АУА

Тяжёлая идёт сейчас осень, неопределённая, неустойчивая. Так и хочется противопоставить ей собственную устойчивость, которой нет. Стараюсь работать с утра дома, стараюсь работать после обеда в мастерской. После поездки на Соть и на Модлону, наверно, две недели я не работал, а готовился. Прибирался, разбирался, настраивался.

Вася явился ко мне в шляпе, и тут же решил я написать его портрет. Усадивши Василия на место, взял я лист бумаги и, прежде чем взяться за холст, быстро изобразил композицию. Потренировавшись таким образом, стал я набрасывать на холсте. Что-то получалось не то, на бумажке вышло вроде лучше. Тут я поместил набросок под стол и стал писать, поглядывая то под стол, то на Васю.

— Не понимаю, — говорил Вася, — что это ты под стол смотришь?

— Там, под столом, у меня есть кое-что. Оно помогает мне работать.

— Это — бутылка, — сообразил Вася и сам с надеждой поглядывал теперь под стол, ожидая окончания сеанса. Я писал Васю-радиотехника и воображал, что он — директор цирка.

Объявилось совещание: «Детская литература в борьбе за мир». Сдуру поехал я на это совещание. Были там писатели из соцстран, был андерсеновский лауреат Ржига, из ГДР Уве Кант, и наших набился полный короб. Потом-то я понял, что все они собрались на юбилей С. Михалкова, а совещание было государственным и общественным предлогом и оплаченной командировкой, чтоб они могли приветствовать юбиляра. После невразумительного заседания, на котором ораторы буйствовали, требуя, чтоб детская литература боролась за мир, состоялась небольшая выпивка в Доме дружбы, где представители соцстран и вручили свои подарки и медали С. Михалкову.

Моя резная доска «Птичий рынок» уехала в Германию. Сейчас она находится во Франкфурте-на-Майне. Я подарил её Беате Беккер, доску оценили на таможне, кажется, в 8 рублей.

Вновь я посетил Татьяну Алексеевну Маврину, мы стали работать над четвёртой нашей общей книжкой под названьем «Снег». Часа три подряд работали мы с Татьяной Алексеевной, разговор у нас был примерно такой:

— Этот рисунок очень форзацный. Возьмём его.

— А может, этот?

— Нет, тот пофорзацней, а этот как резать? У меня много форзацных, а резать будем по кусту. А что делать с воронами — возьмём их или нет? Сороки у нас были, а ворон не было. А грачей в конец. Так-так, лося взяли — нужен иней.

— Татьяна Алексеевна, хочу солнце.

— У меня много зимних солнц. Вот зелёное, вот жёлтое.

— Нет, я хочу то.

— Давайте собак. Вот собаки. Одну в профиль, другую — фас.

— Фас — это науськивание.

— Чёрт с ним, возьмём двух собак.

— У нас два деда, две бабки, и ещё будут две собаки?

— Собака одна и та же, только с двух ракурсов. Хотите козу?

— Коза была в «Журавлях». Возьмём вот эти звёзды. Это — Орион?

— Орион-то Орион. Но Орион у нас был в «Заячьих тропах», и тут церковь, а церковь нам не разрешат.

— Наплевать, мы сделаем вид, что это сказочный город, а надпись «Суздаль» заклеим.

— Берём. Сделаем центральный разворот. Теперь вот ещё бабка.

— Хватит бабок, две уже есть. Надо бы толстую молодку.

— Молодок сколько угодно, но они так все противно одеваются. Вот, например.

— Нет, нет, здесь красные сапоги резиновые, не надо.

— У меня все молодки в красных сапогах. А вот — кабан. Хотите кабана?

— Он — невнятный.

— Так он пробежал очень быстро, я еле успела нарисовать. А вот снова лось. Давайте назовём рассказ «Лось, уйди» и этих охотников возьмём к нему…

Так разговаривали-работали, разбирали-собирали мы книгу, но не смогли вместить все наши желания в 56 полос. Пошли в коридор звонить нашему редактору Леокадии Яковлевне Либет — тут-то и объявился Николай Васильевич.

Не шаркая ногами по полу, но двигаясь потихоньку, подошёл он ко мне, поздоровались. Я стал поздравлять его с книгой «Давно и недавно», недавно которую он мне и подарил. Николай же Васильевич слушал меня как-то невнимательно и смотрел на меня странно. Подойдя ко мне очень близко, он смотрел на мою щёку и даже под щёку, куда-то в шею. Поднявши руку, он вдруг провёл ладонью мне по щеке и сказал:

— Гладкая.

Я смутился и сказал:

— Вы уж меня, Николай Васильевич, извините. На литературных хлебах ряху отрастил.

— Да нет, — сказал Кузьмин. — Лицо нормальное, а кожа-то гладкая. Вы какой бритвой бреетесь?

— Электрической.

— А мне тут подарили бритву, да что-то я не знаю, как с ней быть.

— Да ты принеси бритву, Юра покажет.

Николай Васильевич развернулся медленно и поплыл за бритвой. Принёс он бритву «Агидель», Татьяна Алексеевна усадила его в кресло, сказала мне:

— Побрейте-ка вы его.

Н. В. слабо сопротивлялся, но, видно, побриться ему хотелось. Делать нечего — включил я бритву, стал брить старика. Всем нам было смешно.

— Не беспокоит-с? — спрашивал я.

Н. В. смешливо хихикал.

— Даже приятно, — говорил он.

— Накиньте целковый, барин.

Так и побрил я Кузьмина. Сейчас ему 91 год.

С Татьяной Алексеевной Мавриной работаем мы давно, я привык к ней, и всё порой она меня удивляет. Звонит:

— Юра, надо убрать из рассказа «аньдел мой».

— Помилуйте, Татьяна Алексеевна, зачем?

— А вдруг какой-нибудь читатель напишет письмо, что мы с вами ангелов пропагандируем. Вот и зарубят нашу книжку.

— Не знаю, Татьяна Алексеевна, пускай пишут, что угодно, а я не уберу.

— Так ведь надо убрать.

— Ни за что. «Аньдел мой» создаёт особое качество, окрашивает речь.

— Ничего не окрашивает, а надо убрать.

Спорили мы, спорили, ни до чего не доспорили. В конце концов кое-где убрали, а кое-где оставили.

Вновь посетили мы с мамой могилу отца. Холодно было, и снежок лежал на могиле. Мама как-то особенно деловита бывает на могиле. Она разгребла снег неизвестной метёлочкой, стали мы ставить привезённые цветы. Это были неведомые мне прежде цветы-шарики в горшках. Какой-то новогодний неживой блеск был в этих шариках-цветах. Зажгли мы и свечку в берёзовой нише, убрали могилу еловыми ветками, наломанными в лесу по дороге. Мама всё велела мне ломать побольше веток. Я ломал.