Ася находит семью

2. В доме на Пятницкой

В ряду других домов на Пятницкой улице стоит и тот, до которого добирается, но все еще не добралась Ася. Электричество уже выключено, и большая часть окон в этом ничем не примечательном доме, как и повсюду в городе, черна. В редком окошке сквозь слой изморози угадаешь мерцание коптилки, различишь огонек керосиновой лампы, за стеклом крайнего во втором этаже брезжит, порою вдруг разгорается красноватый свет. Там, видно, топится печка.

Маленькую «буржуйку» Варя раскалила до того, что железные бока стали малиновыми. Варя последние дни экономила, почти не прикасалась к скудному запасу сырых, сложенных на кухне дров. Но сегодня она может быть щедрой: гость, ради которого печурка обильно источает тепло, сам приволок толстенный, расколотый на чурбаки, высушенный солнцем пень. Провез в служебной теплушке.

Обычно быстрая, порывистая в движениях, Варя сейчас не шелохнется, боится потревожить того, кто уснул сидя, неуклюже согнув ноги в больших валенках, от которых на паркет натекли лужицы. Темноволосая голова спящего тяжело опустилась на руку, лежащую на спинке стула. Варя не сводит глаз с уснувшего, но лицо его скрыто, виден лишь небритый юношеский подбородок да краешек рта, опустившийся, как от обиды.

Андрей (для Варьки он Андрей Игнатьевич) сегодня приехал в Москву по ее вызову. Проводив в больницу, в тифозный барак, Ольгу Игнатьевну, Варя стала изыскивать способ, как вызвать ее брата с Черных Болот. Телеграфу особой веры не было, и Варя, движимая чувством долга и еще одним чувством, которое она хотела бы скрыть от других, бросилась на поиски оказии. Была в Главтопе, в Главторфе и добралась, наконец, до старика рабочего, отправлявшегося в этот день на Черные Болота с оборудованием для кузницы.

За этим последовали иные хлопоты. Придя с фабрики, Варя стирала, прибирала, вымораживала тюфяк после больной. Огрубевшими за последний год пальцами Варя подштопала свою шерстяную кофточку, ее она и накинула прошлой ночью, когда еще до рассвета постучали в дверь. Накинула и испугалась: так сильно забилось сердце.

Андрей стал расспрашивать о сестре, еще не успев сбросить на пол привезенную вязанку чурок. Согнувшись под неудобной ношей, он нерешительно улыбнулся Варе, как бы прося у нее добрых вестей. На его щеках, докрасна исщипанных морозом, небритых, проступили ямочки и исчезли. Варя ничего хорошего сообщить не могла. Она приняла из рук в негнущихся больших рука вицах мешочек с провизией и лукошко, полное мерзлых, постукивающих, как костяные пуговки, клюквин. Все-таки Андрей немного согрелся, пока Варя готовила для больной морс. Вышли вместе. Варя на фабрику, Андрей в больницу.

Сейчас Варя оберегает его покой. Пристроившись на коврике, она не дает смолкнуть веселому треску полешек, временами отворяет заслонку, длинной кочергой мешает жар. В такие минуты ее пышные, отливающие темной бронзой волосы вспыхивают рыжиной; щеки Вари горят, обретая былой румянец. Сердце ее полно жалости к уснувшему гостю, жалости и желания — раз уж пришел для Андрея Игнатьевича трудный час — доказать ему свою преданность. Она давно мечтала доказать это. Мечтала с той поры, как впервые увидела его весной шестнадцатого года. Самой ей тогда только что стукнуло шестнадцать.

…Незадолго до войны Варю отдали в мастерскую мадам Пепельницкой. Не в пример другим ученицам, она как-то ухитрялась правдами и неправдами постигнуть премудрое швейное мастерство. В свободную от множества поручений минуту Варька хитростью или лаской добивалась настоящего дела. Тоненькой шелковой ниткой подрубала подол, пришивала крючки, один к одному, густым ровным рядом. Слушая россказни мастериц, мечтала когда-нибудь, как мадам Пепельницкая, выйти замуж за богатого приказчика.

Модной мастерской и в дни войны хватало заказчиц. Правда, иные, сшив траурное платье, больше не появлялись, но зато дамы, чьим мужьям привалила удача, заказывали наряд за нарядом. Заказчица Овчинникова Ольга Игнатьевна и прежде шила нечасто, а с четырнадцатого года и вовсе пропала. И вдруг весной шестнадцатого объявилась, выбрала фасон и все повторяла, что пришло письмо из действующей армии. Муж собирается в отпуск, на побывку. Когда закройщица снимала с Овчинниковой мерку, та поторопила:

— Меня внизу брат дожидается.

Несколько женских голосов отозвались шутливо:

— Пускай поднимется к нам, не съедим.

Заказчица тут же, полушутя, полусерьезно, выложила целый короб сведений о своем единственном брате: охотник, рыболов, вообще покоритель природы.

Варе, никогда не видавшей настоящей природы (была один раз в Нескучном саду, вот и все), это очень понравилось. Она звонче всех закричала:

— Правда, пусть поднимется к нам!

Но Овчинникова засмеялась:

— Что вы, девушки… Это серьезнейший мужчина. Он презирает тряпки.

Варя как раз протирала окно, она имела возможность наклониться и поглядеть на «покорителя природы» и в то же время серьезнейшего мужчину. Он сидел в забрызганной грязью пролетке, читал газету, вернее, целый ворох газет. Варя выждала, когда он в нетерпении взглянул на окно мастерской, и увидела очень молодое и очень загорелое лицо. Черноглазого, черноволосого брата заказчицы можно было принять за цыгана, но какой же цыган станет читать газеты? Варька так сильно высунулась из окна, что молодой человек вскрикнул и вскочил, даже пролетку накренил набок. Он и руки протянул, словно, собирался подхватить Варьку, когда та будет падать со второго этажа.

Но Варька цепкая, она не свалится. Она была счастлива, что ее заметил тот, кто сразу показался таким особенным. Правда, он тут же снова уткнулся в газету, больше не поднимал головы. Пусть этот человек презирает тряпки, пусть сам носит нескладную, выгоревшую на солнце тужурку, Варька решила покрасоваться. Она стянула со стола и накинула на плечи розовый шелковый лоскут, зная, что розовое ей к лицу, и начала ревностно протирать уже чистое стекло.

Ушла Овчинникова, извозчик тряхнул вожжами. Варя совсем высунулась, держась за косяк раскрытой рамы, и тут пассажир пролетки привстал, помахал на прощанье газетой.

В мастерской о любви говорилось и пелось без устали.

Варю до слез волновали песни, где прославлялась настоящая любовь и обязательное в каждой любви страдание. Под такие напевы думалось не о том, чтобы найти стоящего жениха, а о том, каким должен быть тот, кто наполнит ее, Варькину, жизнь страданием и любовью.

С той минуты, как Варя проводила глазами свернувшую за угол пролетку, ей все стало видеться по-иному. Закройщица набросилась на нее за розовый лоскут, а Варя не испугалась, только удивилась, как можно быть злющей в такой необыкновенный весенний день.

Все дальнейшие дни стали необыкновенными. Стоило Варе приметить в руках той или иной мастерицы голубовато-серый поплин, из которого скроили платье Овчинниковой, у нее теплело на сердце.

Не случайно Варька подвернулась хозяйке, когда готовую вещь надо было отправить заказчице на дом. Глянула в зеркало, подхватила фанерную коробку и помчалась на Пятницкую.

Сама не своя шла она по этой солидной купеческой улице, знаменитой своими церквами — Святой Параскевы Пятницы, Святого Климента, Святого Иоанна Предтечи. Заказчица куда-то вышла, Варе было предложено подождать в прихожей. Куда девались обычные мысли — получит ли она на чай, сколько сможет купить себе семечек и монпансье? Варя напряженно прислушивалась ко всякому звуку в комнатах. Ей нестерпимо хотелось узнать, что там сейчас? Кто у них дома?

Дома оказалась забавная темноглазая девочка, с которой Варька ловко повела разговор. Девочке накануне подарили галчонка. Не просто подарили, а привезли с Черных Болот. Дядя Андрей привез.

— Дядя?!

В горле у Варьки пересохло. Она страстно пожелала взглянуть на галчонка. Она уверила девочку, что всем птенцам на свете всегда предпочитала галчат.

Следуя приглашению, Варя оставила в прихожей перетянутую ремнем желтую лакированную коробку и, робея и радуясь, пошла в комнату. Там она сразу охватила взглядом: распахнутое окно; небо как синька; нежная зелень листвы и у окошка он — брат заказчицы.

Асин дядя кивнул Варе и вновь склонился над подоконником, где что-то мастерил. Не удивился, не выказал радости. Похоже, и не узнал!

Варя прижала к себе галчонка, а он забился, затрепыхался, будто был в такой же тревоге, как Варино сердце.

Ася погладила птенца:

— Мамин земляк. И Андрея тоже. Приозерский житель.

Выяснилось, что дядя Андрей родом из Приозерска и на лето поступил электриком на лесопилку, около Черных Болот. А сейчас — посмотрите же! — девочка повела Варю к окну, — делает особенный фонарь, чтобы ловить по ночам рыбу. Однако, хотя Варя и вскрикнула, увидев этот хитрый фонарь, на нее — такую нарядную, с розовой ленточкой в волосах — никто и не взглянул, не обернулся. Еще не обменявшись со своим избранником ни единым словом, Варя ощутила к далеким Черным Болотам нечто похожее на ревность. К болотам, озерам, кишащим рыбой, даже к приозерским галчатам.

Варя водворила птенца в ящик, застланный ватой, и завела разговор, предназначенный не только для Асиных ушей. Стараясь походить на старшую мастерицу, она заговорила несколько в нос, защеголяла словечками: либерти, стеклярус, грило́, но, к сожалению, рассказы ее заинтересовали одну лишь девочку. Тогда Варя щегольнула номером, которым умела насмешить даже суровую закройщицу Марью Карловну. Надо привстать, засеменить ногами, пройтись, как модница в длинной узкой юбке. Чуть переступишь, рвется.

Ася хохотала до слез:

— Еще, еще!

И наконец потребовала:

— Андрей, погляди же!

Тот отложил напильник, уставился на Варю так, что ее храбрость вдруг будто ветром сдуло.

— А чему-нибудь дельному вас обучают? — услышала она.

У Вари чересчур нежная кожа. Чуть что, шея, лицо заливаются краской; руки и те розовеют. От слов Андрея ее словно ожгло, она, не ответив, опустилась на стул. А он повторил, передразнивая:

— «Либерти. Стеклярус. Грило». Ну, а если товар погрубее? Холст. Парусина.

В смущении Варька брякнула:

— Мужское не работаем.

Молодой человек разложил на столе видавший виды рюкзак.

— Как думаете, послужит еще сезон?

Варя вновь порозовела. Теперь от радости.

— Иголку дайте и суровую нитку.

Пока Ася разыскивала большую иглу, Варя догадалась взяться за оконное стекло, задать хитрый вопрос:

— Окошко не требуется протереть?

Тот понял. Вздумал сделать занятой вид — не вышло! Рассмеялся все-таки серьезнейший из мужчин.

Варя не дала ему больше молчать. Поскольку ее руки взялись за рюкзак, владельцу этого старенького заплечного мешка пришлось порассказать о ночной ловле щуки. Так и пахнуло рыбой, озером, густой болотной травой. Душная мастерская мадам Пепельницкой вдруг показалась Варе доверху наполненной тоской, и навсегда расхотелось выходить замуж за приказчика, даже очень богатого…

С той поры все Варины помыслы были связаны с домом на Пятницкой улице. Припрятав шелковые лоскутки, она сшила мантилью для Асиной куклы, простегала атласное одеяльце и явилась к Овчинниковым в троицын день. Варя уверила Ольгу Игнатьевну, что Ася ей до смерти полюбилась, перебрала девочкин гардероб, предложила зайти в следующее воскресенье, кое-что переделать. Просто так, из симпатии… Кстати, она и свои скромные платьица как могла обновила, причесалась по-новому, пышно, как причесывалась одна из заказчиц.

Однако, сколько Варя ни забегала в дом, ставший для нее самым притягательным, самым значительным не только в городе, но и на всей земле, некому было, кроме Аси и ее матери, удивляться переменам во внешности скромной ученицы. Тот, ради которого Варя навострилась причесываться по-взрослому, больше ей не встречался. Она знала, что он изредка наезжал в Москву, но угадать день его приезда не было никакой возможности. Однако не было и другой возможности — отступиться, забыть.

Стоило Варе вырваться из мастерской, она мчалась в Замоскворечье, обшивала кукол, обучая шитью девочку — черноглазую, черноволосую, похожую на своего молодого дядюшку. Каждый раз ухитрялась выведать хоть небольшую подробность о нем — об Андрее Игнатьевиче Кондакове. Между прочим, услышав эту фамилию, тут же определила: Варвара Кондакова звучит куда лучше, чем Варька Шашкина.

Перед рождеством Овчинниковы получили из действующей армии горестное известие. Варя оказалась незаменимой в тяжелые для осиротевшей семьи дни. Вскоре Ольга Игнатьевна предложила ей перебраться на Пятницкую.

Потом, чтобы быть вечерами свободной и помогать по хозяйству, Варя бросила мастерскую, поступила на фабрику Герлах, где шили воинское обмундирование.

Дни Февральской революции принесли Варе долгожданное счастье. Вдвоем с Андреем Игнатьевичем, примчавшимся из Приозерска, они ходили к Спасским казармам, то есть не вдвоем, а со всей процессией. Вместе со всеми срывали трехцветные флаги, втаптывали в снег синие и белые полотнища. Варин спутник словно вина хлебнул: говорил разные непонятные слова и называл ее жертвой эксплуатации. А вечером…

…Из печки с треском выскакивает уголек, заставляет Варю вздрогнуть, вернуться к действительности. Варе самой непонятно, как это она могла так забыться, задуматься. К месту ли сейчас вспоминать о радостных минутах? Самой совестно.

Варя со вздохом ворошит жар, косится в сторону гостя. Сегодня особенно надо беречь его сон, дать ему передышку… И все же с того мига, как у него сомкнулись глаза, она ждет его пробуждения, ждет, когда можно будет напоить его чаем, сказать хоть несколько слов утешения.

Красные, чуть распухшие Варины руки ставят на «буржуйку» безнадежно закопченный чайник, аккуратно нарезают настоящий ржаной, испеченный на Черных Болотах хлеб. Тоненькие ломтики раскладываются по краям железной печки, — пусть прогреются, подрумянятся. Кто же еще позаботится об Андрее Игнатьевиче? Некому, их только двое. Он и она…

К отчаянию Вари, кто-то настойчиво стучит с лестницы в дверь. Так колотит, что Андрей просыпается, поднимает голову. Варя в смятении бросается открывать. Кого там еще принесло?

— Кто там? — чуть не плача, спрашивает Варя.

— Это я… Ася…

Варя и Андрей растерянно переглядываются.

— Андрей? — вскрикнула Ася. — Ты приехал, а за мной не зашел…

Ася входит в комнату, протягивает руки к печке, опускается на пол.

— Я туда никогда не вернусь, — бормочет она, стуча зубами. — Буду вместе с вами дожидаться маму.

Девочка не замечает замешательства взрослых.

— Родственничек у нас… Врет, будто Варя нарочно забыла дать мне с собой мои карточки, чтобы моим хлебом воспользоваться…

Теперь не только Асю, но и Варю трясет озноб. Дрожащими руками она отворяет тумбочку, достает тщательно завернутый хлеб.

— Вот он… По детской карточке… Берегла, думала, Ольгу Игнатьевну подкормлю.

Упомянув об Ольге Игнатьевне, Варя испуганно умолкает. Но Ася, ничего не поняв, счастливо улыбается:

— А я думала, что Варя легла… Что дома холод…

Ее сразу сморило в тепле. Она почти спит, пока ей растирают пальцы, поят чаем с клюквой, всовывают в рот теплый, душистый хлеб. Андрей и Варя хлопочут возле нее в полном молчании. Оба думают о том, что завтра предстоит самое страшное: сказать девочке, что ее мать умерла.