Ася находит семью

25. Домой с букетом

Сонный покой улиц и улочек еще не нарушен шумом шагов рабочего и служилого люда. Шлепая босыми ногами по прохладным, остывшим за ночь каменным плитам тротуара, Ася одолевает долгий путь от калитки Анненского парка до подъезда дома, где прошло ее детство.

Наконец на фоне легких перистых облачков показались кресты Параскевы Пятницы. Вскоре за церковью завиднеется пятницкое полицейское управление, конечно, бывшее полицейское; следом — реквизированный дом бывшего князя Гагарина; а там и кирпичное здание с зелеными, то есть некогда зелеными, а теперь облезшими заржавленными водосточными трубами, крылечко, возле которого Ася столько раз прыгала через веревочку.

За ночь сарафан Аси измялся, волосы не причесаны, но цветы, которые она несет, то прижимая букет к себе, то выставляя вперед загорелую тонкую руку, придают ее фигурке почти торжественный вид. Душистый ярко-белый жасмин предназначен в дар Варе. Вчера Ася обошлась с ней самым бессовестным образом, сегодня воспылала небывалой нежностью.

Как ни торопилась Ася выбраться из Анненского парка, все же сумела отломить с кустов несколько цветущих, мокрых от росы веток. Отломила и без зазрения совести прихватила с собой. В трудное военное лето цветы ценились мало, не то что овощи. Наркомпросовцы, наблюдая за детским домом, вовсе не интересовались клумбами и цветущим кустарником, зато, не щадя своих наркомпросовских сил, раздобывали семена и рассаду для грядок, вскопанных артелями детей. Нарвать цветов в зарослях парка не значило нарушить конституцию.

Варя, как было известно Асе, страстно любила цветы. Когда Андрей, бог знает почему, однажды привез в лукошке с клюквой несколько пучков первых подснежников, Варя не могла на них наглядеться. Поэтому Ася и тащит ей через всю Москву пышный, пахучий букет. Пусть радуется!

Только будет ли Варя рада самой Асе, когда узнает, что та пришла навсегда, свалилась ей, можно сказать, на голову?

О чем только Ася не размышляла в пути! Более всего о доме, который она так внезапно сегодня оставила. Воображение при этом рисовало то приятные сердцу кар тины общего плача по ней, то сцены общего непреклонного осуждения…

В сумятице мыслей все чаще мелькало: что же теперь будет? Вспоминался вокзал, с которого уезжал Андрей, чьи-то слова, что время теперь не детское… Ася вдосталь хлебнула этого недетского времени, мерзла, голодала, даже, как обидно выразилась Ксения, соприкасалась с Сухаревкой…

Что ее ждет? Снова придется целыми днями болтаться одной, дожидаясь Варю, дожидаясь глотка горячего? Не так давно, отпросившись «на побывку», Ася убедилась, до чего опустел некогда шумный, родной ей двор. Грунечку из флигеля забрали в детский коллектор; Зенушкины — трое мальчиков — в деревне, пока не кончится голодуха; покойного конторщика ребята — в Хамовниках, в детском городке; Симку — носатую ябеду — отправили в лесную школу, потому что у нее началась чахотка, Леля Глущенко — тихая, беленькая — умерла, не дождавшись конца войны.

Асе не хочется умирать. Раз большевики создали Совет защиты детей, решили во что бы то ни стало в опасное, переходное время сберечь подрастающее поколение, зачем Асе умирать?!

Не сотворила ли она сегодня глупость, страшную глупость? Задав себе этот вопрос, Ася горестно опустилась на первое подвернувшееся крыльцо, на ступеньки, ведущие к заколоченной винной лавке.

Лавка знакома с детства, знаком низенький розовый дом. Теперь его фасад пестреет, словно лоскутное одеяло. Когда в семнадцатом с него содрали вывески, украшенные двуглавыми орлами, на стенах обозначились голубые прямоугольники, и Асина мама вспомнила: в те времена, когда они с папой после венчания поселились на Пятницкой, это строение действительно было цвета синьки.

Каким бы колером ни окрашивали винную лавку, пьяных возле нее всегда было много. Отец говорил: мастеровщина глушит тоску.

Что такое тоска, Ася знает… Она и сейчас не может отогнать тоскливой мысли о нелепости совершенного ею, о том, что самым разумным было бы вернуться назад, что вне стен детского дома ее не ждет ничего хорошего. Однако вернуться нельзя. Слово навсегда выведено крупными буквами.

Господи, и дернуло же Асю поверить россказням Нюши — первой выдумщицы во всем мире! Из-за этой Нюшки все и пошло кувырком, да еще простыни затесались… Как Ксении не рассердиться? Велено было Асе отправляться в дортуар? Велено. Запрещено идти к Шашкиной? Запрещено.

Кто же впустит ее обратно? Вечером устроила переполох, утром переполох. Разве можно взять такую девчонку в колонию, где требуется чистота коллектива, где каждое место на вес золота? Если Асю и оставят детдомовкой, ее все равно вычеркнут из списка колонистов и будут все лето дразнить…

В задумчивости Ася затолкнула под мышку букет, не заметив, как помялись, осыпались белые нежные цветы. Веник, а не букет. Веник, без которого, бывало, жители Замоскворечья не мыслили настоящей баньки. Асе не до цветов. Она думает-гадает, как ей быть.

Действительно, как ей быть? Страшновато явиться с повинной, войти в вестибюль, где висят портреты Карла и Розы. Нет, лучше дождаться Андрея, когда он с победой вернется в Москву. Прийти вместе с ним, гордым, пахнущим порохом…

А еще бы замечательней что-то свершить самой, такое, что все ребята ахнут от удивления и гордости за свою бывшую детдомовку. Но что же свершить?

Пока приходится заняться своей ногой. Вероятно, еще на мосту, покрытом деревянным настилом, в подошву вонзилась заноза. Попробуй вытащи! Долго тянется эта неприятная операция, еще дольше длится раздумье Аси.

Девочка ищет выход и наконец, как ей кажется, находит. Букет на радостях стиснут еще безжалостней. Ноги больше не требуют отдыха, а весело бегут прямо по мостовой, скачут с булыжника на булыжник. Каждому будет море по колено, если он может прожить, никому не садясь на шею. Да еще добившись уважения окружающих: Ксении, Феди, Кати, всего детского дома.

Вот оно, родное крыльцо! Лестница, дверь, звонок.

Первая же фраза Вари смутила Асю.

— Умница ты моя! Захотела проститься? Да?

Варя была вовсе не сонная, а свежая, причесанная, в легком платье в горошек. Такой красавице не грех преподнести букет. Мало букет! Ася полезла в карман.

— Бери зажигалку. Хочешь?

Варя расцеловала Асю, касаясь ее щек влажными после умывания волосами.

— Вот ты какая!.. Недоспала, ног не пожалела…

Хорошо, что в полутьме прихожей не видно, если вдруг покраснеешь. Что может быть неприятней похвалы, которую не заслужил? Ну ничего… Сначала Ася выложит Варе свой новый жизненный план, а затем все объяснит подробно. План-то Варя одобрит.

— Понимаешь, Варя… — начала Ася.

Но Варя крикнула:

— Степановна, я сейчас! — и, приложив к губам палец, как бы приказывая Асе помалкивать, пошла в детскую, чтобы спрятать зажигалку — намять об Андрее.

Ася насторожилась. Кто же тут еще, кроме Вари?

— Наша. Фабричная, — шепнула Варя и пригласила Асю в общую комнату.

Эта большая комната прежде служила семье Овчинниковых столовой и гостиной, но, когда не стало дров, превратилась в комнату для всего и для всех — в единственную отапливаемую в квартире комнату, отличавшуюся от остальных помещений черным потолком, к которому была проволокой подвязана жестяная труба.

Степановна совсем не была похожа на маминых подруг, собиравшихся в былые времена вокруг дубового обеденного стола. Да и стол был превращен в письменный, и незнакомая («неинтеллигентная», по скорому определению Аси) женщина пользовалась им, как своим.

Все в квартире выглядит иначе, чем когда-то. Варька запросто хозяйничает в ней. Не скажешь, что прежде была здесь гостьей, да еще стеснялась невесть как… Сама теперь гостей принимает сколько вздумается…

Отложив в сторону карандаш, Степановна недоумевающе уставилась на Асю, словно желая понять, по какому праву эта неизвестная босая девочка пришла мешать ее занятиям. Она, как сообразила Ася, училась вместе с Варей в школе взрослых и дорожила, что тоже было не трудно угадать, каждой минутой.

Степановна выглядела много старше Вари, но далеко еще не была старухой. У нее были удивительно белые, крепкие зубы и в волосах, в большом тяжелом узле, никакой седины. Была она тонка, узкоплеча, а под темной холстинковой кофтой, закрывающей горло до самого подбородка, вырисовывались выпирающие ключицы. Они стали заметны, как только Степановна откинулась на спинку стула. Выставились вперед небольшие, огрубевшие за работой руки. Всякий бы при взгляде на нее сказал — наработалась, натерпелась…

Неодобрительно оглядев Асю, Степановна перевела взгляд на Варю.

— Она?

Варя все тем же виноватым тоном ответила:

— Она. Моя воспитанница.

Степановна поправила:

— Не твоя, а государственная.

Не то было странно, что женщина произнесла эти слова, а то, что она и не думала улыбаться, произнося их. Ей непременно — Ася к этому уже привыкла — полагалось одобрительно улыбнуться.

Ася не раз слышала о себе, что она «своя», «государственная». Когда детдомовцев, более или менее одинаково одетых, держащихся стайкой, приводили в музей, на выставку, на утренник в Народный дом, они часто слышали слова «наши, государственные». Люди, говоря так, улыбались, а у детдомовцев, что называется, задирались носы.

Однако сейчас Асиному носу, облупившемуся от загара, заострившемуся от худобы, полагалось не подняться, а поникнуть. Дело было не только в суховатом тоне Вариной приятельницы, а и в том, что Ася-то больше не была «государственной».