Археофутуризм. Мир после катастрофы: европейский взгляд.

Политическая корректность или политическая элегантность?

Идея «политической корректности» основана не на каких бы то ни было искренних чувствах и даже не на страхе физического преследования: её основа — интеллектуальный снобизм и социальная трусость. По сути, всё дело в политической элегантности. Журналисты и «мыслители» системы формируют «мягкую» и буржуазную версию сталинистского механизма осуществления власти: люди уже не рискуют попасть в ГУЛАГ — вместо этого их прекратят приглашать в модные рестораны, запретят посещать важные места и ограничат проявляемое к ним внимание СМИ, уменьшат привлекательность в глазах симпатичных девушек и т. д. Именно такая беда случилась с Жаном Бодрийяром[75]. Политкорректность — вопрос не идеологии, а социального одобрения.

Уловка политкорректности

Политкорректность применяет потрясающий прием «обратного притворства»: нужно порицать такие вещи, как «политкорректность» и «господствующее мышление», и в то же время самому быть абсолютно «корректным»; можно казаться политически некорректным, подобно Жану–Франсуа Кану, в то же время идеально вписываясь в господствующую идеологию. Таким образом, любая подлинно бунтарская мысль нейтрализуется притворным бунтом. «Политкорректных» людей, прячущихся под маской политической некорректности, нужно выкурить — от Бенаму[76] до Бурдьё, не забывая о всей редакции «Шарли Эбдо»[77].

От цензуры до отвлечения

Система применяет жёсткую цензуру очень ограниченно: обычно она использует интеллектуальные ложные атаки — отвлечение внимания, постоянный разговор о второстепенных проблемах. Перед нами не просто обычное доведение публики до звериного состояния посредством всё усложняющегося аппарата СМИ в обществе спектакля — настоящий «аудиовизуальный прозак», — а скорее сокрытие основных политических проблем (иммиграции, загрязнения, политики передвижения, старения населения, финансового кризиса социальных бюджетов, ожидаемого к 2010 году, и т. д.) постоянным поверхностным обсуждением второстепенных вопросов: однополых браков, ПАКС («гражданского договора о связи»)[78], гендерного равенства политических кандидатов, допинга в спорте, легализации марихуаны и т. д. Зацикленность на этих несущественных проблемах не даёт обсуждать срочные и крайне важные вопросы. Разумеется, это удобнее всего для политического класса, члены которого заинтересованы лишь в продлении собственной карьеры и нежелании «раскачивать лодку» согласно принципу «после нас — хоть потоп». Константинополь в осаде, а мы обсуждаем пол ангелов.

«Консультации» и «переговоры»: бичи современной демократии

«Умеренные» политики создали жуткое понятие «консультации», якобы «осовременивающее демократию», но на самом деле говорящее об упадке и самоубийстве её западной либеральной формы. Консультация служит поводом для бездействия, она останавливает всякое принятие решений, сводя его до ублюдочных и осторожных компромиссов, основанных на общем соглашении различных групп давления и мелких профсоюзов. В такие экстренные времена это принесет лишь беды. Посредством консультации они пытаются скрыть страх действия, страх рисков и ответственностей, избежать ссоры с СМИ, не шокировать политически активные меньшинства, не разозлить союзы, держащиеся за свои привилегии. Важнее всего то, что это попытка избежать конфликтов и проблем: нужды встречаться с водителями грузовиков, «молодёжью», учителями и т. д. Ключевое слово — «не раскачивать лодку!» К черту общий интерес! Тушить пожар сложно, можно даже обжечь себе пальцы. Консультация означает гибель демократического государства от правления закона: ведь властные круги отказываются от программы, одобренной большинством горожан, ради сделок с непредставительскими институтами. Подлинная «консультация» на самом деле осуществляется общими выборами. Примат консультации ведет лишь к поддержанию статус–кво, консерватизму, невмешательству и политической регрессии.

Мягкой стороной консультации являются «переговоры». Когда законное и легитимное политическое решение шокирует или вредит крохотному, но активному меньшинству, поддерживаемому СМИ, политики сдаются, лишая политику её содержания из страха, лени, трусости или упадка духа. Таким образом, исключения и привилегии подменяют собой закон, а неуверенность возникает вместо решений — всё из–за импотенции.

Вот несколько примеров: нелегальных иммигрантов больше нельзя выслать, невозможными стали всякие реформы больной национальной образовательной системы, провалились все планы по реорганизации системы социального страхования, рациональная депортационная политика стала нежелательной, и так далее…

Правое крыло парламента здесь чемпион: они никогда не признают тот факт, что политика — это битва, в которой непременно приходиться разочаровать часть электората, встречаться с группами интересов и терпеть моральные упреки левых. Правые правительства всегда были мягкими. Они боятся столкновения и не осмеливаются применить на практике идеи и программы, приведшие их к власти, чувствуя, что недостаточно легитимны для этого. Правое правительство скорее не будет раздражать голосовавших против него, чем порадует собственный электорат. Оказаться в фаворе у левых — для правых сущее удовольствие: члены парламента из RPR[79] были вне себя от радости, когда левые аплодировали им и превозносили их «современный» дух и республиканскую этику. Это произошло после того, как правые против воли собственной партии объявили, что будут голосовать за ПАКС!

Под предлогом морали и демократии консультация и переговоры конкретно выражают позорное бездействие демократии и государства, основанного на правлении закона. Отвергнув принципы власти и легитимного принятия решений, западные политические системы движутся к краху и саморазрушению. Может быть, они проторяют путь для возвращения тиранов?

Установление «идеологически освобождённых территорий» и создание смысла

Чтобы освободиться из идеологической клетки, в которую нас заперла система, важно обозначить идеологически освобождённые территории. Господствующая система слишком уверена в себе и действует неэффективно и неуместно, когда дело доходит до цензуры. Это шанс, которым должны воспользоваться радикальные направления мысли, особенно при обращении к молодёжи.

Великая слабость системы в том, что она верит в человеческую глупость и желает одурманивать их или неуклюже обходить их волю — от таких неэффективных действий люди устают. Избранная для сдерживания «опасных идей» стратегия заключалась в обезвреживании всех идей, какими бы они ни были, а также, что ещё более важно, в стерилизации мысли и размышлений. В СМИ или социальных отношениях всё привычное, банальное, предсказуемое, болеутоляющее, бессильное и бессмысленное или «моральное», «позитивное» и «вежливое», также политически корректно. Невероятная популярность спорта тоже вышла отсюда. Однако эта огромная идеологическая пустота и отсутствие ценностей (кроме затёртых клише лицемерного гуманизма), отсутствие серьёзности в тоне СМИ, поверхностность «культуры компьютерных игр» и отвратительное повторение вещей, лишенных всякого содержания, перспектив или глубины — всё это, в конце концов, порождает неполноценность.

Будущее и власть принадлежат тем, кому есть что сказать, кто может обозначить реальные проблемы. Просто потому, что эти люди интересны как романисты, рассказывающие реальные истории вместо скучных сказок — потому что они давят на больные места и говорят о «реальных проблемах реальных людей», если процитировать Маргарет Тэтчер. Любой радикальный проект должен пробраться в эту брешь, возникшую в век абсолютного консерватизма. Молодёжь изголодалась по смыслу.

Общество спектакля и общество игры

Общество спектакля, которое Ги Дебор в 1967 году определил как общество отчуждения, основанное не просто на экономической эксплуатации, но и на постоянном использовании образов и объектов, на приумножении симулированного опыта индустрией развлечений — это общество стало куда более сложным. Не только из–за бума аудиовизуальных технологий и Интернета, но и ради лучшей ловли человеческих душ оно сконцентрировалось на спектакле игры. С незапамятных времен игры — поддельные войны — давали немалое психологическое облегчение, завораживали человека и позволяли «хозяевам игры» контролировать участников и наблюдателей. Игры римского цирка были политическим способом ослабить напряжение. Сегодня мы видим растущее влияние игр: миллиарды человек смотрят спорт по телевизору, произошёл бум видеоигр, телеигр, а скоро и виртуальных игр (апофеоза симулякра), «Française des Jeux»[80] и «funfairs» предоставляют всё больше продуктов… Но игра пуста par excellence. В играх ничего не стоит на кону, тем более для простых наблюдателей, попавших под колеса собственного высокомерия. Для системы всё просто: «Плати и играй, плати и смотри, как другие играют». Едва ли удивительно, что западные государства поощряют общество игры, как и Древний Рим на закате, только куда более эффективно, применяя современные аудиовизуальные и компьютерные технологии.

CD–игры, столь распространенные среди молодёжи, отвлекают их от опасного чтения и мышления. Игры расправляются со страшными вирусами идей.

Эта стратегия, однако, судя по всему, скоро потерпит неудачу. Более жёсткая её версия использовалась оруэлловским Большим Братом в «1984», а также её можно было видеть в фильме «451 градус по Фаренгейту». Общество не может долго просуществовать без всякой позитивной легитимизации. Отвлечение внимания от неудач общества, обращение с людьми как с детьми — «Поиграйте и оставьте папу в покое!» — слабая и деморализующая стратегия, которая не решит растущие проблемы общества. Без мобилизующих задач господствующая идеология не сможет преодолеть пропасть, созданную своей же опорой на пустоту и негативность, на культуру несущественного, индустрию развлечений, увеселения и постоянного отвлечения.

Извращение спорта

«Спортивные боги» довоенной мифологии давно мертвы. На глобальном уровне спорт не только стал индустрией (оборотный капитал FIFA[81] больше государственного бюджета Франции) и причиной повсеместной коррупции, употребления допинга и астрономических доходов, но является и важной частью шоу–бизнеса. Поэтому этот новый опиум для народа на утратившем религии Западе также имеет непосредственное отношение к общей лоботомизации общества.

Спектакль спорта инфантилизирует сознание, скрывает социальные проблемы и неудачи политики. Успех Франции на последнем Кубке мира по футболу — потрясающий тому пример. Он был представлен «победой мультирасового общества и успешной интеграции» и «символом победы Франции», но является лишь насмешкой, ложью и притворством.

Вот несколько фактов: объединение одиннадцати спортсменов разного этнического происхождения, которым платят миллионы франков, ничего не говорит о реальной «интеграции» населения. Интеграция в футбольной команде ничего не говорит об этнической интеграции в «плюралистической Франции» — напротив, этим притворством она помогает скрыть полный провал республиканского плавильного котла. Воздавая почести за победу северным африканцам и чернокожим, их единоверцам не разрешают посещать стадионы из «соображений безопасности»! Снятые на камеру «раскрашенные» болельщики, особенно девушки, с красно–бело–синими лицами, интеллигенцией были сочтены за факт «жизнеспособности мультирасовой Франции» — какая чепуха! Как и в Бразилии, чье мультирасовое сообщество на самом деле является мультирасистским, присутствие «раскрашенных» футбольных чемпионов помогает уйти от реальности. Когда погаснут огни рампы, вновь начнутся беспорядки в городах, кровавые потасовки на улицах и в школах. На Елисейских полях мы видели целые ряды алжирских флагов, посвященных натурализованному кабильскому[82] футболисту Зинедину Зидану[83]. После двух побед французской национальной сборной этнические банды несколько раз дрались с полицией и британскими фанатами в Париже и Марселе — отличное достижение «интеграции»! Верхом идиотизма (и расизма) стала критика газетой «Либерасьон», официальным органом конформистского антирасизма, немецкой команды, состоящей только из «игроков–блондинов», в которой согласно закону крови не было турецких или иных иммигрантов, и предположение, что поражение команды Германии было вызвано её шокирующей этнической «чистотой».

В общем, победа мультирасовой футбольной сборной помогла скрыть конкретные неудачи интеграции. Не создав мультирасовое общество, она создала мультирасизм, что и подтверждают вышеупомянутые случаи.

Послужила ли победа французской команды ликвидации «социального разлома» и борьбе с «маргинализацией»? Создала ли она новые рабочие места для предотвращения утечки французских мозгов в Калифорнию? Укрепила ли она дипломатические и культурные позиции Франции в мире (с «Макдональдс» в роли спонсора чемпионата…)? Проявило ли мультиэтническое сообщество своё превосходство перед моноэтническим? Ответ — нет. Спорт просто был использован для укрепления политической лжи.

Религия футбола, порожденная ею коллективная истерия и психологический бедлам (фанаты покупают билеты у перекупщиков за три месячные зарплаты, тратя последние деньги) демонстрируют извращённую функцию, которую стал выполнять спорт: создание доходного экономического сектора и массового спектакля, выливающегося в манипуляцию политическим сознанием людей. Система сосредотачивает дух масс на доходных мероприятиях — спорт превращает нейтральный спектакль в наполненное глубоким смыслом событие.

Таким образом, современный спорт вновь выполняет свою роль времён упадка Рима — «panem et circenses»[84], «RMI[85] и футбол»: он лжёт и заставляет людей забывать. Современный спорт устроен по той же самой логике — пусть и в более мягкой версии, ведь мы боимся крови и всего реального — которая вдохновляла постановщиков гладиаторских игр, где подхалимствующие и получающие немалые деньги рабы сражались друг с другом.

Спорт как цирк

Спектакль спорта оправдывают тем, что он предотвращает войны, устраивая мирные и символические конфликты, нейтрализует тем самым националистический угар. Однако история футбола демонстрирует обратное — столкновения между фанатами и хулиганами подпитывают националистическую угрозу. В Европе национализм и шовинизм, которые должны бы были исчезнуть, вместо этого подпитываются поддержкой национальных футбольных команд…

Легко отметить отупление и инфантилизм, вызванные этим гневом в спорте. Больно смотреть на мужское, а теперь и женское население, страстно обсуждающее игру команды, никак не влияющую на их жизни или их страну. Вниманием народа овладевают бесплотные и несущественные проблемы.

Спорт также поощряет деструктивное очарование грубой физической силой, противостоящей свойственной солдату физической смелости или даже «физической форме», ведь тело великих атлетов часто изуродовано чрезмерными тренировками и допингом. Общество компенсирует недостаток физической смелости, заискивая перед бессмысленными количественными физическими выступлениями. Этот культ количественного поведения, побочный продукт неограниченного материализма — одержимость вопросом, кто же самый быстрый, высокий, мускулистый и выносливый и т. д. — находит своё выражение в необсуждаемой области рекордов. Атлеты, побившие физические рекорды, приходят к триумфу: подлинное озверение человека, отрицание его интеллектуального измерения. Ведь, в конце концов, любой заяц, борзая, лошадь или страус всегда победят Бена Джонсона в беге на короткие дистанции; любой шимпанзе побьёт Тайсона, мирового чемпиона по боксу в тяжёлом весе; в прыжках в высоту никто не превзойдёт сокола с его результатом в 5550 метров.

Можно возразить, что есть виды спорта, требующие ума, навыков и смелости: теннис, катание на лыжах или плавание под парусами. Без сомнения, но разве два парня, кидающие друг в друга мячик через сетку, заслуживают столько внимания СМИ? Разве цирковые выступления воздушных акробатов или укротителей львов не столь же восхитительны? Что касается экстремальных видов спорта — трансатлантических регат, пересечения Антарктики пешком (интересно, когда её перейдут на руках?) или Тихого океана на вёслах — в них есть какая–то бессмысленность, скука и пустота. Не зная, что делать дальше, давайте что–нибудь изобретём, давайте обдуманно рискнём, чтобы спонсоры и СМИ заметили нас. Когда–то в четырёхмачтовой регате по перевозке рома был смысл: нужно было перевезти этот продукт как можно быстрее, чтобы первым выйти на рынок. Сегодня такого рода регаты — бессмысленные выступления, не имеющие никакой цели, пустые задания, хорошо оплачиваемые шоу и ничего более — по сути, это глобальные цирковые представления без смеющихся клоунов.

Довольно интересно, что единственные оставшиеся интересные виды спорта — этнические, не распространяемые на глобальном уровне: например, пелота[86] басков.

Следует ли нам порицать спорт? Нет, если понимать его как физическое упражнение для любителей, если он служит разумному развитию тела или тренировке для боя. В этом случае спорт имеет цель, имеет значение. Олимпийские игры Древней Греции, ныне совершенно потерявшие свое оригинальное значение, не были никаким «спортивным мероприятием» — они были одним из видов военной тренировки. На Олимпийских играх не было профессионалов, только любители.

Глобализованный спортивный спектакль современности выполняет две функции: он поощряет ложный и инфантилизирующий энтузиазм по отношению к несущественным событиям, нейтрализующим идеологическое и политическое сознание людей; он питает новый сектор индустрии развлечений, создающей очень мало рабочих мест, но часто служащей прикрытием для мафиозных структур и мобилизующей огромные финансовые ресурсы, на которых многие наживаются.

Какое же место здесь занимает коррида? Ну, это не спорт, это коррида.

Возвращение на праздник

В соответствии с логикой цирковых игр система поощряет устроение праздников и вне спорта: гей–парады, техно–парады, Международный день музыки и т. д. В этих праздниках нет ничего спонтанного, они возникли не благодаря народным традициям или гражданскому обществу, в отличие от многих европейских карнавалов, праздников солнцестояния, процессий или танцев: Палио Сиены[87] или Мюнхенского пивного фестиваля[88]. Эти празднества сознательно и искусственно организованы и спонсируются государством подобно бессвязным проявлениям спеси, играющим роль коллективных наркотиков. У них нет смысла, и они ни в коем случае не служат выражением всеобщей радости. Помимо этого, такие смехотворные праздники систематически контролируются полицией и заканчиваются беспорядками.

Религиозные анафемы и инквизиторское мышление

В статье, опубликованной в августе 1998 года в журнале «Марианн», Пьер–Андре Тагиефф[89], отъявленный, но неоднозначный теоретик «анти–расизма», демонстрирует неуклюжесть своего направления мысли, господствующего в СМИ. Пытаясь продемонстрировать «опасности», создаваемые «Национальным фронтом», он яростно атакует тезисы демографа и экономиста, очевидно, близкого этой партии, утверждающего, что, во–первых, недавние иммигранты обходятся Франции более чем в 200 миллиардов франков в год, а во–вторых, что приток нелегальных иммигрантов очень серьёзен. Тагиефф называет эти утверждения странными. В то же время нигде в этой статье он не опирается на факты (цифры и статистику), нигде он не опровергает своего оппонента конкретно. Это удивительно для мыслителя, якобы рационального и научного. Вместо цитирования цифр и фактов, которых у него, конечно, нет, он прибегает к моральным обвинениям квазирелигиозного характера, утверждая, что обвинение иммиграции в чрезмерности и дороговизне служит предвосхищением «этнических чисток». Другими словами, обвиняет в смертном грехе «расизма», наказуемом секулярной республиканской религией.

Ответом на факты служат анафемы и обращения к сомнительной трансцендентной этике — инквизиторы так уже поступили с Галилеем. Какая удивительная историческая трансформация: наследники рационализма эпохи Просвещения прибегают к иррациональным и магическим или квазирелигиозным аргументам, наследники теорий свободы слова и личного освобождения просят запретить и объявить преступлением не нравящиеся им утверждения и наблюдения, наследники эгалитарной демократии по «этическим» и квазиметафизическим причинам отказывают людям в их праве высказываться по вопросу иммиграции, а также по многим другим!

Лишенные аргументов «просвещённые» элиты используют то самое оружие, в применении которого они обвиняли своих оппонентов: тиранию мракобесия.

О кинематографе и американском культурном господстве

Подобно многим другим, Годар[90] в своей последней книге жаловался на засилье американского кино. Я работал на американскую киноиндустрию (в рамках производства французских версий их фильмов) и увидел этот мир изнутри. Вот несколько конкретных фактов:

1. Американское кино подчинило себе мировой рынок, потому что считает себя индустрией, а не просто видом творчества. Голливудский фильм — это не просто «работа», он также является рекламой целой серии продуктов (посмотрите хотя бы на «Звёздные войны» или «Парк юрского периода» 1 и 2…). Производственная сущность работы не обязательно лишает её художественной ценности, как считают французы.

2. Успех голливудских блокбастеров имеет место благодаря их изобретательности и эпичности, драматичности, абсолютному профессионализму производства и распространения, а также использовании идеальных технологий… Это более чем компенсирует зачастую примитивные сценарии этих фильмов, их порой детские и сахарные клише. Голливуд напоминает Жюля Верна от кинопроизводства, его сценарии часто пишутся европейцами, уставшими от недостатка динамичности европейского кинематографа.

Французы и европейцы (за исключением Люка Бессона[91]) утратили любовь к эпосу и фантазии. Что мешает вернуть её? Что препятствует ей? Почему европейцы не обратились (по–своему, без сомнений, более тонко и не менее драматично) к темам фильмов «Инопланетянин», «Парк юрского периода», «Армагеддон» и «Столкновение с бездной» (в Землю врезается астероид), «Смерч» или «Титаник»? Финансовые отговорки, как мы увидим, не выдерживают критики. То же относится к романам, чей рынок заполнен переводами американских триллеров. Что мешает нам восстановить традиции Жюля Верна, Поля д’Ивуа[92] и Баржавеля[93]? Где наши Филипы К. Дики[94], Стивены Кинги, Роберты Ладламы и Майклы Крайтоны? Вместо этого у нас, как и в случае с кино, есть литература, игнорирующая и презирающая популярные жанры и создающая напыщенные, скучные работы, сосредоточенные на очень немногих проблемах, которые к тому же не очень хорошо продаются. Внутренне верить, что популярная работа должна быть низкого качества — значит предать Мольера. В общем, американское культурное господство в отношении фильмов и романов (а значит, и всех популярных аудиовизуальных развлекательных индустрий) можно объяснить, несмотря на зачастую посредственное качество этих продуктов, эпичными и захватывающими темами. Народ предпочитает драматичную работу без великих идей и эстетического совершенства скучной, но эстетичной и высокоумной. Решением для европейских продюсеров, желающих сравниться с американцами, стало бы создание работ драматичного, популярного характера и сценариями высокого культурного уровня. В XIX веке наши романисты знали, как этого достичь.

3. Для объяснения американского господства в этих областях приводят финансовые причины, а также присутствие «огромного одноязычного американского рынка», которого самого по себе хватает для больших доходов от экспорта работ. Это, однако, полная софистика. Блокбастер стоит от силы сто миллионов долларов, включая рекламу. Это небольшая деловая инвестиция, которую европейцы вполне могли бы себе позволить. Это не так дорого, как hôtels de region[95], щедро спонсируемые нашими налогами, или расширение линий метро. Достаточно вспомнить, что «Любовники с нового моста» — интеллектуальный, навевающий сон фильмец, оплаченный налогоплательщиками благодаря лоббированию Жака Ланга[96] и потерпевший сокрушительный коммерческий провал — стоил почти на уровне голливудского блокбастера (район «Пон–Нёф» близ Монпелье был перестроен в натуральную величину!). Можно решить, что это всё сон, но это правда. Мы не можем обвинять американцев (как это делал Бельмондо[97]) в «разрушении нашего кинематографа». Что же до одноязычного американского рынка, то этот аргумент также не выдерживает критики. Новые технологии заметно уменьшили стоимость дубляжа. Фильмы можно снимать на любом языке, зная, что в Европе пользуются успехом версии с субтитрами, чего нельзя сказать о США. Французский фильм легко может отбить стоимость производства распространением на нефранкофонном европейском рынке. Конечно, при условии, что фильм популярен… Однако мало кто любит слово «популярен»: оно плохо звучит и не подразумевает качества для критиков и властных кругов (особенно левых).

4. Американцы часто говорят, что «французы потрясающе талантливы, но они не знают, как развить этот талант, они непрофессиональны» или «они профессиональные любители». Действительно, французскому кинематографу не хватает строгости; широко распространены кумовство и клановость (не слишком одарённые отпрыски признанных звезд, как правило, занимают место молодых талантов); финансовые структуры неясны и нечетки; реклама фильмов плохо организована и т. д. Те же проблемы и с романами. В результате найденный талант тратится впустую, а у одаренных людей больше трудностей с поиском работы, чем у посредственностей с высокопоставленными друзьями. Это французская болезнь, уже обозначенная Лафонтеном[98] (синдром куртизанки) и Бальзаком (потребность в рекомендательных письмах).

Вот вам анекдот: в 1995 году я познакомился с молодым французским художником, который при своём огромном таланте не мог найти работу. Он жил на пособие и изо всех сил старался просто заработать себе на еду. Он не принадлежал ни к какой группе или мафии, он был бретонцем, гетеросексуалистом, женатым отцом четверых детей. Короче, в парижской Франции таких людей было ещё поискать. При предложении своих услуг или просьбе о встрече по телефону он никогда не продвигался дальше телефонистки. В итоге он сменил стратегию и перестал контактировать с французскими компаниями… Сегодня он работает арт–директором в студии Стивена Спилберга в Силиконовой долине, Сан–Франциско. Этот маленький одарённый бретонец, отвергнутый Францией, стал ключевым игроком в системе американского культурного производства, в которое он вносит свои французские черты. Скоро он получит американское гражданство.

В культурном плане, как и в политическом и геополитическом, американцы сильны, потому что мы слабы, рассеянны и зажаты, нам не хватает динамизма и воли. Давайте прекратим стонать: Америка вполне объяснимо занимает брошенное нами место.

Социальный порядок и принцип удовольствия

В обществах с установившимися ценностями «семье» и воспроизводству вида, как и передаче важнейших ценностей, угрожает «принцип удовольствия».

Общество, основанное на порядке, вполне в состоянии применять параллельные практики, занимающие лишь меньшинство. Дело не в толерантности или слабости, а в органическом подходе. Здесь и правые, и левые делают ужасную ошибку, принимая монистическую логику исключения «или–или», а не плюралистические ценности включения «и». С органической точки зрения два противоположных принципа могут сосуществовать: плодовитая традиционная семья и извращения, мать и проститутка, спокойствие домашнего очага и буйство борделя — всё в рамках иерархического порядка.

Гомосексуальное лобби и левые интеллектуалы неявно нападают на модель семьи и женскую роль домохозяйки, часто подтверждая свои положения невероятной ненавистью и нетерпимостью. С другой стороны, консерваторы, усвоившие неверное и окаменелое представление о «традиции», всегда занимают пуританскую позицию.

Вместо этого нам нужно обратиться к архаическому взгляду на вещи, интегрируя буйство и «оргиазм», о чем Мишель Маффесоли[99] говорил в «L’Ombre de Dionysos», в рамках социального порядка. Чем этот порядок сильнее, тем проще оргиазму втайне развернуться в его тени, что и происходило в обществах древности. Такова мудрость веков. «Принцип порядка» соответствует миллионам лет законов о воспроизводстве вида и передаче культуры и ценностей потомкам. «Принцип удовольствия» необходимо терпеть и лицемерно управлять им (ведь он человечен и неустраним), но не позволять ему стать господствующей нормой и новым порядком. Он должен играть роль подчиненного и быть окруженным «социальной тишиной». Означает ли это апологию лжи и лицемерия? Ну, в общем, да. Вы когда–нибудь видели человеческие общества, основанные на принципе прозрачности? В целом, они ведут к тоталитаризму. Бордели следует снова открыть.

Чем меньше оргиазма на виду, тем больше он виртуально стимулируется порнографией — тем он сильнее. Бум сексуальной индустрии лишь отражает сексуальную бедность нашего времени. Что касается фильмов для взрослых, то я побывал «на том конце камеры» в качестве актера (почему бы и нет?). Было очень весело, но я жалел бедных, раздражённых зрителей.

Я защищаю оргии, вечеринки и дионисийские удовольствия, но только подчиненные ordo societalis[100], на котором они основаны. Вакханалии и сатурналии античности… Чем сильнее социальный порядок, тем проще в его тени развернуться принципу удовольствия и оргиазму, не вредящему социальному единству. Повторюсь: чем сильнее оргиазм тривиализуют, рекламируют и выставляют напоказ, тем сильнее он становится. Эрос и Дионис вянут, если показывать их каждую ночь по телевизору. Качественному буйству необходимы тишина и тайна, т. е. скромность — настоящий двигатель эротизма и сексуального освобождения. Однако общество спектакля и современности, требующее личного освобождения, в конце концов, враждебно распутству и чувственности, а также всем формам сексуального изящества.

Здесь, как и во всех прочих сферах, возвращение к радости секса и истинной чувственности будет возможно только после восстановления древних принципов порядка в контексте жестко ритуализованных обществ будущего. Археофутуризм…

Гомосексуализм, демографический кризис и этномазохизм

Сегодня проблема состоит в том, что гомосексуализм украдкой изображает себя более продвинутой моделью: развитой и подходящей альтернативой якобы «устаревшему» гетеросексуализму. Проявив типичную нетерпимость своего псевдолибертарного течения мысли, в недавней колонке в еженедельном журнале «Journal du Dimanche» один одаренный интеллектуал и сторонник левых гомосексуалистов защищал идею «гражданских договоров» (ПАКС), утверждая, что его задело отношение правых к ним как к виду «однополого брака». В своей полной злобы и ненависти тираде против гетеросексуальных пар он назвал семьи «маленькими эгоистическими ячейками» («Le chagrin et la honte»[101], 11 ноября 1998 года).

У нас перед глазами происходит противоположное недавнему прошлому, когда гомосексуализм жестоко подавлялся. Гомосексуализм, который должен был остаться в сфере личной жизни, теперь представляется публичной ценностью.

По–видимому, существует какая–то зловещая связь между современным демографическим кризисом, изнеженностью западных обществ, пораженчеству перед лицом иммиграции и мачистскими ценностями ислама с одной стороны, а также скрытой апологией мужского и даже женского гомосексуализма — с другой. Как будто вследствие тайного этномазохизма все европейцы стали стыдиться повторения древней семейной, сексуальной и генетической модели.

Несколько лет назад великие благодетели атаковали рекламную кампанию, нацеленную на повышение рождаемости лишь потому, что в ней фигурировали младенцы–блондины. Другими словами, европейская политика, направленная на повышение рождаемости, считается формой расизма — быть собой значит нападать на других. Плодовитые европейские семьи стали виновны в биологическом империализме. Это невероятная подтасовка смыслов, типичная для тиранического и тоталитарного образа мышления.

Дело не в защите преследования гомосексуальности, не в запрете гомосексуальных пар или отделении геев от общества — просто перспектива легализации однополых браков будет иметь сильное деструктивное символическое значение.

Почему? Неважно, «противоестественны» или нет гомосексуальные пары. Всем безразлично — это бесконечный псевдонаучный спор. Бесспорно, однако, что брак и законные гетеросексуальные союзы пользуются защитой и привилегиями, потому что способны на рождение детей, а значит, и на обновление поколений, на объективную «службу» обществу. Легализация гомосексуальных браков и дарование им финансовых привилегий означает защиту бесплодных пар. Уравнивание гетеросексуальной пары, сохраняющей население, с мужскими или женскими гомосексуальными парами — это признак патологического обострения индивидуализма. Желания путают с правами. Происходит презрение общего интереса и здравого смысла, понятия, с которым французские левые — самые глупые левые на свете — воюют с 1789 года благодаря своим идеологическим галлюцинациям.

Легализация гомосексуальных союзов ввергнет нас в состояние общего замешательства, о котором говорил Ален де Бенуа, в котором «всё равно всему». Почему бы после этого не легализовать браки людей с шимпанзе? В конце концов, раз уж имеют значение личные права и желания, например, личные причуды, не соответствующие вековым биосоциальным реалиям… Прогрессивизм — это одна из форм инфантилизма.

Кроме того, гомосексуальные пары обычно держатся недолго и не очень крепки. В этом нет ничего странного: нельзя отрицать законы природы — за все биологические и этнологические аномалии нужно платить. Пусть геи живут спокойно, пусть их терпят и уважают, но пусть они не внедряют свои нормы и не требуют привилегии как тираническое меньшинство. Как отмечали многие психоаналитики — в первую очередь, Тони Анатрелла[102], пересмотревший мысли Фрейда по этому вопросу, гомосексуализм — это невроз, вызванный незрелостью. Всё большее количество биологов считает, что это просто наследственное душевное заболевание. По сути, гомосексуалисты, — и мужчины, и женщины — эмоционально несчастны. Они страдают от своей психосексуальной болезни и раздражены, потому что неспособны подстроиться под социобиологические нормы и равновесие.

Сегодня гомосексуализм является психоаналитической проблемой. Как все меньшинства, отчасти удовлетворенные и признанные, гомосексуалисты в ярости, что больше не являются жертвами: они раздражены, потому что их больше не преследуют. Они знают, что подняли много шума, но хотят ещё и ещё. Они хотят компенсировать прошлые несправедливости требованием инфантильных привилегий — отсюда их агрессивность, уравновешивающая внутренний дискомфорт.

Сказав это, давайте легализуем гомосексуальные браки со всеми подразумевающимися финансовыми и матримониальными преимуществами. Как всегда, именно сила реальности разрушит эту утопию. Sic transit gloria imbecillorum[103].

Примат желания над законом

Sans–papiers, нелегальные иммигранты, нарушающие демократические законы, могут оставаться во Франции благодаря силе СМИ и групп давления из меньшинств. Их желание тем самым стало выше законов, за которые голосовали французы.

Вот один из парадоксов идеологии прав человека: хорошо защищаемый частный интерес превосходит волю большинства. Это открывает двери всем мафиям…

Водители грузовиков, рыбаки, пилоты, профсоюзы учителей и студентов (активное меньшинство), фермеры на дотациях и железнодорожники — все испытывают закон своим непослушанием и вынуждают правительство отступить, защищая свои эгоистические групповые интересы. Подключаются СМИ, и политики сдаются, не пошевелив и пальцем, из трусости или карьеризма.

Повсюду интересы меньшинства побеждают закон. Что за парадокс: поборники «республики» позволяют так обходиться с государством, основанным на законе. Они не понимают, что конец этим беспорядкам положит архаическое, но очень эффективное решение: тирания, где воля тирана займет место терпящей катастрофу системы закона и воли большинства, не удовлетворяя уже и частные желания.

Эту идею, наверно, разделяет Жан–Пьер Швенеман — но, наверно, только он один.

«Биолитическая революция» и великий этический кризис XXI века

В XXI веке непременно произойдет столкновение между великими монотеистическими религиями (исламом, христианством, иудаизмом и секулярной религией прав человека), а также прогрессом технологической науки в области компьютеров и биологии. В книге «Биолитическая революция» Эрве Кемпф[104] утверждает, что наука испытает скачок, подобный неолитической революции, когда homo sapiens перешел от охоты и собирательства к земледелию и сельскому хозяйству, изменив тем самым окружающую среду. Сейчас происходит вторая великая перемена в области биологии и информатики. Эта революция состоит в искусственном преображении живых существ, в гуманизации машин (квантовые и особенно биотронные компьютеры будущего), а вследствие этого и во взаимодействиях людей и роботов.

Антропоцентризм и объединяющее понятие «человеческой жизни», представляющее ценность само по себе и состоящее из центральных догм монотеистических религий и эгалитарных идеологий современности, вступают в резкое противоречие с возможностями, предоставляемыми технологической наукой, а особенно «инфернальным» союзом информатики и биологии. Произойдет серьёзный конфликт исследователей с политическими и религиозными лидерами, желающими цензурировать и ограничить использование новых научных открытий — хоть, может быть и безуспешно…

Такие вещи, как искусственные роды в инкубаторах; разумные, «квазичувственные» и квазичеловечные биотронные роботы; химеры (гибриды человека и животного, уже запатентованные в США); генетические манипуляции или «трансгенные люди»; новые искусственные органы, вдесятеро улучшающие их функции; создание сверходаренных и сверхустойчивых людей с помощью позитивной евгеники; клонирование — все это угрожает разрушить старую эгалитарную и религиозную идею человека даже сильнее, чем эволюционные теории Дарвина. Уже разрабатываются «человеческие фабрики» — посредством создания искусственных органов, вспомогательных репродуктивных технологий, стимуляции функций и т. д. Создание машин на основе биологических процессов (например, нейрокомпьютеры и ДНК–микрочипы) — удел недалекого будущего. Сами понятия человека, живых существ и машин скоро будут переосмыслены. Искусственные люди и животные машины…

В XXI веке человек уже будет не таким, как раньше. Начнется разрушительный этический конфликт. Есть риск умственного шока, столкновения двух миров с непредвиденными последствиями: нового биотронного или биолитического взгляда с одной стороны и старых идей, распространяемых великими мировыми религиями, а также современной эгалитарной философией прав человека с другой.

Только неоархаический взгляд позволит нам справиться с этим шоком, потому что раньше (будь то цивилизации инков, тибетцев, греков или египтян) в центре мира находился не человек, а боги, способные принять любую форму. Технологическая наука будущего призывает нас не дегуманировать человека, а перестать его обожествлять. Означает ли это конец гуманизма? Конечно же, да.

Генетика и антиэгалитаризм

Одна из центральных идей археофутуризма такова: парадоксальным образом технологическая наука XXI века прижала современность к стене, «рискуя» реабилитировать неэгалитарное и архаическое мировоззрение. Вот простой пример из области генетики: создание «карты генома человека», развитие генной терапии, исследования биохимии мозга, СПИДа и вирусных заболеваний и всё прочее уже начинают конкретно обозначать неравенство между людьми. Научное общество зажато в тиски: как подчиниться цензуре политкорректности, сдаться интеллектуальному терроризму эгалитаризма, в то же время пропагандируя полезные на практике научные истины? Здесь возникнет весьма серьёзный конфликт. Генетикам, сексологам и вирусологам всё труднее скрывать тот факт, что один из канонических мифов религии прав человека — принцип равенства групп людей и генетическая индивидуализация людей — научно несостоятелен.

С другой стороны, ясно, что биотехнологии (например, вспомогательные репродуктивные технологии, биотронные имплантанты, искусственные органы, клонирование, генная терапия, манипуляции переносимыми генами — технологии, являющиеся новыми формами евгеники, хотя это слово немногие осмеливаются использовать) не будут общедоступны, не будут покрываться социальной страховкой; более того, они будут распространены только в больших индустриальных государствах. Де–факто разновидность евгеники будет доступна меньшинству, которое удлинит свою жизнь: антиэгалитаризм прокрался как вирус в самое сердце современной эгалитарной цивилизации. Другая противная проблема: что антропоцентрические гуманисты подумают, когда будут созданы химеры (гибриды человека и животного), используемые в качестве банков органов и крови, для испытания препаратов или создания более качественного семени? Будут ли они запрещать их? Если так, то они потерпят неудачу. Для столкновения с глобальным шоком генетики будущего нам придется принять архаический взгляд на мир.

Понятие «любви»: одна из патологий цивилизации

Западная цивилизация начала слабеть с момента придания абсолютной ценности патологическому чувству — любви. Эта патология размыла наши демографические ресурсы и наши защитные инстинкты. Это секуляризованное наследие христианства. Значит ли это, что ненависть должна быть двигателем завоевательных и творческих цивилизаций? Нет. Именно «любовь», личная или коллективная, представляет собой патологическую и эмпатическую форму солидарности, ведущую к неудачам и, как ни странно, ненависти и резне. Религиозные войны и современные формы фанатизма монотеистических религий любви и милосердия служат тому доказательством. Даже тоталитарный коммунизм был основан на идее «народной любви».

Необходимо иметь среди наций (временных) союзников, а не друзей. На личном уровне лучше говорить «ты мне симпатичен» (I am fond of you), чем «я люблю тебя» (I love you), и лучше поступать с другими согласно логике союза, а не согласно слепой — и ветренной — благосклонности любви.

Любовь абсолютна, а значит, и тоталитарна. Человеческие чувства и стратегии имеют свойство меняться. В политике и личных отношениях вместо глагола «любить» давайте использовать совокупность глаголов: хорошо относиться, восхищаться, находиться в союзе, приходить к согласию, защищать, помогать, ухаживать, желать и т. д. Детей нужно считать не подарком, даруемым любимому партнёру, а скорее следствием того, что мы считаем партнёра достойным для отцовства и приумножения нашей популяции. Сегодня половина всех браков разваливается, потому что они основаны на юношеских и эфемерных чувствах, исчезающих при первых же трудностях. Долгосрочные браки основаны на совместных планах и целях.

То же самое происходит и с обучением родителями своих детей. Оно тоже рушится, потому что опирается на блаженное низкопоклонство перед отпрысками (побочным продуктом любви), подрывающее легитимность и власть родителей, которые воспринимаются в качестве любящих овец. Политики также обречены на провал, потому что их идеология и действия искажаются остатками любви — хорошими чувствами, желанием улучшить мир, гуманизмом, жалостью, мазохизмом, неверно направленным и лицемерным альтруизмом — вместо волевого принятия решений и достижения целей до самого конца, любой ценой.

Эта цивилизация, долгое время внутренне основанная на извращенном понятии любви, должна однажды будет вернуться к аллегории Дона Жуана — подлинному символу анти–любви. Археофутуризм.

Позор и обман философии

Отсутствие оригинальных философских ценностей в нашем fin de siècle[105] проявляется в комментаторах из СМИ, распространяющих пустые идеи и отпускающих очевидные комментарии о сторонниках господствующей мысли — таких людях, как Комт–Спонвиль, Ферри, Бернар–Анри Леви и Серр. Благодетельство без всякой метафизики или духовности, жалкий материализм, ребяческое возвращение к эпохе Просвещения, лицемерное морализаторство и альтруизм, этическая целомудренность, этномазохизм, ксенофилия, доброта со скрытыми мотивами и безответственный гуманизм: все эти состояния ума совершенно не подходят в наше время. Эти ослабляющие, изнеживающие и морально обезоруживающие ценности дают неверное направление в мире, который становится всё более жёстким и призывает к прямо противоположному: к воинственным ценностям. Нам нужна новая философия действия, но в этом коровьем обществе нас кормят несвежими остатками возникшей в XVIII веке философии сострадания, выдаваемой за великолепную новинку и чудеса духа.

Неодогматическая философия, способная только на «общение» (пропаганду), замаскирована под антидогматичную, свободную и эмансипирующую, являясь в то же время академической шарманкой устаревших идей и инструментом интеллектуального терроризма.

Философию господствующей французской интеллигенции XX века будут помнить за плагиат (Сартр, Леви), патологический альтруизм (Левинас[106]) и надувательство (Лакан[107] и структуралисты). Она примечательна невразумительным языком и «не–идеями». Вот почему прекрасная критическая работа Сокаля[108] и Брикмона о французской философии, «Intellectual Impostures»[109], подняла такой шум. Правда глаза колет.

Чтобы встретить будущее лицом к лицу, нам нужна неэгалитарная философия воли к власти. Мы вновь должны вернуться к Ницше, этому визионеру, восставшему против Просвещения. Надвигающаяся революция требует новой эпистемологии, способной расправиться с традиционным гуманизмом. Вернувшись к архаическим ценностям, мы должны представить себе человека не божеством, лишенным животной природы, а скорее творцом и материалом — тем, кто согласно фаустовской логике проводит эксперименты на самом себе.

Процесс кастрации

Реклама скорее следует существующей моде, нежели создает её. Она нацелена на продажи, а не распространение новых прихотей или идей. В этом отношении, всякая реклама в точности отражает свою эпоху, ведь она сознательно создана деловой, эффективной и способной точно воплотить дух господствующей идеологии. В популярном журнале есть реклама дорогих туфель — в раздевалке спортзала изображена женщина и два нагих черных атлета, принимающих душ. Она их как бы подавляет. На другой странице — реклама футболок. Модели, два европейца, выглядят женственно и явно гомосексуально. Они воспринимаются как утонченные феи с томным, пресытившимся взглядом. Найдите ошибку.

Принцип ответственности

Это не заговор, а кое–что похуже. Это своего рода логика — коллективное снятие с себя ответственности. Конспирологи ошибаются. Сильный народ не позволит захватить себя и раздавить правящей системой. Все народы сами в ответе за свою судьбу. Во всём нужно винить себя, а не кого–то другого. Мы совершаем поступки и отвечаем за свои неудачи. Народ никогда не становится пассивной жертвой культурного или этического забвения: он его создатель, желающий снять с себя ответственность и нежелающий защищаться. Культурное господство США и постепенная скрытая колонизация Франции и Европы странами третьего мира имеют место не просто из–за манипуляций. Мы сами это допустили. У нашего народа были средства — демократические средства — самообороны. Однако он ими не воспользовался. У «тайного дирижера» остаётся мало возможностей, если народ решает всеми силами ему сопротивляться.

Археофутуристические мысли об искусстве

Журнал Алена де Бенуа «Кризис» осмелился начать спор о современном искусстве: не является ли оно на самом деле обманом. СМИ немедленно объединились, чтобы объявить это преступлением, предательством со стороны «крайне правых». На самом деле, все знают (хоть никто и не говорит открыто), что за почти 50 лет «современное искусство», поддерживаемое государственными субсидиями и оценками СМИ, добилось лишь академичности и снобизма, а теперь постепенно рушится. Какой парадокс: современное искусство, своей творческой и жизненной силой должное послужить борьбе против академизма, само тонет в консерватизме ещё более радикального толка. Его постигла судьба коммунизма. Оно превратилось в официальное искусство, нулевое искусство.

Причины этого хорошо известны: обман и некомпетентность. В начале 1900–х годов утвердилась эстетическая идеология, немедленно принесшая плоды: вдохновение художников — их внутреннее состояние — стало считаться более важным, чем техника и профессиональные навыки; знание художественных правил и канонов выставлялось формой «подавления». Таким был миф о «свободе художника». Позже ложное вдохновение постепенно укрепилось: художники без вдохновения и умения добились популярности благодаря своим связям — среди прочих, Кальдер, Сен–Фалль и Сезар. Художники даже перестали пытаться «шокировать буржуа»: они желали лишь доказать собственную прогрессивность и начали повторяться снова и снова. К тому моменту они превратились в ждущих подачки рисователей пальцем. Недавно граффити, созданные умственно отсталыми детьми, сочли «шедевром». Я лично придумал следующий розыгрыш для «Echo des Savanes»[110]: я расписал перед судебным клерком несколько холстов мазками, смутно напоминающими фаллосы, потратив по минуте на каждую картину… Затем их продали восхищённым звездам шоу–бизнеса в престижной галерее на Rue de Seine. Такого рода розыгрыши уже имели место: высоко были оценены «полотна», «написанные» ослиным хвостом («Закат над Адриатикой»[111]) и самкой орангутанга.

Современное искусство избавилось от важнейшего понятия — таланта.

Сегодня в публичной сфере повторяющееся и далеко не изобретательное современное искусство — сущее надувательство — сосуществует с музейным поклонением перед шедеврами прошлого. Это типично для обществ, оказавшихся в эстетическом тупике. Интересно отметить, что система отвечает на любую критику, касающуюся подлинности и качества современного искусства, анафемой: «Да вы фашист!». Это доказывает тот факт, что система отлично знает о никчемности защищаемой «художественной» продукции и крахе её политико–эстетической модели. При нажатии на эту больную точку она отвечает оскорблениями и угрозами.

Даже сегодня, однако, существуют изобретательные художники, посрамляющие претенциозную пустоту официального искусства: например, Вивенца[112] со своим «bruit»; скульптор Мишель де Сузи или такие художники, как Фредерик Делёз, Оливье Карре и Тилленон[113]. Таких художников много, но на них смотрят с подозрением и отчуждением, потому что они обновляют искусство согласно европейским эстетическим принципам: возвращаясь к эстетическим канонам и смелому образу мысли, смыслу и красоте, технической работе и вдохновению.

Официальное современное искусство (которое не следует путать с «современными художниками», зачастую очень талантливыми, но лишенными права голоса) тесно связано с системой. Оно нацелено на разрыв связующей нити, на уход от эстетической траектории европейского искусства. Это всегда одинаковая воля к культурному иконоборчеству в попытке лишить европейцев их исторической памяти и идентичности.

Выбранная ими тактика умна: с одной стороны, несущественные работы рекламируются СМИ — обычно это ничтожные работы ничтожеств (в конце концов, в запутанном мире эгалитаризма, где «всё равно всему», никчемное может стремиться стать искусством — чем оно паскудней и грязней, тем больше оно достойно восхищения); с другой стороны, музейное восхищение прошлым — окаменелым и нейтрализованным — считается хитрым способом развития стерильного традиционализма. Важно, чтобы шедевры прошлого не помогли пробудить талант в настоящем или будущем. Цель состоит в уничтожении европейского художественного творчества, великолепного, эстетичного и талантливого; в порче вкусов народа путём представления работ бесталанных художников гениальными полотнами; в устранении всяких следов любой европейской эстетической личности путём уничтожения культурных корней искусства. Такая зачастую бессознательная, но всегда неявно присутствующая стратегия «мастеров искусства» бытует уже несколько десятилетий. Эта стратегия отражает своего рода зависть (чувство, которое наряду с жаждой мести и ресентиментом — как прекрасно понимал Ницше — всегда играло важную роль в политике и истории): зависть и рессентимент к врожденному таланту европейского искусства.

Частью этого предприятия стал страннейший культ «примитивного искусства», поддерживать который стал наивный Ширак. Примитивная статуя считается не хуже «Пиеты» Микеланджело — разве не так, г–н Пекюше[114]? Здесь эгалитаризм также противостоит здравому смыслу и реальности, ставя себя в тупик.

Подлинное неподавляемое эстетическое созидание искало убежища в технике, бессознательно возвращаясь к греческой эстетической традиции в качестве techne[115] и chrema[116] (объективной пользы). Сегодня изображения создают дизайнеры машин, самолетов и прочих предметов. Что выберем мы? Разбитый «Рено» обманщика Сезара[117] или «Феррари», подписанную Пининфариной[118]? Вполне может быть, что люди скоро устанут от ложных мастеров официального искусства — это уже начало происходить со спадом FIAC (Foire International d’Art Contemporain)[119].

Бурдьё, или Обманщик

Бурдьё осуждает вездесущее телевидение, но отражает в своих мыслях его идеологию. Это самозваный maître–a–penser[120] «левых левых» — новых левых, не предложивший никакого решения проблемы ультралиберализма, который считает всепроникающим. В то же время он не возражает сняться для СМИ и появиться в том самом, ненавидимом им телевизоре. Бернар–Анри Леви и г–н Гайо[121] не так уж проницательны относительно этого динозавра СМИ. Он забавный персонаж, этот Бурдьё…

Однажды он заигрывал с новыми правыми — в начале 80–х, тогда это было весьма модно. Мы обедали вместе в «Closerie des Lilas», обсуждая Ницше и переоценку ценностей. Его привлек антилиберализм новых правых. Однако подобно всем прочим таким же парижским интеллектуалам–бюрократам, Бурдьё по–настоящему не интересовали наши идеи. Его более всего интересовал он сам. Лишенный всяких теорий, новый интеллектуальный гуру немного оживившихся крайне левых был способен лишь на противостояние «господствующему мышлению» ультралиберализма при помощи другой идеи гегемонизма: устаревшим переизданием марксистского консерватизма. Подобно всем крайне левым, Бурдьё неспособен на анализ современного общественного положения. Как и многие другие, он иллюстрирует катастрофу левых интеллектуалов. Обманув себя собственными идеями, они тонут безо всяких идей.

Метод зависимости

Укротители тигров и прочих диких зверей для подчинения животных не пользуются грубыми методами (избиением, наказанием и лишением). Это слишком сложно и опасно. Побеждает пряник, а не кнут. Животные начинают зависеть от бесполезных, но приятных наград: сладкой еды или протеина, ухаживания, сексуальных услуг и т. д. после каждого послушания. Так их способность бунтовать против хозяев ослабляется и исчезает.

Правящая система и идеология пользуется рафинированной версией этого метода. Диссидентов больше не посылают в трудовые лагеря — этот метод устарел. Бунт маргинализуется и усыпляется не только привлечением внимания к несущественным вещам (Кубку мира по футболу и т. д.), не только классической стратегией интеллектуального отупления, но и принятием метода зависимости. Система делает гражданское общество зависимым, раздавая награды, преимущества, привилегии и бесполезные устройства.

Эти ложные преимущества подобны тем, которыми обладают животные в клетке. Нас уверяют в том, что мы свободны, а на самом деле мы в плену; что мы можем быстро передвигаться на больших дорогущих машинах, а на самом деле мы часами простаиваем в пробке или просиживаем на работе, пытаясь оплатить эти самые машины. Мы зависим от планирования выходных, от починки телевизора, от «необузданного желания бессмысленных объектов», как это назвал Бодрийяр. Это мягкая диктатура, которая должна заставить нас забыть о безработице, неуверенности в работе, испорченной еде, разрушении окружающей среды, постепенном вымирании нашего народа. Мы живём в клетках как звери в зоопарке, но физиологически мы счастливы. Мы — «последние люди» Ницше, восторженно благодарящие своих хозяев.

Царство арнака: ложная прозрачность и фальсификации

В арго[122] слово «арнак» обозначает что–то вроде лёгкого надувательства. Это ещё не обман, но уже близко к нему. Это ещё не красный свет светофора, но уже тёмно–жёлтый. Таков знак времени — арнак, некогда бывший главным образом уделом компаний, виновных в «ложной рекламе», теперь стал одним из основных двигателей рекламы и потребления. Сегодня им пользуются все предприятия и добропорядочные компании, даже государство. Хватит теории — вот несколько примеров.

Конкурирующие компании достигают обоюдного согласия (метод олигополии), создавая недолговечные продукты, которые скоро необходимо менять: корпуса машин ржавеют за три года, компоненты аудио– и видеоустройств ломаются после 500 часов использования, компрессоры холодильников испускают дух после четырёх лет, джинсы рвутся после двадцатой стирки, и т. д.

Воцарилась «культура арнака», а государство оказывает ей немалую помощь. Вот прекрасный пример: эксперты торжественно заявляли и пытались доказать, что к 1998 году прямое налогообложение и обязательные сборы уменьшатся, но случилось прямо противоположное: они выросли, пуще прежнего усугубив экономическую катастрофу финансовой и национальной политики государства.

Другой стороной арнака и обмана является ложная прозрачность. Люди настаивают, что честны и ничего не скрывают — как в политике, так и в сельском хозяйстве. Это способствует ложной уверенности. Вот несколько примеров: производители еды в целом подчиняются закону, заставляющему их отмечать, содержит ли их продукт эмульгаторы, усилители вкуса, красители или загустители. С другой стороны, немногие знают, что, несмотря на законность их использования из–за давления аграрного лобби, половина этих веществ вызывает рак у лабораторных животных, а может быть, и у людей, при регулярном потреблении. Однако ложная прозрачность — подход «мне нечего скрывать» — вызывает подозрение. Озвучивают лишь половину правды. «Да, я кладу E211 в кетчуп, который вы покупаете», — говорит производитель, а раз он это говорит, то вы верите, что он не токсичен, хотя на самом деле это не так.

СМИ и телевидение — это просто царство обмана и спецэффектов: ложные прямые эфиры, организованный обмен услугами, лживая реклама, реклама по дружбе или за услугу, отвержение всякой критики (кинематографической или литературной), и т. д. Спонтанные «ток–шоу» на деле создаются в качестве драм, имеющих некий посыл. Современная аудиовизуальная система не оставляет места спонтанности и правде, хотя и называет их источником легитимности. Не будет преувеличением сказать, что новости сегодня куда сильнее и куда более умело подвержены цензуре, управляемы и фальшивы, чем во времена ORTF[123] при де Голле. Патрик Пуавр д’Арвор[124] — всего лишь марионетка, как и люди с подвластного ему Canal Plus[125].

Арнак и обман больше не применяются лишь мелкими обманщиками: основные общественные и частные институты удивительно цинично применяют их под избыточным знаменем прозрачности. Как объяснил Пригожин (автор теории катастроф, наряду с Томом), когда система обосновывает А через не–А, она близка к своему концу.

Логика лицемерия: диалектика теоретической и практической морали

Дискурс морали никогда не был таким требовательным и жёстким, как сейчас. Система и её СМИ производят проповеди против насилия, расизма и шовинизма, за всеобщие права, добро и доброту, независимое правосудие, всеобщую любовь, равенство, социальную справедливость, демократию и «гражданское сознание». Проповеди, достойные благочестивой старой дамы.

В реальности, однако, всё не так: политическая коррупция; крах социальных прав; терпимость к гражданскому насилию, раз уж его показывают в СМИ; рост экономического неравенства и несправедливости (левые миллиардеры первыми бросаются обсуждать социальную справедливость); исчезновение солидарности среди близких; индвидуалистический эгоизм; безнаказанность преступников; привилегии профессиональных категорий, уже и так защищённых государством; рост количества сомнительных работ в общественном секторе, и т. д.

Так было всегда. Психиатры называют это «компенсацией»: чем больше недостатков в общественной системе, тем сильнее её дискурс направлен на превознесение недостающих качеств. Аморальные люди читают нам мораль. Это не просто «изгнание дьявола», а скорее попытка заставить людей забыть: «Им нельзя понимать, что происходит».

Главная слабость этой системы и господствующей идеологии в том, что она не может врать долго. Как сказал американский сенатор Гингрич[126]: «Можно соврать десять раз женщине и один раз нации, но соврать десять раз нации нельзя». В долгосрочной перспективе недостаток конкретных результатов в проекте глобального общества невозможно будет скрывать пустыми контрмерами: интеллектуальным отуплением, отвлечением внимания людей, оцепенением мозгов, укреплением зависимости. Конкретная действительность наносит ответный удар. Люди просят результатов, ведь у всякого отчаяния есть пределы, установленные реальностью: ложью об уменьшении безработицы, экономической неуверенностью и беспокойством, увеличением бедности, вместо объявляемого её падения, объективным уменьшением безопасности, несмотря на всю подделанную статистику, всё сильнее ощущаемой иммиграцией и т. д. Даже высокоэффективная телепропаганда, желающая создать впечатление, что «всё идет хорошо», и демонизировать, криминализировать эти противоположные мнения, рано или поздно кончится. Когда льву нечего есть, он ест своего укротителя. Львом в данном случае является народ.

Негативная легитимность: сказка о большом сером волке

Западные демократии не могут воплотить в жизнь свои утопические проекты и обвиняют в этом воображаемого врага. Политики больше не говорят «Голосуйте за нас, потому что мы знаем, что нужно для улучшения вашей жизни, потому что мы лучше всех это знаем!» Это позитивная легитимность. Политики вместо этого как бы говорят: «Голосуйте за нас, несмотря на то, что мы кучка ничтожеств, растяп и бандитов, это же не важно — мы хотя бы можем защитить вас от возвращения фашизма. Если бы не мы, вы бы сильно пожалели!». Это негативная легитимность. Избыточное упоминание событий Второй мировой войны и вуайеристские описания «преступлений нацистов» с судами и порицаниями, неустанно повторяемые в СМИ спустя 50 лет — всё это является частью этой стратегии.

Это тактика серого волка: «Папочка плохой, но если ты его не будешь слушать, за тобой придет большой серый волк. Это будет ещё хуже!». Система, не получающая одобрения и результатов, придумывает виртуальных врагов, от которых якобы защищает общество: «Национальный Фронт — это NSDAP в новом обличье; если мы вышлем слишком много иммигрантов, произойдет обрушение экономики и установится диктатура». Эта старая стратегия имеет свои пределы, и скоро они станут видны.

«Республиканский фронт»: вестибюль перед единой партией

«Республиканский фронт»[127] против «Национального фронта»: вот современные главные темы мира политики. «Республиканский фронт», выставляющий себя стражем чистой демократии от «фашистской угрозы», на самом деле является продуктом крайне левых и околотроцкистских меньшинств, последние 70 лет склонявшихся к тоталитаризму. Борьба с «Национальным фронтом» открывает сильнейшие противоречия в этом «Республиканском фронте», столь жаждущем спасти демократию — он не республиканский и не демократический. Как можно в этом сомневаться? Когда общество столь активно ссылается на некое политическое понятие (в данном случае, демократию или гражданство), это значит, что само понятие в опасности. Псевдодемократические потуги служат прикрытием всё менее демократичного режима. Дискурс «Республиканского фронта» использует тоталитарную риторику Национального конвента 1793 года, риторику отцов эпохи террора.

На «спонтанной» демонстрации в Лионе против предполагаемого альянса между Шарлем Мийоном[128] и «Национальным фронтом» Луи Мермаз[129] объяснил, что дело в «борьбе с недопустимым — с возможностью «Национального фронта» управлять регионом». Значит, по словам этого «демократа», занимать свой пост демократически избранному региональному советнику «недопустимо». Эта его оговорка значит, что демократия открыта не для всех — скорее, недопустимо, чтобы демократия играла по всем своим правилам; или, опять же, согласно нашей ограниченной версии демократии недопустимо, чтобы избиратели голосовали за кого–то кроме нас, «Республиканский фронт».

Этот «Республиканский фронт» включает в себя Коммунистическую партию и крайне левых, зелёных и Социалистическую партию, и «республиканских правых» — изнеженных, комплексующих и желающих пристроиться (например, в вопросе иммиграции) к позиции левых, чтобы стать «допустимыми». Политическая нелегитимность всех сил, кроме «Республиканского фронта», напоминает неявный призыв вернуться к однопартийной системе — черте тоталитарных режимов с 1793 года. В этой де–факто единой партии, «Республиканском фронте», допустимы лишь уклоны (как это было в правящих коммунистических партиях Центральной Европы). Эти уклоны могут «демократически» меняться, но очевидно только изменение левого и правого, которое не может оспорить общую политическую линию единой партии, принадлежащей к левому крылу.

Республиканский Фронт, как и партия тоталитарного СССР, явно более не преследует революционных целей. Скорее она служит консолидации существующих в обществе тенденций. Это искушение «де–факто единственной партии» под маской многопартийной системы стало сильнее с предлагаемым запретом «Национального фронта» и исками, нацеленными на то, чтобы сделать Ле Пена персоной нон–грата. Одно дело хотеть запретить маленькую группу и совсем другое — сделать то же самое с партией, набирающей 15% голосов…

Буксующая система пытается провести демоктомию — «ампутацию демократии». Вот до чего дошло. Та же логика и в основе «представительских профсоюзов», даже если это лишь феномен меньшинств. От Робеспьера и Советского Союза до «Республиканского фронта» — всегда одинаковый процесс, сегодня представленный в мягкой версии: людям дают проголосовать — это же демократия, в конце концов — но лишь за допустимых кандидатов, кандидатов партии.

Раздражённая система для обоснования своей антидемократической политики всегда прибегает к любимой одержимости — Гитлеру, большому серому волку. Аргумент таков: «Берегись! Гитлер пришел к власти демократическим путём!», а подтекст — нужно ограничить, изолировать и наблюдать за этой опасной демократией, исключить все недопустимые партии. Вообще–то этот слух, упрямо поддерживаемый левыми, не выдерживает пристального исследования: ведь Гитлер, как и Муссолини, пришел к власти посредством государственного переворота, хоть в то время это так и не называли.

Другой взгляд, озвученный на вышеупомянутой демонстрации в Лионе, таков: «Национальный фронт» неконституционен!» — ещё один пример сталинистской логики.

Повсюду противники «Национального фронта» выкрикивают «Против нетерпимости и ненависти!». Система, спонсировавшая никчемный фильм Матьё Кассовица «Ненависть» — апологию ненависти этнических банд к французам — осуждает политическую партию, желающую ограничить насилие этих банд, и называет её «разжигающей ненависть».

Система обвиняет «Национальный фронт» в нетерпимости, потому что желает запретить его. Призывает ли «Национальный фронт» к запрету каких–то враждебных ему партий? Система приписывает «Фронту» грех «защиты исключительности», в то время как хочет исключить миллионы избирателей с политической арены. Это может казаться дурным сном, но всё происходит на самом деле.

Тоталитарные или до–тоталитарные режимы не довольны извращением значения слов, описанным Оруэллом в «1984» или показанным в фильме «L’Aveu»[130]: они обвиняют и судят своих врагов, приписывая им собственные неудачи. Это своего рода изгнание дьявола.

Последняя мысль: в конце вышеупомянутой демонстрации против «Национального фронта» в воскресенье, 3 октября 1998 года должен был состояться «мультирасовый» концерт Чеба Мами[131]. Он так и не состоялся из–за «инцидентов, вызванных группами молодёжи», как смутно описала это пресса. На самом деле банды иммигрантов из пригородов Лиона напали на демонстрацию, которая должна была их поддерживать!

Этнические банды, без сомнения, являются лучшими соратниками «Национального фронта». Система всё больше похожа на змею, кусающую себя за хвост.

Избирательность против исключения: абсурдность эгалитаризма, пилящего сук, на котором сидит

Можно провести параллель между левацким дискурсом против избирательности, запущенным в мае 68–го, и текущим дискурсом левых, противостоящим исключению. В конце концов, мы наблюдаем тот же самый процесс: желая до предела развить свои эгалитарные принципы («всегда требовать большего!»), господствующая идеология наталкивается на здравый смысл и впадает в социальный абсурд. Она проторяет путь неизбежному столкновению: или она повернёт назад ценой огромной лжи и сложных маневров, или будет сметена какой–либо формой социального антиэгалитаризма.

Отказ от принципа избирательности в школе и университете, направленный на замену равенства результатов равенством возможностей, гетеротелично привел к уменьшению социальной справедливости. Результаты, спустя 30 лет после введения этого извращенного принципа («ориентация вместо отбора»), таковы: обесценивание дипломов, ведущее к безработице; утечка мозгов в англосаксонские университеты; общее ухудшение образования и рост безграмотности; ликвидация школы как места соревнования и образования, её частичное превращение в невыносимые джунгли; создание двухуровневой школьной системы (частной, квалифицированной и избирательной для богатых и общественной и неквалифицированной для бедных). Парадоксальным образом, эгалитарное противостояние избирательности, начавшееся в мае 68–го, стало одной из причин нынешнего «исключения».

Лицемерные профсоюзы и правительства не осмеливались применить свой антиизбирательный принцип к научным делам: никто не хочет, чтобы его лечили некомпетентные врачи, как и космическое агентство не наймёт инженеров без процесса строгого отбора…

Напротив, бесполезные степени бакалавров и никчемные дипломы по «психосоциологии» или «эстетике» раздаются как сладости или листовки целым массам ничтожеств, которые после этого выстраиваются в очередь в офисах социального обеспечения для получения низкооплачиваемой работы типа работника на коммутаторе, разносчика пиццы или официанта в «Макдональдс». Таков итог демагогии и эгалитарной идеологии, отвергающей реальность и уже давно игнорирующей механизмы общества.

Эта ненависть к избирательности основана на антропологическом предрассудке: понятии, что все люди «одинаково одарены» — как сказал Ален де Бенуа, «всё равно всему». Таким образом, ни у чего нет ценности, а таланта, дара — как и превосходства — не существует. Теперь людям нельзя различаться по интеллектуальным способностям, творческим умениям и даже по характеру. Этот взгляд соответствует отвержению жизни, столь точно отмеченному Ницше. Все иерархические идеи изгнаны, а вместо справедливого установления природной иерархии и неравенства делается попытка насильно внедрить неприменимые эгалитарные принципы. Но так как это невозможно, это явление становится деструктивным: в конце концов, возникли безумные иерархии, всё сильнее подтачивающие общественные права. Именно лишённый угрызений совести капитализм заведует отбором, на который не хватило духа у государства.

Доктрина антиисключения всегда опирается на те же правила. Сначала она просит нас бороться против бедности, руководствуясь достойным чувством социальной справедливости. Очень хорошо. Но теперь само понятие исключения было извращено: нас просят предотвратить всякую дискриминацию иностранцев, включая нелегальных иммигрантов. Та же абсурдная логика лежит и в основе противоположности избирательности: эгалитарная идеология сталкивается с фактами, которые — подобно «Национальному фронту» — недопустимы, как утверждает Луи Мермаз.

Подразумевает ли отказ законно депортировать нелегальных иммигрантов из Африки, Китая, Пакистана и т. д., что любой француз может нелегально переехать туда? Ведь по логике взаимности должно быть именно так.

Существующая эгалитарная политика идет вразрез с международным законодательством, основанным на принципе обоюдной дискриминации. Иностранцам дают привилегии, в которых отказывают нашим соотечественникам в других странах. Почему же тогда законы требуют, чтобы чиновники были гражданами Франции? Это тоже форма исключения и дискриминации! Право голоса для иностранцев? А почему не для французских граждан, живущих за границей?

Почему новости о том, что несколько нелегальных иммигрантов законно депортировали и выслали на самолете домой, должны попадать в заголовки — в полной уверенности, что они вернутся при первой возможности и что десятки тысяч других появляются в стране каждый год — но никто не упоминает массовые и поспешные изгнания иммигрантов в странах Африки и Азии?

Эта фактическая невозможность изгнания нелегальных иммигрантов является официальным нарушением закона — ведь избранные правительства поддаются давлению меньшинств, узурпировавших моральную власть — и противоречит принципу национальности, лежащему в основе международного права. Таков ещё один признак упадка демократических ценностей и извращения понятия «республика» руками тех, кто якобы его изобрел.

На самом деле эгалитарная идеология развила абстрактное определение «принципа национальности» (обоюдная дискриминация и обоюдная же выгода в отношениях между странами) тогда, когда никакой проблемы иммиграции ещё не было. Сегодня она не уважает этот принцип и возвращается к его древнему кошмарному безумию: универсализму, идее мира без границ, без «шлюзов», подкармливаемая инфантильным романтизмом «граждан мира», мечтающих о «мировом правительстве». Они не понимают, что планетой, как любым механизмом, можно управлять только на основе отдельных чётко очерченных блоков — а не мешанины, превращающей мир в болото и джунгли.

Противостояние избирательности и противостояние исключению: неудача этих принципов приблизит катаклизм, который вернёт нас к архаичным способам решения проблем.

Навязанная революция

Только на пороге катастрофы — когда экономический гедонизм подойдет к концу — европейские народы найдут в себе силы противостоять ей. До начала катастрофы, которая, скорее всего, произойдёт, никаких эффективных решений не возникнет. Способность народа сопротивляться иссушена потреблением, комфортом и бесчисленными «удобствами» общества спектакля. Люди ослаблены вялой жизнью, безграничным индивидуализмом, распространяемыми телевидением и рекламой мечтами, виртуальными ощущениями. Всё это антрополог Арнольд Гелен назвал «опытом из вторых рук» — социально–экономическим опиумом. Общества, основанные на постоянном потреблении — как отметил Торстейн Веблен[132] в начале XX века — подорвали собственные экономические и социальные основы. Они уничтожили собственные мечты о свободе, эмансипации, равенстве, справедливости и процветании, развив их до предела, до абсурда. В итоге, согласно эффекту бумеранга эти общества не способны противостоять вызванным ими финансовым кризисам, преступным организациям и общественным беспорядкам. Это пример диалектической инверсии, описанной Марксом и Жюлем Монро.

Эти общества вызвали глобальное антропологическое ослабление, вследствие которого падает иммунитет человечества. Излечение может быть только радикальным и болезненным. Нас ждёт революция, по сравнению с которой революция в России будет выглядеть как всего лишь потасовка.

Образовательные принципы (I)

Все говорят о «провале системы образования» и о «насилии в школах», но это лишь плоды системы, противостоящей избирательности и дисциплине во имя утопий, которые защищаются, как догмы. Причина, по которой сотни тысяч молодых людей не могут найти работу — а отсюда возникает безработица и преступность — в том, что современная образовательная система служит не образованию (education от латинского e–ducere — «выводить из состояния невежества и недостатка культуры»), а скорее собственному увековечиванию в качестве корпоративного охраняемого управления, рекламирующего догматичную и неэффективную форму обучения.

Вот несколько предложений со стороны здравого смысла:

1) школа не должна быть обязательной для детей старше 14 лет;

2) она должна учить «ключам к знанию», а также правилам общественного поведения, при помощи дисциплины;

3) она должна следовать трём принципам: избирательность по способностям, вознаграждение, наказание. Также всё должно происходить с некоторой степенью торжественности;

4) для учеников старше 14 лет школы и университеты не должны быть бесплатными. Исключение можно сделать для того, кто не обладает сбережениями, но признан достойным стипендии после жёсткого отбора.

Последнее из этих предположений не является несправедливым в платоновском смысле: богатый, но неспособный ученик добьется меньших успехов в избирательной школе, чем бедный, но способный. Поэтому очень жёсткий отбор должен основываться на способностях и компетенции. Как показал Парето[133], чем жёстче происходит рациональный отбор в социальной системе, тем сильнее циркуляция элиты, так что богатые не смогут долго наслаждаться плюсами своего социального положения. В современном режиме, вдохновлённом крайне левыми и направленном против отбора, бедные пользуются всё ухудшающейся неквалифицированной системой образования: одарённый бедняк не достигнет успеха, а бесталанный богач — вполне.

Эти простые и совсем не тиранические принципы никогда не найдут применения в современной системе, ведь они положили бы ей конец. Они пригодятся после революции.

Отбор и дисциплина: эти архаические, но эффективные принципы — основа подлинной личной свободы, социальной справедливости будущего.

Сегодня, вместо попыток что–то восстановить, было бы лучше дать образовательной системе окончательно рухнуть. Она не способна достигнуть цели, а государство совершенно в этом не заинтересовано. Новое государство, которое возникнет после катастрофы, сможет снова взять всё в свои руки.

Образовательные принципы (II)

Антрополог Арнольд Гелен объяснил, что свобода порождается дисциплиной — ибо она создаёт новые умения. Он утверждал, что эффективное образование — то, которое приносит свободу — должно, согласно самой сущности человека, опираться на усилия, дисциплину, поощрение, разрешение и награду.

Джордж Стейнер[134], с другой стороны, при обсуждении древних принципов еврейского образования, полученного им самим и преподаваемого собственным детям, сделал следующее неполиткорректное заявление на страницах популярного еженедельного журнала: «Видя всё творимое для того, чтобы не беспокоить детей, чтобы у них не было неврозов, я утверждаю, что, напротив, невроз созидателен и именно он помогает нам становиться людьми. Поверьте мне, упрощая всё для детей, мы делаем их хрупкими не только с точки зрения образования, но и эмоционально, что гораздо хуже».

Сегодня с детьми, с «молодёжью» обращаются как с маленькими богами. Если они получают в школе плохие оценки, родители не наказывают их, а «поправляют» их учителей, разбивая им лица. Всякое наказание объявлено нелегитимным. Это обожествление детства и юности парадоксальным образом сочетается со статистическим ростом жестокости к детям и педофилии. Стареющие общества относятся к детям и молодёжи двусмысленно и патологично: низкопоклонство, избыточная любовь и безграничная вседозволенность сочетаются с извращённой жестокостью и сексуальным садизмом. Здоровые общества, напротив, в обращении с молодёжью используют стратегию, направленную на передачу коллективных ценностей и развитие талантов: тренировки и защита, строгость и уважение.

Сейчас к этим архаическим принципам нельзя вернуться, они были забыты благодаря невежественной утопии эгалитаризма. Будущее, однако, позаботится об их повторном утверждении.

Консерватизм и тиражированием: старческие недуги современности

Шарль Шампетье, главный редактор «Элеман», как–то раз поделился со мной следующей мыслью, заслуживающей отдельной книги: «Общество масс–медиа разрушает традиционную структуру знания, а также интеллектуальных и культурных инноваций, подменяя её тиражированием».

Как уже заметил Вальтер Беньямин[135] — изгнанник из гитлеровской Германии, говоривший о тоталитарной природе телевидения ещё в 50–х, когда оно только появилось в США, — аудиовизуальная сфера, подобная современной электронно–визуальной (Интернет, компакт–диски, видеоигры и т. д.), воспроизводит модели и ценности, не создавая новых, действует по горизонтальной и строго коммерческой логике. То же самое можно сказать и о рекламе: она повторяет, следует каким–то образцам, но никогда не создаст ничего нового. Общественные модели копируются согласно консервативной логике, особенно в сфере идей и решений. Создаются фальшивые инновации — лишь насмешка и ничего более. Современность состоит лишь из повторения, подражания, консерватизма (как форм, так и ценностей) и схоластики — и всё это под личиной инновации и моды. Между господствующей идеологией, повторяющей гуманистические догмы, и насущной технологической, научной, демографической реальностью растет пропасть. Ситуация становится всё более нестабильной и сигнализирует о неотвратимой катастрофе.

Некогда «метаполитика» — политическое применение новых политических идей — была организована иерархически. Авангард навязывал свои прогрессивные идеи. Сегодня, в эпоху умирающей современности, авангарда такого рода не существует. Даже моду, будь то интеллектуальная мода или мода на одежду, уже непросто интерпретировать. Всё функционирует горизонтально, по сути реакционно — сплошные повторения. Это крайне заметно в области музыки: формы и техники меняются, но содержание всё то же. Даже в технологии инновации больше не служат «смене образа жизни». Интернет меняет жизни людей куда слабее, чем их изменили электрическая лампа или телефон. Все это признаки застоя мира — и начала его конца?

Шутка ПАКС: модель «факсимильного прогрессивизма»

Консервативные правые считают ПАКС продуктом «гомосексуального лобби» — пресловутой «розовой мафии», жаждущей дарования однополым парам права вступать в брак и усыновлять детей. Но дело не в этом. Уже давно гомосексуальному миру не требуются такого рода уловки, чтобы навязывать свои правила. Помимо этого, однополые пары держатся недолго и совсем немногие из них желают многие годы жить вместе и усыновлять детей. Для паники нет повода.

ПАКС — это не «машина войны против семей» или «способ уничтожить брак». Желающих вступить в брак никогда не отпугнёт существование ПАКС. Всё куда проще. ПАКС — это шутка; это одно из тех устройств и символических мер, которые создаются умирающей системой. Неспособная решать реальные проблемы система желает привлечь внимание к прогрессивным псевдореформам, которые абсолютно ничего не меняют. ПАКС — ещё один пример ложных свобод и никчемных «прав», выдаваемых во имя подчёркиваемого индивидуализма — один из способов скрыть отсутствие какого бы то ни было политического проекта.

С другой стороны, ПАКС усилит финансовое давление на французское общество (6 миллиардов франков уйдет благодаря освобождению от налога, в то время как на семьи тратят всё меньше и меньше денег). Любая пара, мужская или женская, возможно, даже липовая пара простым заявлением через органы власти может добиться финансовых привилегий, прав наследования и предоставления жилья, за которые платит общество. Таким образом, другим назначают новую обязанность, не давая ничего взамен. В кодексе Наполеона, где так много здравого смысла, предполагается (как нечто вполне логичное и естественное), что женатые пары пользуются финансовыми привилегиями потому, что обновляют общество, создавая детей. Наполеон лично заявлял, что «любовницы не обращают внимания на закон, а закону они сами безразличны».

Левые придумали ПАКС не столько потому, что желали завоевать расположение гомосексуального лобби, сколько по следующей логике: наш прогрессивизм умирает, а мы больше не можем добиваться конкретной социальной справедливости; мы проиграли бой против безработицы и бедности. Единственное решение для левых — лицемерный прогрессивизм. Отсюда и идея ПАКС, который, как и прочие псевдогуманные меры вроде послаблений нелегальным иммигрантам, не принес и крохи добра народу, вместо этого лишь усилив бремя на плечах каждого. Этим законом левые желают создать впечатление верности своему прогрессивному призванию.

Другой момент: ПАКС также помогает левым и «республиканским» правым достичь обоюдного искусственного разногласия, в то время как почти по всем прочим вопросам они согласны.

Вся эта история показывает нам бесхребетность и импотенцию наших упадочных демократических правительств. Процесс всегда одинаков. Неспособные на решение конкретных проблем правительства кормят общественное мнение абстрактными реформами, всегда оправдываемыми как акты гуманизма и терпимости. Подлинные недуги не лечатся — пациенту даются обезболивающие (в виде отупляющего аудиовизуального или электронного развлечения) и притворное решение ложных проблем. Увеличить рождаемость? Остановить опустынивание 60% наших земель? Предотвратить ожидаемую в 2010 году из–за провала социальных выплат катастрофу? Уменьшить городское загрязнение? Реструктурировать европейские институты? Не беспокойтесь об этом! Это слишком сложно. Лучше использовать пустые символы: закрыть ядерную электростанцию «Суперфеникс» или установить гендерное равенство в политических партиях. Щупальца социалистического государственного налогообложения становятся всё толще, а силы, власти и эффективности у него всё меньше. Политический класс бессилен, лишен человеческих качеств и настойчивости, заинтересован лишь в предвыборной пропаганде. Он живет сегодняшним днём, не беспокоясь тем, что может случиться даже в самом ближайшем времени; он не делает прогнозов и не рискует, создавая лишь смехотворные реформы. Хотя ему бы стоило побеспокоиться о будущем.

Рэп и техно

С музыкальной точки зрения рэп, как и техно, весьма беден. Он не открыт переменам. Его гармонический диапазон слишком мал, а ритмы слишком часто повторяются. Тексты, написанные бездарными людьми на общественном содержании, никчемны, жалобны и фальшиво жестоки. NTM[136] — это просто проплаченная пропаганда и тонкая провокация: подражание жестким чёрным группам из Бронкса 70–х минус музыкальный талант, сила и искренность. Полные самозванцы. То же самое относится ко всем современным рэпперам. Сейчас это работает, но так будет не всегда. MC Solaar[137] пишет хорошие тексты, но не развивается музыкально.

Что касается техно, то это не музыка, а сплошные ударные. Такая «музыка» долго не протянет. В ней нет никакого содержания. Техно и рэп, подобно хип–хопу, отправятся вслед за твистом и диско — они не принадлежат ни к какому эстетическому или музыкальному течению, а просто создают социальный образ. Образы приходят и уходят.

Рок–н–ролл, с другой стороны, вечен, ведь он принимает разные формы и основывается на разных гармониях. Он смог выжить и не выйти из моды. Сейчас, однако, по всему миру распространяются этнические формы музыки: латинская, азиатская, кельтская, греческая, арабская, африканская и т. д. — обновленные формы популярной музыки.

Завеса ложной свободы

Один из парадоксов нашего общества в том, что оно позволяет распространяться терпимости к социальному насилию и размыванию общественных свобод, скрытых личиной гуманизма, толерантности и мягкости. Растёт преступность, экономическая неуверенность, финансовые государственные органы всё сильнее вмешиваются в жизнь, право выражения политических взглядов всё сильнее ограничивается, судебных ошибок всё больше, за населением ведётся электронное наблюдение — система больше не ограничивается фальсифицированием статистики или привлечением внимания к скучным публичным дебатам.

Система стала руководствоваться стратегией ложных свобод. Она подразумевает дарование обществу «новых свобод» — никчемных, но зато фигурирующих в СМИ. Такие вещи, как ПАКС, установление квот на количество женщин в политике, запрет на вступительные испытания, фактическая невозможность депортации нелегальных иммигрантов, призывы к обеспечению независимости судей, представительство студентов в школьных комитетах — являются псевдосвободами, ложащимися дополнительным бременем на народ. Так смехотворное личное освобождение должно скрыть границы, опускающиеся на наши свободы.

Конкретные свободы заменяются абстрактными и виртуальными. Этот механизм работает со времён Великой французской революции.

«Позитивная дискриминация»: расизм и сексизм

Многие американские штаты приняли программы и законы, основанные на «утвердительном действии», т. е. «позитивной дискриминации». Это понятие противоречит само себе. То же самое сейчас происходит и в Южной Африке…

Утвердительное действие подразумевает бессознательно антиэгалитарную позицию. Она призывает к определению «рас, которым нужно помочь» — следовательно, это расизм. Должны ли мы помогать арабам и корейцам? Так, подразумевается создание «расовой шкалы», основанной на понятиях более высокого и низкого положений, позаимствованных из антирасистской идеологии. В США многие представители меньшинств чувствовали унижение, когда их перечисляли среди получателей привилегий от «позитивной дискриминации». Женщина–писатель африканского происхождения во Франции недавно подала прошение на установление фиксированной квоты чернокожих, показываемых по телевизору[138].

Если вкратце, то женщины, чернокожие и прочие приравнены к инвалидам с рождения и недоразвитым, всех мы должны жалеть, всем нужно помогать значительным толчком. Какое унижение! «Белых мужчин» нужно ограничить, чтобы остальные нашли себе место под солнцем — не значит ли это, что «белые мужчины», по сути, превосходят прочих? Таким образом, этого предполагаемого супермена нужно официально ограничить, чтобы он пропустил «остальных». Подтекст таков: женщины и чернокожие — вечные жертвы, которым по самой их природе необходима помощь; слабые создания, которых нужно постоянно защищать от подавления.

Антирасистская, эгалитарная и феминистская идеология кусает себя за хвост. Она вновь утверждает расистские или сексистские идеи превосходства, утверждая, что борется против них. Если бы я был чернокожим, я бы был в ярости от того, что со мной обращаются как с ненормальным, которому всегда нужна помощь!

С другой стороны, насильно устанавливая 50%–ную квоту женщин среди политических кандидатов, эгалитарная идеология идет против собственных принципов равенства и вредит священному «делу женщин». Если большая часть кандидатов мужского пола, то это не из–за какого–то сознательного решения выкинуть женщин, а потому что слишком мало женщин идет на выборы. Устанавливая квоту для женщин, устанавливают количество посредственных кандидатов. Достаточно вспомнить случай Юппе, которая, стремясь доказать свою «популярность», назначила в свое правительство шесть женщин–министров, которые вскоре потеряли посты из–за собственной некомпетентности. Почему бы не установить 50%–ную квоту для мужчин на постах большого социального значения (на постах судей или университетских преподавателей), где женщины составляют большинство? Почему бы не установить такую квоту для женщин среди докторов и хирургов, большая часть которых — мужчины, введя отдельные вступительные экзамены? Тут, однако, есть преграда — возможно, эгалитарные защитники позитивной дискриминации не слишком–то обрадуются, если их будут оперировать женщины–хирурги сомнительных способностей.

Давайте сделаем ещё один шаг: помимо половых квот, почему бы не ввести этнические квоты, ответив на присутствие каждой этнической группы в нашем мультирасовом обществе? Так, «Эйр Франс» придётся нанимать себе работников из «этнических колледжей» и принимать некий процент чернокожих пилотов, некий процент североафриканских пилотов и т. д. Однако этого никогда не произойдет — всякому безумию есть свой предел.

Позитивная дискриминация, нацеленная на антирасизм и антисексизм, делает общество всё более сексистским и расистским. Когда эгалитаризм пытается развить свои принципы до самого конца согласно некой абстрактной логике, в конце концов происходит их извращение, они становятся абсурдными и начинают сами себе противоречить. Разве равные возможности не дают равные результаты? Тогда мы должны насильно создать это равенство результатов, уничтожив само понятие равных возможностей, лежащее в основе эгалитарной идеологии… Всё это происходит потому, что она отказывается признать неравенство умений разных людей и этнических групп. «Природа» с нами не согласна? Так давайте изменим природу указом, как уже изменили историю! Амбициозный план, ведущий прямо к катастрофе… Ну, чем хуже, тем лучше: как гласит индийская пословица, «Если видишь, как твой враг танцует на крыше, не останавливай его и аплодируй его ловкости».

Возвращение классовой борьбы: левые на стороне эксплуататоров

В рамках классовой мифологии левых марксистов классовая борьба противопоставляет пролетариат управляющей или паразитирующей буржуазии. Сегодня настоящая классовая борьба происходит между теми, кто получает зарплату в бюджетном секторе и почти наверняка может не бояться увольнения и рассчитывать на значительные привилегии, и безработными и работающими на рискованных работах, которых становится всё больше. Первые живут за счёт вторых и могут использовать забастовки как оружие. Один вид рабочих спокойно живёт за счет беспокойства других. Парадоксально, что современные левые и профсоюзы, особенно связанные с публичным сектором, защищают эксплуатирующий и уверенный в себе экономический класс — класс защищенных рабочих. Возникновение новых привилегий и стойкое поддержание существующих (спонсируемое налогами хаотичного частного сектора), уменьшение рабочих часов для занятых в общественном и наполовину общественном секторах и больших бизнес–группах (35–часовая рабочая неделя) и т. д.

Забастовки зимы 95–96–го годов[139] были выражением не социальной обороны, а корпоративной классовой борьбы. Рабочие защищённого сектора просили дальнейшего спонсирования и дальнейших жертв со стороны незащищенных классов, которые являются единственными источниками создания материальных благ.

Так что в тот момент, когда «Национальный фронт» заручался поддержкой пролетариата рискованного сектора, новых незащищённых классов и тех, кто лично рискует в процессе создания благ, буржуазия защищённого сектора, которой не грозит безработица, бедность и преступность, устроила новую предвыборную битву…

Что до левых троцкистов, они погрязли в защите sans–papiers. Верные своей теории, согласно которой нелегальных иммигрантов нельзя депортировать, они объективно способствуют эксплуатации соотечественников–рабочих иммигрантами. Это происходит потому, что те финансово обременены прибытием чужаков, которым постоянно требуется «помощь» и которые свободно могут вести дела на чёрном рынке, вредя тем самым экономике.

Крайне левые и классовая борьба: некоторые честные и разумные крайне левые понимают, что именно не работает и почему, но не могут предложить альтернативы. Они признают, что система неспособна справиться с социальными и экономическими проблемами, что чистый либерализм ведет к экономическому ужасу. Однако они не осмеливаются предложить возможные решения. С одной стороны, так происходит потому, что марксистские стратегии потерпели неудачу; с другой, потому что они начинают думать — пока того не признавая — что настоящий выход находится не «слева», а в «революционных правых» Зеева Штернхелла[140] и «национальном народничестве» Пьера Виаля.

На самом деле левые давно бросили социальную сферу. Сегодня они ищут убежища в «этике» — новом обмане. Они больше не заботятся о «защите угнетенных», разве что понарошку; на самом деле, они никогда и не заботились: традиция марксистов и троцкистов всегда мало внимания уделяла «рабочему классу» и «пролетариату» — а сегодня и «иммигрантам» — которыми продолжает манипулировать для создания социального хаоса в надежде, что близкие им циничные и амбициозные (как и совершенно «анти–республиканские») силы однажды смогут получить реальную власть навсегда. К сожалению, власть недостаточно просто захватить, её ещё нужно удержать. Используя подобную псевдоморальную стратегию, левые и крайне левые играют с огнём, забывая про джокера — ислам.

Противоречие между интеграцией и коммунитаризмом

Говоря о судьбе иммигрантов и их детей во Франции, как левые, так и правые допускают чудовищную ошибку. «Республиканские» и «гуманистические» принципы заставляют их принимать абсурдно противоречащие этим принципам решения: согласно республиканской логике, нам снова и снова говорят, что необходима интеграция, но в то же время нельзя допустить ассимиляции — своего рода расистского принуждения. Кроме того, обычно эти же люди вбивают нам в голову, что мы должны сохранять различия: такова теория дифференциализма или коммунитаризма, верящая в гармоничное сосуществование «республиканского ислама», уважающего секулярные ценности наряду с добродетелями коммунитаризма, т. е. жизнеспособной и мирной этнической мозаики. В то же время поощряется расовое смешение, которое должно бы противоречить коммунитаристским взглядам, согласно которым каждая этническая группа должна утверждать собственную идентичность… Другими словами, эти люди хотят усидеть на двух стульях: интеграции без ассимиляции, сохранения этнокоммунитарных различий и плавильного котла, и т. д. Вновь господствующая идеология становится жертвой своего любимого порока — веры в чудеса. Запретить чадру в школах — это по–республикански, или же это расизм? Или и то, и другое? Интеллектуальная акробатика СМИ и политиков по этому вопросу показывает, что они попали в безвыходное положение. Нужно признать, что в истории существуют непреодолимые противоречия, неразрешимые проблемы. Некоторые решения можно найти только после ясного разрыва, после болезненного установления иной системы.

Месть — двигатель политики

Если вспомнить графа Монте–Кристо, можно сделать вывод, что месть — это финальная форма политической власти. Как и в любви, ничто не заряжает нас большей энергией, чем жажда мести. Она может сохраняться многие века. В данный момент на нас действует (возможно, бессознательная) жажда мести колонизировавшихся нами народов Юга, которые чувствуют себя использованными и униженными. Месть — одна из путеводных сил истории. Первая мировая война явно возникла из мысли «Верните нам Эльзас и Лотарингию!». Судьба XX века была предрешена, когда после поражения Франции в 1870 году Бисмарк решил вернуть земли, завоёванные Людовиком XIV.

Между эмоциональными отношениями отдельных людей, политическими отношениями и отношениями народов можно провести поразительную параллель.

На это нельзя ответить «мы ошибались, а вы были правы; мы готовы к штурму — накажите нас, нападите на нас», как того требует господствующая идеология; но нельзя ответить и ненавистью. Решение в защите себя с «отстраненным духом», как сказал Демосфен.

Мультирасовое общество, мультирасистское общество

Боясь показаться назойливым, я снова укажу на один важный момент.

Недавно в новостном отделе «Либерасьон» появилось следующее тревожное наблюдение: в Бразилии, мультирасовой стране с самой антирасистской конституцией, существует строгая этническая иерархия, а чернокожие (за исключением звёзд футбола — современных гладиаторов) стоят на низшей ступени. Экономический позор и социальные проблемы: заметная часть населения отчуждена из–за бедности, невежества и преступности. Храбрый журналист объяснил, что Южная Африка, где практиковался апартеид, была «менее расистской», чем антирасистская Бразилия!

Я хорошо знаю США: ситуация в этой стране похожа на бразильскую с некоторыми отличиями. Однако статья в «Либерасьон» не делает никакого практического вывода из этих наблюдений, застряв в своей мультирасовой догме. Её автор верит в чудеса и держится за свою утопию, представляя, что ситуация может улучшиться благодаря «образованию», «терпимости» и «доброй воле». История всегда одинакова: «Если все дети на свете возьмутся за руки»[141], как поется в песне. Левацкий миф об образовании и предотвращении.

Эгалитарная идеология всегда презирала социологию реальности и человеческого общества, каким оно было, есть и будет. Она воображает, что «дух Закона» не имеет границ и что указы формируют реальность. Этот опасно наивный прогноз заставляет людей упрямо верить в гармоничное мультирасовое общество, организованное по антирасистским законам.

Это худшая эгалитарная утопия. На протяжении всей истории этнически разнородные общества всегда были пороховыми бочками. Отсутствие расизма и этническое уважение может существовать только среди людей, живущих в разных политических системах. Мы не усвоили это после трагедии Югославии. Нет ни одного исторического примера мультиэтнического общества, не порождающего конфликты и подавление, не создающего жесткую иерархию. Однако этот урок все игнорируют, а догмы побеждают опыт.

Эгалитаризм (как и «коммунитаризм») воображает себе, что этнические различия можно ограничить сферой личной жизни, если люди объединятся в публичной, социальной и политической сфере. Это механистическое представление никогда не подтверждалось практикой.

В 1996 году в Техасе я встретился с признанным американским расистом — состоятельным владельцем ранчо типа Дж. Р. Эвинга[142]. Он открыто сказал мне: «Не понимаю, почему некоторые партии желают запретить иммиграцию в Европу. Все эти иммигранты станут вам новым классом рабов! Вам нужна только мощная полиция, вроде нашей, для подавления беспорядков». Что я могу сказать? Многие расисты мечтают о мультирасовом обществе…

В США, огромной стране иммигрантов, мультирасовое общество вызовет лишь ограниченные конфликты. В Европе всё будет по–другому — места меньше, а ислама всё больше. Нас ждут долгие годы этнических войн, исход которых неясен. В конце концов, эти войны уже начались…

Потребность в революционной мысли: как её определить?

Нынешняя система глобально недееспособна. Невозможно никакое её улучшение, так как этому противостоит господствующая идеология, а не только общественное мнение. Эта идеология стала несовместима с практическими решениями, которые могли бы помочь спасти то, что ещё можно спасти. Сегодня не хватит частичной и конкретной реформы: нужно менять всю систему как старый двигатель, чьи компоненты по отдельности уже не починить.

Всякая политическая партия, думающая не только о карьерном продвижении своих членов, а ещё и о спасении страны, должна перестать думать реформистскими категориями и принять революционный взгляд на вещи. Всё это можно назвать состоянием войны. «Классическая» форма политической оппозиции подразумевает, что чаемую власть удерживают оппоненты и политические коллеги; революционная оппозиция, напротив, считает власть имущих врагами.

Существует две формы революционной мысли, как прекрасно понимал Макиавелли, а также Ленин. Первая — осада, ведущая к провалу. Это стратегия льва, который, в конце концов, гибнет смертью храбрых, пронзенный копьями. Эта стратегия отвергает всякие тактические союзы и временные компромиссы во имя обманчивого понятия чистоты доктрин. Её адепт считает себя обороняющимся, а не завоевателем. Он идет на штурм в ярко–красных брюках, усы его развеваются на ветру, но вражеские пулеметы его скосят.

Второй революционный подход — атака. Используемые в нём средства подчинены чьей–то цели. Это стратегия лисы, которая всегда утаскивает кур по ночам. Принявшие её желают заключать союзы с полезными идиотами и перебежчиками, знают, когда спрятать меч под тогой, чтобы после ударить изо всех сил. Они знают, когда лечь в засаду, проявив терпение и стойкость и скрыв свои радикальные цели. Они умеют заключать временные союзы, не забывая о своих подлинных целях, поддерживаемых железной волей. Они практикуют рекомендованное Ницше искусство обмана. Как хорошие моряки, они умеют обходить препятствия и плыть против ветра, не теряя из виду причал — конечный пункт назначения.

Первая революционная идея — романтическая: она имеет германские и кельтские корни. Вторая — классическая: её корни в Древней Греции и Древнем Риме. Первый не может привести к захвату власти, но когда власть захвачена, он вновь найдет себе точку приложения силы.

Истинные причины демонизации «Национального фронта»

В платформе «Национального фронта» есть много пунктов, с которыми я не согласен: например, с его европейской стратегией, экономической доктриной и скрытым якобинским национализмом. Тем не менее, «Национальный фронт» — единственная подлинно революционная партия, возникшая после Второй мировой войны, как писал Бодрийяр (кстати, эти слова стали причиной сильной неприязни к нему со стороны интеллектуального класса и СМИ). Явная цель Фронта состоит в перевороте системы. Мы всегда можем не соглашаться с используемой тактикой или конкретными доктринальными положениями, но важен общий глобальный взгляд на вещи. Несмотря на все дефекты, тактические просчеты, внутренние споры, идеологические тупики и непоследовательности «Национальный Фронт» уже нельзя игнорировать.

Почему же его криминализуют интеллектуалы, СМИ и самодовольная буржуазия? Потому что он «расистский», «фашистский», «ультраправый» или «антиреспубликанский»? Вовсе нет. Эти обвинения, выдвинутые напуганными якобы наивными людьми, служат лишь поводом. Никаких следов расистских, фашистских доктрин не найти в политической платформе «Национального фронта», а с другой стороны, его самые злобные противники — включая Жоспена[143] и 50% его министров–социалистов — принадлежат к направлениям мысли, заигрывающим с тоталитарным коммунизмом.

Подлинную причину остракизма «Национального фронта» нужно искать в другом. «Фронт» не даёт политике ходить по кругу: сперва он нарушает правила властных кругов, обозначая их и отказываясь их применять — карьеризм, основанный на псевдореспубликанском соглашении между правыми и левыми, состоящий из ложных противоречий и реального подельничества; далее, он участвует в политике, несмотря на соглашение, что участвовать можно лишь в бизнесе; кроме того, он поднимает вопросы и устраивает дебаты, невзирая на общее мнение, что идеи опасны (ведь они разделяют людей и взбаламучивают их сознание) и что система, основанная на повсеместном отуплении масс в руках элиты общества спектакля, не должна оспариваться; также он требует, чтобы правящие силы давали конкретные решения конкретных проблем, в то время как очевидно, что правительства должны «общаться» и маневрировать, чтобы вновь быть избранными, а не «добиваться успеха, чтобы построить доверие»; наконец, он нарушает закон тишины и говорит королю, что он гол, открывая катастрофические общественные и политические истины.

Если вкратце, «Национальный фронт» демонизируют не по каким–то лицемерным моральным причинам, а из–за его излишней демократичности и излишней «политичности»: потому что он создает прямую угрозу карьерам влиятельных политиков в устоявшихся партиях и различных лобби. Он представляет собой постоянную угрозу, борясь за доверие людей.

«Национальный фронт» демонизируют и борются с ним — часто с ненавистью, граничащей с незаконностью — не потому, что он «угрожает Республике», а скорее потому, что он угрожает псевдореспубликанцам. На него нападают не потому, что он утверждает неприемлемые ценности, а потому, что у него есть какие–то ценности, что само по себе неприемлемо.

Хоть я и не согласен со многими пунктами его платформы, должен признать, что «Национальный фронт» — первая политическая сила в Европе, желающая смерти системе и переходящая от сопротивления к революции.

Ложные элиты, узурпировавшие республику, пытаются заткнуть рот «Фронту», подавить его, потому что он желает восстановить моральную связь между народом и его лидерами. Таким образом, его обвиняют в аморальности. Однако факты говорят сами за себя — политики и СМИ не смогут вывернуть их наизнанку. Так что единственный открытый для системы способ — не запрещать «Национальный фронт», а отменить народ. Она уже пытается это сделать. Иммиграция — один из её видов оружия, но для системы это обоюдоострый меч, ведь система — напомню об этом ещё раз — забывает об одном из ключевых игроков: об исламе.

Макиавеллианские принципы захвата власти

Давайте перечитаем Макиавелли, чьи работы были хорошо известны Ленину и Наполеону. Общественное мнение меняется: современные люди едва ли смирятся с такими решениями, которые помогли бы решить их проблемы. Сегодня даже железнодорожники, на которых нападали этнические банды, с удовольствием пошли бы на демонстрацию против депортации нелегальных иммигрантов! Непостоянство тихих спокойных времен… Однако если станет жарко, если начнется серьёзный кризис, всё изменится. Люди, прижатые к стене и испытывающие сильную боль, легко поменяют своё мнение. Всякая революционная партия должна понять, что сможет захватить власть только в том случае, если начнётся кризис или возникнет экстренная ситуация, благодаря которой люди примут неприемлемое ныне. Этого никогда не произойдет в тёплом климате медленно гниющего мира, где пропаганда может нейтрализовать любой бунт или возмущение общественного сознания.

Революционная партия должна представить себя спасителем. Если будут беспорядки, господствующая идеология исчезнет вместе со своими табу — именно в этот момент нужно будет занять её нишу. Революционным партиям следует планировать свои действия на момент после кризиса и хаоса. Быть революционером — значит думать как хирург, а не как реформист. Реформисты выписывают болеутоляющие или разбивают градусник. Революционеры советуют хирургическую операцию и лечение, чтобы раз и навсегда избавиться от болезни. Революционеры не пытаются реформировать полностью пораженные системы органов — они меняют весь режим или, скорее, преображают его.

Революционной партии следует быть просто машиной для захвата власти и применения её подобно любой другой партии. Во–первых, нужно ожидать много бурления и конфликтов в первые месяцы правления. Таким образом, нужно морально готовиться к тому, чтобы не сдаться, чтобы разбить старые принципы, существенно ослабленные кризисом и экстренной ситуацией. Во–вторых, пришедшая к власти революционная партия должна создать необратимую ситуацию, которой не будет угрожать потеря власти. Она должна ударить быстро и сильно — это будет «нормально» и приемлемо, ведь правила игры изменились. Старые ценности и табу рухнули. Партии придётся пользоваться внушаемым ей страхом. Наконец, даже в нашу эпоху СМИ практические результаты должны быть важнее символических мер. Обычные люди должны чувствовать конкретный эффект новой политической программы в повседневной жизни. Здесь необходимы воображение и настойчивость.

Опасность, стоящая перед любой революционной силой, состоит в том, что старые правила игры всё ещё в ходу. На самом деле после хаоса всё изменится. Часто говорят, что любой такой силе придется столкнуться с «изоляцией на международном уровне». Но почему международное положение не должно измениться? Помимо того, любые принятые меры предосторожности — как и в старом мире — мало что меняют по сравнению с важнейшим требованием установления революционного плана. Как писал Макиавелли: «Новый государь, прежде всего, должен быть решительным и храбрым».

Левые — не реформисты, не революционеры и не консерваторы: это средство укрепления системы

Никогда нельзя забывать о том очевидном факте, что с середины XX века левых кормил миф революции и реформ. Они хотят казаться антисистемными, хотя на самом деле они и есть система. Они хотят казаться преследуемыми, хотя на самом деле они сами преследуют.

Угодные левым реформы, укрепляющие статус–кво, служат лишь дальнейшему усилению влияния их собственной идеологии. Что до крайне левых, переживающих сейчас возрождение, то их роль (подобно роли зелёных и Коммунистической партии) — раз уж теперь проект коммунистического общества кажется нереальным — состоит в более чётком выражении позиции левых социалистов: укреплять идеологию и структуры эгалитарной машины, особенно в её любимой области — иммиграции. Крайне левые подчеркивают, ускоряют и абсолютизируют тенденции современного общества, превращают их во что–то определённое.

В отличие от мая 68–го, это уже вопрос не «изменения общества», а развития принципов эгалитарного общества до пределов. Крайне левые отбросили идею создания плана иного общества. Они больше не выдают антикапиталистические и антибуржуазные тирады, у них даже нет силы воображения для создания новой версии коммунизма (что пыталась сделать Франкфуртская школа[144]). Их дискурс ограничен старыми стонами: «Давайте дальше идти путем эгалитаризма!».

Критикуя «исключение», они не предлагают альтернативную социальную или экономическую модель. Они одержимы постановкой в центр своей доктрины морального вопроса помощи иммигрантам, якобы единственных изгоев, и развития деевропеизации на этническом и культурном уровне.

Реформы, которых хотят левые — это пародия на реформы: ничего не реформируется и ничего не решается. Есть только укрепление статус–кво — нашего современного кризиса.

Великий обман зелёных — королей сокрытия фактов[145]

Парадоксально, что во Франции, как и в Германии, политики, занимающиеся охраной окружающей среды, на самом деле не занимаются ни этой охраной, ни политикой. Политическая платформа зелёных не содержит реальных предложений по охране окружающей среды, например: перевозка грузов поездом, а не по шоссе; создание не загрязняющих природу автомобилей (электромобили, СУГ[146] и т. д.); борьба против беспорядочной застройки, утечек жидких удобрений, загрязнения почвенных вод, истощения европейских запасов рыбы, чрезмерного использования инсектицидов и пестицидов, химических пищевых добавок и т. д. Каждый раз, сталкиваясь с представителями зелёных, я пытался поднять эти конкретные вопросы — у меня создавалось впечатление, что они их не особо интересуют или они никогда их не изучали.

Брюс Лалонд[147] однажды в частном порядке рассказал мне, что истинная цель зелёных — это ядерная энергия, которую они демонизируют как какое–то колдовство и связывают с атомной бомбой. Сейчас явная задача зелёных, состоящая в закрытии всех атомных электростанций, подразумевает возобновление работы всех нефтяных и газовых, которые куда более опасны и гораздо сильнее загрязняют окружающую среду (не говоря уже об их дороговизне). Битва с атомными электростанциями, таким образом, противоречит охране окружающей среды. Зелёные слабо протестуют против окруживших нас чёрного моря нефти и выбросов углекислого газа, но сходят с ума при малейшем несчастном случае, связанном с атомной энергетикой. По сути, зелёные не осмеливаются нападать на международное нефтяное лобби, которые, без сомнения, готовы отстегнуть деньжат на усиление борьбы с ядерной энергией. Национальное ядерное лобби — куда более слабый враг.

Все источники энергии в какой–то степени загрязняют окружающую среду, а на данный момент ядерная энергия загрязняет меньше всего из тех источников, которые могут служить в промышленных целях. Невероятна сама мысль, что для замены самого чистого источника энергии зелёные желают (как в Швеции) расширить использование полезных ископаемых — самого грязного источника энергии. Пять альтернативных и более чистых источников, доступных на данный момент (геотермальная энергия, солнечная, ветряная, энергия приливов и гидравлическая) технически неспособны обеспечить требуемое промышленной стране количество мегаватт.

Подобно крайне левым в экономической и социальной области, зелёные с радостью критикуют и разрушают. Они не провели никакого исследования и не имеют серьёзных предложений по оптимизации использования вышеупомянутых совершенно чистых энергетических источников или по изобретению новых. Можно было бы предложить децентрализацию производства электричества путем установки подводных динамо–машин во всех реках — современную версию водяных мельниц — или установку ветряных мельниц на продуваемых побережьях. Такой план был разработан голландско–фламандской компанией.

Конкретные меры, которые приняли зеленые, будучи во власти, были смехотворны. Достаточно вспомнить, что г–жа Вуане[148] прекратила строительство канала между Рейном и Роной, что повлекло за собой увеличение автомобильного грузопотока между Северным и Средиземным морями. Это сделало процесс ещё более хаотичным, дорогим и загрязняющим.

Зелёные совсем не заботятся о защите окружающей среды, это для них лишь повод. Доказательством служит тот факт, что в Германии и Франции они сбиваются на защиту натурализации нелегальных иммигрантов, защиту их от легальной депортации и т. д., мало чем помогая охране окружающей среды. Эта охрана — лишь маска для левых взглядов.

Политическая охрана окружающей среды — это большое надувательство, что видно по кампаниям «Гринписа». Подобно многим благотворительным, гуманитарным и культурным организациям, это ещё одна личина, используемая крайне левыми для манипуляции пешками и компенсации нехватки альтернативного социально–экономического проекта.

Реальные причины потворства иммиграции: ксенофилия, этномазохизм и предвыборные кампании

Почему все леваки рады иммиграции? Почему чем «левее» человек, тем он радостнее приветствует неограниченную иммиграцию? Называемые причины пусты и бессмысленны.

Во–первых, нуждающихся и беженцев следует впускать во имя Франции — открытого общества и места, где впервые были сформулированы права человека. Согласно такой точке зрения патриотизм означает поддержку соотечественниками чужаков, выигрывающих от этой помощи гораздо сильнее. Патриотизм, таким образом, — это преобразование антропологического, этнического и культурного субстрата своей страны за одно поколение — беспрецедентный феномен в истории Франции. Вторая причина — из–за низкой рождаемости коренные французы больше не могут породить новое поколение. Следовательно, нужны иммигранты. Действительно, потрясающая софистика: почему бы просто не принять меры по увеличению рождаемости коренных французов? Ну, потому что поддержка рождаемости считается политическим и идеологическим грехом. Так давайте рассмотрим реальные причины потворства иммиграции. Первая из них психолого–идеологическая, а вторая лежит в сфере политики.

Первая причина: левые сторонники иммиграции, а также идущие по их стопам исполненные чувства вины правые идеологически и морально страдают от своего рода двойного комплекса: ксенофилии и этномазохизма — идеализации африканцев и азиатов и ненависти к своим корням. Это напоминает синдромы, свойственные антибуржуазной марксистской буржуазии, антиклерикальным священникам–расстригам и евреям–антисемитам. В применении к левым идеологиям политический психоанализ выявил бы, что эти люди считают «белого человека» в действительности виновным и запятнанным непростительным грехом эксплуатации неевропейских народов при помощи колониализма, расизма и т. д. Потворство иммиграции и теории, развивающие идею мультирасового смешанного сообщества, таким образом, позволяют нам быть прощёнными за наши грехи. Мы должны компенсировать наши ошибки, исчезнув как узнаваемый народ и позволив колонизировать и подавить себя («мы» здесь относится не к левым идеологиям, а к ненавидимым массам коренных европейцев). Один пример: по работе я часто сталкиваюсь с миром шоу–бизнеса. Когда я брал интервью у прекрасной и талантливой актрисы Беатрис Далль, имеющей абсолютно левые и псевдобунтарские взгляды, я спросил: «Почему у вас нет детей?». Она ответила: «От них я растолстею. Но я люблю детей и с радостью бы усыновила нескольких, если смогу». Затем я спросил: «Вы, наверно, хотели бы детей румынского или украинского происхождения?». Её ответ, без комментариев: «Нет, не хочу усыновлять европейских детей. Только цветных, из Африки или Азии». Какой интересный психоаналитический случай: возможно ли, что этномазохизм и ксенофилия левых основаны на расовой одержимости?

Вторая причина потворства иммиграции связана с политическими и демографическими планами. Благодаря официальной статистике натурализации, гражданству по праву рождения и слабым законам об иммиграции постоянно растёт количество избирателей–иммигрантов. Подавляющее большинство этих людей будет голосовать за социалистические партии и крайне левых, которых они считают «защитниками», в то время как коренной французский рабочий класс — традиционный электорат левых — отвернётся от них и проголосует за «Национальный фронт». План очень прост: увеличить количество избирателей–иммигрантов и упростить для них процедуру голосования, автоматически внеся их в избирательные списки (это был добровольный «гражданский» процесс). Это краткосрочный план, но он эффективно служит карьерным интересам левых и крайне левых политиков — сохранению большинства голосов ради сохранения власти. По демографическим причинам правые избиратели долго будут меньшинством. Если наш народ недостаточно хорош — говорит эта логика, — давайте заменим его другим.

Национальное предпочтение: понятие, противоречащее само себе

Споры на тему «национального предпочтения» похожи на споры о лох–несском чудовище: в центре нечто, быстро выходящее из поля зрения. Так называемые левые и правые республиканцы считают национальное предпочтение фашистской и дискриминирующей идеей. Муниципалитеты, выдававшие субсидии парам французского происхождения, считаются вне закона, как и благотворительные организации, помогающие лишь гражданам Франции. Однако, согласно французской Конституции, национальное предпочтение регулирует работу в публичной, гражданской и военной администрации. Значит, Конституция сама по себе фашистская и дискриминирующая: почему же её не реформируют немедленно?

Всё международное право основано на понятии национального предпочтения. Оно применимо ко всем странам мира, систематически ставящих своих граждан выше прочих, особенно в вопросе трудоустройства. Значит, все страны, кроме Франции — фашистские, как и законы о национальном предпочтении, прошедшие через парламент «Народного фронта»[149] Леона Блюма[150]!

На самом деле и противники, и сторонники идеи национального предпочтения являются жертвами политического понятия, несущего в себе противоречие. Эгалитарная идеология признает одновременно понятия нации и отсутствия дискриминации, принадлежности и отсутствия исключения. Чтобы одновременно следовать путем индивидуализма и универсализма до самого конца, правящая идеология должна в итоге принести в жертву дорогие для неё понятия нации и гражданства. Все мы — «граждане мира», но не отдельного государства: цель ясна. Сама идея нации (и гражданства) уже не имеет смысла. В некоторой степени то же касается и идеи государства.

Разве левые и крайне левые, эти великие враги национального предпочтения, не понимают, что разрушают саму связь с национальным государством и угрожают собственным доктринам, касающимся государственного экономического вмешательства? Разве они не понимают, что неявно смыкаются с ультралиберализмом, основанным на вере в то, что граждан нет, а есть лишь отдельные атомы — бесплотные экономические субъекты без каких–либо корней? Самые глупые левые в мире, несмотря на все доказательства, игнорируют тот факт, что отвержение национального предпочтения является центральной догмой ультралиберализма. Они никогда не читали Милтона Фридмана[151].

Демонизация национального предпочтения на самом деле является остатком марксистской идеи пролетарского интернационализма, ещё на начальных этапах заброшенной строителями коммунизма по причине её утопичности.

В споре о национальном предпочтении возникают подавленные понятия. Это вопрос политического психоанализа. «Национальный фронт» первым привлек внимание к нему, сформулировав противоречие на семантическом уровне. «Фронт» прояснил подразумевавшуюся в республиканской идеологии концепцию, заставившую «республиканцев» понять, что она несовместима с их собственными эгалитарными и индивидуалистическими догмами. Самоуверенные защитники политкорректности попались в идеологическую ловушку: борьба с идеей национального предпочтения параллельно с защитой «гражданства» (или любовь к французскому патриотизму и идее Франции) — крайне сложный акробатический трюк. С другой стороны, левых заставляют признаться в тайных мыслях: сенегальцы имеют все права во Франции, но француз в Сенегале бесправен. Это презрение здравого смысла не может продолжаться долго.

Привлекая внимание к проблеме национального предпочтения, «Национальный фронт» и сам не избежал непоследовательности: благодаря законам о натурализации, демографическим тенденциям и иммиграции те, кто считается «иностранцами», уже законные французы по паспорту — это относится к большинству молодых североафриканцев и чернокожих.

Этническое предпочтение: археофутуристическое понятие

Североафриканцы и чернокожие во Франции, ставшие законными «французами», резко перестали пользоваться категорией национальности. Они, сами того не зная, являются археофутуристами, применяющими этнические категории. Они говорят о «галлах», «белых сырках» и «сынах Хлодвига[152]», имея в виду коренных французов. Какая пропасть между официальной идеологией эгалитарной натурализации и социальной реальностью…

Дилемма, стоящая перед «Фронтом», состоит в том, что, требуемое «национальное предпочтение» уже распространяется на большую часть иммигрантской молодёжи. Это серьёзная проблема. Очень сложно спорить с тем, что понятие «французской национальности» просто исчезает.

Каково же решение? Господствующая идеология и её система заражены противоречиями — бомбами с часовым механизмом. Проблему решит будущее столкновение, а не идеологи системы. Тогда будет необходимо прояснить суть дела и отвергнуть идею национального, выбрав вместо неё глобальный индивидуалистический и космополитический взгляд — логический исход всех эгалитарных идеологий, начиная с иудеохристианства и Французской революции — или явно принять принцип этнического предпочтения. Он будет основываться не на формальной и законной принадлежности человека к данному национальному государству, а на его участии в этнокультурном сообществе. Сейчас мы движемся в тумане компромиссов и обманов. Однако я уверен, что вскоре всё станет куда яснее.

Ещё один момент: происхождение слова «нация» полностью игнорируется левыми. Латинский корень этого термина обозначает «группу людей одной породы» — «этнос» по–гречески.

Революционные принципы вражды и дружбы: критика Карла Шмитта (I)

Основная идея Карла Шмитта такова: сущность политики состоит в определении врагов, а не в либеральной идее автократического и мирного управления государством. Он прав лишь наполовину. Как отмечают некоторые его противники, также противостоящие либерализму, сущность политики также состоит в определении друзей — товарищей по борьбе. Марксисты это хорошо понимали, не пытаясь сказать прямо. Вместо этого они сформулировали утопическое и ошибочное понятие «товарища», ограниченного «товарищем по классу». Однако это ложная абстрактная идея без всякой антропологической основы, подобно концепции «гражданина», сформулированной во время Французской революции.

Разумно предположить, что политическая сила, партия или движение не добьется своих целей, если разногласия её членов (будь они чисто идеологические или движимые личными амбициями) будут сильнее их желания бороться против общего врага. Однако для консолидации партии внешней вражды не хватит: в ней должна существовать бескорыстная дружба и общие взгляды.

Недостаточно борьбы против общего врага. Должно также существовать подлинное единство ценностей, основанное на чисто позитивных чувствах. Товарищ — это не просто союзник по борьбе. Без товарищества любой коварный враг может разрушить партию.

Внутренняя дружба должна быть не слабее внешней вражды. Люди могут ненавидеть общего врага без этой антипатии друг к другу. Ленин писал: «Давайте объединяться — сведем счёты потом». «Потом» означает «когда захватим власть».

Дружба и вражда находятся в тонких диалектических отношениях. Политическое движение может надеяться на успех, если его внутренние споры не выходят наружу, ведь именно взаимная дружба его членов не дает разногласиям превратиться в публичные открытые конфликты. Троцкисты и ленинисты дождались захвата власти, и только после этого их пути трагически разошлись благодаря Сталину — наследнику ленинистского направления большевизма.

Внутренние раздоры всегда должны исчезать, если есть внешние. Другими словами, единство политического движения не может основываться только на внешней вражде, как предлагал Шмитт. Это механистический взгляд на вещи. Партия может добиться единства только благодаря взаимной дружбе её членов, общим ценностям, превосходящим любые доктринальные или тактические разногласия между ними.

Шмитт прав, отходя от либерального взгляда на политику как нейтральное «управление» государством. Однако, ограничивая сущность политики определением врага, он не идет до конца и забывает о другом важнейшем положении. Его определению политики не хватает позитивного измерения, духовного и антропологического. Сущность политики также подразумевает определение своего народа и его составляющих. Она подразумевает ответ на вопрос: почему мы боремся — за какие ценности? Это утвердительный взгляд на политику: конструктивный, органический и устремлённый в будущее, а не чисто критический и механистичный. Политика это не футбольный матч: нужно не просто победить команду противника, но и создать позитивный проект. Помимо либерализма, путающего политику с управлением, и школы Шмитта, ограничивающего её определением врага, существует третий путь, который я постараюсь описать в следующей главе.

Какова сущность политики? Критика Карла Шмитта (II)

Идея Карла Шмитта, касающаяся «определения врага», очень важна. Её обязательно нужно интегрировать в общее определение политики: она составляет её сущность — ось и фундамент.

Сущность политики можно определить как формирование и исполнение судьбы народа. Сюда входит враждебность к врагу, а также волевое мышление по проекту цивилизации. Я думаю, что сущность политики помогла бы сформулировать ницшеанская концепция «воли к власти» (в плане исторического развития, а не простого разжигания войн).

Сегодня мы видим смерть политики. Политики просто воюют за видимость власти, а никакого конкретного проекта нет. Политические власти бессильны не из–за влияния на финансовые и экономические механизмы, а потому что они не имеют воли для определения судьбы своего народа — у них отсутствует исторический взгляд. Последним политиком во Франции был де Голль.

Сущность политики, выражающая качества, которыми должен обладать всякий подлинный глава государства, эстетична и архитектурна по своей природе: она содержит долгосрочный проект коллективного будущего. Настоящий политик — художник, создатель проектов, скульптор истории. Он может немедленно ответить на вопросы: кто входит в мой народ и каковы их ценности? Кто его враги и как нам бороться с ними? И наконец: какую судьбу следует избрать для достижения власти и оставления следа в истории?

Сущность политики относится к историческому развитию. Она состоит в построении цивилизации, начиная с народа.

Либералы, путающие политику с управлением, и Карл Шмитт, ограничивающий её определением врага, сводят политику до уровня экономики с её жалкими правилами управления и конкуренции.

Предложенная мной идея сущности политики архаична. Фараонов называли «архитекторами Египта». Мое предложение для будущего — археофутуризм.

Роль секса в идеологическом и политическом подавлении — как насчёт проституции?

Интересно следить за тем, как увеличение табу и запретов в области политического и идеологического выражения идет рука об руку с крахом сексуальных табу. Порнография (виртуальный секс, в котором не участвуешь непосредственно) служит предохранительным клапаном. Это как бы театральное представление — видимость из папье–маше. Людям можно потреблять материал класса X во всех видах СМИ, если они думают правильно. «Сиськи по телевизору», но никаких отклоняющихся идей. Цензура пропускает безопасные темы, уделяя внимание более важным. Можно запускать руку в банку с печеньем, но режим критиковать нельзя.

После этого любое преследование порнографии было бы глупо. Сильнее всего по секс–индустрии ударила бы легализация борделей с медицинскими осмотрами и обязательным использованием презервативов. Виртуальный секс был бы вытеснен реальным.

Государственный или зарегистрированный частный бордель — не так важно. Вот ещё одна архаическая идея: вновь открыть бордели с медицинским контролем.

Организованная, легальная проституция — лучший способ направления отклоняющихся сексуальных энергий, подавления сутенерства и всех видов преступности, связанной с неконтролируемой проституцией. Все древние цивилизации знали это.

Не следует презирать женщин, торгующих телом — куда более достойны презрения политики, наживающиеся на выставляемой напоказ ложной любви. Проститутка — такой же пролетарий, как все прочие: она продаёт свою работу тому, кто дороже заплатит, но не продаёт свою душу. Разве не лучше будет снова легализовать и начать контролировать старейшую профессию в мире? Государство снова станет сутенером, но это лучше, чем быть дилером — ведь государство облагает налогом алкоголь, табак и бензин, куда быстрее ведущие к смерти. В организованных и контролируемых борделях люди не сталкиваются с реальным риском — даже с риском подхватить венерическое заболевание.

Пока что общество не может принять такое решение, ибо оно пуританское в самой сущности своей вседозволенности.

Неверные теории о наркотиках

По сравнению с алкоголем и табаком или ненатуральной химической едой наркотики очень ограниченно влияют на народное здоровье (каждый год во Франции 10000 человек кончают жизнь самоубийством, куда меньше погибших в автокатастрофах, но лишь 600 умирают от передозировки). Важно то, что на глобальном уровне наркотики кормят мафиозные группировки, создавая им немалый денежный оборот. Благодаря коррупции они способны побеждать государства по всему миру и спонсировать террористические группы. Наркотики создают преступность в обществе. Так что проблема наркотиков является политической и социальной, а не медицинской.

Наркотики также поднимают неприятный вопрос для защитников окружающей среды, как известно, защищающих употребление лёгких наркотиков: в таких странах, как Марокко и Колумбия, 60% лесов были уничтожены для посадки плантаций конопли.

Массовое употребление наркотиков среди молодёжи, начавшееся в 1960–е, можно считать поиском искусственного рая в мире разочарования — способом создания чувства тёплых отношений в мире без подлинных живых сообществ. Именно об этом синдроме Золя говорит в «Западне»[153], описывая рабочий класс XIX века, находящий убежище в абсенте.

Людям нужно перестать жалеть наркоманов, как и некоторые страны третьего мира, объятые гражданской войной и бедностью: наркоманы сами отвечают за свою судьбу — давайте отдавать им должное. Хватит желать мира во всем мире.

Что до вопроса, принимал ли я когда–нибудь наркотики сам, должен ответить: конечно, да. Я пробовал их все, даже худшие из них: VDA, варево из берёзовой коры, обработанной ацетилсалициловой кислотой, экстрагированной из сассапарили — базовым ингредиентом обычного аспирина, известного сибирякам с незапамятных времён. Там, в районе Верховянска, местные называют его «водочка», что значит «сверхводка»[154]. Дорожка кокаина — это пастеризованное молоко по сравнению со 100 граммами этой голубоватой жидкости. Водочка убивает…

Система пытается сделать наркотики роскошными, крутыми и модными. В конце концов, всё это происходит с конца Первой мировой войны, когда кокаин вошел в моду в некоторых темных буржуазных кругах. Всё это подразумевается, не проговариваясь открыто: членам музыкальных групп можно пить, а звёздам шоу–бизнеса, сливкам общества и политикам (принадлежащим к одному миру) — нюхать кокаин, пока они не сожгут себе носы. Наркотрафику дали возможность процветать там, куда не дотягивается закон, чтобы у нас всё было мирно; затем, время от времени, предпринимаются некоторые экстренные меры. Столь коварно скрытый посыл заключается в том, что никогда не принимавший никаких наркотиков человек считается немного чудаковатым — кем–то вроде девственника.

Необычайно ловко манипулируя СМИ, господствующая идеология старается как способствовать распространению наркотиков, например, открыто демонстрируя терпимость к героиновым наркоманам, так и оказывать некоторое давление — неэффективное и лицемерное.

Большинство людей, говорящих о наркотиках, будь то для их осуждения или лицемерной защиты «лёгких наркотиков», мало знают о сути дела. Может быть, они раз–два пыхнули плохой травы, занюхали полдорожки кокаина с сахарной пудрой (за который заплатили в пять раз больше, чем обычно) или проглотили поддельную таблетку экстази на какой–то псевдорэйвовой вечеринке. И, в конце концов, их вставило от рома с колой…

Легализация лёгких наркотиков дала бы государству целый ряд преимуществ: дополнительный источник налогов (подобный табаку и алкоголю) для компенсации постоянного недостатка денег и удар по торговцам коноплёй и гашишем, должный ограничить преступность, связанную с ними. Однако правые умники — от Паскуа[155] до Мадлена, — глупо желавшие показаться современными и привлечь молодёжь подобными предложениями, забывают, что легализация конопли заставит дилеров сосредоточиться на тяжёлых наркотиках. Таким образом, мы получим рост потребления и легальной конопли, и нелегальных тяжёлых веществ, а также рост преступности и увеличение связанного с ней денежного оборота (грамм кокаина стоит около 800 франков — почти как плутоний).

Для политиков некоторых стран действительно было бы прибыльно увеличить международный трафик тяжёлых наркотиков: это важный источник финансов.

Другой интересный факт, который не осмеливаются упоминать (в особенности журналисты): медийные и политические элиты или псевдоэлиты массово употребляют наркотики (в частности, коноплю и кокаин) как во Франции, так и в США. Таким образом, глобальная стратегия очень лицемерна: организованы намеренно неэффективные формы преследования. Крупных фигур, стоящих за торговлей наркотиками, никогда не ловят — в рамках «чрезвычайных мер» только проводят периодические задержания или освещают захват какого–нибудь мелкого дельца, выставляемого козлом отпущения. С другой стороны, нам показывают смехотворные военные операции с поддержкой армии в какой–нибудь бедной стране, где выращивают незаконные растения.

На уровне планеты отлично видно, что некая воля дает доходному наркобизнесу процветать и управляет им. Система хочет не подавить наркотрафик, а лишь ограничить его и наживаться за его счёт; так, на рынке появляются новые синтетические вещества, которые дешевле, эффективнее и более конкретно действуют на мозг, чем природные вещества растительного происхождения. В будущем это станет новой проблемой.

Теория трёх уровней

В «Идеологическом словаре»[156], написанном мной больше десяти лет назад, я выделил три уровня политического восприятия: первый — «мировоззрение», глобальный взгляд, включающий в себя идею цивилизации как цель и некоторые общие ценности; второй — «идеология», состоящий из открытой формулировки этого мировоззрения и его применения в обществе; третий — «доктрина», просто описывающий используемые тактики.

Умение организовывать революционные движения заключается в понимании того, как действовать на этих трёх уровнях.

Споры между «язычниками» и «христианскими традиционалистами» вторичны, как и препирания романтизирующих Францию и романтизирующих всю Европу целиком. Для имеющих революционные амбиции крайне важен первый уровень — мировоззрение. С второстепенными проблемами можно разобраться позже.

Иммиграция и европейская демократия

Всё более ощутимое присутствие в Европе ислама и растущее влияние афро–азиатских культурных традиций на нашем континенте — последствия неограниченной иммиграции — угрожают демократии.

Руководствуясь альтруизмом, «они» думают, что образование, разум и «республиканский» дух победят древние культурные традиции иммигрантов. Это ошибка суждения Режи Дебре[157]. Она основана на принятом рациональным оптимизмом Просвещения мифе добровольного образования и врождённой мудрости. Напротив, достоинства демократии ограничены этнокультурной сферой Европы: они вовсе не универсальны и не врожденны. По самой своей природе демократия очень хрупка: её греческие основатели быстро её утратили, как и Римская республика. Исландия — единственное место, хранящее свою демократическую систему более 900 лет. Демократии угрожают социальная слабость и претензии общественного мнения, состоящего не из мнения общества, а из мнения активных меньшинств, а также действия судей, желающих попрать общую волю и скорректировать её законы (что демонстрируется высокомерием Конституционного совета Франции[158]). Всё даже проще — демократии угрожает установление «культуры повседневного поведения», подразумевающей подчинение манипуляции со стороны замысловатых органов управления.

В этом случае общество действительно может перестать быть демократическим и потерять способность обеспечивать свободу и благополучие своих граждан, даже если институты формально остались демократическими. Достаточно лишь повторения, терпимости и легитимизации подавляющих социальных явлений, возможное и без их легализации.

Культура «детей иммигрантов», столь почитаемая СМИ, получает всё большее общественное признание, утверждая в то же время совершенно антидемократические ценности. «Чёрная и североафриканская культура» и поведение её приверженцев, усиленное пропагандой в виде рэп–музыки, распространяют мысли и чувства, явно контрастирующие с открытыми убеждениями поддерживающих их политкорректных элит: шовинизм, бандитская культура, агрессивный племенной строй, расовый взгляд на общество, дух гетто, презрение к женщине, культ бандитских лидеров, прославление грубой силы, отвержение всякой социальной ответственности, апология нарушения законов, полное презрение к Франции и «нации» и т. д. Новая «культура гетто» продвигает среди молодёжи — а значит, и среди будущих поколений — общественные и политические ценности, полностью противостоящие «республиканским». Верить, что «образованием» и «убеждением» можно даровать чувство «гражданской ответственности» людям, полностью сформированным вышеупомянутыми ценностями и формами поведения, вновь означает веру в чудеса — старческую болезнь западной идеологии.

Настоящий парадокс заключается в том, что самозваные демократии поддерживают и оправдывают подобный растущий социальный примитивизм. Такого рода иллюзия основана на господствующих идеологиях, которые из–за своей самоуверенности более не способны анализировать реальность.

Если текущие демографические и иммиграционные тенденции будут продолжаться, распространившись на афро–азиатские группы населения, а ислам продолжит набирать влияние, явно нацеливаясь на исламизацию большей части населения (чего почти никто не понимает), будущее демократии окажется под угрозой. Постепенно общество примет авторитарные, фанатические, антисекулярные и антигражданские ценности, а последней каплей станет мультирасизм — скрытая гражданская война между сообществами.

Некоторые левые всё это хорошо понимают, но признать это — значит признать собственные противоречия и интеллектуальную слабость. Что более важно, это означает противоречие мультирасовой догме. Руководствуясь бессознательным расизмом, левые сторонники ассимиляции считают всех людей нейтральными и послушными атомами, игнорируя их происхождение. Они не понимают, что даже после многих поколений этническое прошлое остаётся своего рода антропологическим атавизмом. Эти лишённые раскаяния индивидуалисты не понимают, что хоть образование может повлиять на отдельного индивида, оно никогда не изменит ценности этнических и религиозных сообществ, массово возникающих на европейской земле. «Демократов» ждёт резкое пробуждение.

В рамках европейской традиции демократия — правление принятого порядка, которое можно было также назвать номократией или правлением общего права, — может выстоять только в том случае, если граждане будут разделять одну общую и почти врожденную унаследованную точку зрения.

Возможно, нам понадобится перерыв на авторитаризм.