогда нельзя было услышать на официальной эстраде.

После премьеры спектакля, написанного мною с А. Курляндским, я и наш режиссер Алексей Леонидович Полевой пошли отметить успех в ресторан Дома журналистов. Не успели мы выпить по рюмке, как к нашему столику подошел какой-то мужчина с номенклатурным лицом. Я всегда узнаю эти лица, где бы они ни работали: в ЖЭКе или Совете Министров. Надутые, важные, с красными загривками и оловянными глазами.

— Здравствуйте. — сказал мужчина. — Я из института международного рабочего движения. Посмотрел ваш «капустник» и думаю, что он вполне достоин выступить у нас в институте. Конечно, придется поработать над текстом: кое-что выкинуть, кое-что изменить. Я вам скажу, что надо!..

Время тогда было другое. Это сейчас мы бы его послали куда подальше, а тогда неизвестно было, откуда ждать неприятностей. Однако Алексей Леонидович, дядя Леша, человек старой актерской закалки, все равно не смог удержаться.

— Спасибо за доверие! — сказал он. — Но раз вы — институт рабочего движения, мы бы хотели вставить в программу песню о первой маевке.

— О маевке? Это неплохо. А что за песня?

— Я вам сейчас исполню.

Дядя Леша встал во весь свой огромный рост и начал:

Спою вам о первой маевке.

Всего нас собралось шестьсот.

Я их имена перечислю.

Пусть память о них не умрет.

Пришел Козодоев Василий,

Пришел Рахматулин с женой.

Пришел Шмотоваленко Филя

И Васька-конторщик с семьей.

Пришел Досифеев Геннадий,

Пришел Евстигнеев Степан,

Пришел Шинкаренко Аркадий

И восемь марксистов-армян.

Далее на протяжении десяти куплетов честно перечислялись имена и фамилии участников маевки. Наш гость, несмотря на свою тупость, наконец, понял, что над ним издеваются. Он начал медленно наливаться кровью, и дядя Леша, поняв, что тот вот-вот взорвется, пошел на финал:

Я пел вам о первой маевке.

Всего нас собралось шестьсот.

Я сто уж из них перечислил.

Теперь мне осталось пятьсот.

Представитель рабочего движения, поняв, что ему нужно выслушать еще не менее сорока куплетов, повернулся и бежал из ресторана. А со мной началась истерика.

И сегодня, рассказывая эту историю, я думаю, сколько же иронии, сколько актерской удали и таланта несут в себе мои друзья.

Конечно, времена меняются, и сегодня со сцены можно говорить то, что раньше боялись сказать дома под одеялом. Но это ничего не значит. Времена, как известно, у нас могут измениться опять, и все вернется на круги своя.

Неизменным остается только одно: внутренняя свобода, веселый глаз и острый ум моих друзей-актеров, которые так любят собираться вечером после спектакля. И неважно, что за окном: диктатура, застой или гласность. Они живут в своем особом мире, мире воображения и игры. Я бесконечно рад, что они приняли меня в этот мир. Там очень хорошо, и оттуда не хочется выходить в этот мир, где все время борются за светлое будущее, где политики пожирают друг друга на огромной территории, которая занимает одну шестую часть света и пять шестых тьмы.

Рыцарь веселого образа

Не знаю почему, но на всех фотографиях у Андрея Миронова грустные глаза. Это удивительно: даже когда он улыбается, глаза все равно остаются печальными.

А ведь Андрей был самый веселый, самый остроумный человек из всех, кого я встречал в своей жизни. Признанные остряки, профессионалы-юмористы, беспощадные сатирики, попав с ним в одну компанию, сидели тихо, как мыши. Никто не рисковал открыть рот, когда говорил Миронов. Впрочем, нет, не говорил. Он бурлил, кипел, фантазировал. Мы никогда не знали, что он скажет в следующую минуту, и, самое главное, он тоже этого не знал. Он не любил домашних заготовок и припасенных для случая анекдотов — всего этого юмора, взятого напрокат. Конечно, импровизация — дело рискованное, но он всегда шел на этот риск. А когда получалось «не очень» и мы, дождавшись наконец своего часа, начинали язвить и подтрунивать, он никогда не обижался, а, чуть прищурив глаз, произносил свою любимую фразу: «Обидеть художника может каждый, материально помочь — никто!»

Родители Андрея — Миронова и Менакер — это целая эпоха в истории нашей эстрады. А если учесть, что в их доме в разное время бывали Утесов, Ласкин. Дыховичный, Дунаевский, то можно сказать, что Андрей окончил эстрадную академию на дому. И эстрада всегда оставалась его сердечной любовью. Я сам проработал в этом жанре немало лет и могу смело сказать, что не встречал более яркого и разностороннего артиста, который бы так подходил на роль звезды мюзик-холла или варьете. Я не знаю никого, кто мог бы стать таким блестящим шоуменом, как Миронов. И где-то в глубине души Андрей сам это чувствовал. Даже работая над самыми серьезными ролями, порой сам себе не признаваясь, он все равно представлял, как выходит на ярко освещенную сцену вместе с прекрасным кордебалетом и в черном смокинге на фоне белого рояля танцует, поет и рассказывает зрителям что-то необыкновенно изящное и остроумное. Нет, конечно, он не собирался расставаться с театром, но его всегда тянуло к эстраде, к этому «лобному месту», где актер остается со зрителем один на один.

Телефон в его доме звонил с утра до вечера, и предложения сыпались одно за другим. Он редко отказывался от этих предложений, и мы всегда его за это упрекали, обвиняли в неразборчивости, торопливости, всеядности. Теперь я понимаю, что это была его натура, он не мог ни секунды находиться без работы. Кино, радио, телевидение, театр, сольные концерты, озвучивание мультфильмов, записи на пластинки… Того, что он успел сделать за свои сорок шесть лет, другому хватило бы на все сто. А что касается успехов и неудач, то в искусстве гарантий не бывает. И, начиная работу, никогда не можешь быть уверенным в конечном результате. А уж в самой работе Андрей не халтурил никогда. Ему очень нравилась фраза, которую я ему однажды сказал: «Надо стараться делать хорошо. Плохо — оно само получится».

Будучи популярнейшим артистом, всеобщим любимцем и шармёром, Андрей всегда оставался необычайно деликатным и крайне щепетильным в отношениях с людьми. Среди его друзей были два писателя- юмориста — Горин и я. Казалось бы, с вопросами репертуара у него не должно было возникать никаких проблем. Но Андрей всегда стеснялся эксплуатировать дружеские отношения. Если он хотел, чтобы мы что-то написали для него, он долго мялся, мямлил, ходил вокруг да около, прежде чем обращался с просьбой. Однако если вы говорили «да», то он своими нежными руками брал вас за горло, и эти руки уже не знали жалости.

Первый раз он обратился ко мне по поводу своего выступления на Дне радио в Колонном зале.

— Понимаешь, — сказал он, — мне предлагают спеть песенки из моих кинофильмов. Но я уже столько раз их пел. Ну что я с этим опять вылезу? Вот если бы песенкам придумать какую-то форму…

И он тут же начал предлагать и сам же отвергать.

Я люблю сомневающихся артистов, для которых искусство прекрасно тем, что каждый раз начинаешь все сначала. Сам я по характеру человек не очень уверенный в себе, постоянно сомневаюсь, не верю в придуманное, короче говоря, занимаюсь самоедством. Но такого самоеда, как Андрей, надо было еще поискать. Каждую фразу, каждое слово он пробовал на язык, вертел, крутил, «ставил на попа». Все придуманные шутки он в тот же день проверял на своих родных, близких, знакомых и малознакомых, а вечером звонил мне, чтобы сообщить:

— Аркадий, ты помнишь ту фразу, над которой мы дико веселились? Так вот, оказалось, что это бред сивой кобылы…

И все начиналось снова. Когда в своей работе мы отмели вариантов десять, он вдруг сказал:

— Слушай, а нельзя в этом номере с песнями как-то использовать письма?

— Какие письма?

— Ну, которые мне присылают.

И он достал из ящика кипу писем, которых вполне хватило бы для работы почтового отделения небольшого районного городка. Всем популярным артистам пишут поклонники. Естественно, ему писали тоже. Чего только не было в этих письмах! Объяснения в любви, просьбы дать взаймы, ходатайство о снижении срока заключения какого-то расхитителя социалистической собственности, просьбы почаще петь по радио, категорический приказ не петь, а главное, не танцевать. Некоторые писали такую чушь, да еще в таких выражениях, что я, честно говоря, пожалел, что у нас в стране в свое время ликвидировали неграмотность.

Но эти письма натолкнули нас на номер. Мы решили, что Андрей будет читать письма со сцены, а ответами на них будут его песенки. Конечно, в письмах я кое-что изменил, добавил, стараясь сохранять стиль оригинала. Не могу сказать, что как автор я придумал в этом номере что-то особенное, возможно, у другого артиста это бы и не очень прозвучало. Но ведь это был Миронов! Простенький, незатейливый номер он исполнил с таким блеском, с таким изяществом, что потом этот номер неоднократно показывали по телевидению. передавали по радио, выпустили на пластинке «Кругозора» и даже издали в каком-то сборнике для художественной самодеятельности. Это уже было странно. Как могли другие люди читать со сцены письма, адресованные Миронову?

После этого мы сделали еще несколько номеров, и я каждый раз удивлялся, с какой серьезностью, с какой поразительной ответственностью он относился к любому выступлению, будь то первая программа телевидения или дом культуры швейной фабрики. Он всегда знал, чего ждут от него люди, и очень боялся обмануть их ожидания.

— Андрюша, — говорил я ему иногда, — ты же серьезный театральный актер. Ну, зачем тебе вылезать на эстраду? Ты же знаешь, что критики ее считают жанром второго сорта. Тебе там легче потерять, чем найти.

Он на секунду задумывался, очевидно осознавая, какую удобную мишень для критиков представляет собой, исполняя несерьезную песенку или легкую юмореску. И тут же снова включался:

— Секундоньку (его любимое словечко)! А что если нам в этом номере сделать так…

Неуемный он был человек. Ему всего было мало. Мало ролей, мало путешествий, мало встреч, мало общения. Когда мы в два часа ночи осоловело поглядывали на часы, Андрей только-только расходился. Если встреча Нового года, чей-то день рождения или просто вечеринка получалась вялой и скучной, он себе места не находил, считая себя ответственным за то, чтобы всем нам было весело и хорошо.

Вспоминаю вечер. Мы сидим в квартире Пэриных. Андрея еще нет. Он должен прийти после спектакля. За столом много интересных людей, каждому есть что рассказать, но я все время ловлю себя на мысли, что жду Андрюшу.

И вот примерно часов в одиннадцать с лестницы доносится звук гармошки. Открывается дверь, и в квартиру вваливаются Андрей и Марк Захаров в сопровождении какого-то гармониста. На них надеты картузы с ярко-красными цветками. Прямо с порога они начинают залихватски петь специально сочиненные частушки. Я сегодня не могу вспомнить ни одной строчки, но разве дело в частушках? Поражает другое: как он умел при своей загруженности, при своей чудовищной занятости найти время, чтобы договориться с незнакомым гармонистом, сочинить частушки, отрепетировать. И все это ради нескольких минут нашей общей радости…

Только не подумайте, что это был какой-то городской весельчак с навечно приклеенной улыбкой. Нет, бывали и у него минуты сомнений, разочарований, недовольства собой. И еще какого! Но мы все с годами посерьезнели, отяжелели, твердо встали на землю обеими ногами, а в нем оставалась эта удивительная легкость, очаровательная несерьезность, то, что называют почти забытым словом «кураж».

Для него актерство было не просто профессией. Оно стало его сущностью. Он все время горел, фантазировал, дурачился. Простую затею, незамысловатую забаву доводил до уровня эстрадного спектакля.

Помню, как несколько лет назад наш друг Игорь Кваша, слегка захандрив, решил не отмечать свой день рождения. Узнав об этом, Андрей тут же обзвонил всех нас и придумал, как мы будем отмечать этот праздник.

В день рождения Игоря без всякого приглашения мы явились к нему в дом, одетые в самое плохое, что у нас было. Горин даже одолжил ватник у слесаря-сантехника и повесил на груди табличку: «Да, я незваный гость!»

Жена Игоря, Таня, была предупреждена, но честно не сказала мужу ни слова. Мы, не поздоровавшись, прошли мимо слегка оторопевшего хозяина в маленькую комнатку, постелили на полу специально принесенные из дома газеты и улеглись на них, дабы выказать свое полное презрение к хозяйским стульям. Затем достали из кошелок собственные судки, кастрюли, тарелки. Разложили на полу хлеб, винегрет, голубцы и поставили бутылку вина. Даже соль и перец мы принесли с собой. Игорь, конечно, сновал возле нас, но мы делали вид, что с ним незнакомы. Такова была режиссерская установка Андрея.

Затем Андрей поднял свой стакан и стал произносить тост. Он красиво и цветисто говорил о том, как мы все любим Игоря Квашу (и это, действительно, была правда), он говорил, как много в нашей жизни значит дружба, и как мы все огорчены, что наш общий друг оказался такой большой сволочью. И торжественно предложил нам всем выпить за здоровье «сволочи».

Игорь хохотал как безумный. Пытался к нам присоединиться, но не тут-то было. Раз нас никто не приглашал, то мы никого и не замечали. У нас была своя компания и свое веселье. Андрей провозглашал один тост за другим. Мы выпили за маму «сволочи», за жену, за папу «сволочи». Принесенная бутылка вина быстро кончилась, и тогда Андрей поинтересовался, нельзя ли в этом доме приобрести бутылку вина.

Танечка, наша общая миротворица, хотела уже, чтобы розыгрыш кончился и Игорь был прощен. Она достала из шкафа бутылку вина, принесла какие-то соблазнительные закуски, но Андрей был неумолим. Закуски он отверг, а бутылку вина мы все, «скинувшись», приобрели. Причем, учитывая позднее время, заплатили за нее двойную цену.

Затем Андрей пригласил нас всех пройти в большую комнату на «вернисаж». Игорь увлекается живописью, и вся комната была увешана его картинами. Там Андрей, уже изображая искусствоведа-профессионала, провел нас по «залу» и не оставил от картин камня на камне, охаяв их в худших традициях нашей художественной критики. При этом он вел свою «лекцию» так, будто эти картины написаны не Игорем, а каким-то неизвестным художником второй половины XX века.

В этот вечер Андрюша был в каком-то особенном ударе. Все, что он говорил, было смешно. Мы визжали, хрюкали и катались по полу. И громче всех хохотал Игорь. Было у Андрея это удивительное качество: он никогда не переходил грань, отделяющую шутку от обиды. Он просто кожей чувствовал, где нужно остановиться.

В общем, часа через два хозяин был прощен, и ему разрешили присоединиться к нашему веселью. Сам Игорь говорит, что у него никогда не было такого замечательного дня рождения. И этот праздник он, как и мы, думаю, запомнил навсегда.

Есть что-то глубоко символичное в том, что Андрей ушел из жизни в тот день, когда играл на сцене Фигаро — самого близкого и самого похожего на него из всех сыгранных им героев. Такого же озорного, искрометного, никогда не впадающего в уныние, склонного к розыгрышам и мистификациям, язвительно-насмешливого по отношению к сильным мира сего и трогательно-нежного с друзьями.

Я был удивлен, что на похороны Андрея пришло столько же народа, сколько в свое время пришло проститься с Владимиром Высоцким. Конечно, этих двух людей никак нельзя сравнивать. Ведь в прощании с Высоцким каждый, помимо дани уважения к замечательному артисту, нес еще свой социальный протест и поддержку позиции поэта и гражданина. В прощании с Андреем было нечто иное. В тот день Москва в последний раз пришла на встречу со своим любимцем, который в наше холодное и жестокое время умел дарить людям радость и тепло.

Проходят дни, и острое чувство потери сменяется тупой болью, постоянно ноющей где-то возле сердца. Время идет, приходят новые актеры, может быть более талантливые и более глубокие. Но никогда у нас не будет Андрея Миронова, человека, который так любил жизнь и умел это делать как никто другой.

Райкин и Утесов

Райкин и Утесов — какие удивительно теплые и красивые слова. Невольно начинаешь улыбаться, когда произносишь эти фамилии. Конечно, каждый из них достоин отдельной главы. Да что там главы — отдельной книги!

Но здесь я хотел бы объединить их вместе, потому что долгие годы два этих артиста, как два атланта, поддерживали балкон советской эстрады. И это было нелегко, потому что на этом балконе стояло слишком много паразитов.

Удивительное дело: в стране сплошного обмана даже два самых популярных человека, два истинно народных артиста России — Райкин и Утесов, на самом деле были не Утесовым и не Райкиным.

Настоящая фамилия Утесова — Вайсбейн. Откуда же взялось это звучное имя — Утесов?.. Леонид Осипович мне рассказывал, что во времена его юности в Одесской опере пел популярный певец Скалов. Молодому Лёне Вайсбейну очень нравилась эта звучная фамилия. Но поскольку она уже была занята, он выбрал себе псевдоним, похожий по смыслу: скала, утёс… Утёсов!

Что касается Аркадия Исааковича, то его настоящая фамилия Штипельман. Думаю, что с этой фамилией, да еще в сатирическом жанре, ему бы не дали развернуться. Даже не могу себе представить афишу: народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, Герой Социалистического труда Аркадий Штипельман!.. Для советского уха звучит крайне раздражающе!

Несмотря на то что Райкин и Утесов были представителями одного поколения, это были абсолютные антиподы. Я не мог найти в них ни одной общей черты. Райкин — седой, красивый, элегантный, чуть усталый от жизни, никогда не позволявший себе в разговоре не то что грубое, даже резкое слово. И Утесов — невысокий, кряжистый, с хитрыми глазками, без конца сыпавший анекдотами и никогда не упускавший случая вставить крепкое словцо.

Помню, после премьеры нашего спектакля «Спасибо, сердце!» мы пошли отметить это событие в ЦДРИ. Заказали немного водочки, закуски и пару бифштексов. Бифштексы оказались, мягко говоря, несъедобными. Леонид Осипович пальчиком подозвал официантку и сказал, показывая на бифштекс:

— Деточка, это не нужно кушать. Это уже говно.

Если бы это сказал я, она бы мне надела бифштекс на голову, но Утесов мог в этой стране сказать всё. Популярность этих двух артистов была поразительной. И особенно поражает то, что она была завоевана без помощи телевидения, которого еще не было, когда они начинали свою карьеру. На моих глазах гардеробщики боролись за честь подать Утесову пальто, таксисты наперебой предлагали ему сесть в свою машину. А когда на юбилее МХАТа Райкин вошел в зал, то все поднялись и приветствовали его стоя. И это несмотря на то, что в зале и на сцене сидели сплошь народные и заслуженные артисты.

Как они относились к своей популярности?.. Тоже по- разному. Райкин чуть устало, снисходительно, принимая ее как должное. Утесову она тоже, конечно, нравилась, хотя он не упускал случая поострить по этому поводу.

Однажды, это было на гастролях, на почте служащая-формалистка отказалась выдать ему бандероль, потому что у него не было с собой паспорта. Он горько пожаловался нам с Женей Петросяном, и в ответ Женя ему рассказал, что аналогичный случай был с Карузо. Он явился в банк, чтобы получить крупную сумму, но документов у него тоже не было.

— Чем вы докажете, что вы Карузо? — спросила его банковская служащая. И тогда он взял и запел «О соле мио!»

— Да, вы действительно Карузо! — сказала служащая и выдала ему всю сумму.

— Замечательная байка! — сказал Утесов. — Я ее буду рассказывать про себя. Что мне на почте однажды не хотели выдать деньги без паспорта, и тогда я взял и спел им «Раскинулось море широко»…

— Правильно! — подхватил я. — А она вас послушала и говорит: «Да, это не Карузо!»

— Точно! — сказал Леонид Осипович и захохотал.

Что-что, а шутки он понимал. Даже шутки над собой. Вообще, про Утесова и Райкина ходило много легенд и разных историй. Часть из них соответствовала действительности, часть была придумана ими самими или их ближайшим окружением. Одну историю, связанную с Райкиным, я сочинил сам.

В 60-х годах, выступая в Киеве, Райкин исполнял свой знаменитый монолог: «Вот ты, ушастый, скажи, кто я такой? Кто?..» А из зала кто-то взял и ответил: «Жид!» После этого Райкин перестал приезжать в славный город Киев. Прошло 15 лет — и вот в Киеве была объявлена декада искусства России. Среди многочисленных артистов и коллективов был заявлен и театр Райкина.

Театр уже давно приехал, а Аркадий Исаакович все еще сидел в Москве, и до последней минуты никто не знал: приедет он или нет. Директор театра Леня Сарочан каждый день звонил в Москву, Райкин крутил, вертел, капризничал, но окончательного ответа не давал.

Я тоже был в это время в Киеве с Геной Хазановым и однажды вечером взял и сочинил телефонный разговор Райкина с его директором. Мы исполнили его перед райкинской труппой. Я изображал директора, а Гена — он хорошо это умеет — Аркадия Райкина.

— Алло, алло, Аркадий Исаакович! Это я, Сарочан!

— Мда, слушаю вас, Леня. Что там у вас?

— Всё готово, Аркадий Исаакович! Будете выступать в самом лучшем зале. Называется «Украина».

— Украина… Ум-му… Нет, я не приеду.

— Да вы что, Аркадий Исаакович! Все билеты давно проданы, интерес огромный!

— Огромный… Ну, тогда конечно… А скажите, Леня, где я буду жить? В городе? Там ведь, наверное, шумно?

— Нет-нет, вы будете жить за городом. В санатории Министерства здравоохранения…

— СССР?

— Нет, Украины.

— Украины… Нуда… Не, я не приеду.

— Но почему? Это замечательный санаторий! У вас будет отдельный коттедж.

— Совсем отдельный?

— Ну, там еще будет один сосед. Кстати, замечательный человек: милый, интеллигентный… Это их секретарь ЦК по идеологии.

— По идеологии… Угу… Не, я не приеду.

— Но почему?!

— Ну, вы же знаете, Леня! Пятнадцать лет назад мне в этом городе крикнули «жид»… Кстати, вы нашли этого человека? Он ведь может опять прийти на концерт.

— Да не волнуйтесь, Аркадий Исаакович, не придет он! Его вообще не будет в городе.

— А где же он будет?

— Да за городом, в одном коттедже с вами. Это же и есть их секретарь по идеологии.

Мне всегда было интересно, как они относились к своему еврейству. Мы никогда не говорили на эту тему, но один случай, которому я был свидетелем, говорит сам за себя.

Аркадий Исаакович пришел в еврейский камерный театр на спектакль «Белая уздечка на черной кобылице». После спектакля группа артистов подошла с афишей и попросила Райкина что-нибудь написать на память. Он взял ручку и вдруг стал что-то быстро-быстро писать справа налево на еврейском языке. Перехватив мой удивленный взгляд, он грустно сказал:

— Да-да, я умею. Ноя всю жизнь боялся это показывать.

Утесов же, напротив, никогда этого не скрывал и при каждом удобном случае довольно прилично говорил на идиш. Его друг, режиссер Давид Гутман, рассказывал, что однажды Утесов остался у него ночевать. Спали они в одной комнате на соседних кроватях. Ночью в постель к Утесову забралась немецкая овчарка Гутмана. Такая огромная, что Утесов боялся пошевелиться. Он стал потихоньку окликать Гутмана по-еврейски:

— Додик, цу мир хот зих гелейгт а хунд! (Что в переводе означает: «Додик, ко мне легла собака».)

Наконец Гутман проснулся, прогнал собаку и спрашивает Утесова, почему он вдруг заговорил на идиш?

— Специально, — ответил Утесов. — Чтобы собака не поняла.

Часто спрашивают: были ли они в жизни веселыми людьми?.. Что касается Райкина, то нет. Он был очень серьезный, никогда не острил и почти не улыбался, когда авторы читали ему свои произведения. Словно хотел показать, что он уже устал от смешного. Утесов — наоборот, по каждому поводу, как Швейк, сыпал шутками, байками и анекдотами. Во время репетиций оркестра часто приходили певцы или артисты на предмет поступления в труппу. Тогда Утесов со своими музыкантами садился в партер и слушал выступления новичков. И пройти у него было весьма непросто.

Помню, как-то раз пришла пара певцов. По-моему, братья. Пели они в унисон, при этом старший никак не мог попасть в тональность и все время пел где-то рядом. Даже мне было тяжело слушать, представляю, каково было музыкантам с их обостренным слухом. После прослушивания к старшему брату подходит Утесов и спрашивает:

— Молодой человек, а вы знаете, чем унисон отличается от унитаза?

— Нет.

— Так я вам скажу: в унитаз легче попасть!

Или еще пример. Мы с ним зашли перекусить в маленькое кафе. Он торопился на совещание в Министерство культуры и говорит:

— Аркаша, давайте закажем только супчик. У меня мало времени.

Официантка, довольно неприятная девица, крашенная перекисью, недовольно морщась, приняла наш заказ.

— Девушка, только побыстрей, — сказал Утесов. — Мы торопимся.

Она, не ответив, шаркая, ушла на кухню. Прошло 10 минут, 15… Леонид Осипович уже нервничает. Наконец она приносит. Утесов схватил ложку, но суп был такой горячий, что он обжег рот.

— Девушка, что вы мне принесли такой раскаленный суп? Я же вам сказал: мы торопимся.

— А вы на него подуйте.

— Значит, так, — сказал Утесов, — когда я хочу дуть, я заказываю тромбон. А вы мне принесите нормальный суп. Иначе, как говорят в Одессе, вас буду видеть на одной ноге, а вы меня — одним глазом!

Так получилось, что я никогда не видел Райкина и Утесова вместе. Хотя они очень нежно относились друг к другу, были на «ты» и называли друг друга Леня и Аркаша. Я увидел их вместе только однажды в концертном зале «Россия» на 70-летии Аркадия Райкина. Был большой, праздничный, довольно нудный вечер, где, сменяя друг друга, выступали деятели культуры. Наконец замминистра культуры РСФСР, поздравляя Райкина, назвал его Аркадий Игнатьевич. Мы подумали, что ослышались, но нет. Продолжая речь, вторично назвал его Игнатьевич, туг же на сцену вылез Утесов.

— Дорогой Аркаша, — начал он. — Наш уважаемый Аркадий Исаакович…

Он хитро посмотрел на замминистра и добавил:

— Да-да, Исаакович! И не вижу в этом отчестве ничего страшного. Между прочим, в городе Ленинграде есть даже Исаакиевский собор, но почему-то никто его не называет Игнатьевским.

К сожалению, мне довелось встретиться с этими артистами в конце их творческого пути. Оба они уже были немолодыми и бесконечно усталыми от постоянного битья. Утесов — за свое увлечение джазом, а Райкин, конечно, за свою сатиру, трижды получавший инфаркты по милости чиновников, дрожавших за свою шкуру.

Я бесконечно благодарен судьбе, которая свела меня с этими замечательными артистами, с этими удивительными людьми, которых я считаю своими учителями. И не потому, что они меня специально чему-то учили. Нет, просто, находясь с ними рядом, я учился каждый день. Учился их мастерству, настоящему профессионализму, любви и уважению к публике, которая пришла на твой концерт.

Идут годы. Уходят из нашей жизни великие артисты. Уходят раньше времени, и это неудивительно. Они проживают на сцене столько жизней, что на свою уже не остается времени и сил. Они умирают на сцене и оживают в воспоминаниях. Их нет, но они с нами, в нашей душе, в нашем сердце. И будут там всегда, пока существует волшебное слово — сцена и ее главное чудо— актер!