Бабий Яр. Реалии

Между Аушвицем и Бабьим Яром

Одна из моих книг — 2010 года издания — называлась довольно претенциозно: «Между Аушвицем и Бабьим Яром. Размышления и исследования о Холокосте».

Об Аушвице в ней было и впрямь много, а о Бабьем Яре — лишь пять страниц. Всего 5 из 550, меньше процента, да и те — путевые записи! Диспропорция? — Нет, аванс!

В Киеве я, москвич, был всего несколько раз в жизни. Впервые — кажется, в 1974 году, на съезде Географического общества СССР. Во второй раз — уже в 1980-е гг., на какой-то другой конференции, и тогда-то я впервые посетил Бабий Яр. Увидел зеленую впадину-лужайку размером с футбольное поле, а посередке какую-то бронзовую фигурную группу с героическим моряком в центре. Подумалось уже тогда: а при чем здесь расстрел евреев?

В следующий раз я добирался сюда уже на метро и все удивлялся тому, что станция называется почему-то «Дорогожичи», а не «Бабий Яр». Лужайка с футбольное поле как-то ужалась оптически, ее окружил по периметру кустарный коммеморативный самосев-самострой, а в парке за метро огорчила даже «Менора». Окруженная какими-то пыльными задворками и отмеченная тогда лишь нарциссической табличкой о спонсорстве «Сохнута» и «Джойнта», она смотрелась как скромный еврейский вклад в этот не прекращающийся морок исторической бестактности и агрессивного беспамятства.

Но самое глубокое переживание поджидало меня в 2019 году, когда мы вместе с Дмитрием Бураго, жизнерадостным киевским поэтом и издателем, подготовили и провели «Мандельштамовские чтения в Киеве». Они проходили с 30 апреля по 1 мая и были посвящены 100-летию прекрасной и нетривиальной даты — 1 мая 1919 года — дня знакомства и первой встречи Осипа Мандельштама и Надежды Хазиной!

Процитирую аннотацию тех чтений:

Поэт и его жена, поэт и его подруга, их любовь и их союз со всеми проблемами и трудностями, вплоть до трагических, — одно из великих таинств судьбы и великих тем поэзии. Но пара «Осип Мандельштам и Надежда Мандельштам» занимает в этом контексте особое место. Он — один из величайших русских поэтов XX столетия, 19 лет из своей 47-летней жизни счастливо проживший со своей женой, образуя с ней на удивление гармоничный жизненный симбиоз. После его смерти Она — героически сберегла, в том числе в собственной памяти, поэзию мужа, корпус его поздних стихов, запустила их в самиздат и в тамиздат, сохранила, в меру возможного, часть архива поэта и передала его на хранение в надежный Принстонский университет. Но этим Надежда Яковлевна не ограничилась — она и сама стала писателем: ее мемуары — не только свидетельство близкого человека и беспощадный анализ времени, в котором ей и Осипу Эмильевичу выпало жить, но еще и великолепная русская проза сама по себе.

1 мая 2019 года исполняется 100 лет со дня встречи и знакомства в Киеве петербуржца Осипа Мандельштама и киевлянки Надежды Мандельштам (тогда еще Хазиной). Это была любовь с первого взгляда, неотрывная от топографии Киева — города, в котором произошла эта встреча. В программу чтений входят экскурсия по мандельштамовского-хазинскому Киеву, поэтический вечер-концерт с исполнением стихов Мандельштама в переводе на разные языки, фрагментов вокального цикла В. Сильвестрова на стихи Мандельштама, фрагментов видеофильмов об Осипе и Надежде, а также научная конференция...

Познакомил же меня с Бураго мой старинный друг — замечательный поэт и переводчик Шекспира, Бараташвили и многих других — Семен Заславский. А с Сеней, в свою очередь, меня познакомил — Лев Озеров: имя в контексте Бабьего Яра не случайное.

Вот они и начались — лабиринты сцеплений и шестеренки-колесики судьбы!

Весной 1982 года мы встретились с Сеней в Москве, и тот, совершенно меня обаявший, предложил проведать его летом в Крыму: каждое лето он устраивался на несколько месяцев рабочим-землекопом в археологическую партию Херсонесского музея. В том, 1982-м, году они копали на речушке Алсу.

И я приехал, — и прожил с ним несколько недель, запечатлевшихся в моих «Стихах о неизвестном поэте», посвященных С. Заславскому:

...Меловые столовые горы,

беловые наброски души,

и в палатке ночной разговоры —

беспорядочны и хороши.

И в бреду безответных вопросов,

после гряд беспорядочных лет,

убежал ты к дриаде утесов,

безымянный алсуйский философ,

неизвестный бродяга-поэт!

В мире совести, что в море соли,

но недаром соленым зовут

горьковатое, честное море

и в его первозданном растворе

первозданную истину пьют.

Верь, дружище, мы станем другими,

неизвестным сердцам дорогими, —

все не зря, хоть и страшной ценой!..

И я горд тем, что знал твое имя,

что бродил по Тавриде с тобой!

Там, у костра Сеня рассказывал мне про академика Шафаревича — духовного предка нынешнего национал-большевизма, пригретого и усыновленного российской властью. Его вышедшей в самиздате «Русофобией» тогда, в начале 1980-х гг., взахлеб зачитывалось все российское антисемитство. Сеня же, представитель того самого «малого народа», который, согласно Шафаревичу, для ритуальных своих перекусов предпочитал нежную плоть русских царей и царевичей, где-то ее уже прочитал и, присвистывая и похохатывая, пересказывал какие-то ее постулаты. Постулаты я выслушал, правда, вполуха, прямоту и откровенность оценил, а вот ни мысли, ни мышление высоколобого антисемита интересными не показались.

Куда ярче впечатлили такие, например, эпизоды. Сторожиха яблоневого сада возле Алсу, подвыпив, объясняла причину своей радости: «А братка вернулся. 15 лет сидив». — «А за что?» — «Та в жыдив палыв». Как-то заглянул в лагерь с горилкой и сам братка — полуслепой старик с белыми глазами. Посмотрел своими бельмами внимательно на Семена и беззлобно так и так буднично пошутил: «Семэн Абрамович, а я бы вас с удовольствием расстрелял!..»

А вот занимаешься историей погромов, и вдруг узнаешь, что другого безжубого старика, Пинхоса Красного, декоративного петлюровского экс-министра по еврейским делам, большевики вместо расстрела отправляют в киевскую психушку, где его застают немцы и, не моргнув, сбрасывают в ров, возможно, даже живым, — и уж точно не поняв, кого они только что ликвидировали.

...Но вернемся в 2019 год. Дмитрий Бураго был не первым в Киеве, к кому я обратился с идеей объединить усилия и отозваться на такую красивую дату, как 100-летие знакомства Осипа и Надежды. Мне по жизни был немного знаком круг, сформировавшийся вокруг Киево-Могилянской академии и издательства «Дух і літера» — Леонид Финберг, Константин Сигов, Иосиф Зисельс: именно к ним я и обратился ранней осенью 2018 года. Идею они, правда, оценили, но ни восторга не выказали, ни отказа не заявили — обещали подумать и написать.

Спрашиваю: друзья, а в чем трудности? Свободная же страна, и красота-то какая!..

Стоп, отвечают: во-первых, нужны деньги, а главное — нужно еще понять, насколько это сейчас своевременно...

Деньги? Хорошо. Той же осенью в Сараево, на встрече выпускников Института Кеннана, я договорился об оплате билетов в Киев нескольким мандельштамоведам из нескольких стран. Воодушевленный, сообщаю об этом своим киевлянам, и снова утыкаюсь в ту же стену: да, хорошо, да, красиво, да вот только — ко времени ли!..

Это теперь я понимаю, что их держало на таком коротком поводке: заканчивалась первая каденция Порошенко, инструментализировашего Евромайдан 2014 года откровенно пронационалистически, и очень многое для украинского еврейства зависело от того, переизберут его или нет. А Мандельштам для тамошнего уха прежде всего русский еврей и уже потом — мировой поэт-классик.

Ох уж эта мне категория — «своевременно/несвоевременно»!

Что это? Попытка угадывания — или заклинания? — завтрашней розы ветров? Страх неудобного прошлого или неуютного, колючего будущего? Предчувствие — или упование? — того, что против шерсти сегодня вдруг перестанет быть им завтра? Или мудрый расчет на то, что вся эта шерсть к намеченной дате отлиняет сама?..

О сколько же раз сталкивался я с этой фигурой речи, особенно в догорбачевские 1980-е годы, когда хлопотал о гласности для текстов бедного Осипа Эмильевича!

Но рассуждения моих киевских собеседников о своевременности мероприятия в 2010-е годы, — мол, а не рано ли? — поразили меня еще больше. Где же — в каком таком сердечном желудочке или в извилине мозга — притаился сей волшебный прибор с мелко дрожащими стрелками на шкале страхов?

И не сыскать слов моей благодарности Дмитрию Бураго, тоже киевлянину, украинцу и поэту, сумевшему в тех же самых условиях взять на себя все риски и, обойдясь без страхметра, обогнуть все рифы и прекрасно все организовать!

Бабий Яр. Рефлексия

...Весной 2020 года я случайно узнал, что в Бабьем Яру наконец-то какая-то ó и что руководит ею Илья Хржановский, сын Андрея Хржановского, с которым я очень поверхностно, но был в свое время знаком. Сына я через отца разыскал, несколько раз с ним поговорил, симпатией к проекту искренне проникся — и потом, в меру опыта и сил, даже сумел чем-то помочь будущему мемориальному центру с его архивными разысканиями в разных странах.

Но ничего похожего на общение и диалог с Хржановским-юниором не получилось. Я тогда еще не до конца сознавал, что в вертикальных, граничащих с фюрерством, оптиках такие жанры, как разговор или дискуссия, хотя и предусмотрены и технически возможны, но, как правило, глючат и не активируются.

Оставшись таким образом без собеседника, с которым, по наивности, всерьез намеревался обмениваться суждениями, я невольно избежал и груза его авторитета. Зато приобрел отличную возможность походить вдоль оврага один, без поводырей и посредников, поразбираться в кровавом лёссе его нарративов. Отсюда, собственно, и первоначальное заглавие этой книги — «На берегу Бабьего Яра».

Между тем чем глубже я зарывался в контент и в контекст этого страшного места, тем опасней кренился и заваливался сам — в «свой» Бабий Яр. Небольшой «шурф» в литературную рефлексию трагедии сразу же показал, что триадой из стихов Евтушенко, прозы Кузнецова и музыки Шостаковича ни литературная антология, ни общехудожественная рефлексия этого оврага не ограничиваются.

Инстинктивно начал собирать тексты и впитывать судьбы-сюжеты, на которые, бродя вдоль берега, время от времени натыкался — истории Сени Звоницкого, Яши Гальперина, Люси Титовой, Льва Озерова и других.

И уже летом 2020 года я отважился на первое публичное выступление о Бабьем Яре. То была онлайн-лекция 10 июля 2020 года из Музея ГУЛАГа — презентация моего вѝдения, тогда еще довольно наивного («Хржановский как клизма» и т. п.), хода мемориализации Бабьего Яра[1].

И, грубо говоря, первый синопсис настоящей книги.

Ее появлению предшествовали два других книжных проекта.

Первый — это двухтомная антология «Овраг смерти — овраг памяти»: один томик — антология стихов о Бабьем Яре (на русском и украинском языках), другой — «Эхо Бабьего Яра» — мои эссе, комментирующие эти стихи[2]. То, как Дмитрий Бураго и я готовили антологию к изданию и как она, вопреки всему, успела выйти в свет к концу сентября, — отдельная новелла, и, напиши я ее, жанр вышел бы пафосно-героический.

Но, появившись на свет, антология негаданно столкнулась с опалой на свой второй том (мои эссе) и цензурным запретом со стороны Мемориального центра Холокоста «Бабий Яр» (МЦХ)[3] на его распространение и презентацию.

Второй проект — книга «Бабий Яр. Рефлексия», вышедшая в издательстве «Зебра Е» в октябре 2022 года, спустя год после выхода киевского двухтомника. Она вобрала в себя иную версию антологии — полностью русскоязычную (включая сюда переводы на русский с идиша, украинского и немецкого), строже отобранную и с расширением тематики стихов.

Бабий Яр. Реалии. Об этой книге

Очевидно, что настоящая книга — «Бабий Яр. Реалии» — не просто перекликается с предыдущей, но пребывает в тесной связи и перекличке с ней, а оба названия тянутся к названию фильма Сергея Лозницы — «Бабий Яр. Контекст»[4]. Часть контента «Рефлексии» вошла и в «Реалии», где организована, однако, совершенно иначе — не пожанрово, а хронологически.

Жанрово я определил бы книгу как независимую историко-аналитическую хронику, написанную без сантиментов и ресентиментов — на принципах критического историзма[5], на твердом фактографическом фундаменте и в свободном объективно-публицистическом ключе[6]. «Честное исследование», как отозвался об этом жанре один из коллег. И в этом качестве оно перекликается с другими царапающими книгами о «неудобном прошлом», разбирающимися с историческими табу.

«Еже писах писах».

Композиция книги задана самим Бабьим Яром, если понимать под ним не узко-картографический топоним и не антропо-геоморфологическое урочище, а некий трагический событийно-временной комплекс — метафорическое пространство смерти и беспамятства, полигон экстерминации людей, эксгумации их трупов и последовательного удушения или недопущения памяти о них. Несмотря на высшую сакральность Бабьего Яра как узла чудовищной мировой трагедии, налицо явное фиаско с его достойной мемориализацией: разобраться в природе этого феномена — главный импульс предпринятого исследования.

При этом существенная часть фактографии пересмотрена и переосмыслена здесь заново, в том числе хронология расстрелов непосредственно в Бабьем Яру, а кое-что ставится как проблема или вводится в научный оборот впервые: например, мемориализация жертв погромов периода Гражданской войны или судьба Пинхоса Красного, последнего петлюровского министра по еврейским делам.

Пространство книги рассечено по оси времени натрое — «До Бабьего Яра», «Во время Бабьего Яра» и «После Бабьего Яра», причем последняя часть жестко потребовала для себя дополнительного раздвоения — отдельно для советского и постсоветского периодов. В каждой части — по нескольку разделов, в каждом разделе — по нескольку глав.

Период «До Бабьего Яра» — это все, что предшествовало немецкой оккупации Киева 19 сентября 1941 года. Хронологически это самый большой отрезок времени, — в книге же это самая скромная по объему часть. Соответствующий раздел получил подзаголовок: «“Союз русского народа”, или Интернационал погромщиков». Это, если угодно, загрунтовка всего последующего, позволяющая следить за его истоками и корнями, держать их в поле зрения в зеркале заднего вида.

Часть вторая и центральная — «В Бабьем Яру» — имеет подзаголовок: «“Союз немецкого народа”, или Овраг смерти». Этот метафорический проброс от реального «Союза русского народа» к условному «Союзу немецкого народа» указывает на новую антисемитскую доминанту — человеконенавистническую идеологию национал-социализма, неотделимую от его людоедской практики.

Третья и четвертая части — это все, что было «После Бабьего Яра». Третья часть — все, что после освобождения Киева и до распада СССР, — посвящена уловлению того «гулкого эха», что породил Бабий Яр, т.е. рефлексии на него со стороны государства, общества и культуры. Отсюда его подзаголовок — «“Союз советского народа”, или Овраг беспамятства». Четвертая — продолжение третьей, но уже после распада СССР, когда государственная власть стала украинской. Отсюда ее название — «После империи» — и ее подзаголовок: «“Союз украинского народа”, или Овраг враждующих символов».

Открывается и завершается книга автороцентричными разделами, озаглавленными — «На берегу Бабьего Яра. Вместо предисловия» и «Вместо послесловия. Бабий Яр как хроническая болезнь». Концовка задумывалась как оптимистическая, ведь «хроническому больному», казалось, становилось все лучше, и он явно шел на поправку и даже на выписку, до вожделенной мемориализации Бабьего Яра, казалась, было уже рукой подать. Но 24 февраля 2022 года, когда все перевернулось и в постковидном бреду заметался весь мир, хроника перешла в хтонику, и эта задача, как и все нормальное в мирной жизни, лишилась приоритетности и встала на чрезвычайную паузу. С этим же связано и добавление в книгу, в качестве своего рода приложения, постскриптума от Павла Нерлера («Фугасмерти»), в центре которого — новый перевод «Фуги смерти» Пауля Целана.

Таким образом, книга охватывает предысторию, историю и постисторию расстрелов в Бабьем Яру. В фокусе постоянно оказывалась одна и та же традиционная константа — антисемитизм. Точнее, сменяющие друг друга, как в эстафете, антисемитизмы разных окрасок — российский (имперский), немецкий (национал-социалистический), советский (интернационалистский, но с местным душком) и украинский (младонационалистический). Степени их отрефлексированности неодинаковы: ведь знание и память никогда не абсолютны, они всегда баланс раскапывания и закапывания, оглашения и утайки, увековечения и предания забытью. Но тут важно понимать, что неотъемлемым условием каждого из антисемитизмов была социальная и статусная униженность и экзистенциальная беззащитность евреев, делающая из них идеальных жертв — всегда под рукой, хорошо заметны и априори лишены малейшей возможности постоять за себя и дать сдачи.

Еще томик моих эссе «Эхо Бабьего Яра» в киевской двухтомной антологии 2021 года вызвал бурную и неадекватную реакцию, породив самую настоящую цензуру — изъятие руководством МЦХ из макета важнейшего очерка — о коммеморативных процессах в Бабьем Яру накануне 80-летия годовщины трагедии. Порождено это было гипотетическими опасениями либерального начальства МЦХ лишний раз не угодить ожиданиям украинской патриотической общественности в сложном балансе их взаимоотношений.

Уже сами эти опасения многое говорят о горячечной температуре избранной темы. За время войны она могла только раскалиться. Не приходится сомневаться, что и эта книга будет встречена демагогически-эмоционально — как «проукраинским» лагерем, так и «проимперским». Каждый из лагерей, скорее всего, постарается инструментализировать фактографию книги на свою корысть. Что ж, за фактографию я отвечаю, а от таких попыток, памятуя о прискорбном опыте Арона Шнеера[7], наперед и с твердостью отмежевываюсь.

История, как и искусство, подмандатны профильным музам, а не комитетам. Равняюсь поэтому не на политическую масть и не на «своевременность» высказывания, а на его верность Клио — честность и объективность, верифицируемость источников, аргументированность гипотез, убедительность умозаключений, открытость к научному диалогу.

Модного тезиса-отговорки: «Ну погоди!» — призыва к тому, чтобы все разделяющее и второстепенное отложилось на некое «потом», на куда-то там после войны, я не разделяю. И не потому, что такое «потом» прямо граничит с «никогда» — просто контент этой книги «разделяющим и второстепенным» не считаю. Наоборот, я торопил ее выход — в наивной надежде, что сказанное вдруг да поможет кому-то избежать новых ошибок, вдруг да убережет от гражданской распри (самому смешно).

Ну и еще потому, что, зачатая в свое — еще относительно мирное — время, книга уже прошла все стадии беременности и заслужила роскошь нормальных, в положенный срок, родов, а не военно-полевого аборта.

Термины и понятия

Немного о понятиях и о терминах.

Антисемитизм — это национально и эмоционально негативное отношение к евреям. Не обязательно ненависть и погромобесие, достаточно и зависти, неприязни или недоброжелательства.

Не в силах дифференцировать и различать внутриеврейскую структурность, — все эти подмножества верующих и секулярных, конфессиональных и этнических, ашкеназских и сефардских, горских и грузинских или бухарских, крещеных и марранов, — антисемитизм склонен не заморачиваться и адресован еврейству в целом, всей совокупности его различных подмножеств.

Впрочем, для «перекрестного опыления» и рутинного бытования антисемитизму много и не надо. Иной раз даже и евреи не нужны. Достаточно пары-тройки мифологем — о христопродавстве, об употреблении крови христианских младенцев, о недостаточной почтительности к пророку или о геноциде арабов-палестинцев.

Антисемитизм может быть государственным, корпоративным или индивидуальным (личным). И именно в соотношение этих разновидностей в каждой стране в определенное время и стоит вглядываться для характеристики эволюции антисемитизма в ней.

Россия, например, специфична тем, что в ней почти всегда преобладал антисемитизм государственный. Без него она прожила лишь полвека с небольшим — в 1917-1939 и в 1991-2022 годах он таковым не был.

Корпоративный антисемитизм, пожалуй, особенно пассионарен и опасен: его сочетание с «Отвернувшимся» в нужный момент государством, как в середине 1900-х гг., или просто со слабым, де-факто отсутствующим государством, как во время Гражданской войны, — важнейшая предпосылка переваливания на евреев всех бед и неудач власти и, как следствие, еврейских погромов. В стране, в которой не все хорошо, евреи могут еще очень даже пригодиться — в привычном качестве виноватых.

Личный же антисемитизм — хоть он и самый броский, креативный и пассионарный — все же самое меньшее из зол. Он по-своему неистребим, но в ситуации, когда государственный антисемитизм отставлен, как правило, ослабевает и он.

Антисемитизм — всегда дискриминация, но не обязательно геноцид, хоть он и важнейший его фактор. Всякий всплеск антисемитизма — индикатор социального неблагополучия в стране, и тем полезнее знать не только фактографию, но и предысторию вопроса (она же всегда история чьей-то болезни), дабы лучше понимать его природу и отдавать себе отчет в возможных проявлениях[8].

Война, по Карлу фон Клаузевицу, есть продолжение политики мирного времени, но иными, насильственными, средствами. Это вооруженный конфликт между государствами в лице их армий и флотов с целью оккупации территории противника и навязывания ему своей политической воли. Но, как сказал поэт:

Различным животным дают имена

По облику их и породе.

Гиену за то, что гиена она,

Гиеной прозвали в народе.

Так каждую вещь в обиходе своем

Назвали мы словом похожим.

Поэтому кошку мы кошкой зовем,

А кошкой собаку — не можем[9].

Поэтому называть войну не войной, а как-либо еще — любым паллиативным эвфемизмом — историку весьма затруднительно. Пакт Бриана — Келлога, или Парижский пакт, вступивший в силу 24 июля 1929 года, собственно, и указывал войне на дверь. Германию в Нюрнберге осудили в том числе за грубейшее нарушение пакта. Но ни одна из ратифицировавших его стран договор не денонсировала, хотя многие норовили собаку назвать кошкой.

Еврейский погром (погром) — погром, объектом которого являются евреи. Правильнее, наверно, было бы говорить «антиеврейский погром», но словоупотребления «еврейский погром» и, как его синоним, просто «погром» являются твердо устоявшимися.

История — условно застывший фактографический каркас динамического прошлого. За счет накопленного знания она инерционна, но и потенциально изменчива — благодаря открытиям или уточнениям в сфере ее эмпирики. Но это не постмодернистский диалог между неподвижным прошлым и интерпретирующей современностью, ежесекундно возобновляющейся и перманентно нуждающейся в концептуальном пересмотре[10]. География в таком случае есть пространственная структура этого каркаса[11].

Историомор[12] — это торжество политики, пропаганды и антиисторизма (беспамятства) над собственно историей, памятью и правдой. Его основные проявления — табуирование тем и источников («Не сметь!»), фальсификация и мифологизация эмпирики («В некотором царстве, в некотором государстве...») и отрицание, или релятивизация, установленной фактографии («Тень на плетень!»).

Понятия «в Украине» и «на Украине» — не альтернативные маркеры геополитических предпочтений, а тупо разные понятия: «в Украине» — указывает на принадлежность к украинской государственности, хотя бы и советской, «на Украине» — на принадлежность к украинскому историко-культурному ареалу.

Понятия «Холокост» и «Шоа» используются как синонимы. Это система физического — в идеале тотального — уничтожения немцами и их кол-лаборантами европейских евреев, включая евреев-военнопленных. Видовым понятием тут является этноцид, а родовым — геноцид, т. е. действия по физическому уничтожению какого-либо национального, этнического, расового или религиозного контингента.

Даты в тексте: начиная с 14 февраля 1918 года, — по григорианскому календарю (новый стиль), до этой даты — по юлианскому (старый стиль).

Павел Полян и Павел Нерлер — одно и то же лицо: Нерлер — литературный псевдоним Поляна.

Тексты надписей на памятных знаках в Бабьем Яру и, шире, в Киеве, как правило, сделаны на украинском языке: в книге они даются в переводе на русский, специально это не оговаривается.

В «Литературу» включены только те источники, ссылки на которые в тексте встречаются не менее двух раз. Ссылки на проект «Прожито» — по запросу «Бабий Яр» с указанием года[13].

Мета, ОУН и УПА признаны в РФ экстремистскими организациями.

Война серьезно затруднила работу над этой книгой, возможность проверить иные факты или тексты имеется не всегда. За любые указания на закравшиеся неточности буду признателен и благодарен.

Слова благодарности

Эта книга посвящена Якову Исааковичу Бердичевскому — мудрейшему человеку, старейшему киевлянину, знатоку жизни книг и жизни нас, людей, читателей этих книг. Ему же — слова благодарности за многочисленные разговоры, что мы подолгу вели с ним на самые разные темы.

Сердечно благодарю тех, кто взял на себя труд критического чтения и обсуждения рабочих версий этой рукописи — Марину Андрееву, Галину Арапову, Александра Верховского, Юлию Волохову, Инну Герасимову, Леонида Гиршовича, Евгения Городецкого, Ефима Гофмана, Льва Гудкова, Михаила Кальницкого, Георгия Касьянова, Наума Клеймана, Леонида Комиссаренко, Виктора Кондрашина, Александра Круглова, Александра Ласкина, Михаила Мицеля, Игоря Петрова, Адама Поморского, Сергея Романова, Габриэля Суперфина, Ника Терри и Анну Шмаину-Великанову.

Как спасибо и всем тем, кто охотно помогал автору — архивною ли находкой, фактологическою ли справкой, критикой или советом, полемикой или как-то еще. В этот широкий круг вошли — И. Альтман, В. Белкин, К. Беркоф, А. Берлянт, А. Беседин, Д. Бураго, Д. Вайль, В. Ветте, В. Георгиенко, П. Голе, М. Гольд, М. Денисенко, О. Дигонская, Э. Долинский, Ю. Домбровский, А. Дунаевский, В. Дымшиц, Б. Забарко, А. Загорянский, Я. Журавлев, С. Заславский, И. Зисельс, Я. Златкис, Р. Кавацюк, В. Казарин, В. Кантор, Ю. Ковальский, А. Когут, Л. Комиссаренко, В. Левин, А. Лейзерович, С. Лозница, А. Любимов, А. Мармашов, П. Матвеев, С. Машкевич, М. Мельниченко, Д. Муратов, О. Мусафирова, В. Нахманович, А. Нейман, С. Нехамкин, А. Никитяев, Р. Оверманс, М. Панова, С. Полян, В. Порудоминский, А. Пучков, М. Рабинович, С. Симакова, Л. Смиловицкий, И. Смолкин, С. Соловьев, Л. Терушкин, К. Титов, И. Трахтенберг, С. Трухачев, Л. Финберг, М. Фридман, А. Фурман, Э. Фурман, Б. Хоппе, И. Хржановский, И. Чернева, Б. Черни, Шлаен-Ревенко, О. Шовенко, Л. Штанько, М. Шустова и М. Яковер.

Автор особо благодарит издательство «Нестор-История» и его сотрудников — Сергея Эрлиха, Елену Качанову, Анну Никитину и Льва Голода — за всестороннее понимание и помощь в подготовке книги и ее выходе в свет.

В оформлении обложки использованы сделанная 29 сентября 1950 года фотография сидящей на склоне Бабьего Яра Л. Садовской, мать которой, И. Цейтлин-Садовская, погибла в Бабьем Яру (Бабий Яр. Человек. Власть. История, 2004. С. 340), а также автограф стихотворения Е. Евтушенко «Бабий Яр» (Национальная библиотека Израиля). В качестве остальных иллюстраций использованы общедоступные архивные документы, издания и исторические карты.

Все иллюстрации даются по открытым книжным, архивным или сетевым источникам (детали, как правило, раскрываются в тексте книги). Отдельная благодарность Ю. Волоховой, И. Герасимовой, Е. Городецкому, М. Кальницкому, А. Круглову, А. Мармашову, С. Машкевичу и А. Симонову, а также МЦХ, предоставившим фотографии из своих рабочих архивов.