Археофутуризм. Мир после катастрофы: европейский взгляд.

Две идеи для эпохи кризиса: прогресс и рост

Идея «прогресса», очевидно, умирает, даже если продолжается экономический рост. Однако никто не делает из этого правильных выводов. Люди больше не верят, что «завтра будет лучше, чем сегодня, а сегодня лучше, чем вчера» благодаря технологическим и научным открытиям, а также предполагаемому образованию и моральному развитию человечества — догме Огюста Конта[159] и французских позитивистов — а также распространению «демократии». Всё больше фактов указывает на то, что этот «рост», это скромное издевательство, на самом деле не приводит к объективному росту благосостояния. Спад секулярной эсхатологии, унаследованной от христианского мессианства, сильно ударил по эгалитарному мировоззрению, разрушив саму философию истории, на которой он основан.

Некоторые считают, что в данном случае нам дана некая возможность, что мы входим в эпоху ясности и мудрости. Почему, спрашивают они, должен миф о прогрессе вставать на пути реальных улучшений и более разумных форм прогресса? Почему он должен мешать достижению равенства? Эти возражения, часто слышные от «новых левых»[160], ошибочны: ведь прогрессивизм, этот столп эгалитаризма и одно из основных его выражений, некогда был всеобщей верой и частью его секулярной религии. С коллективной идеей нельзя поиграться, как с экономическим планом. Лишенная своей квазирелигиозной основы — веры в историческую необходимость прогресса — современная цивилизация начала рушиться. Однако, конечно, нефтяному танкеру с остановившимся мотором придется ещё какое–то время двигаться по инерции, прежде чем он налетит на скалы…

Историцизм против прогрессивизма

Нужно задать себе вопрос: чем можно заменить «прогрессивизм»?

Неспособность либерального капитализма достичь справедливости и всеобщего благоденствия, а также крах коммунистической мечты, добивавшейся того же, расчистили место третьему пути. Попытки двигаться в этом направлении совершали различные авторитарные режимы по всему миру — все потерпели неудачу, и не похоже, что у фундаментальных теократий что–то получится. Как бы то ни было, эту альтернативу прогрессу можно основывать только на неэгалитарных парадигмах, не прибегая к сведению человечества до homo oeconomicus[161]. Однако глобальная интеллигенция, по–прежнему ностальгирующая по прогрессивизму и одурманенная господствующей мыслью — обременительной утопией эгалитаризма — не готова на серьёзное восприятие перспективы сменить курс. Она скорее припадает к мумии мёртвой идеи и ведёт себя, как будто ничего не произошло.

Между тем возник не объединённый и вскормленный историей мир — линейный и автоматический результат прогресса — а хаотичный и многополярный, находящийся в процессе глобализации посредством рынков и телекоммуникаций; мир, взорвавшийся, но скреплённый воедино, беспорядочный лабиринт, который будет всё сильнее нагружаться историей и «историями». Уходящая вниз линия прогресса, которая должна была привести к искупительной эсхатологии небесного конца истории, сменилась петляющим, непредсказуемым и таинственным потоком той же самой жизни.

Крах парадигмы «экономического развития»

Происходит интеллектуальная революция: люди начинают понимать (не пытаясь пока заявить об этом открыто), что старая парадигма, говорившая о том, что «жизнь человечества как на индивидуальном, так и на коллективном уровне становится всё лучше и лучше благодаря науке, распространению демократии и эгалитарному личному освобождению», просто лжёт.

Эта эпоха подошла к концу. Иллюзии прошли. Это развитие (некоторыми, например Иваном Илличем[162], уже оспоренное) продлилось всего лишь век. Сегодня пагубное влияние массовых технологий начало проявляться: новые устойчивые вирусы, вредная искусственная еда, сокращение доступной земли и спад производства в мировом сельском хозяйстве, быстрое и повсеместное ухудшение окружающей среды, разработка оружия массового поражения вдобавок к атомной бомбе и т. д. — не говоря уже о том факте, что для технологии начинается эпоха барокко. Все великие и важнейшие изобретения уже были сделаны к концу 1950–х. Более поздние улучшения заключаются скорее не в конкретных плюсах, а в дополнительном малополезном совершенствовании — последние штрихи на картине. Интернет произведет меньший эффект, чем телеграф или телефон — он всего лишь улучшает существующую систему всемирной коммуникации. Технологическая наука подчиняется энергетическому закону 80–20: сначала нужно 20 единиц энергии для производства 80 единиц мощности, но затем для производства 20 единиц мощности уже нужно 80 единиц энергии.

Мне могут возразить: «Разве вы не пессимистически преувеличиваете негативные последствия глобального прогресса и роста?».

Ответом будет «нет». Противореча широко распространённым суждениям французского интеллектуала Жака Аттали, человечество в целом ничего не приобретает от явлений, подобных экономическому буму в Азии: ведь старым индустриальным странам придётся многим поступиться из–за увеличения конкуренции. В любом случае, этот рост будет недолгим. Им всё сложнее управлять, он окажет эффект на окружающую среду и вызовет серьёзные социально–политические и стратегические проблемы. Сама катастрофа, а не воля правительств изменит современную экономическую систему.

Немногие позитивные эффекты глобального экономического роста мимолетны и хрупки, но обременены важными последствиями.

В условиях глобального распространения технологической науки каждый шаг вперёд подразумевает шаг назад. Поэтому продолжительность жизни растёт (хотя во многих странах и стоит на месте, если не падает), но значит ли это, что люди живут в гармонии и меньше волнуются? Возникает всё больше средств массового уничтожения — ядерные, бактериологические, генетические бомбы. Сельское хозяйство развивается, но, в конце концов, разросшемуся из–за падения смертности человечеству угрожает возвращение голода. Мы столкнёмся с выветриванием почвы, истреблением влажных тропических лесов, уменьшением пахотной земли и истощением рыбных запасов.

Понадобится двадцать или тридцать лет, чтобы проявились разрушительные последствия роста, но после обманчивой фазы улучшения уровня жизни (которая уже подходит к концу) они ударят во всю силу. Увеличение производства и торговли приведёт к новым формам сотрудничества, но и усилит возможность конфликта и выражения националистического шовинизма, породив повсеместный отпор религиозного фанатизма. Весь мир связывается сетью коммуникаций, но в то же время одиночество поражает людей и отчаяние укореняется в сообществах.

70% человечества живет в городах и пользуется современными технологиями, но это означает (особенно на Юге) жизнь в адских условиях — выгребных ямах насилия и хаоса. Немногие знают, что сейчас больше народа живёт в бедности и нищете, чем до промышленной революции (с учётом изменившегося количества жителей Земли). Здравоохранение улучшилось, но это привело к демографическому буму и сделало новые вирусные заболевания, переносимые иммигрантами, более устойчивыми. Глобальный уровень энергопотребления растёт, а окружающей среде всё хуже, возникает угроза её полного уничтожения. Африканские и бразильские фермеры теперь обрабатывают землю машинами, но уничтожают леса, облегчая тем самым опустынивание и будущий голод. Другими словами, после периода покоя прогресс, рост и неконтролируемое распространение технологической науки дают противоположный эффект, порождая мир, куда более жестокий, чем тот, который хотели преобразовывать и улучшать.

Объявленная смерть глобального экономического развития

Нужно поговорить о серьёзном возражении: о том, что мы не можем запретить бедным и «развивающимся» странам идти по пути индустриализации в попытке обогащения всеми доступными способами и следования стопами Запада и «глобальной религии роста ВВП». Ведь какая это была бы несправедливость…

Не заблуждайтесь: исторические мечты и надежды основаны не на морали, а на физических пределах. Сама логика катастрофы ограничивает стремление южных стран «развиваться». Эти страны, особенно азиатские, ещё не разочаровались в прогрессе. Догоняя Запад в этом отношении, они мыслят позитивистски и привязаны к эгалитарному универсализму, который только что открыли. Они желают подражать Северу и забрать свою долю пирога. Увы, слишком поздно. Азиатский финансовый кризис — это знак будущих бед. Планета и всё человечество не выдержат, если все страны Азии и Африки достигнут уровня индустриально–технического развития северных стран. Верить в это — значит верить в чудеса, что так типично для универсализма. Массовая индустриализация «развивающихся стран», скорее всего, физически невозможна из–за истощения ресурсов и разрушения экосистем. Пророчества Римского клуба[163], без сомнения, исполнятся не позднее, чем через 50 лет.

Уже в 1960–х некоторые африканцы (например, Кредо Мутва[164] в Южной Африке) утверждали, что доколониальные племенные сообщества — маленькие, разрозненные и демографически стабильные — куда привлекательнее современных африканских обществ, находящихся в ужасном состоянии из–за неумелой имитации и применения европейской модели, совершенно им чуждой. В конце концов, зачем всем хотеть полететь на Марс, путешествовать на поездах со скоростью 500 км/ч, летать на сверхзвуковых реактивных самолетах, доживать до ста лет, используя трансплантаты и антибиотики, болтать по Сети, смотреть сериалы по телевизору и т. д.? Эта лихорадка поражает лишь определённые народы и группы, она не распространяется на всё человечество.

Если произойдут радикальные перемены, даже в Европе и США, большая часть населения не сможет жить согласно старому индустриально–техническому укладу. Однако нужно сказать и о другом возражении технократов: можно контролировать вредные эффекты технологии, можно бороться с загрязнением и находить новые ресурсы, если на то есть общее согласие и воля.

Всё это очень оптимистичные, но пустые разговоры: такого никогда не будет. Система действует логично и последовательно, она не будет изменять себе. Она совершенно непослушна и её нужно преобразовать.

С другой стороны, в хаосе утвердится новая система. Мы должны конкретно подойти к проблеме и прекратить мечтать, опираясь на интеллектуальный онанизм мнимых экспертов. Ни одной из резолюций саммитов в Рио и Токио не было уделено должное внимание. Природа, которую мы желали подавить и контролировать во всех её молекулярных и вирусных формах — сама Земля, — после периода молчания теперь наносит жестокий ответный удар. Коллективная уверенность уступает место сомнениям и разочарованию. Возникает новый вид нигилизма, крайне опасный из–за своей отчаянности, не имеющий ничего общего с философией упадка и реакционными пророками декаданса, воплощающими лишь иную сторону догмы прогресса — привязанность к прошлому. Сейчас на сцену выйдут философии катастроф. Нам угрожает неясность, бросающая свою страшную тень на саму науку технологии, которую мы считали предсказуемой и управляемой. Хайдеггер был прав в споре с Гуссерлем[165] и рационалистами — лучше всего в качестве аллегории подходит еврейский голем.

По направлению к «расколу цивилизации»

Какие новые идеологии или формы социальной, политической и экономической организации могли бы заменить борьбу за прогресс и индивидуализм? Вернемся ли мы к теократии, как позволяет предположить пример многих исламских стран? Во–первых, нужно отметить, что непрогрессивные идеологии, отвергающие эгалитаризм, не обязательно несправедливы, циничны и порождают тиранию. Именно эгалитаристы, сознающие провал своих планов по достижению справедливости и гуманизма, хотели бы демонизировать своих врагов. Новое неэгалитарное мировоззрение должно быть конкретно человеколюбивым, а не идеалистически гуманным (как эгалитаризм). Этот конец прогрессивизма, также явно соответствует гегельянскому рациональному идеализму. Неумеренные, иррациональные, антинаучные и антииндустриальные идеологии уже спонтанно распространяются по всему миру — этого и боялись подписанты «Гейдельберского воззвания»[166].

Нам, однако, нужно сопротивляться искушению поверить в то, что промышленные культуры исчезнут и будут заменены магическими.

Технологическая наука продолжит существовать и развиваться, приобретая новое значение и прекращая зависеть от старого идеала. Глобальный экономический рост скоро натолкнётся на объективные преграды. Идеал прогрессивизма — распространение научно–технической потребительской культуры на 10 миллиардов человек — невозможен физически. Когда эта мечта пройдёт, появится новая. Согласно тщательно проработанному мною сценарию (куда более реалистичному, чем бесконечный повсеместный экономический рост в контексте мирового государства, управляемого ООН, или фрагментированной планеты) будут сосуществовать следующие три явления: глобализация, конец этатизма и повсеместный крах цивилизации (всё это придет само по себе, а не будет кем–то «выбрано»). Люди, сохраняющие научно–технический и промышленный уклад жизни (движимые, однако, вовсе не нашими современными ценностями), будут сосуществовать с людьми, вернувшимися в традиционные общества, возможно, основанные на магии, иррациональные, религиозные, пасторальные и неоархаические, потребляющие мало энергии и товаров, и слабо загрязняющие окружающую среду.

Традиционные экономики не являются «недоразвитыми»

Прогрессивные мыслители возразят, что моё предложение подразумевает организацию своего рода добровольной недоразвитости, при котором одарённые люди будут потреблять доступные ресурсы, а неодарённые — прозябать в нищете.

Эта идея недоразвитости глупа и несправедлива: она была создана прогрессивизмом для обоснования того положения, что промышленный уклад является единственным подлинно человеческим и допустимым. Но традиционные сельские общества, не основанные на технологии, вовсе не являются варварскими и «недоразвитыми». Согласно неэгалитарному и органическому мировоззрению, существуют многие «оси развития», а не одна. Подлинная «недоразвитость» — настоящее варварство — вызвана прогрессивизмом: представьте себе все жертвы промышленного уклада, ради мечты отбросившего традиционные общества с низкой демографической динамикой ради перенаселенных мегаполисов южных стран — сущего городского ада. Помимо этого, члены традиционных сообществ, где в обороте находится мало денег, не «беднее» и не богаче нью–йоркцев и парижан со всеми их современными удобствами, пусть даже у них не столь хорошее здравоохранение и ниже продолжительность жизни. Стоит также отметить, что общественно–экономический раскол, который, скорее всего, произойдёт в XXI веке, не будет спланирован намеренно, а скорее станет последствием катастрофы и хаотического краха нынешней системы.

Но как же можно заставить сосуществовать разные типы общества? Разве оказавшиеся снизу не захотят подражать оказавшимся сверху и «развиваться»? Необязательно: с одной стороны, безуспешная попытка глобального расширения промышленного общества и технологической науки останется в памяти людей «тёмными веками» (как воспринимается сегодня коммунизм); а с другой стороны, эти неотрадиционные сообщества будут пронизаны сильными иррациональными или религиозными идеологиями, контролирующими жизнь. Сохранившие научно–технический уклад вполне смогут остаться частью глобальной экономической системы — не столь всеобъемлющей в объемах производства и торговли, зато меньше загрязняющей окружающую среду. Это меньшинство будет движимо не эсхатологией прогресса, а порождённой волей необходимостью.

Научно–техническая экономика возможна только в неэгалитарном и неуниверсалистском мире

После неизбежной катастрофы, которая ознаменует собой начало XXI века после окончания глупых праздников по поводу наступления 2000 года, нужно будет прагматично спланировать новую мировую экономику: духовно свободную от всех утопий и невозможных идеалов, от воли к подавлению или колонизации той части человечества, которая вернулась к неотрадиционным обществам. Господствующее мировоззрение больше не будет прогрессивно–идеалистическим — оно будет основано на реалистическом, конкретном, адаптируемом и непредсказуемом взгляде на реальность, природу и человека. Волюнтаризм, идеология конкретного и возможного, противостоит идеализму современной глобальной цивилизации, основанном на абстракции недостижимых целей. Научно–технические и неоархаические зоны будут разделять общее неэгалитарное и натуралистическое мировоззрение: в первом случае основанное на рационализме, а в последнем — на иррационализме.

Разумеется, многие будут бояться, что смерть идеала прогресса и новый мировой порядок покончат с рациональностью и уничтожат науку и промышленное производство, задержав развитие всего человечества.

Вера в то, что технологическая наука основана на прогрессивном и эгалитарном фундаменте — частое заблуждение. Это не так: конец прогрессивизма и его мечты в глобальное расширение индустриального потребления не подразумевает разрушения технологической науки и обвинения научного духа. Технологическая наука была извращена эгалитарным универсализмом XIX и XX веков, желавшим распространить её влияние на всё доступное пространство.

Те, кто продолжит жить в глобальной научно–технической цивилизации, пусть и ограниченного масштаба, будут движимы уже не потребительским бешенством, универсализмом и повсеместным гедонизмом идеологии прогресса и развития, а иными ценностями.

Это будет не трудно, ведь основы науки и технологии на самом деле неэгалитарны (науки о живой природе), поэтичны и адаптируются самым непредсказуемым образом. Подлинные ученые знают, что открытия совершаются только при устранении прошлых уверенностей. Рациональность для них является средством, а не целью. Эти ученые знают, что открытия никогда не ведут автоматически к качественным улучшениям, что технологические эксперименты подразумевают неожиданное: увеличение рисков, непредсказуемость и смутность будущего. Напротив, в традиционных обществах будущее предсказуемо, потому что ход истории цикличен. Таким образом, в неотрадиционных зонах линейный прогрессивизм уступит место циклическому взгляду на историю, а в научно–технических он будет заменен непредсказуемостью и «ландшафтностью» истории («сферический» и ницшеанский взгляд, развитый Локки и описанный выше). В последнем случае история будет открываться подобно ландшафту: как непредсказуемая последовательность равнин, гор и лесов, неподвластных очевидно рациональному порядку.

Изложенный выше взгляд на историю и судьбу даёт больше свободы, ответственности и ясности тем, кто принял его: им придется строго анализировать подлинную природу реальности и времени, не находясь под властью утопических грёз и сознавая непредсказуемость вещей; им придётся применить свою волю для осуществления своего проекта — упорядочивания человеческого общества таким образом, чтобы оно максимально подчинилось принципу справедливости — признавая человека тем, кем он действительно является, а не тем, кем нам удобнее его считать.

Неоглобальная экономика посткатастрофической эпохи

Нужно ответить ещё на один вопрос: при условии «глобализованности» двухуровневой экономики будущего как нам определить «глобализацию» относительно универсализма? Будут ли эти понятия противостоять друг другу? В общем, да.

Универсализм — это ребяческая концепция, основанная на иллюзии космополитизма. Глобализм, напротив, является практической идеей: сети глобального информирования и обмена существуют, но не затрагивают человечество в целом! Универсализация — это желание механически и количественно расширить один образ жизни — промышленное потребление и жизнь в городах — на всё человечество. Универсальность отлично сочетается со статикой, а эгалитаризм движет ей. Миллиарды человеческих атомов желают жить по единому правилу, установленному рынком. Глобализация, напротив, обозначает собой процесс распространения рынков и компаний по всему миру, интернационализации экономических решений некоторых центральных фигур без нужды в универсализме: глобализация, на самом деле, отлично совместима с идеей, что миллиарды людей по всему миру могут вернуться к традиционному образу жизни. С другой стороны, очень важно, что глобализация также полностью совместима и с созданием полуавтаркических блоков (автаркии больших пространств) континентального уровня на основании разных экономических систем.

После провала экономического прогрессивизма и рыночного универсализма может проявиться (и даже усилиться) глобальная экономика, не желающая распространяться на всё человечество и затрагивающая лишь международное меньшинство. Это весьма вероятный сценарий для последствий катастрофы: ведь нельзя отбрасывать технологическую науку и индустриальную рыночную экономику — они слишком глубоко пустили корни, уже находясь в процессе глобализации. Однако идею универсального расширения индустриального общества на всех придется забыть, потому что она невыполнима по причинам энергопотребления, здравоохранения и окружающей среды. «Неоглобальная» экономика после катастрофы, определённо, будет глобальной, но не универсальной. Присущее этой новой экономической системе неравенство поможет приостановить разрушение окружающей среды и восстановить уже разрушенное благодаря низкому уровню энергопотребления, а также улучшить уровень жизни всех народов.

Не заблуждайтесь: ВВП мировой экономики серьёзно упадет, как сдувающийся воздушный шарик.

Можно возразить, что падение мирового ВВП опустошит имеющиеся финансовые ресурсы и сделает невозможными определенные инвестиции из–за «потери масштаба» (так как индустриальная экономика будет уделом лишь части человечества, рынки и спрос сильно уменьшатся). Говорить так — значит забывать, что новая экономическая система освободится от двух тяжких нош: во–первых, сильно снизив уровень загрязнения, исчезнет огромное количество внешних убытков и необходимость давать деньги в долг «развивающимся странам» (ведь задача развития этих стран тоже пропадёт); во–вторых, снизятся убытки, связанные с социальным обеспечением, так как из–за возвращения неосредневековой экономической модели, основанной на солидарности и близости, исчезнет большая часть современных мощных социальных инвестиций.

Определенно, есть и другое решение: сохранить универсализм и убедить богатые страны снизить уровень жизни и потребления энергии, чтобы сохранить окружающую среду, делиться достатком с бедными и компенсировать индустриализацию «развивающихся стран». Согласно этой практичной и логической перспективе, принятой защитниками окружающей среды, решение состоит в ещё большей эгалитарности, чем прежде…

Это предложение, однако, совершенно идеалистично и неприменимо. Рациональность никогда не играла никакой роли в истории. Можем ли мы представить, чтобы американцы внезапно перестали ездить на машинах и согласились платить удвоенные налоги, чтобы помочь странам Юга? В общем, в случае экономической фрагментации планеты, большие зоны и группы населения в промышленных странах Севера спокойно могли бы перейти к традиционным формам экономики с низким уровнем энергопотребления и собственным производством пищи.

Неэгалитарная экономика

Важно понять, что технологическая наука причинила столько бед потому, что ею двигала эгалитарная идеология универсального прогрессивизма, а не потому, что она внутренне ущербна, как считают правые традиционалисты и догматичные «зелёные». Индустриально–техническая модель рушится под тяжестью разочарования, потому что была запредельно расширена и кокетливо наделена способностью творения всяческих чудес. Однако на самом деле по самой своей природе технологическая наука затрагивает меньшую часть человечества — она потребляет слишком много энергии, чтобы распространяться повсеместно.

Очевидно, благодетели обвинят это утверждение в защите повсеместного исключения. Однако это лишь ещё одна квазирелигиозная идея, вытекающая из редукционистского мышления и веры в моральную легитимность распространения последних новшеств на весь мир.

На самом деле «исключение» неотрадиционных сообществ из научно–технической сферы совпадёт с исключением этой сферы из неотрадиционного мира. Нам следует забыть о предубеждении, согласно которому научно–технические сообщества являются более «развитыми», чем традиционные. Миф о дикарях — это расизм.

Согласно предполагаемому сценарию, неотрадиционные сообщества ни в коем случае не будут более «низшими» или недоразвитыми. Напротив, они подчинятся ритму другого вида цивилизации — без сомнений, более «высокой», чем современная. Эта неспособность освободиться от догм и парадигм прогрессивизма и эгалитаризма, представить другие общественно–экономические решения поразила всю западную интеллигенцию.

Паскаль Брюкнер[167], например, в своей статье в газете «Ле Монд» начинает с замечания о современном разочаровании неудачной идеей прогресса и с признания разрушительного эффекта глобального распространения технологии. Однако затем он добавляет следующий наивный комментарий: «Несмотря на надежды XVIII века, технологический прогресс так и не стал синонимом морального прогресса. Однако существует общий план действий: демократические ценности Просвещения, секулярные варианты мессианства Евангелий и Библии». В переводе с политического языка это значит: для компенсации пагубного влияния технологического прогрессивизма, унаследованного из эпохи Просвещения, давайте вернемся к… философии Просвещения. Какая идеологическая глупость! Брюкнер не может понять, что именно прогрессивный и эгалитарный универсализм Евангелий, усиленный протестантской этикой и философией Просвещения, привел к глобальному распространению технологической науки за все разумные пределы путем неконтролируемого роста — как двигатель без управления — в то время как нужно было ограничить использование технологии отдельными зонами.

Технологическая наука как эзотерическая алхимия

Вот ещё один вопрос: возможно ли, что, представляя и защищая эту общественно–экономическую модель, мы пытаемся сделать науку и технологию тайными, подобно алхимическим формулам — уделу меньшинства, способного в них разобраться? В общем, так и есть. Технологическую науку надо отделить от рационалистического взгляда и освободить от эгалитарной утопии, желающей утвердиться на всём земном шаре.

После катастрофы, которая случится именно из–за бесконтрольного распространения науки, технологии и индустриальной экономики, а также вредности неограниченного обмена информацией (избыточной коммуникации), вполне вероятно возвращение инициатического и квазиэзотерического взгляда на технологическую науку, направленного на защиту человечества от рисков, созданных массовой неконтролируемой эпидемией технологизации. Идеалом такой научно–технической цивилизации была бы цивилизация высоких рисков, тесно связанная с духом конкретных народов или групп меньшинств, разбросанных по миру, принятая лишь некоторыми из них и остающаяся эзотерической. Технологическая наука не может быть массовым, «открытым» явлением. Планета отвергает такой путь, реальный лишь для 10–20% человечества. Пусть некоторые почувствуют мудрость природы и уверенный рост населения, циклическое время, сельское или аграрное благополучие в стабильных традиционных обществах; а другие займутся предприятиями и искушениями глобального и историзированного мира. Одним — Генон[168], другим — Ницше.