Ася находит семью

23. Наблюдательный пост

На пути каждого исследователя возникают препятствия и преграды — таков неумолимый, или, как говорится, железный, закон.

Почему-то именно ту артель, где старостой, неугомонным коноводом была Ася, сразу после ужина послали в парк снимать с кустов и сучьев лишь сегодня полученное, проветривающееся белье. Оно, перезимовав в нетопленном дворце, отдавало затхлостью и лишь теперь, прогревшись на солнышке, посвежело. Девочки восхищались тонким, плотным полотном и, пренебрегая Асиным требованием немедленно складывать простыни и тащить в дом, стали кутаться в них, рядиться привидениями.

Ася не могла не злиться — перед ее глазами алел западный край неба. Она, как староста, все время отдавала приказы, а ее приказов не слушали. Даже Татьяна Филипповна почему-то не поддержала Асю.

— Успокойся! — сказала она. — Знаешь что? Бери-ка простыни, те, что я отобрала, видишь, широченные? Из каждой поручится две. Отнеси в швейную мастерскую и занимайся чем хочешь. Ну? Разрешили тебе уйти?

Схватив стопку белья, Ася помчалась, не разбирая, где канавка, где куст.

В здании оказалось темнее, чем на воле. Ася приуныла, да вспомнила о зажигалке. Подарок Андрея хранился втайне от всех, кроме Кати. Он лежал на дне принесенной из дому корзинки.

Зажигалкой Ася не пользовалась. Андрей, уезжая, сказал: «Живи с огоньком», но ведь это не значило, что он велел ей без толку жечь фитиль. Зато сегодня… Ради науки… Сегодня Ася не пожалеет никаких сокровищ!

По дороге в швейную мастерскую она забежала в дортуар, отыскала и сунула в кармашек сарафана заветную зажигалку. И, разумеется, тут же на ее пути возникли препятствия и преграды. В дверях Ася столкнулась с Тусей и Дусей и узнала, что внизу, во дворе, ее дожидается Варя.

— О господи!

Не догадавшись в смятении передать девочкам злополучные простыни, Ася ринулась вниз по лестнице, вылетела во двор.

Прощание с Варей получилось совсем нескладным. Ася механически кивала головой, обещая беречь себя в колонии, не заболеть, не утонуть, писать Варе письма, но сама не сказала ни одного ласкового слова, вообще ничего толком не сказала. Никогда Ася не врет, а тут соврала.

Варя вспомнила о зажигалке:

— И не думай ее увозить, оставь мне. Загубишь ты ее в чужом краю.

Ася зажмурилась, чтобы ложь не считалась за грех и чтобы не видеть огорчения на добром лице Вари. Зажмурилась и быстро произнесла:

— Она упакована… Ее нет… Нигде не сыщешь…

Со стыда Ася затеяла какой-то глупый спор и заявила, что ей ужас как некогда. Варя ответила, что ей тоже некогда, что она собралась на митинг.

Теперь везде митинги, все газеты клянут Деникина, генерала-вешателя, готовится новая мобилизация коммунистов. Ася знает, что Шурка недавно спросил у Феди, не думает ли он собрать для серьезной беседы, конечно, потихоньку от Ксении, самых храбрых мальчишек? Федя промолчал, только утром на обратной стороне картона с египетскими рисунками вывел для всеобщего обозрения:

Андрей на деникинском фронте, поэтому Варя зачастила на митинги, поэтому так жалостно выпрашивает у Аси его зажигалку. Но сегодня Асе с зажигалкой расстаться нельзя! Поспешно буркнув: «До свидания, иди!» — кое-как чмокнув Варю, Ася побежала в лазарет.

Вряд ли Варя успела пересечь площадь, когда Ася уже заняла наблюдательный пост на табуретке у изголовья Сил Моих Нету. Не так-то просто было пробраться в маленькую палату, расположенную рядом с приемной врача. Детдомовцам известно: если Яков Абрамович застигнет тебя в изоляторе, прощайся с жизнью.

Объект наблюдения честно спал, наблюдатель же непростительно потерял время. Серело окно, серела лазаретная наволочка. Наголо остриженная остренькая макушка утратила свои четкие очертания.

Сдерживая дыхание, Ася с силой крутнула колесико зажигалки. Пучком выскочили искры, но фитилек — жгутик из ваты — не вспыхнул. Ася еще раз прошлась по кремешку железной насечкой, и вот чудесное, веселое пламя осветило подушку, желтый кружок лишая. Зрение Аси напряглось, но огонек померк в самый нужный момент. Бензин, очевидно, за зиму выдохся. Некоторое время, словно поддразнивая незадачливого исследователя, тлела, чадила багровая змейка, но и она потухла. Вместе с последней красноватой крапинкой исчезла последняя надежда.

Сидеть, злясь на свою беспомощность, — разве это не значило быть мученицей науки?..

В окно заглянула луна, но и она не пришла Асе на помощь, осветила часть подоконника, стену, примыкающую к приемной, а обе кровати оставила в тени.

Ждать утра было глупо. Следовало, не мешкая, выбираться из лазарета, пока не хватились. Но прежде хотелось добудиться Нюши, чтобы она сняла с Аси клятву молчания. Если Ася сможет объяснить свое исчезновение хотя бы одной Кате, и то будет легче.

Поднявшись с табуретки, Ася заметила простыни, брошенные ею на свободную постель. Увидев их, вспомнила, что и Татьяне Филипповне придется что-то сказать. Надо растолкать Нюшку!

Вдруг за стеной, голубоватой от лунного света, послышались голоса:

— Проходите, пожалуйста!

— Вы проходите, Яков Абрамович, я посвечу.

Это сказала пыльная дама. Под дверью скользнула полоска света: как видно, старушка не решилась пуститься в путь без огня, без зажженной лучинки, получившей в детском доме громкое наименование факела. Ася ощутила жгучую зависть: ей бы в руки пылающий факел! Ей бы огонь, свет! Хоть на минутку, чтобы узнать, правду ли говорила Сил Моих Нету.

Факелы — тоже величайшее изобретение. Казалось бы, что толку? Дымят, чадят… Но как они выручали детдомовцев зимними вечерами! Ужин частенько проходил при их колеблющемся, таинственном свете, столовая превращалась в подземелье, совсем такое, как то, где однажды заблудились Том Сойер и Бекки. А могли бы заблудиться, например, Федя Аршинов и Ася…

За стеной шел совет, как бы поумнее поделить между отъезжающими и остающимися скудный запас драгоценного зеленого мыла. Потом доктор произнес:

— Нет, я побуду здесь, у себя. Покойной ночи.

Покойной ночи?! Не до утра же он тут застрянет?

Ася вытянулась на свободной кровати, подложила под щеку стопку простынь и начала выжидать.

Яков Абрамович шагал из угла в угол. Асино возбуждение улеглось, поползли невеселые мысли. Взбучки ей все-таки не избежать. Шесть, нет, двенадцать простынь надо было подрубить сегодня до ночи. Влетит Асе, влетит… Особенно от Ксении, — ей еще почудится, будто Ася нарочно сорвала субботник; выдумает, что она на всякий почин коммунистов смотрит сквозь «сито прошлого».

А как разобидится Катя, от которой Ася утаила возможность научного открытия! Выходит, что Ася нарушила пункт о товариществе и дружбе.

Как будто, кроме Аси, никто не нарушает конституцию? Всем детским домом постановили не драться и не выражаться, не давать обидных прозвищ, не дразнить женихом и невестой, не называть воблу советской курицей (буржуям это кажется остроумным, а советским детям не кажется), не говорить «пошамать». Постановили, а нарушают…

Ася сама вырабатывала конституцию, ее включили в комиссию, потому что для выработки конституции обязательно требуется фантазия. Ася всей душой голосовала за пункт о товариществе и дружбе, все голосовали, — ведь Карл Либкнехт и Роза Люксембург, погибшие за революцию, были замечательными товарищами.

В конституции Дома имени Карла и Розы значилось: «Всегда поступать честно». Поджав под себя озябшие босые ноги, Ася задумалась. Самым честным в ее положении было немедленно постучаться к врачу, доверить ему тайну и, если не упущено время, сообща сделать открытие. Ася решительно спустила ноги на пол и вдруг… Вдруг прозвучал голос Ксении:

— Я увидела свет в вашем окне, Яков Абрамович, и вот зашла…

Радостный тон Якова Абрамовича напугал Асю.

— Я так ждал… милая! Спасибо.

Неужели девчонки правы? Уверяли, что доктор влюблен. Уверяли, что перед разлукой он непременно объяснится Ксении в любви. Что же это? Он будет объясняться, а в палате все будет слышно? Бог свидетель — Ася совсем с другой целью заняла наблюдательный пост!

Неужели начнется? Неужели он упадет на колени и попросит руку и сердце? Она протянет руку… А сердце? Как поступают с сердцем?..

Однако Асю успокаивает голос Ксении. Он очень строгий:

— У меня дело, Яков Абрамович… Надо вычеркнуть из списка одну фамилию, решить, кем заменить…

Списки колонистов составлялись в результате поголовного осмотра ребят. Врач детского дома с месяц назад получил отпечатанное на наркомпросовском шапирографе письмо за подписью Елизаровой (Анна Ильинична Ульянова-Елизарова, с первых шагов революции возглавлявшая Отдел охраны детства, весной девятнадцатого года руководила отправкой изголодавшихся юных москвичей и петроградцев на воздух, на подножный корм).

Отдел охраны детства в своем письме просил врачебный персонал столицы «отобрать для целей эвакуации детей, наиболее в этом нуждающихся».

Произведя тщательный осмотр, доктор лишь руками развел:

— Наиболее нуждающиеся, я бы сказал, — все.

И вместе с Ксенией принялся вычеркивать и вновь вписывать фамилии будущих колонистов, сожалея о том, что в бывшие покои панского семейства на Черниговщине нельзя втиснуть более ста коек.

Сейчас Ксения объявляет:

— Надо вычеркнуть из списка одну фамилию.

— Вычеркнуть? Кого же это? — удивляется доктор.

Ася навострила ушки. Было очень интересно узнать, кого и за какие грехи собираются не пустить в колонию.

— Овчинникову, — объявила Ксения.

— Асю? А что случилось?

— Неизвестно. Или проявление анархизма, или еще хуже…

Из дальнейшего, довольно бессвязного рассказа Ася узнала, что она — Овчинникова — не случайно в прошлом соприкасалась с Сухаревкой; что сегодня из детского дома исчезло ценное государственное имущество, а перед этим Ася опять-таки соприкасалась с одной личностью, не успевшей перевариться в фабричном котле и водившей Асю в свое время на толкучку. Кстати, тоже для сбыта государственного имущества.

Не в характере Аси было молчать при таких обстоятельствах. Девочка вскочила, схватила в охапку злополучное имущество и ринулась к двери. Дрожащие руки отказывались слушаться. Гладкие накрахмаленные простыни соскользнули на пол. Пока Ася на корточках собирала их, разговор за стеной круто изменил направление. Ксения почему-то легко согласилась с доктором, что беспокоиться насчет Аси преждевременно, что скорее всего тут обычная шалость; даже не запротестовала, когда он сказал, что девочка сделана из хорошего материала.

Затем Ксения совсем иным, каким-то робким голосом спросила:

— Так вы ждали меня?

Нисколечко она не думала об Асе. По голосу можно было понять: ей все безразлично, кроме того, что ответит Яков Абрамович.

Он ответил тихо, но явственно:

— Ждал… Выслушайте меня на прощание… Вы можете меня презирать, милая Ксения, но я вас люблю.