Бабий Яр. Реалии

1943-1953: СТАЛИН И «КОСМОПОЛИТЫ»

Как только Киев освободили, сюда потянулись его довоенные жители, в том числе и евреи.

Но как же изменился город за эти неполные 26 месяцев! И дело не только в руинах, в которых он стоял, а точнее, лежал. И не только в том, насколько к этому времени он обезлюдел. В глаза бросалось еще и зримо вопиющее отсутствие евреев в городе! Перефразируем Гроссмана: Киев — без евреев!

Но не только это стояло в воздухе: возвращение уцелевших евреев здесь не приветствуется!

Основания для такого рода сомнений в Киеве возникали с самого начала. Процитирую дневник Эренбурга, запись от 17 ноября 1943 года — и двух недель не прошло после освобождения:

Украинский Наркомвнудел: евреев не пускают на Украину и говорят: «Они хотят приехать на все готовое»[501].

Ого! «На все готовое?!» Однако!!! — А что, кроме Бабьего Яра, было у них в Киеве готовым?

И какими — случайными или типическими, характеризующими — были следующие высказывания Александра Довженко и его жены Юлии Солнцевой, записанные 9 декабря 1943 года агентом НКВД «Яремой» (художник Микола Глущенко):

На мой вопрос: «Евреев ведь немцы уничтожили?» — Солнцева сказала: «И хорошо немцы сделали, что избавили Украину от этой заразы!» На что Довженко сказал: «Евреям доверять нельзя. Если бы немцы их оставили нам, то мы бы дождались от них предательств и пакостей» (Довженко и Солнцева знают и иногда встречаются с моей женой-еврейкой) ^[502].

При этом у не-киевлян Бабий Яр как овраг смерти на слуху тогда еще и не был.

Вот Давид Гам, белорусский еврей, оказавшийся в Киеве в начале января 1944 года, пишет 4 января сокрушенно своим родным о том невообразимом, что в Киеве произошло, но при этом сама топонимика ему незнакома, раз он заканчивает письмо так: «Местность называется Бабы-Яр»[503].

Юрию Пинскому, напротив, ничего переспрашивать или объяснять не надо было — он киевлянин. Проездом, возвращаясь в свою часть из командировки, заехал он в Киев в июле 1944 года. 17 июля он писал И.Х. Пинскому (отцу?) в Копейск Челябинской области о том, что их сомнения (а точнее надежды) насчет их родственника, Иосифа с семьей, надо забыть, — все они «легли в Бабьем Яру». Тот Иосиф хотел было эвакуироваться, но «немка», т.е. учительница немецкого языка, отговорила. «Проходил мимо дома, где жили Злотн., дом — цел, кто там живет — не знаю, ибо туда не заходил. Вообще говоря, город Киев относительно цел и почти весь сохранился, только Крещатик до основания разбит, и прилегающие к нему улицы разбиты. Город, как и был до войны, многолюден и живет полной жизнью, все есть, всего вдоволь, можно достать и относительно недорого»[504].

Но вот Мордехай Бродский, тоже киевлянин, 7 ноября (sic!) 1943 года пишет в эвакуацию Нине, своей жене (скорее всего, русской или украинке) о том, что он испытал, когда узнал об освобождении Киева:

Просто нет слов для того, чтоб выразить ту радость, которую переживаю в связи с сегодняшним освобождением Киева. Право, никогда не ожидал, что так скоро освободят родной город. Сегодня я написал несколько писем в Киев, папе, хотя я и не ожидаю, что получу от него ответ; написал я также в домоуправление и к Перепидиной, что жила ниже нас этажом, больше писать кому, я не знаю, потому что знаю — все выехали или погибли. Во всех письмах я просил писать ответ на твой адрес, так как я скоро должен буду выехать отсюда... Нина, если тебе даже представится возможность выехать в Киев, то ты не торопись с этим делом, а раньше хорошо обдумай и решай, как сама понимаешь. Потому что это вопрос серьезный и в отношении квартиры, и работы, и зимы, но как бы ты ни решила, я все равно одобрю твое решение. Будь здорова[505].

Что же скрывается за столь ощутимой в этом письме тревогой? Боязнь конфронтации с ожидаемо жестокой правдой о судьбе родных и близких? Или интуитивная неуверенность в собственных перспективах в родном, но, возможно, по-прежнему враждебном к евреям городе? И то, и другое?..

И Гам, и Пинский упоминают Бабий Яр, где наверняка побывали. Овраг к лету 1944 года уже приобрел статус неофициальной городской достопримечательности. «Гидами» за отсутствием евреев выступали украинцы, не утратившие несмотря ни на что свой тонкий навык безошибочного отличения евреев от не-евреев.

Вспоминает военврач Гутин:

...Я прибыл в Киев 15 апреля 1944 года с военным госпиталем, в котором работал. Прямо с вокзала направился к Бабьему Яру. Где-то по дороге заметил: двое украинцев пристально в меня вглядываются. Потом один говорит другому: «Смотри, Гаврила, настоящий еврей». Три года не видели настоящих...

Около Бабьего Яра какой-то украинец стоял у сооруженной им будки, как заправский гид рассказывал окружавшим его евреям о том, что он видел, а для большего эффекта он зажег костер на дне оврага, чтобы виден был пепел, рассказывал и все выставлял свою соломенную шляпу, требуя оплаты. Окружавшие жадно ловили каждое его слово, в надежде хотя бы что-нибудь узнать о родных, близких...

На другой стороне оврага еще украинец, помоложе, тоже рассказывает и весьма красочно: одна женщина бросила своего ребенка стоящим недалеко украинцам, так немцы заметили, забрали его и в овраг бросили¹.

Ни тебе улыбнуться или поприветствовать «настоящего еврея» и земляка! У этого искреннего, во весь рот, удивления — «Смотри, Гаврила, настоящий еврей!» — как и у коммерческой театрализации памяти о расстреле — самый неприятный душок.

29 сентября — это «йорцайт» по Бабьему Яру, годовщина безвинной смерти его жертв. День, когда полагается в память о них зажигать свечи и читать кадиш.

29 сентября 1944 года — это третья годовщина расстрела евреев в Бабьем Яру и первая, когда совершить йорцайт стало возможно. С нее и повела свой отсчет традиция собираться в этот день в Бабьем Яру и поминать убитых.

Вернувшийся к этому времени в Киев поэт и член ЕАК Давид Гофштейн попытался согласовать митинг в Бабьем Яру, но разрешения не получил[506]. О запрете панихиды в Бабьем Яру есть и в записной книжке Эренбурга — в заметке от 8 октября 1944 года[507]. Тем не менее в овраге в этот день и без спросу собралось много людей, среди них и сам Гофштейн, и его давний знакомый Ицик Кипнис.

Вот что вспоминал Александр Александрович Шлаен (1932-2004), ровно в этот день — 29 сентября 1944 года — вернувшийся в Киев:

Так уж случилось, что приехали мы в Киев 29 сентября сорок четвертого года. Прямо с вокзала пошли на нашу Тарасовскую улицу. Дом был сожжен. Постояли у его девятиэтажного остова. Вспомнили тех, кого оставили здесь три года назад. А потом пешком — на Бабий Яр.

— Сынок, — сказала мама, — я хочу, чтобы ты навсегда запомнил эту дорогу. Чтобы никогда не забывал ее. И всегда думал о тех, кто прошел по ней...

Шли мы долго. Ведь это пешком из центра на далекую окраину. Подошли к еврейскому кладбищу. С трудом нашли могилы маминых родителей. Все вокруг было искорежено, искалечено. Памятников не оказалось. Не было их и на соседних захоронениях. Уже потом, через много лет, я узнал, подо что фашисты приспосабливали мраморные и гранитные надгробия отсюда, с кладбища.

Потом вышли с кладбища и побрели к Бабьему Яру. По узкой тропке, что вела туда, двигался нескончаемый человеческий поток. Там, у яра, собралось множество людей. Многие были в военной форме.

Одни бросали цветы прямо с откосов в бездонность яра. Другие укладывали цветы на самую кромку крутых обрывов. И все молча, молча. Только изредка чьи-то рыдания вспарывали ту жуткую тишину. Люди, казалось, даже дыхание затаивали, словно страшась потревожить покой погибших.

Вдруг глубоко внизу, где-то на самом дне яра, раздался какой-то истошный, нечеловеческий крик. Мы побежали на голос. Там стояла группа людей. В самом центре невысокая светловолосая молодая женщина. Она рыдала, что-то прижимая к груди.

— Лиза, Лизонька, сестричка моя! — сквозь душившие ее рыдания причитала она. В руках у нее был череп, обвитый темнорусой косой, скрепленной большим гребнем. По этой косе, по гребню с инициалами своей сестры она узнала то, что от той осталось.

Подошел военный с узкими серебристыми погонами врача. Посмотрел на череп. Сказал, что, судя по всему, погибшей было не более 17-18 лет. Женщина, не выпуская из рук эту страшную находку, достала из сумки паспорт и протянула людям. Она не могла выдавить из себя ни слова. И все увидали — в сорок первом ей, как и ее сестре-двойняшке, было семнадцать.

Три года назад, в сорок первом, отсюда, из Бабьего Яра, невозможно было спастись. Чудом уцелели лишь единицы. Единицы из десятков и десятков тысяч. Эта женщина была одной из них.

Череп захоронили тут же. И над крошечным свежим холмиком сразу же выросла гора цветов. Каждый в те минуты хоронил не только останки незнакомой девушки Лизы, но своих родных, своих близких. Мы с мамой стояли поодаль. Не было сил уйти отсюда. А люди всё подходили и подходили. Узнав, в чем дело, все так же молча возлагали цветы на свежую могилу из сорок первого года.

Еще долгие-долгие годы мне слышался тот крик[508].

В этот же день, 29 сентября, в Бабьем Яру оказался старший лейтенант Азриил Штаркман — герой очерка Аврома Когана «Киевская “долина слез“» Он только что приехал в Киев с фронта и узнал, что его отца расстреляли в Бабьем Яру ровно три года назад. Штаркман спустился в овраг и «стоял удрученный и прислушивался к заупокойным молитвам, произносимым набожными евреями по его убиенным родным». Сам же он обращается к собравшимся с такими словами: «Я, Азриил бен Яков Гакоон Штаркман, клянусь вам, что буду резать убийц на куски. Я отправляюсь обратно на фронт... Верьте мне и верьте в мою месть...»[509]

И в этот же день, в йорцайт, побывала в Бабьем Яру и Сарра Тартаковская:

...Мы вернулись в Киев из эвакуации в 1944 году. В третью годовщину гибели моего отца, мамы, сестры и близких, 29 сентября, мы пришли к месту их гибели, Бабьему Яру, спустились туда, на дно. Мы собирали обгорелые кости рук, ног, из склона я вытянула за волосы (они не успели сгореть) голову девушки с присохшим остатком платка, двумя косичками, двумя заколками, отверстием в виске. Я стояла, плакала: это могла быть моя сестра. Подошел ко мне мужчина, осторожно поднял мои руки с головой погибшей и громко крикнул: «Люди, не забудьте этого». Он сфотографировал меня. И сегодня я с трудом пишу об этом. Мы собрали гору костей, мы захоронили их около домика ребе, недалеко от Яра. Весь сорок четвертый я ежедневно ходила в Бабий Яр, мы все хоронили и хоронили кости. Потом начали свозить туда мусор, под ним осталось еще много костей[510].

Там же побывал тогда и писатель Ицик Кипнис, в начале 1944 года вернувшийся в Киев из саратовской эвакуации.

...Сегодня 29 сентября. Люди идут со всех концов города к Бабьему Яру...

Неполных четыре года прошло, как мы не были дома. И теперь мы встретились все вместе в этот траурный день в этом печальном шествии. Съехались и сошлись со всех концов страны в освобожденный Дом. И родной город, как мать наша, должен нас обнять, приободрить и вернуть к жизни. Путь был тяжел и тернист, а время разлуки пропитано горечью и болью утрат.

Где-то глубоко в сознании проносится мысль, что каждый из нас тихо пробрался в свое оставленное гнездо без лишнего парада и шумихи... Всем понятно, что мешок с бедами и огорчениями у каждого свой, следует разгрузить постепенно...

Но как же это непросто, согласитесь! Хоть трагедия общая, но мешок-то у каждого свой:

...Мы приближаемся к пригороду. Группы людей подходят из различных дальних улочек, и мы узнаем друг друга. Те, кто не знает дороги, не спрашивают, потому что видят, что все идут туда.

И, глядя на залитый солнцем шлях, все отчетливее сознаем: — много женщин, мало — мужчин. И не удивительно — война ведь еще не окончена, хотя и близится к концу. И для нас это не малое утешение и гордость, что наши юноши и парни в красноармейских шинелях бьют врага, гонят его без передышки.

Люди держатся сообща, говорят мало. Ты всматриваешься в морщинистые лица и видишь, сколько горя, сколько мучений принес Гитлер каждому из нас. Начинаешь понимать, что у каждого, едва развяжется узелок терпения, горе хлынет наружу. Со стороны Яра уже доносятся рыдания. При этом лица людей темнеют и становятся напряженнее. Более слабые не могут сдержаться, вскрикивают, жалобно всхлипывают. Песчаные обрывы осыпаются под нашими ногами и тянут нас вниз... Большие заросшие овраги, глубокие ямы, кустарник.

— Где это мы?

— Здесь то самое место?!

Колени подгибаются.

Уже собралось много народу. Есть и пришедшие раньше нас. Но никто тут не говорит: «Доброе утро!» И если кто-то по ошибке произносит приветствие, то не получает ответа... Наши сердца сплотились и взгляды устремлены к большой заросшей площадке, похожей по форме на четырехугольную чашу. Сосуд, на дне которого не остатки недопитого вина, а кровь, от дождя и снега потерявшая свой цвет. Виден лежащий в низине смятый и потемневший кусок белой ткани. Это было когда-то рубашкой... Валяются клочья волос, старая фуражка, клоки вырванных бород вместе с засохшей кожей — всё это выглядит страшнее смерти...

Почти в самой середине, в центре, стоит мягкий стоптанный ботинок, свалившийся с ноги в тот последний невообразимый миг, тот миг, что мы с вами не пережили, и потому никакие слова наши не в состоянии описать, каким он был, этот миг; ботинок, с которым споткнувшаяся нога рассталась в то мгновение, когда само тело в котле смерти и ужасных криков расставалось с жизнью. Никто не прикасается к ботинку, никто не трогает его с места. Как и обломок черепа на другом конце ямы. Кусок кости, с одной стороны оголенный, с другой — покрытый пожухлой кожей и волосом. Он дико щерится в небо живым укором, этот обломок благословенного человеческого тела, этот посланец Бабьего Яра, свидетель целой замученной общины, сотен тысяч жертв. Он обвиняет и требует к ответу, не допускает компромиссов и не ждет милости. В противном случае он может со всем своим страшным оскалом вцепиться тебе в сердце. Да, тебе самому, хоть ты и близкий, хоть ты плоть от плоти и кровь от крови его.

Есть еще несколько «живых» свидетелей. Головешки, уцелевшие от огня. Они рассказывают о таком, что человеческий мозг не в состоянии вместить, и человеческий язык не может пересказать. Но люди стоят над ними с самого утра. Некоторым кажется, что они хоть что-то смогут постичь. Глаза у всех красны от слез, сердца — переполнены горем. Но все чего-то ждут, не хотят уходить — быть может, кто-то придет и обратится со словом к народу.

Это ведь первый йорцайт, никакого регламента или ритуала еще нет, но уже есть ощущение, что волю нужно дать не только чувствам, но и словам:

Мое сердце тоже изошло слезами, но я определенно знаю кое-что, о чем могу сказать открыто:

— Братья мои и друзья! Мы падаем лицом наземь, посыпаем головы пеплом, бьемся в истерике. Заходимся в плаче и рыданиях. И может ли быть иначе? И может ли кто прийти и сказать, что мы слишком предаемся горю, слишком терзаем себя, надрываемся и раздираем лицо в кровь о тернии (дикорастущие по сторонам рва), раздираем до боли, до истошного крика?..

И все же, кровные мои братья, хочется сказать каждому из вас:

— Евреи, дорогие мои, поднимемся же с земли, отряхнем с себя пепел жертв наших, воссияем тем особенным светом, что наш народ несет в себе!.. Человек, у которого отняли ногу или руку, даже один палец, уже чувствует себя неполноценным, униженным...

Но народ... Народ, от тела которого отхватили половину, даже три четверти, как это стряслось с нами, народ, словно капля воды или ртутный шарик, способен к восстановлению. Отними от него часть, другая часть тут же округляется, наполняется и становится целым.

Так встанем же с земли и выпрямимся во весь рост, и понесем высоко наше знамя!.. И вы увидите, как люди проникнутся к нам уважением за наше мужество, за нашу земную силу.

Кипнис описывает становление ритуала: собраться, помолчать, может быть — произнести перед собравшимися несколько слов о том, что их всех сюда привело и что их всех здесь объединяет.

По пути домой, на перекрестке улиц, ведущих из Бабьего Яра, я встретил молодого еврея. Ботинки его были покрыты слоем пыли, а в глазах — тень горестных переживаний.

Мы не знаем друг друга, но ведь это не мешает нам поговорить. Он видит людей, идущих по широкому шляху нам навстречу, и замечает:

— Немало евреев идет к Бабьему Яру.

— И евреи, — отвечаю я ему, — идут из Бабьего Яра, не сглазить бы, живые и невредимые.

Он понял мой намек. Все три года Бабий Яр был отторгнут от живых, был некоей бездной, откуда нет возврата. Как гласит библейское изречение: «Кол баэйя, ло ешувун» («Кто туда ушел, назад не вернулся»).

Враги радовались: Бабий Яр — последнее прибежище еврейского народа, последняя точка еврейского существования. Бабий Яр — это слово, означающее конец истории народа, так решил для себя нацизм три года назад...

Я прощаюсь с моим молодым другом и иду дальше.

Я порядочно устал и ослабел. Но силы прибывают. Мой шаг размерен, я ступаю медленно, но чувствую, как заново учусь ходить по земле[511].

Вот она — сверхзадача йорцайта! Перерождение коллективной энергии неисправимой беды в vita nuova, какою бы она ни была, переплавка трагического прошлого в будничное настоящее, где столько еще всего надо сделать! А если повезет, то и в будущий музей, контуры которого смутны, но все же просматриваются.

В Бабьем Яру Катастрофа приобрела поистине библейский, ветхозаветный масштаб. И как знать, в самой этой дате — 29 сентября — и в этом спонтанном киевском йорцайте не вызревал ли прообраз какой-то важной для всего еврейства, но так и не проклюнувшейся даты памятования?

Пафос этот можно понимать и как смену императивов: вместо подвига выживания — будни быта и бытия, радости веры, дружбы и любви, сладость зачатия и тяготы родов — вот она, главная месть Гитлеру: еврейские дети, еврейские внуки!

Но можно понять и иначе, не уже, но иначе: еврей, идущий из Бабьего Яра, — это не просто уцелевший, выживший еврей, но еврей, отрясающий кровавую пыль с обуви и собирающийся в Израиль.

Большинство тех, кто приходил к Бабьему Яру, по дороге заглядывал на Еврейское Лукьяновское кладбище и видел, как пострадало оно само — наполовину разрушено, наполовину превращено в совершенный хаос.

Вот как запечатлел это Анатолий Кузнецов:

Не осталось буквально ни одного не разрушенного памятника, склепа или плиты.

Казалось, что на кладбище ходили целыми ротами упражняться в стрельбе и ворочать тяжести. Лишь какое-нибудь сильнейшее, небывалое землетрясение могло бы причинить такие разрушения.

Кладбище было огромное, отличалось чрезвычайным разнообразием памятников и живописных уголков...

Последние даты захоронений обрывались 1941 годом[512], но на некоторых, очень редких, могилах были заметны уже попытки восстановления: соскребен засохший кал, неумело склеена цементом расколотая плита, лежат увядшие цветы[513].

Киевлянин Шимон Червинский оказался в родном городе буквально в день его освобождения — точь-в-точь 6 ноября 1943 года:

День был пасмурный, моросил мелкий дождь. Было мало людей. Только редкие военные бродили по пепелищу. И была страшная тишина. Это было настоящее пепелище. В пепле валялись разбитые решетки от могильных оград, кости взрослых и детей, черепа, полусгнившие детские туфельки. Я бродил среди разбитых памятников кладбища, заросшего диким кустарником, заваленного опавшими листьями. Когда стало темнеть, я ушел оттуда. Я не писатель. Передать словами обстановку и свои ощущения я не могу, да и не берусь, но картина того дня навсегда осталась у меня перед глазами...[514]

Писатель Александр Бураковский в статье «Память нужна не мертвым...» так описал свои детские впечатления от посещения Бабьего Яра с отцом весной 1944 года:

Страх от первого посещения Бабьего Яра весной 1944 остался в моей детской памяти... В тот день отец взял меня с собой... Крутые овраги поросли колючим кустарником. Я сбегал по извилистым тропинкам легко и быстро, цепляясь за кусты. Отец же шел медленно, его правая рука еще не двигалась. Он шел — и плакал... Больше никогда я не видел его плачущим. В этих ярах покоились его старший брат с женой и пятью дочерьми, его старшая сестра с семьей, другие родственники. На дне изрытого и размытого дождями оврага было очень холодно. И страшно, будто в сыром подземелье... Позднее, когда я уже знал, что такое Бабий Яр и изредка приходил сюда один, почти всегда находил в разных концах оврагов высохшие, а иногда — свежие, будто случайно и незаметно уроненные, маленькие букетики полевых цветов, отдельных хризантем, иногда — красных роз[515].

Лев Адольфович Озеров посетил Бабий Яр 25 сентября 1944 года — спустя неполный год после освобождения Киева. Вот цитата из его дневника:

25.IX. Едем днем в Бабий Яр. Место, где немцы расстреляли свыше 100.000 евреев. Зигзагообразный ров. С одной стороны его растет бурьян, за которым — свалка, с другой стороны — насыпь, песок, на ней ничего не растет. Говорят, что под этой насыпью трупы.

Пошли в ров. Я, Каган[516] с женой и знакомым и художник Шовкуненко[517] с женой. Страшно было ходить по трупам. Валяются угли, осколки костей, галоши, туфли, тряпки. Дамский платок. Ночной горшочек ребенка.

Обожженная рука с куском плеча и лопатки. Везде, словно спинки кроватей, валяются могильные решетки. Немцы клали на них трупы, а под ними разжигали костры. Но мир природы молчит обо всем этом. Страшно. Но ведь я все это уже прочувствовал там далеко — на Кавказе и в Москве. Осталось только посмотреть. Вот и посмотрел.

Так здесь запущено! Никто не охраняет это место, оно не огорожено. Вблизи — свалка, чуть подальше красноармейцы обучаются. Вдали дома наподобие складов или сараев[518], в которые мученики складывали свои вещи — отдельно мужские, отдельно дамские.

Тишина. Мимо идут босые бабы с огородов. Солнечный день. Спутники мои говорят, что ветерок доносит запах мертвечины. У меня плохое обоняние.

Поехали на еврейское кладбище, которое находится вблизи от Бабьего Яра. Плиты валяются в беспорядке. Ограды разбросаны. Над могилами цадиков[519] надругались. Разрытая могила. Цинковый гроб, в котором останки — кажется, сожженные. Плиты, поклеванные пулями. На одной из них надпись: «Дорогая мама, на твоей могиле был сын лейтенант К.А., честно защищающий свою родину. Клянусь мстить врагу до конца. Всегда помнящий о тебе твой сын Саша».

С другой стороны на этой же плите надпись: «День и ночь слежу за тобой, сукин ты сын, подстерегаю твою паршивую голову». Какая сволочь! Какая мразь!

Евреи плачут на могилах своих близких. Рыдают. Воют. Подошел к нам какой-то шамес[520]: «Махн а муле?»[521] А мне бы очень хотелось разыскать могилу бабушек, деда и хорошенько помолиться, поплакать, чтобы стало легче.

Уехали молча, было тяжело на душе[522].

Светлана Петровская, вдова Мирона Петровского, так вспоминала 1946 год:

Впервые мама взяла меня в Бабий Яр в 1946 году. Там был пустырь, поросший сорняками, еврейское кладбище, вернее, его остатки, сохранилось, но и это уже разрушали. Я потом бродила по краю кладбища, видела разбитые памятники с надписями на непонятном мне языке, какие-то тягачи для расчистки территории. На пустыре стояли кучки людей в разных местах, разговаривали между собой, некоторые обнимались и плакали. Почему я пришла сюда, я знала, но разговоров не запомнила.

Зато запомнились разговоры о врачах-вредителях в университете:

— В Сибирь! — Расстрелять! — Выселить как кулаков! — Эти евреи все враги, вредители, их никто не любит!..[523]

В 1960-е годы Сарра Колчинская вспоминала о конце 1940-х гг.:

...29 сентября 1948 года умер мой отец, он завещал похоронить его на старом Лукьяновском кладбище. Каждый год в этот день мы ходили в Бабий Яр. В то время это был еще огромный страшный яр, мы спускались вниз, рылись в земле, находили кости. С каждым годом все меньше и меньше приходило к яру. Однажды мы пришли с братом, майором, он был в гражданской одежде. Тут откуда-то явилась толпа хулиганов, они кричали: «Жиды пришли». Стало небезопасно приходить на кладбище и в Яр, были ограбления. Старое кладбище варварски уничтожили, дорогие памятники были разбиты[524].

В 1949 году в Киеве, у Бабьего Яра оказался и 20-летний Роман Левин — единственный еврей, уцелевший в Брестском гетто. Увиденное поразило его:

То, что на этом месте никакого надгробного знака, это куда ни шло. Не успели поставить или еще что. Но то, что предстало перед глазами, привело в ужас, ошеломило. От кромки оврага и далее вглубь на месте расстрельного захоронения — мусорная свалка, гора отбросов: гнилое тряпье, банки, бутылки.

Мы с дядей замерли в отчаянье, сломленно опустив головы, словно на наших глазах, вслед за людьми, убитыми фашистами, расстреливали человеческую память, сострадание, разум и совесть живых[525].

Похоже, что Левин с дядей и не подозревали о близрасположенном Лукьяновском еврейском кладбище: окажись они там, эмоций бы у них поприбавилось.

Все этажи послевоенной партийной и советской власти в Киеве были пропитаны испарениями нарастающего государственного антисемитизма, с легкостью подхватываемого даже детьми.

Если у взрослых на устах и на кулаках — «Бей жидов, спасай Россию», то антисемиты-мальчишки, по свидетельству Леонида Комиссаренко, жившего тогда в Киеве, завидев на улице любого еврея, кривлялись и куражились так — издевательским парафразом русского перевода популярной еврейской песенки «Бай мир бист ду шейн» из репертуара сестер Берри:

Стярющка не спеща

дорёщку перещля...

О больно ранящем детском антисемитизме писала Эренбургу и Куперман[526]. Откликаясь на его выступление на митинге представителей еврейского народа в Колонном зале Дома Союзов 2 апреля 1944 года, на рассказанный им, в частности, эпизод о спасении в селе Благодатном Днепропетровской области бухгалтером Зинченко 30 евреев, названный писателем проявлением дружбы между народами[527], она возразила Эренбургу:

P.S. А насчет «дружбы» я с Вами не согласна. Тов. Зинченко — исключение. Эту «дружбу» я, мой сынишка и тысячи других детей-школьников чувствуют ежечасно. Я уже привыкла, а сынок обижен до слез. В Киеве [т.е. до войны. — П.П.] он этого не чувствовал и никогда не плакал из-за своего имени[528].

Агрессивная вседозволенность по отношению к евреям и коммунистам, предназначение и место которых — или в гестапо, или в Бабьем Яру, за годы оккупации вошла в привычку: ведь за их убийство или выдачу можно было ждать только поощрения.

Коммунисты же, вернувшись к власти, принялись за квадратуру круга — за отковыривание себя от евреев в нацистской формуле «жидобольшевики». Получалось это только в том случае, если второй элемент формулы — «жидов» — или сгнобить, или получше спрятать. И новые антисемиты радостно откликнулись на запрос старых: мол, с половиной евреев расправились немцы, спасибо, а вот за другую половину пусть отвечают коммунисты, вот только — о, высокий, о, диалектический гуманизм! — убивать не обязательно.

Тем самым возникала и возникла новая вседозволенность. Конструкция ее была примерно такой: «Жиды, заткнитесь, оставайтесь там, где вы есть, к нам не едьте назад и не лезьте со своими требованиями! Скажите спасибо, что живы остались; это, блядь, мы вас спасли на хуй, так что теперь, жиды, — всё, ша: не рыпаться и молчать в тряпочку!»

И хотя в 1943-1944 годах далеко еще было до истерик с «безродными космополитами» и «убийцами в белых халатах», по стране вовсю уже гуляли ярлыки «Ташкентцы», «Ташкентский фронт» и байки типа «Пятый Украинский фронт взял Ташкент» или «Иван в окопе, Абрам в коопе[529]». Мол, жиды в Отечественную не воевали, отсиживались суки, блядь, в тылу, в эвакуации, когда русские, блядь, за них кровь, блядь, проливали!

В этом контексте и сами слова «эвакуация» и «эвакуированные» (или, в антисемитской транскрипции, «выковыриванные») приобретали привкус презренной трусости и чуть ли не предательства: «Ишь, гады, сволочи выковыриванные, — понаехали из своих ташкентов!»

Борис Абрамович Слуцкий (1919-1986) — 40-летний гвардии майор, тяжело контуженный на войне, — так отозвался на этот новый, с иголочки, антисемитизм:

Евреи хлеба не сеют,

Евреи в лавках торгуют,

Евреи раньше лысеют,

Евреи больше воруют.

Евреи — люди лихие,

Они солдаты плохие:

Иван воюет в окопе,

Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства,

Скоро совсем постарею,

Но все никуда не деться

От крика: «Евреи, евреи!»

Не торговавши ни разу,

Не воровавши ни разу,

Ношу в себе, как заразу,

Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,

Чтоб говорили нелживо:

«Евреев не убивало!

Все воротились живы!»

Антисемитизм этот — антисемитизм под коммунистами — был нагл, подл, самоуверен и, как оказалось, бесу погрома ничуть не чужд. Вот Гитлер порадовался бы, услышь он о такой «антиеврейской революции» в СССР после войны[530].

Слухи об этом новом антисемитизме проникали даже в архипелаг ГУЛАГ:

...Все это происходило не только в Москве, а еще в более сильной форме и на Украине, где такие веяния многим оказывались весьма по душе, уж больно много там оставалось бывших фашистских полицаев и прочей сволочи, сумевшей как-то укрыться от правосудия. Мы в лагере этого не ощущали, но Дикштейн как-то получил письмо от жены из Одессы: понимая, что прямо писать о таком неофициальном веянии нельзя, она написала иносказательно. После обычных фраз о родных и знакомых она сообщала: «А теперь тебя, Ефим, наверно, интересует музыкальная жизнь Одессы: так вот, в репертуаре нашего оперного театра произошли изменения: опера "Аида" больше не ставится, ее полностью заменили на "Иван Сусанин" и "Наталка-Полтавка"»[531].

То же, что в Киеве, согласно информации ЕАК, происходило и по всей Украине. Хуже того: явно не рады были местные жители даже тем евреям, кого под боком у немцев героически, но некстати и зря спасали их соседи, тем, кто как-то переждал беду и уклонился от участи, на которую их, вжик-вжик, обрекали и немцы, и другие соседи — те самые гроссмановы «новые люди», так и рыскавшие глазами и носами в поисках катакомбных жидов.

18 мая 1944 года председатель ЕАК СССР Соломон Михоэлс и ответственный секретарь Шахно Эпштейн обратились к Вячеславу Молотову как к заместителю председателя СНК СССР:

Изо для в день мы получаем из освобожденных районов тревожные сведения о чрезвычайно тяжелом моральном и материальном положении оставшихся там в живых евреев, уцелевших от фашистского истребления.

В ряде местностей (Бердичев, Могилев-Подольский, Балта, Жмеринка, Винница, Хмельник, станция Рафаловка Ровенской области и других) многие из спасшихся продолжают оставаться на территории бывшего гетто. Жилища им не возвращаются. Не возвращается им также опознанное разграбленное имущество. После пережитой уцелевшими евреями катастрофы местные власти не только не уделяют им должного внимания, но подчас грубо нарушают Советскую законность, ничего не делая, чтобы создать для них советские условия жизни.

Оставшиеся на местах пособники Гитлера, принимавшие участие в убийствах и грабежах советских людей, боясь живых свидетелей совершенных ими злодеяний, всячески способствуют упрочению создавшегося положения[532].

В том же письме Михоэлс и Эпштейн пишут о схожем «гостеприимстве» и к остальным евреям, — будь то эвакуированные или демобилизующиеся:

В распоряжении Комитета также имеются сведения о том, что трудящиеся евреи, временно эвакуированные Советской властью в глубокий тыл, встречают препятствия в реэвакуации на родные места. Несмотря на то что среди эвакуированных имеются квалифицированные кадры, которые могли бы оказаться весьма полезными в восстановлении разрушенных городов и сел, им не дают возможности вернуться.

Если некоторым и удается разными путями добраться в свои родные места, где жили их деды и прадеды, они находят свои дома заселенными при немецкой оккупации. Возвращающиеся, таким образом, остаются без крова. Не лучше дело обстоит и с предоставлением им работы и оказанием материальной помощи.

Обращает на себя внимание и тот факт, что получаемая Красным Крестом из различных стран помощь вещами и продуктами для эвакуированных и реэвакуированных, к нуждающимся евреям редко доходит. Следует указать на то, что зарубежные еврейские организации оказывают помощь пострадавшему от войны советскому населению без различия национальностей, но все же уделяют внимание районам с значительным количеством евреев. Удовлетворение пожеланий зарубежных еврейских организаций в отношении обеспечения помощью также этих районов послужит стимулом к еще большему развертыванию кампании помощи Советскому Союзу.

Исходя из этого вышеизложенного, мы считали бы целесообразным:

— Принять срочные меры к устранению всех ненормальных явлений в отношении уцелевших евреев в освобожденных районах, в урегулировании их правового положения, возвращении жилищ и имущества, предоставлении работы и оказании неотложной материальной помощи.

— Предоставить возможность эвакуированным трудящимся евреям вернуться на родные места, устранив всяческие препятствия, создаваемые некоторыми органами местной власти.

— Дать Красному Кресту специальную директиву об оказании систематической помощи и еврейскому населению, находящемуся в эвакуации, равно и населению в освобожденных районах.

— Ввиду особо тяжелого положения еврейского населения в освобожденных районах эвакуации было бы желательно создать при Еврейском Антифашистском Комитете или при другом советском учреждении специальную комиссию по оказанию помощи евреям, пострадавшим от войны[533].

Резолюция Молотова на этом письме: «Тов. Хрущеву. Прошу обратить внимание и принять меры. Тов. Берия, которому я послал это письмо, сделал предложения относительно Украины, которые я посылаю Вам (См. приложение). В Молотов. 4.VI.[1944 г.]»[534].

А вот что было в записке Берии:

1. Дать указания ЦК и СНК Украины — тов. Хрущеву принять необходимые меры по трудовому и бытовому устройству в освобожденных районах евреев, подвергшихся особым репрессиям со стороны немецких оккупантов (концлагеря, гетто и др.), в частности, в первую очередь определить в детские дома детей-сирот и детей остро нуждающихся родителей.

2. Командировать в Черновцы и Могилев-Подольский уполномоченного ЦК и СНК УССР, поручив ему проверить причины скопления большой группы еврейского населения и организовать помощь им в направлении к местам жительства. При этом определить места расселения для той части евреев, которые являются жителями еще не освобожденной территории, и направить их для расселения, оказать им помощь[535].

Характерно, что борьба с антисемитизмом препоручается... самим антисемитам! Никита Сергеевич Хрущев (1894-1971) сосредоточил тогда в своих руках всю полноту власти в Украине. С февраля 1944 года он не только секретарь КПУ, но и председатель СНК УССР, замкнув тем самым на себя обе важнейшие украинские иерархии — партийную и правительственную[536].

Его кадровая политика была откровенно антисемитской. Вот что в ноябре 1944 года на собрании Польского бюро печати в Москве рассказывала Мария Хельминская, польская еврейка и коммунистка, пережившая в Киеве оккупацию по поддельным «арийским» документам и прожившая там еще около года после освобождения.

Во время оккупации Киева она была связана с подпольем, а после освобождения города была принята на работу в секретариат Хрущева — с условием, что ее анкетные данные будут уточнены позже. Но после реального заполнения анкеты она была уволена, поскольку, согласно негласному указанию Хрущева, евреев на Украине в номенклатуру не брали. Тогда она пошла к нему на прием: разговор был напряженный, Хельминская разрыдалась, на что Хрущев — видимо, желая ее успокоить — разоткровенничился.

Я понимаю, что вы, как еврейка, рассматриваете этот вопрос с субъективной точки зрения. Но мы объективны: евреи в прошлом совершили немало грехов против украинского народа. Народ ненавидит их за это. На нашей Украине нам не нужны евреи. И, я думаю, для украинских евреев, которые пережили попытки Гитлера истребить их, было бы лучше не возвращаться сюда... Лучше бы они поехали в Биробиджан...

Ведь мы здесь на Украине. Понимаете ли вы? Здесь Украина. И мы не заинтересованы в том, чтобы украинский народ толковал возвращение советской власти как возвращение евреев. Все, что я могу для вас сделать, это вернуть вам анкету. Напишите другую без упоминания о вашем еврейском происхождении. Воспользуйтесь вашими фальшивыми документами, по которым вы чистокровная украинка[537].

Сосредоточив в своих руках всю власть в Киеве, Хрущев мог позволить себе и узурпацию всей исторической объективности. Все эти пещерные тезисы («немало грехов...», «народ ненавидит за это...», «мы не заинтересованы...»!) толпились в его собственной голове, полной, как оказалось, не классовых, а именно националистических «тараканов»!

Об этом же — и Анатолий Кузнецов:

...Украинский ЦК партии, который тогда возглавлял Н. Хрущев, считал, что люди, расстрелянные в Бабьем Яру, памятника не заслуживают.

Я не раз слышал такие разговоры киевских коммунистов:

— Это в каком Бабьем Яру? Где жидов постреляли? А с чего это мы должны каким-то пархатым памятники ставить?[538]

Спустя полтора десятка лет, 17 декабря 1962 года, отчитывая Евтушенко, Хрущев распинался о своей давней любви к евреям. Но как!

...Я воспитывался в Донбассе, я в детстве своем видел погром еврейский в Юзовке, и я только одно скажу, что шахтеры в своем абсолютном большинстве, даже шахтеры, были против этого погрома. И когда после погрома прокатилась волна забастовок, кто был в большинстве ораторов среди этих забастовщиков? Евреи. Они были любимы. Они были уважаемы.

То, как при Никите Сергеевиче любимы и уважаемы были в Киеве евреи, мы уже знаем, но здесь, в этом процитированном початке сознания, антисемита с головой выдает его коллективное бессознательное — «даже шахтеры»! Поясню: шахтеры, по Хрущеву, — это честные работники физического труда, у которых общем-то нет особых причин переживать за евреев, этих жуликоватых торгашей, но тогда, когда и если евреев громят, то работяги-шахтеры — даже они и даже тогда! — все равно против погромов! Такие красавцы!..

Спустимся теперь на пару ступенек, но не в шахту, а по партийной иерархии.

Аркадий Ваксберг пересказал примечательную историю Софьи Куперман, семья которой, по-видимому, вся легла в Бабьем Яру. Вернувшись после войны в Киев, она узнала, что ее квартира занята другими людьми. Обойдя безрезультатно все инстанции, она пробилась на прием к секретарю одного из киевских райкомов партии. Не дослушав ее до конца, но поняв, в чем дело, секретарь внезапно вспыхнул, отбросил ее заявление в сторону и выпалил:

Кто вас снабжает вражеской дезинформацией про мнимые мучения евреев? Поищите лучше ваших замученных родственников где-нибудь в Ташкенте! Сменили фамилии и живут припеваючи. Вы сами-то где прятались? Наверно, не в партизанских землянках. Отъелись в тылу, а теперь еще квартиру требуете. Я передам ваше заявление в Госбезопасность, там разберутся[539].

Тут озвучены — враз и компактно — все основные положения нового советско-партийного антисемитизма. Первое: преследование евреев фашистами было лишь частью, да еще незначительной, преследований всех советских людей, отчего выпячивание «мнимого мученичества» евреев — это антисоветская националистическая пропаганда. Второе: большинство евреев во время войны отсиживалось в Ташкенте и других безопасных местах, тогда как русские, украинцы и другие народы проливали за них свою кровь на войне. И третье: и как это евреи, отсидевшись в тылу, еще имеют наглость, ссылаясь на свое «псевдомученичество», что-то там себе требовать, а?![540]

Чего тогда, в начале 1945 года, еще не было, так это негласного заступничества за местных жителей-националистов, что аккомпанировали гитлеровцам в Холокосте. Но и оно уже пустило ростки, причем на еврейской улице. Именно тогда Семен Лозовский и товарищи из ЕАК торпедировали «Черную книгу» в том виде, в каком ее себе представлял Эренбург. Вместо этого они предложили выпустить сразу две «Черные книги» — одну документальную и одну писательскую. Понимая, что прячется за этими разговорами — трусливое желание смикшировать правду об участии в Холокосте украинских, литовских и всех прочих предателей и коллаборантов, — Эренбург и вовсе отказался от участия в порожденном им же самим проекте, передав руль Гроссману.

Что же касается Хрущева и якобы случайности и несистемности воцарившегося в Киеве и на Украине антисемитизма, то ограничимся цитатой из мемуаров генерал-лейтенанта НКВД Павла Судоплатова. Он находился в кабинете секретаря компартии Узбекистана Усмана Юсупова в тот момент, когда тому позвонил Хрущев:

Хрущев... жаловался ему, что эвакуированные во время войны в Ташкент и Самарканд евреи «слетаются на Украину, как вороны». В этом разговоре, состоявшемся в 1947 году, он заявил, что у него просто нет места, чтобы принять всех, так как город разрушен, и необходимо остановить этот поток, иначе в Киеве начнутся погромы[541].

И точно — начались: в сентябре 1945 года, хотя могли бы и раньше, в 1944-м!..

Как бы то ни было, но евреи все равно стали массово возвращаться в родной город. Рано или поздно каждый обнаруживал, что находится в отравленной антисемитизмом среде. И тогда они начинали бить тревогу и писать наверх, как, например, этот анонимный член партии, 25 сентября 1944 года обратившийся в ЦК КП(б)У:

Антисемитизм в Киеве принял большие размеры. Оставленная фашистская агентура немало работает над тем, чтобы разжигать ненависть к евреям. Всякое малейшее отрицательное явление раздувается и приписывается евреям. Больше того, замечается, что в учреждениях и предприятиях избегают приема на руководящие должности евреев, даже старых членов партии.

Очевидно, многие руководящие работники забывают, что: 1) наша великая коммунистическая партия воспитывает своих членов в интернациональном духе, 2) основоположник марксизма Карл Маркс — выходец из евреев. Это учение проводил в жизнь т. Ленин, а также проводит в жизнь наш вождь т. Сталин.

Я ничуть не сомневаюсь, что партия ведет борьбу с антисемитизмом как большим злом. Жертвой фашизма в первую очередь становятся евреи. Не успевшая эвакуироваться из Киева еврейская беднота и рабочие семьи в количестве нескольких десятков тысяч были вырезаны до одного и брошены в Бабий Яр.

Я считаю, что борьбой с антисемитизмом как большим злом должен заниматься каждый член партии. Поэтому я вношу предложение провести в Киеве закрытые партсобрания с повесткой дня о борьбе с антисемитизмом, так как он на убыль не идет, а увеличивается[542].

Толку от подобных обращений было немного: референты докладывали их начальству, те расписывали их другим подчиненным, а уже те аккуратно складывали все под сукно. И ни на гран — реального сдерживания или хотя бы противодействия антисемитским настроениям.

Тем не менее такие обращения — сигналы о непомерно усиливавшемся антисемитизме — все продолжали и продолжали поступать. Вот еще один из них:

Уважаемый товарищ Никита Сергеевич!

Не могу понять, что случилось? На Украине развивается недопустимый антисемитизм, что очень сильно проявляется в аппарате ЦК КП(б)У и СНК Украины, как видно здесь имеет место, прососались украинские националисты на руководящую работу в аппарат ЦК КП(б)У, это скандал будет перед общественностью всего мира, а если это нормальное явление, добейте остатки евреев, или выпустите их в другую страну, нет более бесправной нации, надо об этом сказать так, как оно есть! Виноваты ЦК и НКГБ.

Герасун

14.7.1944. №02656/8[543].

Мы не знаем, кто такой Герасун и отдавал ли он себе отчет в том, что, собственно, к главному антисемиту и обращается.

Лишь 29 августа — спустя 1,5 месяца после получения этого сигнала — Хрущев переслал его через заведующего Особым сектором ЦК ВКП(б)У Горохова в НКГБ и НКВД — наркомам Савченко и Рясному.

И похоже, что сигнал был взят в разработку и что ответом именно на него стало специальное сообщение НКГБ УССР «Об антисемитских проявлениях на Украине», датированное 13 сентября 1944 года и направленное в ЦК КП(б)У:

По мере освобождения территории Украины органами НКГБ УССР почти повсеместно в городах стали фиксироваться случаи резких антисемитских проявлений со стороны местного населения.

В последнее время в ряде пунктов УССР нашими органами отмечается нарастание антисемитских проявлений, в отдельных случаях имеющих тенденции к открытым выступлениям погромного характера. Анализируя причины, порождающие антисемитизм и его широкое распространение, следует сказать, что в основе этого в первую очередь лежат следы немецкой фашистской пропаганды и пропаганды украинских националистов, которую они вели в отношении евреев во время оккупации.

Эта пропаганда в известной мере наложила свой отпечаток на население, оставшееся на территории УССР в период немецкой оккупации.

В настоящее время, в связи с возвращением граждан, ранее проживавших в Киеве и других городах на Украине, в том числе и части еврейского населения, по отношению к ним зафиксированы антисемитские проявления, в основном исходящие от лиц, проживавших на оккупированной немцами территории.

Установлено, что руководители отдельных учреждений и предприятий, не понимая и искажая существо вопроса о подборе и воспитании национальных украинских кадров и комплектовании ими государственного аппарата УССР, иногда скатываются на антисемитские позиции.

Зачастую некоторые руководители учреждений и предприятий совершенно беспричинно отказывают в приеме на рядовую работу лицам еврейской национальности.

Незаметный в количественном отношении процент еврейского населения в рядах Красной армии, по сравнению с количеством лиц других национальностей, используется антисоветскими элементами для различных суждений, в конечном счете сводящихся к антисемитским проявлениям.

Наряду с этим следует указать, что в последнее время все чаще отмечаются факты провокационного характера, распространяемые отдельными элементами из числа лиц еврейской национальности, порождающие антисемитские проявления.

Эти факты провокации выражаются в распространении слухов о том, что якобы руководящие посты в государственном аппарате УССР должны в ближайшее время занять евреи, а украинцы будут изгнаны и наказаны за якобы проявляемый антисемитизм.

Больше того, со стороны отдельных лиц из числа еврейского населения начали распространяться различные провокационные версии о, якобы, антисемитской политике правительства УССР и лично товарища Хрущева, поэтому якобы в ближайшее время предстоят изменения в составе правительства УССР и т.д.

Такие рассуждения, попадая в среду неорганизованного населения, приводят к усилению и подогреванию антисемитских проявлений и к открытым враждебным высказываниям по отношению к евреям.

Кроме того, в г. Черновцы и других городах спекулятивно-торгашеские элементы из числа еврейского населения, уклоняясь различными путями от мобилизации в Красную армию и от поездки в Донбасс на работы, вызывают своим поведением возмущение со стороны граждан нееврейской национальности, которое зачастую облекается в форму антисемитских проявлений.

Некоторые авторитеты из числа еврейской интеллигенции встают на защиту евреев, уклоняющихся от призыва в Красную армию и на трудовые работы, выступая с явно противосоветскими заявлениями...[544]

Далее шли многочисленные случаи антисемитских проявлений, объединяемых тем, что всякий раз толпа очень быстро собиралась и смыкалась на защиту именно антисемитов.

Однако честность и прямота чекистского отчета, составленного заместителем начальника 2-го Управления НКГБ УССР Герсонским, пришлась партийцам не по душе, и ЦК КПУ решил окоротить чекистов. Уже 28 сентября зам. зав. оргинструкторским отделом ЦК КП(б)У Алидин, зам. зав. отделом кадров ЦК Жуковский и зам. зав. отделом пропаганды и агитации ЦК Золотоверхий представили специальное сообщение «О якобы нарастании антисемитских проявлений на Украине и националистических проявлениях со стороны отдельных представителей еврейского населения» с грифом «Совершенно секретно», адресовав его прямому заказчику — секретарю ЦК Д. С. Коротченко.

Читаем:

Проверкой по существу установлено:

...наличие ряда фактов антисемитских проявлений, имевших место на протяжении последних 5-6 месяцев.

Эти факты носят случайный характер и возникали, как правило, на почве хулиганства или квартирных и других бытовых вопросов.

Следует отметить, что в основе этих антисемитских проявлений в первую очередь лежат следы немецко-фашистской пропаганды (или провокационной работы немецкой агентуры) и пропаганды украинских националистов, которую они вели в отношении евреев во время оккупации.

Вместе с этим примеры, приведенные в сообщении, не отражают подлинных политико-моральных настроений населения и не могут служить материалом для обобщений о проявлениях и тем более о нарастании проявлений антисемитизма со стороны местного населения на Украине[545].

Так что назвать еврея жидовской мордой или набить ему эту самую морду — не антисемитизм, а меленькое хулиганство и пониженный культурный уровень говорящего или бьющего. Ведь не погром же!

А вот и обобщающие выводы:

1. Присланное в ЦК КП(б)У специальное сообщение НКГБ по вопросу «об антисемитских проявлениях на Украине» построено на собранных случайных фактах, является в своей основе неправильным и искажающим действительные настроения населения на Украине.

2. Материалы НКГБ, без оснований утверждающие наличие антисемитских проявлений на Украине и даже их нарастание, по сути отражают настроения сионистских элементов, которые распространяют провокационные слухи о наличии на Украине антисемитизма как политического течения и даже о якобы антисемитской политике правительства УССР.

3. НКГБ не ведет надлежащей работы по вскрытию немецкой агентуры и организаций украинских националистов, пытающихся сеять национальную рознь, а также ведет явно слабую работу по разоблачению сионистских элементов, которые за последнее время активизировали свою деятельность и даже пытаются вести организационную работу.

В связи со слабостью работы в этом направлении НКГБ оказался неизвестным такой факт, как попытка сионистских элементов организовать в гор. Киеве массовую демонстрацию еврейского населения в годовщину расстрела немцами в Бабьем Яру.

4. Все эти серьезные недостатки в работе НКГБ являются результатом того, что возглавляющий работу по оперативному обслуживанию интеллигенции — зам. нач. 2[-го] Управления НКГБ УССР Герсонский (он является автором указанного специального сообщения) недостаточно понимает политическое значение порученной ему работы и, впадая в крайности, допускает политические ошибки в работе.

5. Народный комиссар Государственной Безопасности тов. Савченко в силу отсутствия надлежащего контроля за работой 2[-го] Управления НКГБ вовремя не устранил эти недочеты, а передоверил Герсонскому и направил в ЦК КП(б)У не отражающую действительности информацию.

6. Установленные в процессе проверки отдельные факты антисемитских проявлений, как и отдельные факты националистической деятельности представителей еврейского населения, являются случаями и не характеризуют наличие массовых явлений в этом направлении на Украине.

В целях решительного пресечения этих случаев НКГБ следовало бы не накапливать материал по этим вопросам, а реагировать по мере их возникновения и своевременно о них информировать ЦК КП(б)У[546].

Что же касается Герсонского, то его, как «допустившего крупные недочеты в работе», по результатам проверки сняли и перевели в харьковское управление.

Надежда на то, что после Бабьего Яра Киев — полуразрушенный, но освобожденный Киев — примет своих уцелевших евреев с сочувствием и теплотой, не оправдалась. Встретил недобро, даже враждебно: уж слишком многие во время оккупации заселились по немецкой милости в чужие еврейские квартиры. И что же теперь? — освобождать их? возвращать им ихнее добро, этим пархатым ташкентцам?..

Ну уж нет! Давайте-ка, жиды, перевернем страницу и сохраним теперешний статус-кво! Валите обратно в Ташкент! Да это и в ваших, жиды, интересах: мы вас за это будем поменьше ненавидеть и пореже бить.

Кто понаглей — просто не пускали хозяев, ругали и пугали их, били им морды, подкупали дворников (тех же самых, помните?), подкупали судей, судились. И делали это тем уверенней, что чувствовали за спиной поддержку антисемитов-чиновников — борцов с охотниками приезжать «на все готовое».

Столкнулась с этим и семья Котляров: Исаак, Леонид и Роман — отец и два сына[547]. Все трое уцелели — неслыханное везение!

И все трое — потянулись и вернулись — в свой родной Киев.

Но какая же это была эпопея!..

Отец — Исаак М. Котляр — сам был призван в армию уже в начале июля 1941 года, но на фронт не попал по состоянию здоровья. Но и демобилизовывать его не стали: присвоили звание старшего лейтенанта и держали в РККА. Лишь в 1943 году, после победы под Сталинградом, прикрепили его к одному из военкоматов в Узбекистане, на станции Денау в Сурхан-Дарьинской области, где в эвакуации жили две его сестры с детьми и его вторая жена, мачеха Леонида. Ввосьмером — четверо взрослых и четверо детей — они жили в недостроенном колхозном домишке: стены под крышей, два окна без рам и дверной проем без двери. Всей мешпохой работали в колхозе, откуда Котляра изредка отзывал военкомат для разных армейских забот, ловли дезертиров в горах, например.

В январе 1945 года Исаак, наконец, демобилизовался и вернулся в Киев.

Сразу же выяснилось, что в их комнату во время оккупации немцы поселили другого. Выезжать добровольно жилец ни за что не хотел, так что пришлось с ним отчаянно судиться.

Так законные хозяева превращались в просителей или истцов, отнимающих у солидных людей жилплощадь по липовым, наверняка купленным документам и наградным листам (мол, а как же оно еще у жидов возможно? Умеют устраиваться!).

А порядок тогда был такой: квартиры и комнаты возвращались эвакуированным лишь в том случае, если они могли документально подтвердить, что хоть кто-нибудь из членов их семьи, прописанных до войны по этому адресу, был красноармейцем и участником войны. У Котляров в армии были все трое, но о старшем сыне, Леониде, сведения были лишь те, что в 1941 году он пропал без вести: при этом перед войной он был уволен в запас второй категории, так что, по идее, воевать и не должен был бы.

Но воевал, попал в плен, выжил, а после освобождения американцами при первой же возможности начал искать отца и стал писать ему на их старый адрес: бульвар Шевченко, 62/13. Письма эти прекрасно доходили, а сволочь-жилец все их аккуратно получал, читал и — сжигал. Так что дошло до отца лишь то письмо, которое Леонид отправил на адрес Любы, своей одноклассницы.

Что касается службы младшего брата, Романа, то и тут у отца было негусто — одно лишь письмо от командира его стрелкового полка, в котором сообщалось, что младший лейтенант Котляр Роман Исаакович, комсорг 1-го батальона[548], был тяжело ранен 26 января 1945 года и эвакуирован в госпиталь.

Но «жилец» и тут не растерялся: подкупил дворника и с помощью его лжесвидетельств оспаривал подлинность всех предъявленных отцом документов. И — находил понимание в разных инстанциях, где, издевательски грассируя звук «р», обычно задавали один и тот же вопрос: «Ну и где же этот ваш тяжело г’аненный и эвакуиг’ованный в госпиталь младший лейтенант Котляг’ Г’оман Исаакович?!» Документа о том, что он, комсорг, тяжело ранен в бою, суду было недостаточно — требовали предъявить его самого: может, он уже умер от ран в том же госпитале — какая такая комната тогда?

Убитый горем и потерявший, как он полагал, обоих сыновей на фронте, да еще оказавшийся без жилья, прописки и работы, Исаак Котляр с женой и дочкой ютился все это время у младшей сестры, в одной комнате с ее семьей[549]. Сестре квартиру вернули сразу, поскольку ее муж — лейтенант и участник войны — уже вернулся домой.

По ходу тяжбы Исаак Котляр дошел до генпрокурора Украины Романа

Андреевича Руденко (1907-1981). Но это ему ничуть не помогло, поскольку прокурорская установка была в точности той же, что и на других ветвях или этажах власти, — недоброжелательной и издевательской.

Дело решилось лишь после того, как в мае 1946 года явилась Люба с письмом от «воскресшего» старшего сына и получением от него в июне всех необходимых для суда и военкомата справок и выписок. Но даже после этого понадобились еще полгода и вмешательство Руденко, так что в свое довоенное жилище Исаак Котляр с семьей смог вселиться лишь 4 декабря 1946 года!

Что касается Леонида Котляра, то свой репатриантский путь из Штутгарта в Киев он начал еще 7 августа 1945 года. Но дорога растянулась на бесконечные 16 месяцев, так что домой он приехал только 5 декабря 1946 года -буквально на следующий день после того, как отец с семьей смог вернуться в их довоенное жилье!

В целом на эту борьбу у Котляров ушло почти два года!

Когда Хрущев объяснял необходимость заслона возращению киевских евреев угрозой еврейских погромов в Киев, он знал, что говорил.

Столь тонко подмеченная им «случайность» киевского антисемитизма достигла при нем такой системности, систематичности и размаха, что не приходится удивляться тому, что произошло в Киеве с 4 по 7 сентября 1945 года.

А случился ни много ни мало самый настоящий еврейский погром — кажется, предпоследний в Европе в XX столетии![550]

На самом деле характеристика «случайности» может быть отнесена разве что к поводу, т. е. к самому событию, приведшему к погрому. Причиной же был все тот же универсальный киевский конфликт на жилищной почве — такой же, в сущности, как и в случае Котляров. Фоном — антисемитизм, наэлектризованный этим конфликтом, но в особенности — намеренным его игнорированием властями.

Казалось бы: разве мыслимо такое в Киеве, городе Бабьего Яра, в послевоенную пору?

А оказалось: еще как мыслимо — да легко!

Более того: случайность — скорее в том, что погром не состоялся много раньше — в конце июня 1944 года, например, когда и война еще была в разгаре, и газовые камеры Аушвица-Биркенау не собирались остывать.

Согласно справке начальника управления милиции г. Киева Комарова «Об антисемитских контрреволюционных случаях» от 8 сентября 1944 года, в городе начиная с июня 1944 года был зафиксирован «ряд антисемитских контрреволюционных случаев, направленных на обострение украинцев против еврейской национальности и наоборот, еврейской национальности против украинцев».

Вот, сжато, дайджест одного из описанных в той же справке случаев.

В 10-х числах июня 1944 года из Куйбышева, где она была в эвакуации, в Киев прибыла Елизавета Исаковна Лившиц, 68 лет, по национальности еврейка, по профессии акушерка. В Киеве у нее был сын — Семен Расконович Лившиц, работавший на кабельном заводе и живший по улице Ворошилова, 13. До войны Лившиц проживала по ул. Хоревой, 23, кв. 8. При немцах в ее квартиру поселилась Вера Никитична Хоменко, 52 лет, русская, инвалид 2-й группы, муж и сын убиты на фронте. Возвратившись в Киев, Лившиц явилась в свою бывшую квартиру и попросила Хоменко разрешить ей переночевать. После чего старая владелица квартиры, фактически подселившись к новой, обратилась в прокуратуру Подольского района о возвращении себе прав на проживание в ней.

Осознав эту угрозу, Хоменко обратилась за помощью к управдому, Николаю Ивановичу Бурнаю, с просьбой выгнать Лившиц из квартиры. 28 июня, в 12:00 Бурнай пригласил обеих к себе и предложил Лившиц в течение двух часов освободить квартиру. На что Лившиц предъявила разрешение милиции и прокуратуры на свое право проживания в своей бывшей квартире и о необходимости именно Хоменко освободить ее.

После чего Лившиц пошла к районному прокурору, а Хоменко вернулась в квартиру, располагавшуюся на третьем этаже дома. В 14:00 Хоменко была буквально выброшена в окно и через 30 минут скончалась в районной больнице. В справке не названы имена преступников, но причастность Лившиц к этому убийству соседям казалась самоочевидной. Пока умирающая Хоменко лежала на тротуаре, вокруг нее быстро собралась толпа — до трехсот человек, выкрикивавших «Бей жидов!». Вычислив Лившиц, толпа — под те же выкрики — стала ее избивать, а заодно и всех прохожих евреев.

Прибывшая милиция и комендантский надзор Днепровской флотилии рассеяли толпу, а избитых доставили в отделение милиции. Назавтра, 29 июня, на некоторых ларьках Житного базара, что на Подоле, были расклеены листовки такого содержания: «Бей жидов, спасай Россию. Да здравствует Красная армия» и «Бей жидов, уничтожай их. Да здравствует свободная Советская Россия».

В тот же день, 29 июня, в квартире 11 дома 22 по Межигорской улице случился еще один антисемитский эксцесс — массовая драка. Противоборствующие стороны точно такие же — вернувшийся в город еврей (красноармеец Яков Шмулевич Бык, 1923 года рождения) явился в свою бывшую квартиру, где проживала Екатерина Сергеевна Кальпета, на 11 лет его старше, по национальности украинка, нигде не работавшая, — явился, как он заявил, для опознания своей мебели, находящейся в этой квартире.

Кальпета Быка в квартиру не пустила, а когда он вернулся вместе с сотрудником прокуратуры, то не пустила обоих, а собравшиеся у дверей соседи — в строгом соответствии с тем, что они выкрикивали, — набросились на визитеров, которых подоспевшие милиционеры едва-едва успели защитить[551].

Аналогичные ситуации возникали по всей Украине. Вот история Иосифа Марковича Петелевича, зубного врача из Днепропетровска. 25 августа 1944 года, с ордером на руках, он попытался вселиться в свою квартиру, в которой во время войны проживала Пелагея Орлова. Та отказалась выезжать, и на ее крики сбежалась толпа человек так в двести: они стали кричать — и классические «Бей жидов, спасай Россию!» и «Смерть жидам!», и лозунг местного изготовления: «37 тысяч жидов убрали, а мы уберем остальных» (37 тысяч — это число евреев, расстрелянных немцами в Днепропетровске)[552]. После чего бесчинствующая толпа стала кидать в Петелевича камнями, а когда он скрылся у соседа Улановского, тоже еврея, толпа ворвалась и к нему, вырубив топором дверь. Бесчинства продолжались до тех пор, пока не прибыла милиция[553].

...Настоящий же погром случился в Киеве четырнадцатью месяцами позже — 7 сентября 1945 года.

Мало того, летом 1945 года соткался — как же без него? — и свежайший кровавый навет! Чудом уцелевших хасидов попытались обвинить в столь типичном для евреев занятии, как ритуальное убийство! Правда, не в Киеве, а во Львове — столице присоединенной к СССР Галиции.

Выглядела эта карикатура на дело Бейлиса так. Львовская синагога, располагавшаяся в доме 3 по Угольной улице, стала естественным перевалочным пунктом для депортированных в свое время в СССР польских евреев, возвращающихся в Польшу (с надеждой не задержаться в ней, а проследовать далее, в Палестину). По городу якобы поползли слухи об убийстве детей в синагогальных застенках, а 12 июня кто-то даже заявил в милицию о заваленном трупами подвале.

И вот для проверки этих слухов 14 июня 1945 года, в шесть часов вечера, в здание синагоги по приказанию прокурора Львовской области тов. Корнеты заявляются старший следователь прокуратуры Львовской области юрист 1-го класса Лавренюк и начальник оперативной группы Управления милиции НКВД г. Львова старший лейтенант милиции Маляр.

Поставленная перед ними задача, как она описана в протоколе события — и далее цитата из него, — это:

...осмотр и установление наличия в здании и подвалах здания людских трупов и людской крови.

При осмотре присутствовали:

1. Священник (рабин) еврейской синагоги Тайхберг Берко Копылович, проживающий в гор. Львове по ул. Овоцова 4, кв. 9.

2. Староста синагоги Шварц Кароль Зуехович, проживающий в гор. Львове по ул. Жолкевской 3, кв. 9.

3. Сотрудник оперативной группы ХРАМОВ Николай Герасимович, проживающий в гор. Львове по ул. М. Сташица 3, кв. 9.

Здание синагоги каменное, состоит из большого зала с тремя балконами, кладовой и сарая, где на праздники режут кур, а также нескольких квартир, где живут жильцы.

При тщательном осмотре здания людских трупов не обнаружено, как в квартирах, зале синагоги, а также и в подвалах, и в канализационных колонках.

В сарае обнаружено большое количество куриного пера и капли крови от убоя кур. Каких-либо следов, чтобы свидетельствовали об убийстве детей, в синагоге не обнаружено, о чем и составлен настоящий протокол.

Осмотр закончил в 21:00[554].

Это ж каким выдающимся и самоотверженным надо быть антисемитом, чтобы месяц спустя после завершения войны и Холокоста, во Львове — после июньско-июльских, 1941 года, погромов и Яновского лагеря — на основании каких-то слухов запустить столь блистательный процесс!

...Но вернемся к киевскому погрому. Как это было и как такое могло случиться?!

А вот как. Летом 1945 года в свою квартиру на Китаевской улице вернулась из эвакуации еврейская семья Рыбчинских. В их квартиру самовольно вселилась семья Грабарей, которых, по законному требованию Рыбчинских, выселяли из нее, причем — из-за их вопиющего самоуправства — без предоставления какого-либо жилья.

И тогда мать семейства попросила помощи у сына-красноармейца, Ивана Захаровича Грабаря, 23-летнего гвардии рядового. Тот немедленно выехал, прихватив с собой в помощь друга — гвардии младшего сержанта Мельникова Николая Александровича. За несколько дней до своей смерти Иван заходил в прокуратуру, где сказал: «Что же мы воюем, а наши квартиры жиды занимают?»[555] Где и как он сражался за Родину, мы не знаем, но, судя по базе данных «Подвиг народа», боевые заслуги гвардейца перед отечеством ни орденами, ни медалями отмечены не были.

Но ничего не помогло — Грабарей все равно выселяли на улицу. И вот 4 сентября друзья напились с такого горя в пивной, после чего решили выместить накопившуюся злобу на каком-нибудь жидяре. Ни на какое сопротивление, возмездие или наказание приятели не рассчитывали: в Киеве, по их мнению, евреям полагалось только утираться, улыбаться, сплевывать зубы, помалкивать в тряпочку и идти подальше... А вот и он, жидяра, — одинокий и хлипкий: то, что им, храбрецам, надо! Как его звать-величать и кто он таков — неважно: однозначно жид, и щас ты, сука, нам за все ответишь, за все вашенское племя!

И в этом была их роковая ошибка! Ведь подвернулся им не абы кто, а офицер и сотрудник органов — старший лейтенант Иосиф Давидович Розенштейн, старший радиооператор отдела «Б» НКГБ УССР, 1912 года рождения, проживавший по Заводской улице, 30. В 17 часов 30 минут, одетый в гражданское, он возвращался из булочной домой и столкнулся нос к носу с пьяными гвардейцами. Те и правда начали его оскорблять и избивать (двое дюжих гвардейцев как-никак!), так что отбиться получилось только с помощью случайных прохожих.

Но Розенштейн не абы какой еврей, а чекист, он вскипел и пренебрег трусостью. Придя домой, надел свою форму, взял служебный пистолет «ТТ» и, в сопровождении жены, направился во двор дома матери Грабаря (видимо, знал ее адрес), где в это время находились оба обидчика. Разговор же был аффектно-короткий: тремя выстрелами он убил обоих.

А как только аффект прошел, бросился бежать, но его перехватили милиционеры и доставили в отделение. В это же время толпа набросились на жену Розенштейна и на случайного прохожего еврея, Спектора, и жестоко избила их.

Нападения повторились и 7 сентября, в день похорон. Собралась большая и агрессивная толпа, двинувшаяся на Лукьяновское православное кладбище, но не по прямой дороге, а через центр Киева, громя и сметая все на своем пути, избивая прямо на улице встречавшихся на пути евреев и разбивая камнями окна квартир, откуда, как кому-то казалось по испуганным выражениям лица, выглядывали евреи. Противодействия им со стороны милиции долго не было никакого. Зато противодействие было со стороны воровского «интернационала»: дойдя до Евбаза, т.е. Еврейского (Галицкого) базара, где погромщики намеревались от души покуражиться, они уткнулись в группу молчаливых людей с недобрыми взглядами и так называемыми «гестаповскими»[556] ножичками в руках. После чего толпа потопталась, молча повернула и двинулась, оглядываясь, к кладбищу через вокзал[557].

После погребения, по-прежнему не встречая ни малейшего противодействия, поредевшая толпа продолжала бить евреев и грозилась собраться назавтра с силами и продолжить. И лишь теперь милиция показала личико: на самом излете погром все-таки был остановлен.

Так что это был классический еврейский погром — с классическим же поведением чинов правопорядка[558]. И антисемитская власть «народного гнева» антисемитов испугалась больше и пуще, чем реакции евреев.

И вот финал: 1 октября 1945 года Военный трибунал приговорил Розенштейна к высшей мере наказания, но без конфискации имущества. Сделано это было на основании пункта 2 Постановления ЦИК СССР «О подсудности военным трибуналам дел об убийствах частных граждан военнослужащими» №532/6 от 7 июля 1934 года:

Центральный Исполнительный Комитет СССР постановляет:

1. Дела о всех совершенных советскими военнослужащими убийствах частных граждан отнести к подсудности военных трибуналов.

2. При наличии особо отягчающих обстоятельств применять по этим делам высшую меру уголовного наказания — расстрел.

Председатель Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР М. Калинин.

И.о. секретаря Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР А. Медведев[559].

Иными словами: угроза для погромщика в военной форме была применена к военнослужащему — жертве антисемитского нападения, а сама антисемитская провокация, оскорбления и распускание рук перед роковыми выстрелами сочтены были не смягчающими, а отягчающими вину «обстоятельствами»!

Это вам не буржуазный суд — не суд каких-то там присяжных в Париже, оправдавших, например, часовщика — убийцу Петлюры!

Этого приговора еще не могли знать четверо киевских евреев-фронтовиков — Котляр[560], Забродин, Песин и Милославский[561]. Около 8 октября 1945 года[562] — за неделю до приговора Розенштейну — они обратились с письмом к Сталину, Берии и Поспелову (главреду «Правды»). То есть — к партии, к тайной полиции и к пропаганде!

Начинается письмо пафосно и эпически:

Закончилась великая и тяжелая Отечественная война. Усилиями всех народов СССР одержана невиданная в истории победа. Каждый советский гражданин вправе сейчас гордиться своей Родиной, своей большевистской партией, своим родным т. Сталиным, которые привели нас к этой победе.

Возвратившись после четырехлетнего отсутствия в наш родной гор. Киев для того, чтобы перейти к мирному труду и взяться за его быстрое восстановление, мы, группа демобилизованных коммунистов-фронтовиков, были удручены, когда узнали, что делается в Киеве, столице Советской Украины.

Мы, по правде сказать, не узнали наш город не только по его внешнему виду, но и по той политической обстановке, которая в нем сейчас существует. Мы не можем понять политического лица этого города. Как-то не верится, что мы находимся в столице той Республики, которая входит в великий Союз Советских Социалистических Республик.

Здесь сильно чувствуется влияние немцев. Борьбы с политическими последствиями их политического вредительства здесь не ведется никакой. Здесь распоясались всякого рода националисты, порой с партийным билетом в кармане. Здесь никак не чувствуется духа интернационализма, являющегося знаменем нашей партии и советской власти. Здесь свирепствует еще невиданный в нашей советской действительности АНТИСЕМИТИЗМ. Слово «жид» или «бей жидов» — излюбленный лозунг немецких фашистов, украинских националистов и царских черносотенцев — со всей сочностью раздается на улицах столицы Украины, в трамваях, в троллейбусах, в магазинах, на базарах и даже в некоторых советских учреждениях. В несколько иной, более завуалированной форме это имеет место в партийном аппарате, вплоть до ЦК КП(б)У. Все это в конечном итоге и привело к еврейскому погрому, который недавно имел место в г. Киеве.

Далее евреи-фронтовики пишут:

К нам в армию доходили вести о положении в Киеве, но мы в это не верили, а сейчас, к сожалению, пришлось в этом убедиться. Создавшаяся здесь в Киеве ситуация обязывает нас, коммунистов, воспользоваться правом, предоставленным нашим партийным уставом, где сказано, что член партии имеет право «обращаться с любым вопросом и заявлением в любую партийную инстанцию вплоть до ЦК ВКП(б)» и просить Вас о принятии срочных мер к оздоровлению той политической обстановки, которая создалась здесь, ибо дышится в ней весьма тяжело.

Весьма неприятным и скандальным для нашей партии и для нашей социалистической Родины является тот факт, что после нашей победы над коварным немецким фашизмом здесь, в Киеве, возник первый в условиях советской власти еврейский погром, о котором уже, по всей вероятности, стало известно и за пределами нашей Родины.

Что привело к этому погрому и как он мог возникнуть в нашей советской действительности? В результате разнузданного антисемитизма, свирепствующего в Киеве, много евреев ежедневно подвергается оскорблениям и избиениям, и никто из властей не становится в их защиту. В первых числах сентября с. г. на одного еврея, майора НКВД УССР, посреди улицы напали два антисемита в военной форме и после нанесения ему оскорбления тяжело избили его. Не выдержав всех этих издевательств и, видимо, морально тяжело переживая за все то, что сейчас переживают в Киеве все евреи, а вместе с ними и демократический элемент других наций в связи с разгулом антисемитизма, майор, находясь в состоянии аффекта, убил из револьвера двух антисемитов. Этот выстрел послужил сигналом к началу еврейского погрома. Похороны антисемитов были особо организованы. Их проносили по наиболее многолюдным улицам, а затем процессия направилась на еврейский базар. Эта процессия была манифестацией погромщиков. Началось избиение евреев. За один этот день было избито до 100 евреев, причем 36 из них были отвезены в тяжелом состоянии в больницы г. Киева, и пять из них в этот же день умерли. Попутно пострадали несколько русских, которые своей внешностью были очень похожи на евреев, и погромщики избивали их наравне с евреями.

После этих событий атмосфера в городе Киеве стала еще более накаленной. Погромщики начали подготавливать погром еще более солидный, видимо, вполне достойный масштабов столицы, но местные органы пока предотвратили это. Была установлена охрана синагоги, еврейского театра, еврейского базара и т.д. Но антисемитизм от этих мероприятий пока никак не думает уменьшаться. Антисемиты все же готовят новый погром, более разительной силы, вполне достойный их учителей Гитлера, Геббельса и др., и, если положение не изменится, то этот погром успешно будет проведен в жизнь. Вот какова сейчас обстановка в Киеве, столице советской социалистической республики. Это тогда, когда вся наша страна живет сейчас совершенно иными интересами: восстановлением народного хозяйства, пятилетним планом, международными проблемами. Как это могло случиться в одной из столиц советских республик?

Этот и следующие вопросы, конечно же, риторические:

Как все это могло случиться после столь успешно закончившейся войны над коварным немецким фашизмом, когда весь наш народ, независимо от расы и национальности, был един в этой борьбе и завоевал себе равное право на спокойную мирную жизнь? Это стало потому, что ЦК КП(б)У и СНК УССР не только не вели никакой политико-массовой и разъяснительной работы по отношению к евреям, к этой наиболее пострадавшей при немцах нации, но наоборот, возглавили разжигание национальной розни и проводили эту позорную и чуждую нашей партии и советской власти антисемитскую политику, приведшую в конечном итоге к еврейскому погрому, опозорившему нашу социалистическую Родину.

...За время Отечественной войны десятки тысяч евреев храбро сражались на фронтах Отечественной войны, многие из них погибли в боях за свою Социалистическую Родину, многие из них стали героями. Процент награжденных евреев во время Отечественной войны весьма высок.

За время Отечественной войны, видимо, ни один народ не пережил столько горя и несчастий, сколько пережил еврейский народ. В одном лишь г. Киеве, в Бабьем Яру, немцы истребили свыше 80 тыс. евреев, а в целом от рук фашистов во время войны погибло несколько миллионов евреев. Оставшиеся же в живых евреи в большинстве своем потеряли полностью или частично свои семьи, лишились своего жилья, имущества и влачат сейчас жалкое существование.

Почему же теперь, в условиях Советской власти, после столь блестяще одержанной победы над врагом, в которой принимали участие все народы СССР, в Киеве, столице Украины, начало проявляться такое ненавистное отношение к этому народу, народу-мученику, так недавно пережившему одну из самых тяжелых трагедий в своей истории? Почему так издевательски относятся сейчас на Украине к нуждам так тяжело пострадавших евреев, к их желаниям снова работать на благо нашей Социалистической Родины, к их стремлениям работать по своей специальности, по своим знаниям, образованию, квалификации, опыту и т.д.? Почему при подборе кадров на Украине перестали теперь придерживаться деловых признаков, а, главным образом, обращается внимание на НАЦИОНАЛЬНОСТЬ? Неужели в этом вся суть? Неужели так начали понимать на Украине ленинско-сталинскую национальную политику?

Вполне понятно, что Украинской республике надо создавать свои национальные кадры, надо строить национальную по форме и социалистическую по содержанию жизнь народов. Но разве такой ценой это должно проводиться в жизнь? А дело заключается в том, что на Украине, которой и в прошлом были свойственны большие политические ошибки, допущена новая политическая ошибка, допущено новое искривление генеральной линии нашей партии по национальному вопросу, но это искривление бледнеет перед всеми предыдущими политическими ошибками, имевшими место на Украине. В ЦК КП(б)У и в СНК УССР взят какой-то новый, совершенно чуждый нашей партии политический курс в отношении евреев, и это считается здесь одним из важнейших дел на Украине, это сейчас всех занимает, этим почти только и живут националисты из ЦК КП(б)У и СНК УССР. Вместе с тем этот «курс» имеет очень много схожего с курсом, исходившим ранее из канцелярии Геббельса, достойными преемниками которого оказались ЦК КП(б)У и СНК УССР.

...Трудно перечислить все те издевательства, которым подвергается этот измученный еврейский народ в данное время на Украине, и это называется «проведение» национальной политики, «осуществление» Сталинской конституции. Большего цинизма трудно найти.

Вот где причины, приведшие к погрому, вот где корни, дающие пищу для дальнейшего, еще более бурного развития антисемитизма на Украине.

В этом месте Котляр и соавторы переключаются на киевский антисемитский «актив»:

Кто же занимается, помимо ЦК КП(б)У и Совнаркома УССР во всех звеньях партийного и советского аппарата, проведением этой особого рода национальной политики, подбором кадров, а главным образом, насаждением антисемитизма?

Достаточно взглянуть на статистику этих кадров, то станет ясным, что большинство из них оставались на Украине при немцах, активно сотрудничали с немцами, а сейчас они, как и раньше, оказались на руководящих должностях. Им-то, оказывается, можно доверять больше, чем евреям, вполне понятно, что они совершенно не заинтересованы в том, чтобы уступить свое место тем евреям, которые работали раньше, до войны, на этих должностях и были либо на фронте, либо эвакуированы для работы в глубокий советский тыл. Эти «руководящие» кадры в большинстве своем люди со звонкой украинской фамилией, но зато с весьма сомнительной в прошлом политической репутацией, это люди весьма слабые, порой совершенно неграмотные по своей деловой квалификации, но зато это люди весьма опытные по делам украинского национализма, антисемитизма и других дел.

Таким образом, право на работу на руководящих должностях во всех звеньях завоевали люди с темным прошлым, воспитанные в условиях немецкого господства на Украине и неслучайно поэтому пропитанные духом антисемитизма и вражды к нашей партии и Советской власти.

Как отразилось на евреях это новое «открытие» в области национальной политики на Украине, столь активно проводящееся под непосредственным руководством ЦК КП(б)У и СНК УССР? Надо сказать, что на большинство евреев это подействовало с моральной стороны весьма тяжело. Для многих евреев этот новый курс является совершенно непонятным, непредвиденным, чуждым, и, видимо, многие из них забрасывают местные органы, Москву, а возможно, и заграницу всякого рода письмами и запросами по данному вопросу, но, к сожалению, не все письма доходят по назначению, и на них не чувствуется реагирования.

Есть случаи, когда здесь в Киеве отдельные евреи, познав на себе все прелести этого нового курса, кончали на этой почве жизнь самоубийством. Есть евреи-коммунисты, которые приходили в райкомы партии и рвали или бросали на пол партийные билеты, так как считали себя недостойными быть в рядах такой партии, которая проводит расовую политику, аналогичную фашистской партии. Есть евреи, которые бегут из Украины, из г. Киева, как очумелые, чтобы поскорее избавиться от этого антисемитского омута, чтобы спасти свою жизнь от антисемитов — продолжателей дела Гитлера, причем некоторые бегут в другие советские республики, а некоторые пытаются пробраться за границу: в Польшу, Америку и т.п. Видимо, за границей эти евреи порасскажут о Киеве и Украине так, что эта Республика станет весьма популярной на страницах международной прессы.

Есть евреи, которые раньше, до войны, живя в Киеве, считали себя интернационалистами и не чувствовали себя евреями, даже порой забывали об этом, ибо ничем это не вызывалось, и только теперь, в связи с этим новым курсом, исходящим из ЦК КП(б)У и СНК УССР, они почувствовали, что они — евреи, и в них заговорило свое национальное чувство. Это чувство заговорило тогда, когда его начали разжигать фашиствующие украинские националисты, несомненные враги народа и слепо идущие за ними некоторые весьма сомнительные коммунисты из руководящих органов Украины.

Эти так называемые «коммунисты» позорно тянутся в хвосте этих махровых националистов, не замечая, какую печальную славу они себе завоевывают.

Далее идет рассказ о последствиях — о внутрисемейных проблемах киевских евреев:

Есть евреи, у которых жены русские. И есть русские, у которых жены еврейки. Отдельные русские мужья не могут вызвать к себе своих жен, так как они еврейки, ибо им не дается разрешение на въезд. И вот в этих смешанных семьях на почве разжигаемой на Украине национальной розни и вражды начали происходить сейчас всякого рода семейные неурядицы и тяжелые моральные переживания. Особо тяжело этот новый курс переживают дети. Антисемитизм пробрался уже в пионеротряды, в школы, в фабзавуч. Ничего не знавшие до сих пор еврейские дети почувствовали к себе вражду со стороны тех детей, у которых родители националисты.

Среди молодежи начинают расти новые молодые кадры погромщиков, идущие по стопам своих отцов. Дух интернационализма у нашей молодежи на Украине начинает быстро исчезать. Часть евреев, не видя никакого другого исхода в борьбе за свое правое дело, не видя защиты местных властей, взялась за оружие и с ним защищает честь и национальную гордость своего народа против всякого рода антисемитов и замаскированных националистов. Только этим можно объяснить тот выстрел, который раздался в Киеве. Этот выстрел уже услышали далеко. Только ЦК КП(б)У и СНК Украины остались глухи к нему. Видимо, здесь не обладают достаточной политической чуткостью, несмотря на то что к киевским делам, к делам Украины прислушивается сейчас и зорко следит не только весь советский народ, но и весь мир.

Руководители ЦК КП(б)У и СНК УССР заняты сейчас совершенно иным, они заняты научным обоснованием положительных результатов, достигнутых в результате осуществления своей фашистской нацполитики, обоснованием великих достижений, полученных в результате изгнания евреев из советского и партийного аппарата.

...Мы обращаемся к Вам, т. СТАЛИН, к нашему большевистскому органу печати газете «Правда», к Вам, тов. БЕРИЯ, в надежде, что, может быть, кому-нибудь из Вас все же дойдет это письмо и Вам станет ясна причина прозвучавшего в Киеве выстрела, приведшего в дальнейшем к еврейскому погрому. Мы верим, что Вы своим вмешательством быстро положите конец тем издевательствам над советскими гражданами-евреями, которые с каждым днем принимают на Украине все более опасные формы.

Наша большевистская партия никогда не плелась в хвосте отсталых реакционных настроений. Ей всегда был чужд хвостизм. Она, наоборот, всегда со всей большевистской резкостью, невзирая на лица, своим вмешательством могла быстро исправлять те политические ошибки, которые допускались отдельными лицами, отдельными партийными организациями. Мы надеемся, что и сейчас Вашим вмешательством будет положен конец всем этим издевательствам над еврейским народом, а творцы этих издевательств, украинские националисты [и] враги народа, в соответствии с требованиями нашей Конституции СССР, понесут заслуженную кару. Этого ждут с нетерпением не только евреи, но и все демократические элементы, населяющие Украину.

КОТЛЯР, ЗАБРОДИН, ПЕСИН, МИЛОСЛАВСКИЙ, г. Киев.

Письмо было зарегистрировано в ЦК ВКП(б) 10 октября. Расписано Берией Маленкову, копии пересланы Хрущеву и Александрову. Из приписок интересна вот эта: «С письмом тов. Александров Г. Ф. ознакомлен. Зав. отделом Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Григорьянц. 16 ноября 1945 г.».

Тут важно сделать одно пояснение: антисемитизм, конечно же, был всесоюзным и всесоветским явлением, а не сугубо украинским.

Вот выразительный эпизод. Гирш Смоляр, один из руководителей подполья в Минском гетто, после освобождения Белоруссии столкнулся там с точно таким же по своим проявлениям антисемитизмом — бытовым и государственным, — что и на Украине. Оказавшись в Москве и посетив Эренбурга, он посетовал на это. Эренбург же в ответ показал ему на полуметровую стопку писем у себя на столе и сказал:

«Это письма со всех концов Советского Союза, также из армии, с разных фронтов. О чем пишут в этих письмах? Пожалуйста, читайте...»

Письма, которые случайно были извлечены с разных мест, рассказывали об одном и том же, но в разных формах — о зоологической ненависти к евреям[563].

Кому-то в Киеве или Минске, возможно, казалось, что это все только местные проблемы, что надо только достучаться и докричаться до Кремля и до кремлевского горца, и тогда уж он задаст всем этим гужеедам окорот. Тем более что однажды окорот действительно дали: Остапу Вишне (Павлу Губенко), опубликовавшему 21 августа 1946 года в газете «Советская Украина» антисемитский фельетон «Разрешите ошибиться» — о том, как евреи отсиживались всю войну в Ташкенте и Фергане[564]. Ему же самому пришлось фельетон и дезавуировать — уже 29 августа и не только в «Советской Украине», но и в «Правде».

Тем не менее то, что кульминация послевоенного советского антисемитизма — еврейский погром! — случился в Киеве и именно в Киеве, — закономерность, а не случайность. Ситуация в Киеве все же отличалась от той, что была в Минске или Ростове, — какой-то внутренней инициативностью и организуемостью низов и готовностью воспользоваться той негласной внешней толерантностью, что республиканские или областные верхи проявляли к их устоявшимся низменным инстинктам.

В начале декабря 1943 года — т.е. вскоре после освобождения Киева — большая группа раввинов из синагог Москвы, Киева, Риги, Харькова, Острув-Мазовецкего, Ташкента, Кременчуга, Бреста, Пинска и Житомира направила в Еврейское телеграфное агентство в Нью-Йорке заявление от имени своих общин о том, что позднее нарекут Холокостом:

Равной катастрофы и трагедии, подобного дикого явления мир еще не видал даже в самые мрачные эпохи истории человеческой.

«Голос крови наших братьев взывает к нам из-под земли», — мы также повторяем слова нашего библейского пророка: «Земля, не покрывай нашей крови! Мы жаждем мести и справедливого возмездия»[565].

19 мая 1944 года СНК СССР принял постановление №572 об организации СДРК (Совета по делам религиозных культов при СНК СССР)[566], возложив на него задачу осуществления связи между Правительством СССР и руководителями религиозных объединений, в том числе иудейских, — «по вопросам этих вероисповеданий, требующим разрешения Правительства СССР»[567]. Эдакий государственный Синод со всеми мыслимыми исполнительными функциями.

СДРК имел свои представительства в союзных республиках и в областях. Эти территориальные органы, на пару с территориальными органами КГБ, стали коротким поводком в деле управления синагогами и основным инструментом контроля над иудейской конфессиональной жизнью. Уполномоченным по УССР был Петр А. Вильховый[568] (он и его аппарат разместились в отдельном особняке по ул. Кирова, 14), а первым уполномоченным по Киевской области — И. Зарецкий.

Основными объектами третирования и гнобления иудейской религии были синагоги как легальные институты еврейской жизни[569] и миньяны (миньоны), т.е. места сбора верующих у кого-нибудь на дому (как бы «частные подпольные синагоги»), как нелегальные ее формы. Впрочем, был еще Еврейский антифашистский комитет, неподмандатный СДРК. Но он был разгромлен и ликвидирован несколько позже, в начале 1950-х годов, да и не имел своих представительств вне Москвы.

Сама сеть синагог в послевоенное время была сужена до чрезвычайности — на всю Украину лишь около 60! Так, в октябре 1962 года была закрыта («снята с регистрации») единственная в городе Львовская синагога, возобновившая свою работу только через 26 лет — в 1988 году! Тогда же, в 1962 году, ставился вопрос о снятии с регистрации и единственной Киевской синагоги[570].

В Киеве начиная с лета 1945 года функционировала одна-единственная синагога — «Синагога Розенберга» на Подоле, на улице Щекавицкой, 29[571]. Раввином ее был Ицик Гершкович Шехтман (1887-1953), а после непродления СДРК в конце 1952 года его регистрации — Аврум Алтерович Панич (1881-1965). Ее молитвенный зал был рассчитан примерно на одну-две тысячи человек, расчетное число членов — около 5 тысяч, но по большим еврейским праздникам в 1950-е годы приходило до 25-30 тысяч верующих, переполняя двор и улицу.

Все до одной попытки открыть вторую синагогу были безуспешны. Более того, СДРК интриговал и добивался от общины и ее председателя, С. Бардаха, согласия на «добровольную» передачу первого (точнее, полуподвального) этажа здания общине евангельских христиан-баптистов. И наверняка добился бы, когда б не умер Сталин и если бы баптисты, осознав ситуацию и свою в ней роль, не отказались от такого соседства сами.

Что только чиновники из СДДРК не пресекали и с чем они только не боролись! И с выпечкой мацы (или, по-советски, «весеннего бисквита» от «Главхлеба»!), и с подлинными пальмовыми и лимонными веточками на Суккот (контрабанда!), и с кружками по изучению Торы, иврита или Талмуда, и с невыходом верующих евреев на работу по субботам (нарушение трудовой дисциплины!)! И даже с самим обозначением «Еврейская община»: уполномоченный по своему разумению требовал переименовать ее в «Религиозную общину иудейского вероисповедания» и заказать новые печати! И уж тем более с канонической фразой «В следующем году в Иерусалиме!», произносимой в одной из молитв: «До организации буржуазно-националистического государства Израиль эта молитва воспринималась именно как молитва, а в данное время она всемерно использовалась националистическими и сионистскими элементами в своих целях»[572]. От Шехтмана потребовали дать строгое указание кантору не произносить этих страшных слов вовсе «с амвона синагоги»! («Амвон синагоги!» Sic! Степень общего бескультурья и конкретной безграмотности чиновников СДРК в сфере, рулить которой они были поставлены, неописуема!)

И все же главная вражина — это миньяны и возмутительное упрямство и самоуправство евреев, их тяга к тому, чтобы подпольно собираться на праздники в частных домах. Как только существование миньяна обнаруживалось, его тотчас же закрывали, а хозяев и гостей при поддержке МВД круто штрафовали.

Иностранные евреи, приезжавшие в Киев, — а как правило, это были журналисты, раввины, дипломаты или обыкновенные туристы, — обычно посещали и синагогу, и Бабий Яр, хотя члены общины, по негласной инструкции от Вильхового, их от этого и отговаривали. О каждом визите иностранцев необходимо было докладывать в СДРК.

Между тем Йом Кипур постепенно закрепился как неформальный синагогальный день памяти о Бабьем Яре. Многие визитеры стремились попасть сюда именно в этот день, но, разумеется, гости приезжали и в другие числа. Так, одна большая группа американских раввинов посетила Бабий Яр 15 июля 1956 года[573].

В 1955 году на Йом-Кипур приезжал посол Израиля в СССР Алуф Йозеф Авидар (1906-1995). В прошлом бригадный генерал, он в 1955-1958 годах был послом Израиля в СССР, а в 1960-1968 — в Аргентине (sic! Эйхман!). Во время беседы в Киевской синагоге дипломат поинтересовался у раввина, а почему в СССР нет еврейских школ. И Шехтман был вынужден ему отвечать, словно Серый Волк Красной Шапочке, что все евреи хорошо владеют и русским, и украинским языками, отчего никакой потребности в отдельных еврейских школах просто нет. А на вопросы, почему в синагоге нет молодежи и почему в Бабьем Яру до сих пор не установлен памятник, раввин отвечал примерно так: потому, внученька, что еврейская молодежь Киева нерелигиозна, а Бабий Яр со временем расчистят и с Божьей помощью, возможно, построят там мемориал.

Случайную встречу с этим же самым Авидаром в 1960 году красочно описала Анна Семеновна Русаковская — еврейка, учительница географии средней школы №5 из Черновиц. Ее письмо в редакцию «Литературной газеты», датируемое приблизительно 23 сентября 1961 года, несет все черты агитационного памфлета. Например, заголовок: «С чужого голоса. Открытое письмо поэту Евг. Евтушенко (О стихотворении Евг. Евтушенко “Бабий Яр”, напечатанном в “Литературной газете” от 19 сентября 1961 г.)».

Обращаясь к Евтушенко, вот что она писала об Авидаре:

Приблизительно в сентябре — октябре 1960 г. я с матерью пошла в наш театр. Занимая свое место около одной пары, я услышала к себе обращение такого рода: «Как хорошо, что хоть рядом с нами будут сидеть евреи, а не русские». Эта фраза для меня прозвучала дико и чудовищно в наше время. Оказывается, моим соседом оказался секретарь израильского посольства в Польше Авидар с женой, прибывший в нашу страну в качестве туриста. Почему у этого человека такая ненависть к русским людям? Он заявил мне, что он возмущается [тем], что в нашей стране «евреи стали неевреями», дескать, дружат с русскими, украинцами и т.д. Его лицо перекосилось в ужасе, когда я сказала, что это наша гордость, что мы гордимся дружбой наших народов. И он окончательно изменился в лице, когда моя мать — 60-летняя старушка, сказала, что ее дочь, а моя сестра замужем за русским, что она его безумно любит, что он ей заменил погибшего на фронте сына.

Господин Авидар пытался утверждать, что в нашей стране существует антисемитизм, что будто бы в высшие учебные заведения не принимают еврейскую молодежь, и я на многочисленных примерах жизни нашего мединститута, университета, многочисленных техникумов, на примерах моих учащихся доказала, что это клевета, и мы легко можем назвать тысячи людей еврейской национальности, награжденных за доблестный труд в разных отраслях нашего хозяйства, науки и культуры. А с какой любовью в нашей стране отмечали 100-летие со дня рождения Шолом-Алейхема, о котором как раз в Израиле и забыли. Пьесы Шолом-Алейхема обошли многие русские и национальные театры нашей страны и были близки и понятны нашему советскому зрителю, так как творчество замечательного писателя связано с простыми и бедными людьми, с его родиной — Россией, с прогрессивными идеями и революционным движением — все то, что скрывается, искажается и охаивается в Израиле. И знаете ли Вы, т. Евтушенко, слова Тевье-Молочника:

«А что такое еврей и не еврей?

И почему они должны отличаться один от другого?»

А когда я спросила у господина Авидара, как он объяснит поведение

правительства Израиля, получающего репарации из ФРГ, этим самим спекулируя на памяти погибших людей, делая свой грязный бизнес. На это он мне цинично ответил известной еврейской поговоркой: «Гут фун а хазер агор»[574].

И ничего не мог ответить дипломат, когда я ему вразумительно рассказала о нашей дружбе народов, которая противостоит той вражде, которая господствует в Израиле между евреями и арабами, между черными и белыми евреями, между евреями, давно живущими в Израиле, и евреями, сравнительно недавно приехавшими.

Так этого еврея-сиониста Вы тоже будете защищать?..[575]

О, как же много, однако, может уместить талантливый пропагандист в столь краткие минуты рассаживания в театральном партере!..

В 1957 году случился еще один — и тоже весьма выразительный — контакт. 5 марта Бен-Цион Динур (1884-1973) — историк, уроженец Хорола в Полтавской губернии, министр образования Израиля в 1951-1955 годах и первый президент Яд-Вашема в 1953-1959 годах, — обратился к еврейской общине Киева с просьбой прислать в Яд Вашем мешочек с прахом жертв из Бабьего Яра. Вопрос был переадресован куда положено и в конце концов рассматривался в МИДе, откуда Вильховый получил и осуществил следующее указание:

Просьбу профессора Динура из Израиля целесообразно оставить без ответа. А представителям религиозной общины, если они обратятся за разъяснением, можно ответить, что евреи — жертвы фашистского террора — были советскими гражданами, и советские организации возражают против отправки их праха за границу[576].

Все это прекрасно вписывалось в общесоветский тренд замалчивания трагедии Холокоста.

Одних советских людей противоправно убивали, а другие советские люди, узурпировав власть, успешно защитили прах убитых евреев, которых, кроме них, еще и Блобель называл «своими», от бессовестных притязаний несоветских людей, тянущих Бабий Яр на себя: «Нет, господа хорошие, Бабий Яр — наш! Бабий Яр — из советских людей — и для советских людей!»

Так-то...

1941-1952. ЭХО БАБЬЕГО ЯРА: ПЕРВЫЕ ОТГОЛОСКИ И РАСКАТЫ

Трагедия Бабьего Яра попала в повестку Нюрнбергского трибунала, как и многих других послевоенных судебных процессов против немецких военных преступников. Но предметом обобщающих исторических исследований она стала на десятилетия позже, т. е. с огромным опозданием.

Фактическими первооткрывателями самой темы и первопроходцами ее осмысления и рефлексии стали, увы, не историки, не представители науки, а посланцы искусства — поэты, писатели, художники, скульпторы, композиторы, музыканты, театральные и кинорежиссеры. Это относится и к такому великому проекту, как «Черная книга», порожденному и выполненному (только вовремя не изданному!) тоже ведь не историками, а поэтами и писателями — Эренбургом, Гроссманом, Озеровым и другими!

Кроме того, трагедии посвящено — а точнее, ею побуждено или вдохновлено — немало выдающихся произведений самых разных жанров. Алексей Макаров обратил внимание на то, что очень многие из них ровно так, тождественно, и называются — «Бабий Яр»! Иными словами, «авторы не нашли слов, которые бы назвали эту трагедию как-то иначе или отразили бы в целом их чувства по отношению к этому, само географическое название стало символом, стало говорящим само за себя»[577]. Это справедливо, причем для всех жанров.

Вместе с тем и само искусство с самого начала было одной из главных арен борьбы государства с обществом и общества с государством за увековечение исторической памяти.

И все же, если говорить о художественной рефлексии, то первопроходцами тут явно были поэты! Первые стихотворные отклики появились еще в 1941 году, когда неимоверные ужас и отчаяние от произошедшего, когда скорбь по убитым ощущались еще из перспективы пребывания с ними в одном и том же — общем и неостывшем еще — времени.

В нем же пребывал и по крайней мере один художник — рисовальщик-этнограф Юрий Юрьевич Павлович (1870-1947), переживший всю оккупацию в Киеве. Он был единственным, кто зарисовал, можно сказать, с натуры еврейскую процессию к оврагу 29 сентября 1941 года. Он и после часто наведывался в Бабий Яр, где рисовал, рисовал и рисовал все, что фиксировал его глаз[578].

Два самых ранних стихотворения о Бабьем Яре были написаны еще в 1941 году, и оба принадлежат двум поэтессам, пережившим немецкую оккупацию в Киеве[579]. Обе — нееврейского происхождения (немка и русская), обе остались в городе под оккупацией и обе очень хорошо знали одного поэта — Залика Матвеева, он же будущий Иван Венедиктович Елагин (1918-1987). Настолько хорошо знали, что одна, Людмила Витальевна Титова (1921— 1993), еще летом 1937 года была его невестой[580], а другая, Ольга Николаевна Штейнберг, более известная под псевдонимом Анстей (1912-1985), — в следующем году стала его венчанной женой.

Во время немецкой оккупации Киева Иван и Ольга остались в городе и жили у нее — в одной комнате с ее родней. Каким бы ни было это решение — вынужденным или спонтанным, но для сына безвинно расстрелянного отца и арестованной мачехи оно, скорее всего, было все же сознательным: «Судьба России решена. Гной вытек, но и сосуд разбит», — говорил он Люсе Титовой, своей экс-невесте, с которой дружески встречался и во время оккупации[581].

Но оккупанты были Матвееву еще более отвратительны и ненавистны, чем коммунисты, — низость падения немецкого гуманизма он, как и Гальперин[582], явно недооценил. Хрупкой, но защитой лично ему послужили переезд в комнату Ольги, а также его и ее фамилии («Матвеев» и «Штейнберг»), как и их «пятые пункты» в советских паспортах: «русский» и «немка». Залик возобновил учебу в медицинском (что защищало от угона в Германию) и работал на «скорой помощи». Ольга же служила у немцев, в аграрном отделе комендатуры, переводчиком и как фольксдойче имела ряд существенных привилегий.

Что касается Людмилы, то она тоже спасалась от угона и тоже по студенческой линии — училась в консерватории. Но вела дневник (большая часть его пропала) и писала язвительные стихи, например, такие: «“Deutsche, Deutsche über alles”, Вы б отсюда убирались!..»

Когда, наступая, к Киеву приближалась Красная армия, проверять на себе еще и советский гуманизм Ивану-да-Ольге не захотелось: одних только Ивановых репрессированных родителей или Ольгиных привилегий для фольксдойче было бы достаточно для мести и репрессий.

В декабре 1941 года Ольга Анстей написала стихотворение «Кирилловские яры», для которого даже придумала особую 10-строчную строфу[583]. Стих весь пропитан инфернально-топографической символикой Бабьего Яра:

... Чаша последняя. Те же места,

Где ликовала дремотно природа —

Странному и роковому народу

Стали Голгофой, подножьем креста.

Слушайте! Их поставили в строй,

В кучках пожитки сложили на плитах,

Полузадохшихся, полудобитых

Полузаваливали землей...

Видите этих старух в платках,

Старцев, как Авраам, величавых,

И вифлеемских младенцев курчавых

У матерей на руках?

Я не найду для этого слов:

Видите — вот на дороге посуда,

Продранный талес, обрывки Талмуда,

Клочья размытых дождем паспортов!

Черный — лобный — запекшийся крест!

Страшное место из страшных мест!

Образ Голгофы в поэме подключает иную оптику и служит наложению современной еврейской трагедии на кульминацию христианской[584].

Иной ракурс у Людмилы Титовой. Война застала ее далеко от дома — в Москве, куда она отправилась поступать в Литинститут. Пока она добиралась до Киева, ее мать и отчим, доцент университета, эвакуировались в Саратов. Командир авиадивизии, знакомый родителей, обещал увезти ее на своем самолете, но, видимо, не смог.

Никто не верил слухам о беде,

Всю ночь кошмарил город, и в кошмаре

Рождался новый, трудный-трудный день

И задыхался в копоти и гари.

Над городом стояла тишина,

Стеной стояли серые солдаты,

И чья-то участь в этот день проклятый

Была бесповоротно решена.

Впечатления Людмилы Титовой о Бабьем Яре в этот кошмарный и бессудный день — 29 сентября — были самые непосредственные. Ведь, провожая мадам Лурье[585], она едва не осталась там сама!

Стихи, написанные в 1941-1943 годах, она воспринимала как цикл, назвав его максимально широко: «В плену». Есть в нем и стихи о Бабьем Яре, причем и для нее Бабий Яр не сводился к еврейскому горю ad hoc:

...Покуда баварцы, покуда саксонцы,

Стреляя по окнам, врывались в квартиры.

Стучали прикладами в двери и стены,

Ломились в театры, дома и музеи,

Смеялись, как лошади, и неизменно

Горланили хором не в лад «Лорелею»...

Ее утащили у Генриха Гейне,

Как брали хорошую вещь у еврея,

Ее утащили у синего Рейна,

И пели, от водки и крови зверея.

Ведь это еще и смерть европейской культуры, самоубийство и погребение Германии как «культурной» некогда нации.

...Залик же, Иван Елагин, умер в 1987 году, двумя годами позже Ольги Анстей и на шесть лет раньше Людмилы Титовой. Галахический еврей, он — единственный из троих — так и не отозвался ни на какой Бабий Яр. Хотя, возможно, как раз об этом — о гнете недосказанного (или и вовсе несказанного?) — в этих вот поздних и горьких стихах:

...Я был поэтом, я устал и умер,

А осень шла, шурша парчой тугой,

И потонул в ее багряном шуме

Сигнал трубы, пропевший мне отбой.

...Теперь я в странной сумрачной державе,

И нет конца моим тревожным снам,

И тяжко недосказанное давит

И не дает покоя даже там.

Автором же вообще самой первой поэтической публикации о Холокосте, а именно о расстрелах в Багеровском рву под Керчью, стал Илья Львович Сельвинский (1899-1968), по национальности крымчак — представитель крымского еврейского субэтноса, скошенного немцами почти подчистую. Во время Керченско-Феодосийской десантной операции военкор Сельвинский оказался в Керчи уже в начале января 1942 года.

В Керчи же происходило следующее. В декабре 1941 года колонну евреев прогнали вдоль приморской набережной в городскую тюрьму. Оттуда грузовиками их вывезли на расстрел — к Багеровскому противотанковому рву, в нескольких километрах к западу от города. Расстреливали на километровом отрезке широкого и глубокого противотанкового рва, прорытого с юга на север перпендикулярно путям железнодорожной ветки Джанкой — Керчь и Вокзальному шоссе.

В дневнике Сельвинского читаем:

...Важно то потрясающее впечатление, которое производит Керчь после немцев... Город полуразрушен. Бог с ним, восстановим. Но вот у с. Багерово в противотанковом рву — 7000 расстрелянных женщин, детей, стариков. И я их видел. Сейчас об этом писать в прозе не в силах. Нервы уже не реагируют. Что мог, выразил в стихах[586].

Можно не слушать народных сказаний,

Не верить газетным столбцам,

Но я это видел. Своими глазами.

Понимаете? Видел. Сам.

Вот тут дорога. А там вон — взгорье.

Меж нами вот этак — ров.

Из этого рва поднимается горе.

Горе без берегов.

Нет! Об этом нельзя словами...

Тут надо рычать! Рыдать!

Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,

Заржавленной, как руда.

...

Рядом истерзанная еврейка.

При ней ребенок совсем как во сне.

С какой заботой детская шейка

Повязана маминым серым кашне...

Матери сердцу не изменили:

Идя на расстрел, под пулю идя,

За час, за полчаса до могилы

Мать от простуды спасала дитя.

Но даже и смерть для них не разлука:

Не властны теперь над ними враги —

И рыжая струйка

из детского уха

Стекает

в горсть

материнской

руки.

. . .

Ров... Поэмой ли скажешь о нем?

Семь тысяч трупов.

Семиты... Славяне...

Да! Об этом нельзя словами.

Огнем! Только огнем!

23 января 1942 года сначала в армейской многотиражке, а 27 февраля и в «Красной звезде» появилось стихотворение Сельвинского «Я это видел!», тотчас же перепечатанное в первом номере журнала «Октябрь» за 1942 год. Многими киевлянами в эвакуации это стихотворение воспринималось и как «свое» — как стихотворение о Бабьем Яре: его переписывали, заучивали...[587]

Илья Эренбург отозвался на Холокост и стихами, и прозой. Его «Бабий Яр» стал первым стихотворением, написанным после освобождения Киева, в 1944 году, и почти сразу опубликованным в СССР — в январском номере «Нового мира» за 1945 год (увы, без названия)[588]:

К чему слова и что перо,

Когда на сердце этот камень,

Когда, как каторжник ядро,

Я волочу чужую память?

Я жил когда-то в городах,

И были мне живые милы,

Теперь на тусклых пустырях

Я должен разрывать могилы,

Теперь мне каждый яр знаком,

И каждый яр теперь мне дом.

Я этой женщины любимой

Когда-то руки целовал,

Хотя, когда я был с живыми,

Я этой женщины не знал.

Мое дитя! Мои румяна!

Моя несметная родня!

Я слышу, как из каждой ямы

Вы окликаете меня.

Мы поднатужимся и встанем,

Костями застучим — туда,

Где дышат хлебом и духами

Еще живые города.

Задуйте свет.

Спустите флаги.

Мы к вам пришли.

Не мы — овраги.

Эренбург открыл собой длинный ряд тех поэтов, кто попытался идентифицировать себя с жертвами, переложиться в них, поставить себя на их место, смешаться с их толпой, прочувствовать то, что они испытали, подслушать то, что они говорят, — и пересказать, передать читателю.

В том же ряду и еще один уроженец Киева — Лев Адольфович Озеров (Гольдберг; 1914-1996). Его стихи — одни из лучших в антологии. Недаром их еще мальчишкой выделил и навсегда запомнил Евтушенко, назвавший свою личную антологию стихов о Холокосте не своей, а озеровской строчкой.

К теме Бабьего Яра Озеров обращался и в 1940-е, и в 1950-е, и в 1960-е годы. Самое значительное произведение — цикл, или, точнее, поэма «Бабий Яр» (1944). Как и стих Эренбурга, она была опубликована — в 1946 году, в журнале «Октябрь», №3-4.

В освобожденном от немцев Киеве Озеров впервые побывал в сентябре 1944 года[589]. Именно он был автором очерка о Киеве для «Черной книги»

Эренбурга и Гроссмана[590]. И очерк, и стихи имели общие корни — впечатления от посещения Бабьего Яра, расспросы и рассказы уцелевших киевлян об их погибших[591] и об их собственной эпопее.

Поэма «Бабий Яр» — и под этим именем! — вошла отдельным разделом в первый послевоенный поэтический сборник Л. Озерова «Ливень», выпущенный издательством «Молодая гвардия» в 1947 году. Сохранилась авторизованная машинопись сборника, к тому же завизированная еще и Павлом Антокольским как издательским редактором. Текст в ней отличается от опубликованного, но в чем же суть правки?

Так, вместо «немцев» (слишком нейтрально?) повсюду появились «фашисты», а строчки —

Если есть бог, и он видел и слышал это, —

Зачем не хотел он со всеми погибнуть в Яру?

заменены на:

И юркий эсэсовец лейкой снимает все это.

И залпы.

И тяжкие хрипы лежащих в Яру.

В результате «Бабий яр» Льва Озерова приобрел трехчастное строение. Свободный, рваный ритм этого триптиха, его постоянная готовность к перебивам стопности премного способствовали тому сильному впечатлению, которое он производит.

Первая часть — это какой-то абстрактный, небесный Бабий Яр, где и поэт поэтому не просто белковое тело во плоти и с именем, а безымянный и тысячелетний иудей, некая отвлеченная сущность, еще ДО расстрела, но уже призванная кем-то — туда и тогда:

Я пришел к тебе, Бабий Яр.

Если возраст у горя есть,

Значит, я немыслимо стар,

На столетья считать — не счесть.

Я стою на земле, моля:

Если я не сойду с ума,

То услышу тебя, земля, —

Говори сама.

Как гудит у тебя в груди,

Ничего я не разберу, —

То вода под землей гудит,

Или души легших в Яру.

Часть вторая — перенесение в тот самый день, это дорога в Бабий Яр. Реальный киевский маршрут — от Львовской, через Мельника и кладбище — туда, к «предбаннику смерти», к оврагу, где «люди подходят и падают в яму, как камни» и «обессилев, проклятья хрипят».

...И девочка снизу: — Не сыпьте землю в глаза мне...

И мальчик: — Чулочки тоже снимать?

И замер,

В последний раз обнимая мать.

И тут же рядом — девочка или мальчик? —

— Дядя, не трогай, я песенки петь тебе буду!..

И вдруг, подпрыгнув как мячик,

Упал туда — в еще беспокойную груду.

И, наконец, третья часть, возвращающая нас (и своим размером в том числе) к части первой, но уже ПОСЛЕ трагедии:

Я пришел к тебе, Бабий Яр,

Если я с ума не сойду, —

Обрету беспокойный дар

Мертвецов вызывать в бреду.

Здесь и ныне кости лежат,

Черепа желтеют в пыли,

И земли белеет лишай Там, где братья мои легли.

Поэт слышит их голоса и различает их требования:

...У тебя ли не жизнь впереди?

Ты и наше должен дожить.

Ты отходчив — не отходи.

Ты забывчив — не смей забыть!

И ребенок сказал: — Не забудь! —

И сказала мать: — Не прости! —

И закрылась земная грудь.

Я стоял не в Яру — на пути,

Он к возмездью ведет — тот путь,

По которому мне идти.

Не забудь!..

Не прости!..

Важная деталь: стихи о еврейской Катастрофе Сельвинского, Эренбурга и Озерова (а также Павла Антокольского) были опубликованы вскоре после их написания и увидели свет в тот крайне непродолжительный промежуток времени между зимой 1945 и весной 1946 года, когда такие стихи еще выходили в толстых журналах и даже в книгах. Эта, по выражению М. Шраера, «интерлюдия еврейского самовыражения»[592], была окончательно смята и снята запретом в 1947 году на издание в СССР «Черной книги».

В музыке и в изобразительном искусстве первооткрывателями темы и — едва ли не первыми же пострадавшими за нее! — стали композитор и дирижер Дмитрий Львович Клебанов (1907-1987) и художник-монументалист Василий Федорович Овчинников (1907-1978), создавшие свои произведения в самые первые послевоенные месяцы и годы.

Клебанов еще в 1945 году написал свою «Первую симфонию. В память о жертвах Бабьего Яра», насыщенную еврейскими мелодиями. Ее апофеозом стал скорбно-траурный вокализ, напоминающий Кадиш (поминальную молитву). Первые два исполнения состоялись в 1947 и 1948 годах — в Харькове и Киеве, но все дальнейшие исполнения были строго запрещены. Клебанова сняли с должности председателя Харьковской организации Союза композиторов СССР, а в 1948-1949 годах уже вовсю клеймили «формалистом», «буржуазным националистом» и «космополитом».

Особенно усердствовал на съезде Союза композиторов Украины в марте 1949 года Валериан Довженко, член правления:

Имеются серьезные ошибки и в творчестве некоторых композиторов. Так, например: композитор Д. Клебанов написал проникнутую духом буржуазного национализма и космополитизма симфонию, которую он построил на старо-еврейских религиозных песнях. Ритуальные обряды древней Палестины, «Плач Израиля», синагогальные интонации — вот источники, которые вдохновили Клебанова на создание этой антипатриотической симфонии.

За Клебанова вступились тогда поэт Андрей Малышко и дирижер Натан Рахлин, но получили отповедь от В. Довженко:

Тов. Малышко говорит о симфонии Д. Клебанова «Бабий Яр», в которой композитор клевещет на русский и украинский народ. В этой симфонии, наполненной библейскими мотивами и проникнутой трагической обреченностью, Клебанов забывает о дружбе и братстве советских народов и проводит идею полного одиночества замученных немцами в Бабьем Яре советских людей.

В третий раз клебановская симфония была исполнена только в 1990 году

(29 сентября) — спустя 45 лет после своего написания и спустя три года после смерти автора! Это исполнение состоялось в киевском Доме политпросвещения в рамках программы памятования 49-й годовщины трагедии Бабьего Яра[593].

С судьбой композитора Клебанова рифмуется судьба художника Овчинникова. Последний участвовал в первой послевоенной выставке украинских художников в Музее русского искусства в Киеве в мае (?) 1944 года. Там он был представлен графическим триптихом «Бабий Яр. Дорога обреченных». Слева направо — это картины «29 сентября», «Дорога обреченных» и «Бабий Яр». Ночью, накануне открытия выставки, неизвестные (sic!) порезали ножом центральное полотно («Дорога обреченных»). Его тогда наспех заклеили, но антисемит старался не впустую: с выставки по приказу ЦК убрали весь триптих!

Но само произведение люди все равно запомнили. В том числе и коллеги-художники. В мае 1949 года на расширенном VI пленуме Союза советских художников Украины Овчинников удостоился обвинений в «космополитизме», «буржуазном национализме», «антипатриотизме», а еще — но это отдельно и как бы по профессии — в «бойчукизме». Подоплека такая же, как и у Клебанова, — отрицание Холокоста по-советски:

В основу этого формалистического произведения положена фальшивая идея о том, что якобы жертвами германского фашизма стало только еврейское население, а не вообще советские люди...[594]

Ближе к 1970-м годам Овчинников создал новый триптих — из двух новых картин — «Оккупанты в Киеве» и «За час до расстрела» — и одной старой — «Дорога обреченных»[595]. В 1974 году в Музее западного и восточного искусства в Киеве, директором которого он долго работал, состоялась долгожданная персональная выставка Овчинникова. Но художник не дождался ее: он умер за 9 дней до вернисажа!

Еще в 1942 году Адольф Иосифович Страхов-Браславский (1896— 1979), художник-плакатист (автор плаката «Смерть фашизму», 1941), создал своеобразный скульптурный триптих — памятник «Бунт XX столетия», барельеф «Гонят в неволю» и горельеф «Ров смерти». Все они были представлены на художественной выставке в Киеве в 1944 году[596], причем композиция горельефа воспринимались зрителем как сюжетика не просто трагическая, но и определенно еврейская. Еврейскими были и фигура молодой матери, из рук которой немец вырывает младенца, чтобы бросить в яму с расстрелянными, и мальчик, быть может, уже мертвый, беспомощно повисший на руках другого немца, который волочит его к тому же рву, и старцы с длинными бородами пророков[597].

Рижский художник Йосиф Кузьковский (1902-1970) свою картину «Бабий Яр. Последний путь» начал писать в 1944 году в Ташкенте, а закончил — в 1948 году в Риге[598]. На выставки картину не допускали, так что увидеть ее можно было только у художника дома, но таких посетителей, в том числе и иностранцев, было немало. В 1969 году Кузьковский эмигрировал в Израиль, где в 1970 году умер; картину же у него приобрел Кнессет — она установлена в одном из его залов[599].

Как видим, рефлексия Бабьего Яра различных жанров искусства в сталинское время, особенно в поэзии, была достаточно сильной, но лишь малая ее часть смогла преодолеть заслоны государственного антисемитизма и выбраться на поверхность — к читателю, слушателю или зрителю. В отстающих был кинематограф, не оставивший никакого следа, кроме документальных съемок в самом Бабьем Яру после освобождения Киева или же съемок художественных картин на другие темы в овраге как на съемочной площадке (А. Довженко, М. Донской).

С прозой о Бабьем Яре все было еще хуже. В интерлюдию 1945-1946 годов над ней в СССР реально работал один лишь Василий Семенович Гроссман (1905-1964), очерки которого — «Украина без евреев» (1943) и «Треблинский ад» (1944) — одни из первых и самых сильных опубликованных тогда текстов о Холокосте.

Сам Киев всплывает в его эпической дилогии «За правое дело» («Сталинград») и «Жизнь и судьба». Мать самого Гроссмана погибла при ликвидации бердичевского гетто, как и мать Виктора Штрума — одного из протагонистов автора в дилогии. В неопубликованной части романа «За правое дело» («Сталинград»), работа над которым началась в 1946 году, есть гениальное описание оставления Киева Красной армией и — одновременно, словно взгляд в зеркало заднего вида, — проступают контуры и надвигающейся армады вермахта, и шеренги киевских евреев, идущих к Бабьему Яру:

Водитель остановил машину у въезда в город, и Крылов пошел пешком. Он прошел мимо глубокого и длинного оврага с глинистыми осыпями и невольно остановился, восхищаясь тишиной и прелестью раннего утра. Вдоль оврага росли деревья, желтые листья устилали землю, и раннее солнце освещало осеннюю листву росших по склонам деревьев. Воздух в это утро был прохладный и необычайно легкий. Кричали птицы, но тишина в мире была так глубока и хороша, что крик птиц не нарушал ее, он только рябил глубокую и ясную поверхность прозрачной тишины.

Мир: земля и небо, замерли, радуясь своей красоте. Солнце прожгло сумрак оврага и склоны его казались отлитыми из веселой, молодой меди. Этот сумрак и свет, тишина и крик птиц, тепло солнца и прохлада воздуха создавали ощущение волшебства — вот, казалось, из оврага тихой поступью выйдут добрые тихие старики с посохами...

...Когда он спускался по Прорезной к Крещатику, ему показалось, что он попал в ад.

Войска покидали столицу Украины... Медленно двигались, во всю ширину Крещатика, пехота, обозы, кавалерия, пушки... Казалось, армия поражена немотой — люди шли, опустив головы, не оглядываясь по сторонам.

...И вся бесконечная пестрота и разнообразие оружия, знаков различия, военной формы, все различие лиц и возраста идущих было стерто одним общим выражением тяжкой и угрюмой тоски; оно было в глазах, в шаркающей поступи солдат, в склоненных головах командиров, в печальных знаменах, одетых зелеными чехлами, в медленном и унылом шаге лошадей, в приглушенном рокотании моторов, в тарахтении колес, подобном похоронной дроби барабанов...

...Ужасна была огромность уходившей армии, ужасна потому, что она рождала страх перед той силой, которая в этот час была огромней и сильней, торжествовала по всей Европе, стремилась без удержу на восток.

Ужасно было молчание идущих. Но еще ужасней были пронзительные вопли женщин, безмолвный ужас в глазах стариков, отчаяние смерти в лицах сотен и тысяч людей, выбежавших из домов на улицу....

А войска все шли, скованные молчанием, некоторые солдаты плакали и, казалось, еще мгновение и скорбный стон пройдет над уходящими из Киева войсками.

В эти минуты все ощущали с телесной очевидностью, что каждый шаг на восток уходящих советских войск роковым образом связан с движением еще невидимых немецких колонн. Они надвигались все ближе, методично, шаг за шагом, и каждый шаг уходящих к Днепру красноармейцев приближал к Киеву дивизии Гитлера[600].

Впервые же Бабий Яр — не названный, но явно подразумеваемый, как образ беды и смерти, — вошел в ткань не только написанной, но и опубликованной прозы вскоре после конца войны. Это роман-хроника «Хрещатий Яр. Киев 1941-1943» украинской писательницы-эмигрантки Докии Гуменны (Евдокии Кузминичны Гуменной, 1904-1996), увидевшая свет предположительно в Зальцбурге в 1945 году. Печататься Гуменна начала еще в 1924 году, при советской власти, а во время оккупации она входила в Союз украинских писателей и работала в Музее-архиве переходного периода. Новелла построена на ее опыте жизни под оккупацией и полна сочувствия к жертвам и немецкой, и советской диктатур[601].

В 1951 году писались и в начале 1952 года были опубликованы первые два прозаических произведения, в которых Бабий Яр был как бы впервые окликнут — назван по имени. Одно — в США, другое — в СССР.

Эмигрантом (на этот раз русским) было написано второе печатное произведение — с Бабьим Яром уже не в подтексте, а в тексте. Я имею в виду очерк Н. Павловой «Киев, войной опаленный», опубликованный в первом и втором за 1952 год выпусках ежеквартального «Нового журнала»[602]:

Едва успели рассеяться клубы дыма над городом, как многие жители были встревожены приказом, щедро расклеенным на всех перекрестках. В нем всем евреям предлагалось немедленно явиться на сборный пункт за городом, у православного и еврейского кладбищ, захватив с собой самые ценные вещи.

Два дня тянулись толпы людей с чемоданами и узелками, два дня по Львовской ехали подводы с совсем еще библейскими стариками и старухами, которых обычно и на улицах не было видно. Прибегала прощаться толстенькая, миловидная Доня с добрыми вытаращенными глазами и картинно хорошеньким кудрявым сыном. С плачем и причитаньями собиралась в путь худенькая некрасивая Геня, измученная частыми родами. Приветливо кивала головой, прощаясь с пациентами, Елизавета Абрамовна, добросовестнейший врач, скромный и отзывчивый человек, в течение многих лет лечившая всю Лукьяновку и знавшая здесь всех от мала до велика. Одинокая, потерявшая отца где-то в подвалах Чека, она теперь покорно и спокойно шла навстречу незнакомой судьбе.

Проехали последние подводы со стариками и скарбом, прошли последние понуро бредшие люди... Обыватели смотрели на них из окон, собирались у ворот и обсуждали события. Говорили, что евреев куда-то вывозят, собирая в гетто, где они будут обособленно жить и работать.

На следующий день в наш тихий сад отчетливо доносилась несмолкаемая дробь пулеметов. Никто на нее не обращал внимания — неподалеку

за рощей и при Советах был маленький полигон, где проводилось красноармейское ученье. Очевидно, и немцы занимались тем же. Однако вечером из соседнего домика прибежала трясущаяся соседка и взволнованно проговорила:

— Евреев расстреливают... Знакомые ходили копать картошку, сами видели. Забирают у них все вещи, оставляют в одном белье и строчат, строчат без конца из пулеметов, а тела сбрасывают в Бабий Яр...

Перед глазами встал Бабий Яр, такой, каким я видела его прошлым летом. Молодые березы, орешник, крупные ромашки и колокольчики на дне оврага... Все вокруг дышало таким покоем и миром, что нелепой, неправдоподобной показалась картина, нарисованная взволнованной женщиной. Да и разве могут люди с Запада, потомки Баха и Вагнера, Канта и Гегеля, Гумбольдта и братьев Гримм, так нечеловечески расправиться с безоружными людьми, стариками, детьми? Конечно, это очередная паническая выдумка склонных ко всяким преувеличениям обывателей. Ведь как-никак свыше шестидесяти тысяч человек собралось у Бабьего Яра...

И в следующие дни стрекотали пулеметы. На улице какие-то темные личности показывали меха и драгоценности, отданные им евреями в последнюю минуту, когда у них уже не оставалось сомнения в ожидавшей их судьбе. А я все еще не хотела верить в возможность этого массового убийства. Особенно упорно ссылалась я на фразу о явке с самыми ценными вещами. Ведь тогда все происшедшее было бы не только неслыханным зверством, но и грабежом, цинически подготовленным ограблением мертвых...

Как-то, когда уже по-осеннему грустно пахло землей и сухими листьями, мы с Алешей пошли навестить дорогую могилу моей любимой подруги, похороненной на Лукьяновском кладбище. Дорога за городом тянулась вдоль стены еврейского кладбища, осененного тополями. Это была та самая трагическая дорога в Бабий Яр. Под ногами, в пыли, почти сплошным ковром валялись коричневато-серые маленькие книжечки советских паспортов, обрывки облигаций, документы. Так и оставались они там, эти последние свидетели страшного убийства, пока их не скрыл белый снежный покров.

Почти одновременно — в первых номерах «Знамени» за 1952 год вышел роман Эренбурга «Девятый вал».

Осип Наумович, боевой офицер и еврей, уроженец Киева, с Подола, после войны оказался в родном городе, где у него уже никого не осталось, и пошел в Бабий Яр — на место гибели своей матери, жены и дочери:

В хмурый дождливый день он пошел к Бабьему Яру: хотел еще раз побывать на месте, где погибли мать, Аля. Он шел по нескончаемой Лукьяновке и думал, как по этой улице шли старая Хана и маленькая Аля, которая не понимала, куда идет.

Долго еще стоял он среди белого песка Бабьего Яра, вспоминал мать, дочку, думал о судьбе Раи. Эти мысли уводили его далеко назад, приподымали...[603]

Щепоткой радости, брошенной поверх разоренной немцами его жизни, виделось Осипу то, как поднимался и хорошел родной город. Он отправился в гости к боевому товарищу, легко нашел дом, а номер квартиры забыл:

В подворотне стоял человек низкого роста с длинными жидкими усами. Осип спросил:

— Не скажете ли, в какой квартире живет Воробьев, Александр Андреевич?..

Усач сплюнул и нехотя ответил:

— Во втором подъезде, направо... Папироски у вас не найдется?..

Осип полез в карман, вытащил коробку. Пустая...

— К сожалению, нет ни одной.

— У вас для других никогда ничего нет... Чего вы в Палестину не едете? У вас теперь свое государство...

Осип не сразу понял, переспросил: «Что?..» Ах, мерзавец!.. Но усач успел исчезнуть[604].

Зима 1952 года — не самое, в общем-то, лучшее время для советских евреев. Члены ЕАК досиживали последние месяцы в своих камерах. Тем не менее Эренбург в «Девятом вале» поддел спицей не только Бабий Яр, но и антисемитизм!

Весной 1945 года — еще до окончания войны — в Москве, в Государственном издательстве политической литературы 30-тысячным тиражом была выпущена книга К. Дубины «Злодеяния немцев в Киеве»[605]. Глава «Зверское истребление жителей города» начинается с обобщения:

Уже первые часы своего пребывания в Киеве немцы отметили диким разбоем. Бесноватый «фюрер», идеолог топора и плахи, звериного национализма и расовой ненависти, приказал своим диким ордам уничтожать русских, украинцев, белорусов, евреев[606].

Евреи, как видим, упомянуты, а заодно показано и их место — четвертое, оно же последнее, — в иерархии жертв. Эдакое внутреннее развитие антисемитского инструмента в пользу его якобы «объективизации» (кстати, прижилось!).

Далее у Дубины следовали изложение содержания немецкой листовки от 28 сентября, с указанием на евреев как на ее адресата, и объективное описание событий 29-30 сентября, но уже без такого указания. А затем — описания других гитлеровских зверств по отношению к евреям (например, расстрелы евреев из лагеря на Керосинной и евреев-душевнобольных в Павловской больнице), но уже безо всяких еврейских коннотаций.

Той же весной того же 1945 года Эренбург получил от Бориса Брайнина — еврея, сосланного в Сибирь, откровенное письмо и один страшный «сувенир»:

Уважаемый тов. Эренбург!

Я Вам принес как своеобразный сувенир человеческие кости, собранные мною на дне Бабьего Яра.

Это место, где было убито свыше ста тысяч человек, находится в возмутительном запустении. Там пасутся коровы, а кости, как видите, валяются рядом. Прекрасный склеп над Бабьим Яром превращен в уборную.

В местной газете поднимался вопрос, не разбить ли парк «на живописных склонах Бабьего Яра».

По-моему, нужно поднять вопрос о воздвижении памятника погибшим там жертвам фашизма.

С уважением, Борис Львович Брайнин, псевдоним Sepp Österreicher[607].

Конечно, идея памятника жертвам фашизма в Бабьем Яру напрашивалась. И, конечно, как никто другой Эренбург понимал всю сакральность события и всю знаковость места. Но — и тоже как никто другой — понимал

и всю трудность, точнее, безнадежность задачи. Молва приписывала саму идею Илье Эренбургу, но именно что молва и именно что приписывала: документальных подтверждений чьей бы то ни было инициации не обнаружено.

В последние военные и первые послепобедные месяцы Эренбург был в опале и балансировал на грани ареста. С одной стороны, министр госбезопасности Абакумов бомбардировал Сталина доносами о клевете писателя на доблестную Красную армию, «якобы» насилующую и мародерствующую, «якобы» малокультурную, а с другой — главный пропагандист страны Г. Александров опубликовал в «Правде» 14 апреля 1945 года полупамфлет-полудонос «Товарищ Эренбург упрощает». Это свело почти на нет солидный аппаратный вес «орденоносца Эренбурга», а стало быть, и шансы быть услышанным и поддержанным. Так что сомнительно, чтобы с идеей памятника в Бабьем Яру первым выступил именно он.

Тем не менее 13 марта 1945 года правительство и компартия Украины постановили построить в Бабьем Яру памятник[608]. Были выделены средства (3 млн рублей) и заказан проект — архитектору Александру Васильевичу Власову (1900-1962), главному архитектору Киева, и скульптору Иосифу Круглову. Начало строительства памятника намечалось на 1946, а завершение — на 1947 год.

В 1947 году Бабий Яр и Сырец были внесены в госреестр исторических памятников Великой Октябрьской социалистической революции и Великой Отечественной войны по Молотовскому району г. Киева[609].

И. Левитас связывал с этим решением появление в районе оврага «передвижной автолавки, куда куреневские мальчишки могли за небольшое вознаграждение сдавать вещи, собранные близ места расстрелов. В основном это были мелкие личные вещи: расчески, очки и прочее. Правда, с не меньшей скоростью инициатива государства сошла на нет»[610].

Результаты работы «автолавки» позднее так и не обнаружили себя, что наводит на мысли скорее о чьей-то предприимчивости[611], чем о коллекционерской или культуртрегерской инициативе. Возможно, что Илья Левитас как-то нашел этого бенефициара: ядро его собственной коллекции, не раз экспонировавшейся на выставках или при киносъемках, составляют именно такие мелкие артефакты.

Что касается памятника, то, по замыслу авторов, он должен был представлять собой трехгранную пирамиду из черного гранита с барельефом в центре и композицией, напоминавшей рельеф Бабьего Яра. Киевский горисполком и ведомство главного архитектора города (т. е. самого А. Власова) выделил место и поручил привести в порядок всю территорию Бабьего Яра, распланировав ее под памятник и парк, провести необходимые земляные работы, проложить дорожки, аллеи и посадить деревья[612].

Уже 4 апреля в «Правде» появилась заметка ее киевского корреспондента:

Бабий Яр известен всему миру[613]. Здесь от рук гитлеровских мерзавцев мученической смертью погибли многие десятки тысяч киевлян. По решению правительства Украинской ССР в Бабьем Яру будет установлен монумент жертвам немецких варваров. Принят проект памятника, разработанный архитектором А. Власовым. Монумент будет представлять собой облицованную полированным лабрадоритом призму высотой в 11 метров. На поверхности монумента выгравирован акт Государственной Чрезвычайной Комиссии о зверствах немецких оккупантов. Барельеф из белого мрамора изображает мать с погибшим ребенком на руках. В цокольной части памятника будет находиться музей. У входа в него будут стоять две гранитные фигуры с вечно горящими светильниками[614].

Назавтра, 5 апреля 1945 года, в «Правде» вышла статья о нацистских злодеяниях в Латвии, и в ней был помянут и проект памятника в Бабьем Яру: «Пусть знают грядущие поколения, какая опасность угрожала народам в грозную годину мировой истории и от какой катастрофы Красная армия и советский народ спасли свою Родину и все человечество»[615].

Образ матери с ребенком непроизвольно указывал бы — точнее, опираясь на контекст, намекал бы — на национальную принадлежность большинства жертв. В газете «Эйникайт» даже появилась заметка скульптора Меера Айзенштадта о намечаемом строительстве мемориала расстрелянным в Бабьем Яру «140 тысячам жителям Киева, в основном евреям — женщинам, старикам и детям»[616].

Увы: желаемое тут выдавалось за действительное, мечта за явь. Ибо даже такой глухой намек противоречил бы краеугольной советской идеологеме, сформулированной коллективным Главпуром: «Да, фашисты убивали, но не евреев, а всяких и разных — мирных советских людей!»[617]

Министерство культуры СССР сочло проект Власова и Круглова неудовлетворительным. А позднее, в контексте борьбы с «космополитизмом», вопрос закрылся (а точнее, накрылся) как бы и сам собой.

Короля отныне играл Союз советского народа, со словом «интернационализм» на знамени. Для памятования Бабьего Яра это слово означало только одно: как национальную, как еврейскую, эту трагедию — строго-настрого забыть, и вспоминать не сметь, к теме больше не возвращаться!

Не побрезговали даже топонимикой: самый Бабий Яр переименовали тогда на всякий случай в Сырецкий Яр!

Да и до памятника ли, когда на протяжении последних пяти лет жизни Сталина по всей стране последовательно изничтожались все и любые очаги еврейской культуры? Едва ли не первым прямым нападкам подвергся Ицик Кипнис — за художественный очерк, в котором призывал сохранять верность еврейству[618]. Жесткие обвинения в еврейском национализме прозвучали на встрече писателей в Киеве в январе 1948 года, после которой — уже в конце года — большинство писателей, писавших на идише, было арестовано, а многие со временем и убиты[619]. В том же 1948 году и в том же Киеве был закрыт Кабинет еврейского языка, литературы и фольклора при АН УССР.

Что касается памятников убитым евреям, то те же тенденции, что в Киеве, отмечались и в РСФСР, и в Белоруссии. Справедливости ради следует сказать, что советское руководство не торопилось с коммеморацией не только жертв Холокоста, но и важнейших битв и героев войны. Так, памятник-ансамбль «Героям Сталинградской битвы» на Мамаевом кургане открыли только в 1967, а мемориальный комплекс «Хатынь» — в 1969 году.

Ярчайший случай — российский Ростов-на-Дону, где подавляющее большинство захваченных немцами евреев были расстреляны в Змиёвской Балке за два дня — 11 и 12 августа 1942 года.

На выцветшей, с желтизной, фотографии из частного архива[620] — 1946 год, лето, Ростов-на-Дону, улица Алейникова, что на подходе к Змиёвской балке. Восемь человек — трое бравых мужчин (два красноармейца и один краснофлотец, все с боевыми орденами), четыре женщины и мальчуган с плюшевой обезьянкой в руках — обступили надгробный памятник со звездой вверху и едва различимой из-за качества фотографии надписью: «Здесь погребены Островская [Бас?]я Григорьевна 30 л[ет] с дочерью Тамарой 11 л[ет] и сыном Михаилом 5 л[ет], зверски замученные фашистскими извергами [11 ав]густа 1942 г. в г. Ростове».

Обступившие памятник, надо полагать, — уцелевшие родственники Островских. Точнее, это кенотаф — надгробие без захоронения, персональных могил перечисленных на табличке Островских не существует. Семья Островских — лишь малая толика из полутора десятков тысяч ростовских евреев, расстрелянных немцами в этой самой Змиёвской балке. Их история — одна из бесчисленных страничек в истории Холокоста с его массовым расчеловечением, смесью звериной ненависти с человеческими завистью и жадностью, с его добровольной готовностью откатиться по «подвижной лестнице Ламарка» на сколько угодно ступенек назад.

Долго этот памятник не простоял, а евреям, первые три года после войны собиравшимся возле него 11 августа, областной Совет по делам религий — тогдашний «Росхолокостнадзор» — строго-настрого это запретил: что за несанкционированные митинги за такие! Взамен него в начале 1950-х годов в устье Змиёвской балки были установлены два временных памятника — обелиск и типовая (так называемая «тиражная») скульптура «Клятва товарищей».

В начале 1970-х годов в соответствии с Генпланом развития Ростова в этом месте была запланирована автодорога, трасса которой должна была рассечь балку надвое. К 1973 году была проложена лишь часть трассы, но балку и она успешно расчленила. Тогда же было предложено установить взамен «Клятвы товарищей» и обелиска мемориал посолидней. Его и открыли 9 мая 1975 года, но за ним никто не следил: даже на государственную охрану мемориал был поставлен только в 1998 году. За десятилетия своего сиротства он пришел в упадок — экспозиция работала всего несколько дней в году, асфальт дорожек раскрошился, газ в горелку Вечного огня чаще не подавался, чем подавался.

Разногласия современных историков и еврейской общественности с современными местными властями возникли и по вопросу «сколько?», и по вопросу «кого?». В 2004 году — на основании постановления мэра города — здесь была установлена мемориальная доска с таким текстом: «11-12 августа 1942 года здесь было уничтожено нацистами более 27 тысяч евреев. Это самый крупный в России мемориал Холокоста».

Выражено неуклюже, так как в виду имелся не размер памятника, а самая крупная на территории РСФСР акция по уничтожению евреев. Но и такого ростовские интернационалисты стерпеть не могли: 28 общественных организаций дружно выступили против этой надписи и добились того, что в ноябре 2011 года мемориальную доску заменили другой, где Змиёвская балка была названа просто «местом массового уничтожения фашистами мирных советских граждан».

Полемика — и бурная — разгорелась вновь, и вот и ее результат: 28 апреля 2014 года на фасаде траурного зала Мемориала памяти жертв фашизма в Змиёвской балке была установлена новая мемориальная доска со следующим текстом:

Здесь, в Змиёвской балке, в августе 1942 года гитлеровскими оккупантами было уничтожено более 27 тысяч мирных граждан Ростова-на-Дону и советских военнопленных. Среди убитых — представители многих национальностей. Змиёвская балка — крупнейшее на территории Российской Федерации место массового уничтожения фашистскими захватчиками евреев в период Великой Отечественной войны.

Эволюцию текста можно интерпретировать так: здесь, в Змиёвской балке, были расстреляны разные контингенты, обижать перечислением никого не будем, но та мысль, что здесь поставлен рекорд по единовременному уничтожению евреев, нам тоже весьма дорога. Да, в балке расстреливали и не-евреев тоже — главным образом подпольщиков и душевнобольных, возможно, некоторое количество военнопленных (но главным местом их гибели в Ростове — гибели действительно массовой, был дулаг в районе Каменки). Да, часть таких расстрелов никак не задокументирована.

Советское ноу-хау в отрицании Холокоста заключалось не в отрицании как таковом, а в отказе от национальной идентичности жертв во имя их интернационализации, т.е. в намеренном растворении евреев в общей массе жертв, где они неизменно составляли незавидное большинство. Российское же, точнее ростовское, ноу-хау — еще тоньше: национальная идентичность не отрицается, но и не называется: мол, не одних «ваших» тут косточки лежат! Та же история, что и в Бабьем Яру, та же, что и в Катыни, та же идея, что Мединский и его РВИО хотело бы сегодня навязать карельскому Сандармоху — разбавить жертв Большого террора жертвами извергов-белофиннов.

Как видим, замалчивание Холокоста в Змиёвской балке было не только в советское, но и в постсоветское время: ростовские мэры даже при филосемите Путине не убоялись фронды с антисемитским душком.

Попытки Ростовской еврейской общины и Российского еврейского конгресса объяснить, почему линию компромисса в мемориализации Змиёвской балки надо провести иначе, с оглядкой на историю и только на нее, не только ни к чему не привели, но еще и были привычно оценены как стремление выделить жертв Холокоста среди всех жертв фашизма и разрушить тем самым основы исторической памяти многонационального российского народа, т. е. как сеянье национальной розни. Идея дополнить мемориал памятными плитами с выбитыми на них установленными именами убитых здесь евреев тоже была встречена в штыки: от инициаторов издевательски требовали предоставить сначала доказательства (sic!) подлинности имен и факта их гибели!..

А вот Белоруссия. На памятнике в Бресте, поставленном в 1945 году на месте расстрела свыше пяти тысяч евреев, инициаторы так и написали: «памяти евреев». Это возмутило власть, и, по сведениям Инны Герасимовой, надпись была заменена на обезличенную — ту, что станет потом стандартной для всех подобных знаков «Made in USSR»: «Здесь погребены советские граждане, зверски замученные немецко-фашистскими захватчиками в 1941-1945 гг.».

Зато история с памятником в так называемой «Яме», что возле Еврейского кладбища в конце Ратомской улицы[621], смотрится счастливым и удивительным исключением из правила. 2 марта 1942 года здесь было убито около 5 тысяч узников Минского гетто. В августе 1946 года — причем (о чудо!) с разрешения властей — там был открыт памятник расстрелянным с надписью на двух языках — идише[622] и русском: «Светлая память на вечные времена пяти тысячам евреев, погибшим от рук немецко-фашистских злодеев 2 марта 1942 г.».

Этот памятник, собственно, переделка крупного надгробия со стершимися надписями из некрополя Еврейского кладбища Минска. Инициаторами, по сообщению И. Герасимовой, были председатель правления Минской еврейской общины Моисей Аронович Ханелис и один из членов правления Дозорцев, автором надписи — поэт-инвалид Хаим Мальтинский, а камнетесом — Мордух Абрамович Спришен (кстати, тоже член правления общины): все они в 1951 году были репрессированы по сфабрикованным КГБ делам.

Сам же памятник неоднократно подвергался атакам как местных анти-семитов-вандалов, так и местных антисемитов-чиновников, замышлявших его снос. Минские евреи буквально дежурили возле него по ночам, ходили и писали в ЦК компартии Белоруссии и СССР, и именно Москва приказала Минску деэскалировать ситуацию и памятник не трогать.

Памятник существует и сегодня, хотя альтернативный проект, предложенный в конце 1990-х годов председателем Ассоциации еврейских общин Беларуси Леонидом Левиным, первоначально также предусматривал его снос. И вновь это вызвало решительные протесты, приведшие в итоге к соломонову решению с сосуществованием обоих памятников.

Новый памятник жертвам Холокоста из Минского гетто был открыт на «Яме» 10 июля 2000 года[623]. Его композиционная и эмоциональная доминанта — бронзовая скульптурная группа «Последний путь» израильского скульптора Эльзы Лолак: 27 переплетенных между собой высоких фигур-теней, которые, спускаясь по некрутой лестнице, медленно идут на расстрел. По этой же лестнице в яму, представляющую собой круг, спускаются и посетители.

«Старый» же памятник оказался прямо напротив — на одной оси с лестницей. Наверху, перед спуском в «Яму», разбит парк с Аллеей Праведников мира с деревьями и табличками в честь тех жителей Беларуси, что спасали евреев (их около 800); при входе — памятный знак-менора с именами тех, кто помог с установкой памятника.

В Минской области сохранилось еще несколько аналогичных памятников с надписью на идише, поставленных скорее всего тем же самым камнетесом, — в Узлянах и в Куренце.

А вот с памятником жертвам Холокоста в Червене (Игумене) в Минской области вышел облом. На его инициатора — Владимира Исааковича Фундатора (1903-1986), заслуженного изобретателя СССР и одного из «отцов» знаменитого танка Т-34, — секретарь Минского обкома комсомола И. Е. Поляков написал форменный донос секретарю Минского обкома партии В. И. Козлову. После доноса Фундатора уволили с работы, а восстановили только после вмешательства Эренбурга.

Памятник все же открыли, но только в 1968 году — с надписью на русском языке и без упоминания о загадочной национальности жертв:

Здесь покоятся останки более 2000 советских граждан, расстрелянных в Червене немецко-фашистскими варварами 2 февраля 1942 г.[624]

1954-1964: ХРУЩЕВ И «СОЮЗ СОВЕТСКОГО НАРОДА»

Еще 6 сентября 1944 года, т.е. во время войны, Киевский горисполком принял решение о временном отводе карьероуправлению Горкомхоза земельного участка для разработки песчаных карьеров возле Бабьего Яра[625]. Песок был нужен для двух рядом расположенных кирпичных заводов — так называемых Петровских[626], а кирпич разрушенному городу — с его «Планом восстановления и развития городского хозяйства г. Киева на 1948-1950 гг.», «Генеральным планом реконструкции г. Киева»[627] и 10-летним планом городского строительства на 1951-1960 годы — был нужен как воздух. Кстати, одним из парков, которые предстояло построить, виделся парк именно в Бабьем Яру, а среди улиц, которые предстояло срочно реконструировать, — были улицы Сырецкая и Лагерная![628]

Вскоре выяснилось, что разработка карьеров неизбежно порождала отвалы вскрышных пород, т.е. возникновение непроизводственных грунтов, от которых желательно и необходимо было бы избавиться. И тогда нашли элегантное, на первый взгляд, решение — замыв отрогов Бабьего Яра.

В начале марта 1950 года начальник отдела планировки и застройки г. Киева М. Козлов согласовал Киевскому отделению треста «Стройгидромеханизация» Минстроя УССР[629] вопрос складирования пульпы в Бабьем Яру:

Отдел планировки и застройки города не возражает против замыва отрогов Большого Яра, подходящих к территории вскрыши Сырецких заводов, на полную глубину. При проектировании учесть, что вдоль низа яра, находящегося по ул. Фрунзе, должен быть обеспечен в будущем выезд, с уклоном не более 4%. В отношении возможности засыпки верховьев Бабьего Яра будет сообщено дополнительно[630].

И той же весной 1950 года, т.е. еще при живом Сталине, работы по замы-ву начались[631]. Грунт из карьеров перемещался гидромеханически — по трубам и в виде пульпы, т. е. смеси грунта с водой.

Целились при этом и во второго зайца — не только в избавление карьеров от головной боли с вскрышными породами, но и в выравнивание за их счет самой местности. Чисто экономическое решение — без тени мысли о том, в каком месте они собираются все это сделать[632]. Или все-таки — именно с мыслью? И именно с этой? А точнее, с политической волей — замыть, засыпать, затоптать все следы и всю память о еврейской катастрофе 1941 года?

3 декабря 1952 года Исполком Киевского горсовета принял решение №2546 — во исполнение своего решения №2404 от 24 октября 1950 года — о гидронамыве (замыве) в 1953 году третьего отрога оврага Бабий Яр отвалами вскрышных пород упомянутых кирпичных заводов. Чтобы предотвратить сползание намытой почвы, строили дамбы, а для стока воды — колодцы и отводные каналы[633].

Нарекания и проблемы были, что называется, на виду. Так, 11 февраля 1957 года начальник Специнспекции Подольского района г. Киева Глущенко писал начальнику Киевского отделения Гидромеханизации Ципенюку и директору заводоуправления Петровских кирпичных заводов Брацыло об аварийном состоянии канавы (сиречь оврага) Бабьего Яра:

Вследствие недостаточного надзора Вашими работниками на гидропульпе по вскрышиванию грунта, канава Бабьего Яра всегда находится в аварийном состоянии, особенно в зимнее время. Канава заливается, и вода вместе с песком выходит из берегов и затапливает прилегающие территории предприятий и организаций.

С получением сего в целях предотвращения убытков Вам надлежит принять следующие меры:

1. На территории производственной площадки оборудовать бассейн и воду выпускать только чистую, планомерно, небольшими дозами.

2. За состоянием канавы систематически вести надзор и в случае закупорки принимать немедленные меры к прочистке, особенно выход канавы за железнодорожной насыпью...

4. В случае затопления какой-либо прилегающей территории с нанесением материального ущерба, ответственность за последствия возлагается по вине гидромеханизации на Вас[634].

Рельеф местности в Бабьем Яру постепенно менялся. Заполнялись, разумеется, не только отроги, но и основной овраг, поперек которого в конце 1958 года было решено протянуть автодорогу к новому запланированному кладбищу.

11 декабря 1958 г. председатель Киевского горисполкома А. Давыдов издал, за №703, распоряжение своему управлению благоустройства отсыпать в овраге насыпь за счет привозного грунта и ограничить замыв определенной отметкой[635]. Насыпь (она же каскадная дамба) оказалась довольно хлипкой, к тому же земляной — вместо полагающейся в таком случае бетонной.

К 1961 году намыли более 4 млн кубометров пульпы, слой намыва достигал 30 метров. По сути — да и по виду — овраг превратился в заросший бурьяном пустырь, при каждом дожде превращавшийся в болото. По пустырю, когда он подсохнет, предполагалось проложить шоссе, соединяющее Лукьяновку и Куреневку, а выровненное пространство использовать под стадион и парк всяческих развлечений.

Замыв, вопреки проекту, не останавливался на зимнее время, насыпь была насыпана плохо, никуда не годным был и ее дренаж, и в дожди она элементарно текла. Те же самые мозги и руки, что не вспомнили о прошлом этого места, не задумывались и о его будущем.

Так что не приходится удивляться тому, что ровно в полдевятого утра 13 марта 1961 года замыв обернулся размывом и рукотворным селем. Миллионы кубометров пульпы и грязи прорвали плотину-заслон в яру и 15-метровой волной ринулись вниз. Неторопливый (скорость прохождения — всего 15 км в час), но беспощадный, рукотворный сель — сель-убийца — сминал и погребал под собой все на своем пути, в том числе 68 жилых и 13 административно-производственных зданий, включая целое трамвайное депо![636] Человеческих жертв этой крупнейшей до Чернобыля техногенной катастрофы Украины государство насчитало 145, а независимые эксперты — не менее полутора тысяч.

Процесс над виновниками катастрофы прошел в августе 1961 года. Шестерых — главного инженера треста «Укргидроспецстрой», начальника, главного инженера и начальника Петровского участка Стройуправления № 610, а также двух московских проектантов — приговорили к различным срокам за «злоупотребление служебным положением, повлекшим тяжкие последствия». Но самый главный и очевидный виновник — председатель в 1947-1963 годах Киевского горсовета Алексей Иосифович Давыдов — от ответственности ушел: в 1963 году умер от инфаркта[637], но упорно говорили, что суицид.

Разумеется, в деле обнаружился и «еврейский след». Вот как шушукались между собой те, кто его сразу же и «разглядели»:

«Вы знаете, — понизила голос эта женщина, — говорят, это сделали евреи. Дело в том, что их там много расстреливали во время войны, они хотели, чтобы там был памятник, а так как им отказали, то они эту плотину то ли взорвали, то ли дырку проковыряли, короче говоря, они это подстроили для того, чтобы отомстить»[638].

Проносясь мимо антисемитов — или сквозь них — сель, конечно же, не мог не задеть их сокровенные струны. Вот, суммируя, что они несли: «В Бабьем Яру закипела жидовская кровь, это жиды нам мстят, они всегда будут мстить!»[639] Выходило, что евреям для этого даже не нужно было стараться, а всего-то что-то в земле проковырять! Так что сель — это их месть, чистая их месть — пусть не физическая, а мистическая! Евреи — они, оказывается, и так могут!

...Когда же пульпа внизу просохла — а без подпитки из труб просохла она скоро — решено было вернуть ее обратно в яр — но теперь уже снизу вверх, земляными массами, автотранспортом.

Еще в конце 1950-х гг. более 75 га территории бывшего Сырецкого лагеря и вокруг него перепланировали и застроили, с балконов домов открывался вид на места массовых расстрелов и зачистки их следов. Еврейское и другие кладбища окрест окончательно добили строительствами 385-метровой телебашни и спорткомплекса «Авангард», начатыми, соответственно, в 1962 и 1964 годах. Для этого Киевский горисполком принял 26 июня 1962 года решение о ликвидации трех кладбищ в Лукьяновке — Копыловского, Староеврейского и Караимского[640].

Овраг же, в 1961 году изрыгнувший из себя пульпу и в последний раз временно — вместе с костями — обнажившийся, вскорости элементарно засыпали. Через него, как и планировали, проложили шоссе, а вместо него разбили к 1980 году Парк культуры и отдыха Шевченковского района площадью в 118 га[641].

Короче: как геоморфологический артефакт (об историческом промолчим!) овраг Бабий Яр перестал существовать. Нетронутым агрессивным партийным антропогеном остался лишь небольшой отрожек-язычок близ нынешнего памятника-«Меноры» и синагоги-складня.

Так что радуйся, старина Блобель! Вот теперь киевскую часть своей «Операции 1005» ты уже смело можешь считать завершенной!..

Между тем Киев — огромный, растущий и голодный на строительство город со всеми своими кранами и планировочными кульманами — уже положил глаз на свое лобное место — на Бабий Яр и его окрестности. Сулимое замывом «выравнивание» территории манило и притягивало к себе, порождая неудержимый градостроительный зуд.

В конце 1950-х годов началось строительство большого — площадью более 75 га — жилого массива в Сырце. Он быстро застраивался малоэтажными кирпичными и панельными домами, возникли совершенно новые улицы — Рижская, Щусева, Новоокружная (современная Телига), Грекова.

В начале октября 1964 года по ходу строительных работ в районе домов 18а и 22а по улице Грекова рабочие наткнулись на останки людей — расстрелянных здесь советских военнопленных. Там же детьми был обнаружен кусок оргстекла (плексигласа) размером 9 на 13 см с процарапанной на нем надписью на русском языке:

Нас в подпольн. группе было 47 чел. Командир Афанасев Иван Фед. Нас арестовали всех на 1 ночь предатель (указывается фамилия). Осталось 2 судьба их не извес это Морозюк Влдимер Василе безстрашный подрывник имя его хоть и сотню лет пройдет — должно быть увековечено как героя и солдата руского. Надворский Виталий Фраисович герой связист... Мы коммунисты верим в дело Ленина, Сталина верим в победу над врагом. Нас растрели подходит и наш черед. Командир сыну Жора мсти врагам. Я коми-сар майор Кудряшов Андрей Плато 1943 г. Нас ведут растел идут гады прощай родина.

Обнаруженные останки перезахоронили в пяти братских могилах на Лукьяновском кладбище, а при Киевском горсовете создали Комиссию по дополнительному расследованию фашистских злодеяний, выявлению других возможных мест братских могил и материалов о деятельности подпольных групп и организации мероприятий по увековечиванию их памяти[642].

В течение многих послевоенных лет Бабий Яр пребывал в самом что ни на есть запущенном и плачевном состоянии: свалка да пустошь. Даже поставленный когда-то столбик с дощечкой «Сваливать мусор строго воспрещается, штраф 300 руб.» завалился, а потом и вовсе утонул в мусорной стихии[643].

Еще в 1959 году инициативу и эстафету памяти взял на себя Виктор Платонович Некрасов (1911-1987), архитектор по образованию. 10 октября, т. е. вскоре после очередной годовщины расстрела, в «Литературке» вышла его статья — «Почему это не сделано? (О памятнике погибшим в Бабьем Яру)»:

...И вот я стою на том самом месте, где в сентябре сорок первого года зверски были уничтожены тысячи советских людей, стою над Бабьим Яром. Тишина. Пустота. По ту сторону оврага строятся какие-то дома. На дне оврага — вода. Откуда она?

По склону оврага, продираясь сквозь кусты, поднимаются старик и старуха. Что они здесь делают? У них погиб здесь сын. Они пришли к нему...

У меня тоже погиб здесь друг. В Киеве нет человека, у которого бы здесь, в Бабьем Яру, не покоился бы (нет, тут другое слово нужно) отец или сын, родственник, друг, знакомый...

Я стою над Бабьим Яром и невольно думаю о других местах, где так же, как здесь, от руки фашистов безвинно погибли люди. Лидице, Орадур-сюр-Глан, Освенцим, Майданек, Дахау, Саксенхаузен, Равенсбрюк, Бухенвальд... Я был в прошлом году в Бухенвальде. На высокой горе, над долиной, где уютно расположился Веймар, стоит памятник. Гранитные пилоны с названиями стран, сыны которых замучены были в этом лагере, над пилонами — башня. И беспрерывно на этой башне бьет колокол, чтоб люди никогда не забывали о том, что здесь произошло...

Недавно проводился международный конкурс на проект памятника в Освенциме. Полностью восстановлена Лидице, сровненная с землей гитлеровцами. У нас в Советском Союзе воздвигнут памятник в Луганске, в противотанковом рву, где были расстреляны сотни невинных людей, есть памятник жертвам фашизма в Кисловодске...

И, стоя над пустынным, залитым водой Бабьим Яром, я вспомнил, что и здесь предполагалось воздвигнуть памятник. Был даже проект этого памятника работы известного архитектора А.В. Власова — строгий, простой, в виде призмы. Над эскизами росписи, посвященной трагедии Бабьего Яра, работал художник В. Овчинников. Где сейчас эти проекты? Почему о них забыли?

Сейчас в архитектурном управлении города Киева мне сообщили, что Бабий Яр предполагается «залить» (вот откуда вода!), иными словами, засыпать, сровнять, а на его месте сделать сад, соорудить стадион...

Возможно ли это? Кому это могло прийти в голову — засыпать овраг глубиною в 30 метров и на месте величайшей трагедии резвиться и играть в футбол?

Нет, этого допустить нельзя!

Когда человек умирает, его хоронят, а на могиле его ставят памятник. Неужели же этой дани уважения не заслужили 195 тысяч киевлян, зверски расстрелянных в Бабьем Яру, на Сырце, в Дарнице, в Кирилловской больнице, в Лавре, на Лукьяновском кладбище?![644]

Помимо пафоса императивной мемориализации Бабьего Яра, отметим в этом тексте Некрасова несколько других важных черт. Аккуратно обходя все еврейское и все антисемитское, Некрасов публично заговорил о масштабности и всеобщности проблемы. Он отсылал к мировой практике сохранения памяти о трагическом и требовал не приносить Бабий Яр еще раз в жертву — в жертву сиюминутности и утилитарности. Бабий Яр — овраг смерти — он предлагал превратить в Бабий Яр — овраг памяти!

Но к концу года — 22 декабря — «Литературка» вернулась к теме и опубликовала письмо группы киевлян-фронтовиков, «поддержавших» Некрасова, но так, что от оврага со всей его сакральностью ничего не осталось бы. В двух словах: даешь парк в новом жилом районе города, а в парке этом — пожалуйста! — можно любой памятник возвести, а хоть и жертвам фашизма!

Свято чтит советский народ память о своих сыновьях и дочерях, погибших от рук немецких фашистов в годы Великой Отечественной войны. С вниманием и любовью охраняет он могилы погибших, и лучшие скульпторы страны создают памятники бессмертной славы героев.

Надо ли говорить, как это важно и значительно и для памяти погибших, и для воспитания подрастающего поколения в духе глубокого уважения к тем, кто отдал свои жизни на фронтах войны или пал жертвой фашизма. Думается, что в городах и селах — всюду, где есть могилы жертв минувшей войны, необходимо украшать их цветами, создавать памятники, разбивать у могил скверы.

Именно в этом — пафос статьи В. Некрасова, опубликованной в «Литературной газете» 10 октября 1959 года под рубрикой «Писатель предлагает». Естественно, что это выступление, касающееся трагически известного Бабьего Яра, привлекло особое внимание киевлян. В. Некрасов предлагает на месте расстрела установить памятник.

Мы также считаем, что это необходимо сделать в ближайшее время. Но, как нам представляется, предложение В. Некрасова требует некоторых коррективов.

У Бабьего Яра создается новый жилой район Киева, там строятся современные многоэтажные жилые массивы со всеми удобствами. Скоро этот отдаленный район будет связан троллейбусом с центром города. Территория Бабьего Яра будет благоустроена, здесь предположено разбить парк и в парке установить памятник жертвам фашизма.

Надо ли сохранять овраг, как он есть? Мы, авторы этого письма, все участники Отечественной войны, жители Шевченковского района, обсудив этот вопрос, пришли к твердому убеждению: нет, не надо. Ведь в той же Ли-дице не стали сохранять пепелище и место расстрела такими, как они были после изгнания фашистов, а разбили здесь розарий. Думаем, что и в данном случае в Бабьем Яру надо создать парк с памятником в центре.

В. Ярхунов, депутат Шевченковского районного Совета депутатов трудящихся, Н. Власов, А. Ермаков, В. Есипов, А. Кончиц, П. Курочкин, А. Михайлов, В. Сараев[645].

А 3 марта 1960 года та же «Литературка» вернулась к теме и поместила материал, в котором уже не общественность, а начальство — заместитель председателя Киевского горисполкома — присоединилось к ветеранам и разъясняло читателям, что именно из-за неблагоустроенности самого района в Бабьем Яру до сих пор и не сооружен памятник.

Но — радуйтесь! Уже «в этом году начнутся работы по озеленению склонов Бабьего Яра, в ближайшее время там будет разбит парк, в центре которого, по решению правительства Украинской ССР, принятому в декабре 1959 года, будет в будущем установлен памятник-обелиск с мемориальной доской памяти советских граждан, замученных гитлеровцами в 1941 г.».

О том, к чему эта благая весть привела и во что она вылилась (буквально), сегодня хорошо известно: Куреневская катастрофа.

Тем не менее Некрасов четко поставил вопрос, а Евтушенко в 1961 году до предела его заострил, снайперски увязав то, что «над Бабьим Яром памятника нет», с подлинной и главной причиной этого отсутствия — с общесоветским антисемитизмом, помноженным на местный коэффициент.

Это же выражал и молодой поэт Юрий Каплан, еще в 1959 году написавший свою поэму «Бабий Яр». Она ходила в самиздате, имела своих поклонников[646], но в печать не прорвалась. Да и не могла пройти, коль скоро автору, честно принесшему ее штатному литконсультанту в так называемый «Кабинет молодого автора», отвечено было так:

«О чем Вы пишете, молодой человек? Да, погибли люди. Но погибли, собственно, бесславно. Не оказав врагу никакого сопротивления»[647].

«Но погибли бесславно!..» И это — о женщинах, стариках, детях, младенцах!..

Проблемным еврейским местом в Киеве оставалось и Лукьяновское еврейское кладбище, на которое, как и на Бабий Яр, был устремлен горячий ликвидационный пыл городских властей.

К концу 1950-х гг. кладбище уже приобрело следующий, зафиксированный Виктором Некрасовым, жуткий вид:

... И еще одна трагедия.

Может быть, даже более страшная, чем смерть. Надругательство над ней. Дикое, постыдное, ужасное, непонятное...

Я иду по тенистой аллее. Тихо, пустынно, шуршат под ногами листья. А кругом... Кругом тысячи, десятки тысяч поверженных, разбитых, исковерканных памятников...

Сворачиваю в другую аллею, третью, четвертую... Та же картина. Многотонные гранитные, мраморные памятники в пыли, в осколках. Маленькие овальные портреты разбиты ударом камня. И так на протяжении... Не знаю, что сказать. Все памятники, все до единого, уничтожены. А их тут не сочтешь. Пятьдесят, сто тысяч... Город мертвых. В мавзолеях, склепах содран мрамор, на стенах надписи — лучше не читать...

Известно, что немцы в порыве слепой злобы уничтожили центральную аллею. На остальные не хватило сил и желания. Остальное совершено потом.

Кем?

Никто не знает или молчат.

Пьяное хулиганье? Но оно, вооружившись, допустим, ломами и молотками, могло справиться с десятком-другим памятников. Они сделаны добротно, на века, на свинцовом растворе.

Нет, это не хулиганье. Это работа планомерная, сознательная. С применением техники. Без бульдозера или трактора, а то и танка, не обойдёшься.

Иду дальше... Хоть бы один сохранился. Нет — все! И на дне оврага груды осколков. Не поленились подтащить и сбросить. За день, за два этого не сделаешь. Недели, месяцы...

И не в пустыне. В городе. Совсем рядом троллейбус, а в конце улицы Герцена (Герцена!), в полукилометре от кладбища, дача, в которой жил Хрущев...

Все это я обнаружил в конце пятидесятых годов. Случайно, гуляя... И онемел. Никто ничего мне об этом не говорил. А вот прошли годы. И у скольких людей там были похоронены отцы и деды. Значит, сюда приходили. И не только приходили. Некоторые из памятников, немного, может быть, сотня или две, были зацементированы в поверженном, лежачем положении, чтоб больше не сбивали...

Никто об этом не говорит. Молчат. Я спросил у жильцов домика при входе на кладбище. Возможно, бывшие сторожа. «Не знаем, не знаем... Ничего не знаем...» И глаза в сторону.

Я задаю себе вопрос. В сотый, тысячный раз. Кто они? Кто разрешил? Кто дал указание? Кто исполнил? И сколько их было? И когда они это совершили? И откуда эта лютая злоба, ненависть, хамство? Или, наоборот, — спокойный, хладнокровный расчёт: сегодня — отсюда досюда, завтра — отсюда до того вот памятника, к 20-му чтоб было закончено...

И все это во второй половине XX века, в славном городе Киеве, на глазах у всех...

Я побывал там сейчас. Перед самым отъездом. Через пятнадцать лет... Заросло кустарником. Поверженные памятники куда-то вывезены. Но не все. То тут, то там белеют среди бурьяна и зарослей недобитые пьедесталы, ступени, обломки мрамора и лабрадора.

И бульдозеры. Скрежеща и урча, пробивают на месте главной аллеи куда-то дорогу... Людей нету. Пусто. Мертво... И страшно[648].

Еще одно свидетельство о кладбищенской ситуации летом 1961 года — от Алексея Симонова. Уверен, что именно она, эта «ситуация», а не пылящие

грузовики с мусором поставили Евтушенко в положение, когда не написать свою поэму он уже не мог:

В Бабий Яр мы поехали в будний день, ближе к вечеру... Причем поехали на машине — вроде как на экскурсию в уже намоленное местной интеллигенцией место, куда они по возможности привозили каждого приехавшего. Место это — на дальнем берегу оврага, не на том, где происходили расстрелы, а на противоположном, высоком и обрывистом, где еще с довоенных времен сохранилось еврейское кладбище. Здесь в войну размещалась немецкая зенитная батарея, для подходов к которой были методично снесены два ряда памятников, слева и справа от центральной аллеи, ведущей от входа к самому обрыву.

Это подтверждается первой же строфой его стиха:

Над Бабьим Яром памятников нет Крутой обрыв, как грубое надгробье...

Только отсюда, глядя с этой, доминирующей над местностью, стороны и никак иначе. А все дальнейшее возникло не в связи с почти идиллической картинкой, с этого обрыва открывающейся, а с тем невыносимым чувством позора, которое громоздилось за твоими плечами, обращенными к кладбищу. Я соврал, когда употребил слово «сохранилось». На этом погосте не было ни одного целого памятника. Ни одного! Ни одной целой фарфоровой фотографии, ни одной неиспохабленной эпитафии, — матерные визги, неспешно выбитые подручным инструментом на теле лежащих памятников. «Бей жидов» — на стенах склепов и усыпальниц. И, самое страшное и подлое в своей беспомощности, — сброшенные навзничь еврейские памятники-деревья с обрубленными бетонными сучьями, под которые, чтобы хоть место сохранить, подведены родственниками цементные подушки.

Только испытав шок от этого шабаша, можно воскликнуть: «Для всех антисемитов я — еврей!» — потому что, глядя перед собой, сказалось бы: «Для всех фашистов, для их приспешников». Словом, каким-то образом, отделяясь от современности и отзываясь на память, а тут — никакой памяти — прямое ощущение ужаса, позора и ненависти. И желание что-то сделать. Вот он и сделал: написал «Бабий Яр»[649].

Но эстафета была продолжена постановлением №988 Киевского горисполкома от 26 июня 1962 года и решением № 1603 от 15 октября 1963 года: 27 гектаров территории ликвидированных Староеврейского и Караимского кладбищ передавались Управлению зеленой зоны для проектирования и строительства на ней парка отдыха и стадиона. В конечном счете на месте могил был начат, но так и не закончен стадион «Авангард», а рядом вознеслась на свои 385 метров самая высокая тогда в мире цельносварная конструкция — Киевская телебашня, пущенная в строй в 1973 году.

Заинтересованным гражданам, т. е. родственникам похороненных, предлагалось перенести своих покойников на новое, в 1959 году открытое Берковецкое еврейское кладбище или на другие кладбища (например, Байково), а те надгробные сооружения (памятники, плиты, ограды), что после 1 января 1963 года (уже через полгода!) останутся бесхозными, снять и оприходовать.

А легко ли могилам быть не бесхозными, если дети и внуки захороненных в них десятками тысяч были расстреляны в наиближайшем яру?

Неминуемо обнаружилось, что на кладбище есть могилы ряда выдающихся в том или ином отношении людей, таких как цадики и родственники раввина Тверского, сионисты Мандельштам, Борухов и Сыркин, герой-большевик А. Горвиц, мемориалы жертвам многочисленных киевских погромов, которые требовали к себе особого и политически выверенного отношения[650]. В Киеве тогда все же нашлось с полторы тысячи еврейских семей, оказавшихся в состоянии за отпущенные им полгода перенести поруганные могилы своих предков на другие кладбища, но десятки тысяч выморочных еврейских надгробий, не пригодившихся никому, включая немцев, были Киевским горсоветом уничтожены или утилизированы.

Само решение мотивировалось еще и тем, что Еврейское кладбище, видите ли, одичало и заросло, а большинство могил разрушено еще во время немецкой оккупации. О поразившем Некрасова перманентном осквернении еврейских могил в военное и послевоенное время своими, домашними антисемитами в постановлении ни слова.

Больше всего мне тут нравится это «еще», без утайки выдающее известную преемственность. Антисемитизм, по сути, был приравнен к природным катаклизмам и явлениям неодолимой силы, а некрополь, который по своей величественности и исторической значимости мог бы стоять в одном ряду с сохранившимися еврейскими кладбищами Варшавы, Праги и других оккупированных немцами европейских столиц, приказал долго жить.

Антисемитская часть гражданского общества — те самые пересмешники-хохмачи с коронным номером «Стярющка не спеща...» — тоже не сидели сложа руки: они подросли и крушили уцелевшие после немцев еврейские могилы на любом еврейском кладбище, будь то старое Лукьяновское или новое Берковецкое, или старое, но общее (не-еврейское) Байково.

Так что не стоит удивляться: ситуация с еврейскими могилами на Байковом кладбище была немногим лучше! В октябре 1958 года неизвестные повалили там 39 еврейских памятников[651], на некоторых оставляя надписи: «Начинаем с мертвых, кончим живыми», а перед Пейсахом 1962 года — разбили аж 50 памятников[652].

1962 год смело можно считать одним из пиковых в контексте антисемитизма. Именно тогда, после осенних праздников, закрыли синагогу во Львове и едва не закрыли в Киеве. Тогда же, точнее, в 1961-1963 годах в Киеве, Львове и других городах Украины прошли процессы, связанные с так называемыми «экономическими преступлениями» и с многочисленными приговорами к расстрелу. На них в качестве обвиняемых проходило очень много евреев, а среди приговоренных к расстрелу их доля превышала 80 % (и это при 2 % в населении!)[653].

Но не упустим и континуальности антисемитизма в СССР и, заодно, особой притягательности еврейских кладбищ для вандалов-антисемитов. Вот, например, вопиющий подмосковный кейс 1959 года.

4 октября, в первый день еврейского Нового года, православные пассионарии-антисемиты подожгли в подмосковной Малаховке местную синагогу — крошечную деревянную синагогу-избу, а заодно и сторожку смотрителя местного еврейского кладбища Голдовского. Синагогу спасли, а сторожка сгорела, причем в дыму задохнулась жена сторожа[654]. Весь поселок и даже Казанский вокзал были обклеены тогда машинописными листовками с призывами «Бей жидов, спасай Россию», подписанными «Комитетом БЖСР [Бей жидов, спасай Россию]» или «ЦК ОРН [Освобождение русского народа]», с приписками о чрезвычайной богоугодности миссии избавления от евреев[655].

Но здесь, в Киеве, на Лукьяновском еврейском кладбище, по-над Бабьим Яром, это ликующее и быкующее надругательство воспринималось иначе — по-особенному сверхсимволично. А именно — как эстафетное продолжение расстрела 20-летней давности и как торжество варварского интернационала антисемитов. Эдакое «Антисемиты всех стран, сортов и времен, соединяйтесь!».

Но тогда и вопрос: а не гитлеровская ли это, в конечном счете, победа?..

Стык 1950-х и 1960-х годов — это излет хрущевской оттепели в СССР и, одновременно, взлет и обострение антисемитизма на Украине. Это противоречивое влияние испытали на себе многие художники и музыканты.

Начнем с художников. Борис Иванович Пророков (1911-1972) — советский график, народный художник СССР, член-корреспондент Академии художеств СССР, художник «Крокодила» (с 1938). В 1958—1959 годах он написал серию «Это не должно повториться!», в том числе рисунок «У Бабьего Яра» (тушь, акварель).

В 1960 году полотно «Бабий Яр» в оригинальной технике флоромозаики создал еще один «бойчукист» — Григорий Иванович Синица (1908-1996). По легенде, он и сам чуть не угодил в Бабий Яр — случайно, провожая кого-то из своих еврейских друзей: такая же история, что и с Титовой. Гонения на самого Синицу в СССР пришлись на 1960-е годы. Из-за обвинений в «формализме», «национализме» и «абстракционизме» он вынужден был в 1968 году переехать из Киева в Кривой Рог, где после его смерти был открыт персональный музей художника.

А в 1962 году, отсидев свое в ГУЛАГе, свой цикл картин «Бабий Яр» написал Иосиф Наумович Вайсблат (1898-1979). Выделяется и его рисунок «Перед расстрелом»[656].

1964 годом датируется скульптура Валентина Андреевича Галочкина (1928-2006) «Бабий Яр» (другое название — «Насилие»). Образ беременной женщины, рассеченной надвое, отсылает к памяти о жертвах не только Бабьего Яра, но и еврейских погромов.

Важным музыкальным подступом к теме Бабьего Яра стала замечательная песня композитора Ревекки (Ривки) Григорьевны Боярской (1893-1967) на стихи Шике (Овсея) Дриза «Колыбельная для Бабьего Яра»[657]. И Ривка, и Шике — киевляне, стихи в оригинале — на идише[658]. Песня была написана в 1958 году, ее единственное исполнение в Киеве состоялось 13 ноября 1959 года.

Исполнительницей была певица Нехама Юделевна Лифшиц (Лифшицайте; 1927-2017)[659]. Ее, победившую на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады 1958 года с репертуаром на идише (sic!), называли еще и «голосом оттепели»:

Я пела в Киеве 13 ноября 1959 года. В первый и в последний раз. Больше я не получила разрешения выйти на киевскую сцену, и в этом не было ничего необычного после того, как в 1948 и 1953 годах разгромили всю еврейскую культуру, да и вообще и до меня мало кого из еврейских исполнителей допускали в «священный Киев-град»...

Короче: я впервые в Киеве, меня захватывает красота вольного Днепра среди зеленых холмов, и это чувство неспособны испортить кренделеобразные безвкусные здания «новой советской архитектуры» на Крещатике. Только вот у Софиевского собора летящий с шашкой наголо Хмельницкий наводит на меня, вероятнее всего уже засевший в генах, ужас гибели.

Я встречала киевских евреев, по-южному подвижных и приветливых, но было у меня такое ощущение, что на них всех лежит уже навечно гибельная тень шашки Хмельницкого и Бабьего Яра. Ведь он всегда тут рядом, неподалеку, Яр, у Днепра, эта вечная кровавая рана нашего народа.

И я уже знала, что я буду им петь.

Ведь и намека на памятник не было в этом Яру.

И я думаю, единственным памятником в те дни была «Колыбельная Бабьему Яру» композитора Ривки Боярской и поэта Шики (Овсея) Дриза.

Я не знаю точной даты, когда создали они эту песню.

Думаю, май 1958 года, когда я впервые выступила в Москве, особенно стал для меня вехой в жизни, ибо я встретила поэта Шику Дриза. Он и повез меня к Боярской послушать «Колыбельную».

Ривка Боярская уже тогда была прикована к постели. Без надрыва, но с невыносимой глубиной, от которой окаменевают на месте, она «провыла» этот Плач.

Я сидела, окаменев, в ее убогой квартирке в запущенном доме, что напротив Московской консерватории, где она жила с мужем, театральным критиком Любомирским.

Я не могла подняться с места. Дриз почти вынес меня на улицу.

Я унесла с собой этот Плач[660].

Нет, не только с собой! Она донесла этот плач и до своей публики:

Пианистка Надежда Дукятульскайте, которая тогда была со мной в Москве, сама потерявшая единственного ребенка в гетто Каунаса, нашла к песне строгие аккорды, и вместе с ней мы искали пути к исполнению, ведь это нельзя назвать ни песней, ни плачем, весь художественный и литературный опыт кажется фальшью. Это невозможно назвать ни звуком, ни словом, это как сплошная боль, которая еще усиливается от прикосновения. Как же было прикоснуться к ней, тянущейся в монотонной мелодии с неожиданно прерывающимися вскрикиваниями и затем каждый раз мертво замирающей и слабеющей в этом ужасном «Люленьки-лю-лю»?

«Кина» — вот как это называют в нашем народе — «Плач над Погибшим и Разрушенным»...

И затем просто голос, просто высокие рвущиеся к равнодушному небу звуки, все слабеющие, умирающие в «Люленьки-лю-лю...»

Только память десятков тысяч погибших, как наказ — «Помнить! Помнить! Не забывать!» — дала мне силы и право вынести этот Плач к слушателям. Я и сегодня, и в этот миг не могу отыскать слов, чтобы передать, что я тогда вынесла, что я чувствую сейчас, когда притрагиваюсь к этой Святыне.

Я была одержима какой-то Силой, и она приказывала:

— Стой, умри и пой!

И я пела...

Киевляне вместе со мной пережили эти минуты.

Не аплодировали. Только все встали с мест в молчании, в зале Киевского театра оперетты.

Я знаю: они не забыли этих минут, как и я их никогда не забуду[661].

На этом месте воспоминания певицы обрываются.

Между тем другой мемуарист, Шломо Громан, подхватывает и как бы продолжает прямо с этих слов. После одного из ее концертов в Москве к Нехаме подошел идишский поэт Овсей (Шике) Дриз:

Он рассказал ей о родном Киеве, о трагедии Бабьего Яра и познакомил с другой бывшей киевлянкой, композитором Ривкой Боярской. Парализованная Ривка уже не могла сама записывать ноты, она их шептала. Диктовала шепотом, а студентка консерватории записывала. Так появилась великая и трагическая «Колыбельная Бабьему Яру», которую долгие годы объявляли как «Песню матери». Это был «Плач Матери»:

Я повесила бы колыбельку под притолоку

И качала бы, качала своего мальчика, своего Янкеле.

Но дом сгорел в пламени, дом исчез в пламени пожара.

Как же мне качать моего мальчика?

Я повесила бы колыбельку на дерево

И качала бы, качала бы своего Шлоймеле,

Но у меня не осталось ни одной ниточки от наволочки

И не осталось даже шнурка от ботинка.

Я бы срезала свои длинные косы

И на них повесила бы колыбельку,

Но я не знаю, где теперь косточки обоих моих деточек.

В этом месте у нее прорывался крик... И зал холодел.

Помогите мне, матери, выплакать мой напев,

Помогите мне убаюкать Бабий Яр...

Люленьки-люлю...[662]

Голосом, словом, сдержанными движениями рук она создавала этот страшный образ: Бабий Яр как огромная, безмерная колыбель — здесь не тысячи, здесь шесть миллионов жертв! Она стоит такая маленькая, и какая сила, какое страдание! И любовь, и такая чистота слова и звука!

В Киеве — петь колыбельную Бабьему Яру? Тишина. Никто не аплодирует. Зал оцепенел. И вдруг чей-то крик: «Что же вы, люди, встаньте!» Зал встал. И дали занавес...

Реакция зала была соответствующей:

Не было еврейской семьи, сохранившейся целиком, не потерявшей части родственников или всей родни. Дети-сироты и взрослые-сироты. Сиротство тянуло к себе подобным. Для них просто собраться в этом наэлектризованном зале было пробуждением от оцепенения после всего перенесенного, самой действительности, вызволением души от гнета... Но были в зале и молодые, и совсем юные... Молодежи не с кем и не с чем было ее сравнивать. Нехама Лифшицайте (так ее звали на литовский лад) ударила в них как молния. Пожилые, знавшие язык, слыхавшие до войны и других превосходных певцов, говорили, что Нехама — явление незаурядное. На молодых она действовала гипнотически: знайте, говорила она, это было, нас убивали, но мы живы, наш язык прекрасен, музыка наша сердечна, мы начнем все сначала. Нельзя жить сложа руки...

...Послевоенное поколение молодых, слушавшее Нехаму Лифшиц, воспринимало это как призыв, прямо обращенный к нему. После гастролей Нехамы во многих городах создавались еврейские театральные кружки, ансамбли народной песни, хоры, открывались ульпаны, тогда же появился и самиздат. Нехама стояла у истоков еврейского движения конца 1950-х и 60-х годов XX века. Кто-нибудь сосчитал, сколько певцов исполняли вслед за Нехамой ее песни?

...Когда она, молодая женщина маленького роста, хрупкая и бесстрашная, стояла на сцене и пела, люди думали: если она не боится, если она сумела побороть страх, смогу и я, обязан и я. Молодежь начинала думать, а думающие обретали силу действовать[663].

Кстати, палки в колеса Лифшицайте вставляли не только в Киеве. Вот еще минский эпизод. Когда в отделе культуры ЦК компартии Белоруссии ей сказали не без прямоты — мол, евреям и цыганам нет места в Минске — Нехама не растерялась: «А в ЦК какой партии это мы разговариваем?» — спросила она, и гастроли разрешили.

Впрочем, трудности с исполнением этой «Колыбельной» были и в Москве. В 1963 году певица гастролировала с двумя концертами в Москве — 5 и 9 июня, в Зале имени П. И. Чайковского: «На первом из них была исполнена “Песня матери” (“Бабий Яр”), на втором публика требовала повторения, но Лифшицайте, потупясь, только качала головой. Неисполнение — также превращалось в жест...»[664]

В марте 1969 года «маленькая птичка выпорхнула из клетки» — Нехама Лифшиц эмигрировала в Израиль, где в 1981 году увидели свет ее воспоминания.

Евгений Евтушенко — поэт из яркой плеяды шестидесятников, чей талант был отмечен исключительными продуктивностью, разнообразием и эгоцентризмом. Он оставил свой след и в любовной лирике («Со мною вот что происходит...»), и в патриотике («Я часто брел по бездорожью...»), но прежде всего — в поэтической публицистике («Бабий Яр», «Наследники Сталина», «Танки идут по Праге...»).

Никогда у него не было иного первичного заказчика, кроме себя самого. Вторичный, впрочем, бывал, и высокий — ЦК КПСС, и кремнево-бескомпромиссным в доводке своих произведений Евтушенко тоже не был.

Он почти не знал кризисов, по крайней мере творческих, и всю жизнь вслушивался в колебания всего диапазона «радиоволн» — как внутренних, коротких и трудноулавливаемых, так и тех, что прекрасно доносятся на средних и длинных волнах. Но, являясь выразителем прежде всего собственного эго, миссию свою видел в диалоге не только с читателем, но и с начальством. В этом смысле он более всего напоминал сейсмограф, но не ограниченный функцией самописца, а посылающий — в режиме SOS — сигналы всем и вся.

Оказавшись в июне 1961 года — вместе с Анатолием Кузнецовым — впервые в Бабьем Яру, Евтушенко набросал об этом стихи. Возможно, он посетил Бабий Яр еще раз в августе, после чего что-то поправил в стихах и прочел их — впервые! — на своем вечере в Октябрьском зале в Киеве 23 августа[665]. Второй раз в аудитории он читал свой «Бабий Яр» 16 сентября в Москве, в Политехническом[666].

Впрочем, Евтушенко был неплохо подготовлен к своему «Бабьему Яру». Он уже давно собирался написать стихи именно об антисемитизме[667], так что тема не родилась, а лишь довоплотилась в яру.

Первоначальную версию поэмы Евтушенко отнес в «Литературку». Валерий Косолапов (1910-1982), главный редактор, сразу же оценил полемический заряд «Бабьего Яра», как и то впечатление, которое — да еще накануне съезда КПСС — стихи произведут на читателей и на главного из них. Нет, не авторскому напору уступил Косолапов — он сам захотел напечатать поэму. Для чего, по-видимому, мобилизовал все свои связи и заручился наверху авторитетным «добрó»[668].

После чего поэма и увидела свет — 19 сентября 1961 года: на последней странице, последней в подборке из трех стихотворений. Первые два — «На митинге в Гаване» и «Американское кладбище на Кубе» — политкорректные с любой точки зрения, а за ними шел «Бабий Яр» — ярчайшее в истории русской литературы произведение против антисемитизма.

Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно.

Мне сегодня столько лет,

как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас —

я иудей.

Вот я бреду по древнему Египту.

А вот я, на кресте распятый, гибну,

и до сих пор на мне — следы гвоздей.

Мне кажется, что Дрейфус —

это я.

Мещанство —

мой доносчик и судья.

Я за решеткой.

Я попал в кольцо.

Затравленный,

оплеванный,

оболганный.

И дамочки с брюссельскими оборками,

визжа, зонтами тычут мне в лицо.

Мне кажется —

я мальчик в Белостоке.

Кровь льётся, растекаясь по полам.

Бесчинствуют вожди трактирной стойки

и пахнут водкой с луком пополам.

Я, сапогом отброшенный, бессилен.

Напрасно я погромщиков молю.

Под гогот:

«Бей жидов, спасай Россию!» —

насилует лабазник мать мою.

О, русский мой народ! —

Я знаю —

ты

по сущности интернационален.

Но часто те, чьи руки нечисты,

твоим чистейшим именем бряцали.

Я знаю доброту твоей земли.

Как подло,

что, и жилочкой не дрогнув,

антисемиты пышно нарекли

себя «Союзом русского народа»!

Мне кажется —

я — это Анна Франк,

прозрачная,

как веточка в апреле.

И я люблю.

И мне не надо фраз.

Мне надо,

чтоб друг в друга мы смотрели.

Как мало можно видеть,

обонять!

Нельзя нам листьев

и нельзя нам неба.

Но можно очень много —

это нежно

друг друга в темной комнате обнять.

Сюда идут?

Не бойся — это гулы

самой весны —

она сюда идет.

Иди ко мне.

Дай мне скорее губы.

Ломают дверь?

Нет — это ледоход...

Над Бабьим Яром шелест диких трав.

Деревья смотрят грозно,

по-судейски.

Всё молча здесь кричит,

и, шапку сняв,

я чувствую,

как медленно седею.

И сам я,

как сплошной беззвучный крик,

над тысячами тысяч погребенных.

Я —

каждый здесь расстрелянный старик.

Я —

каждый здесь расстрелянный ребенок.

Ничто во мне

про это не забудет!

«Интернационал»

пусть прогремит,

когда навеки похоронен будет

последний на земле антисемит.

Принято различать публицистическую и эстетическую стороны этого стихотворения, причем большинство замечает только первый аспект — стихотворение как поступок. Эстетически, как стих, «Бабий Яр» совершенно типичен для поэтики Евтушенко. Он опирается на скоропись и ассонансность, что подразумевает — или допускает — осознанную неотделанность строк и приблизительность рифм. «Бабий Яр» как раз относительно менее «неряшлив», что выдает более основательную работу над текстом, чем обычно.

Стихи Евтушенко провоцировали, и действительно — завязалась нешуточная полемика — не литературная, а политическая, разумеется. Всего через три дня — 24 сентября — из газеты «Литература и жизнь» прилетела первая «ответка» на «Бабий Яр», а 27 сентября — вторая. В «двустволку» были заряжены поэт Алексей Марков (1920-1992) со стихотворением «Мой ответ» и критик Дмитрий Стариков (1931-1979) со статьей «Об одном стихотворении».

Вот антисемитская отповедь Алексея Маркова:

Какой ты настоящий русский,

Когда забыл про свой народ.

Душа, что брюки, стала узкой,

Пустой, что лестничный пролет.

Забыл, как свастикою ржавой

Планету чуть не оплели.

Как за державою держава

Стирались с карты и земли.

Гудели Освенцимы стоном,

И обелисками дымы

Тянулись черным небосклоном

Все выше, выше в бездну тьмы.

Мир содрогнулся Бабьим Яром,

Но это был лишь первый яр.

Он загорелся бы пожаром,

Земной охватывая шар.

И вот тогда их поименно

На камне помянуть бы в ряд.

А сколько пало миллионов

Российских стриженых ребят.

Их имена не сдует ветром,

Не осквернит плевком пигмей.

Нет, мы не требовали метрик,

Глазастых заслонив детей.

Иль не Россия заслонила

Собою амбразуру ту?

Но хватит ворошить могилы.

Им больно, им невмоготу.

Пока топтать погосты будет

Хотя б один космополит,

Я говорю: «Я — русский, люди!»

И пепел в сердце мне стучит.

Виктор Полторацкий (1907-1982), главред «Литературы и жизни», быстро понял, что первый выстрел — выстрел Марковым — холостой, что он лишь демаскирует антисемитизм стрелка, но бьет мимо цели.

Поэтому от Дмитрия Старикова — ждали, помимо атакующего задора и зубодробительности, еще и чего-то другого — основательности и солидности, что ли, выверенности и убийственности аргументов.

И Стариков засучил рукава. Если у Маркова претензия к Евтушенко всего одна — та, что он, упрекающий русских в антисемитизме, сам еще хуже — космополит, то у Старикова — уже целый ворох претензий: разжигание угасающих национальных предрассудков, отступление от коммунистической идеологии на буржуазные позиции, а главное — неуместный акцент на еврейской и только еврейской трагедии, что умаляет роль жертвенного русского народа в борьбе с фашизмом и оскорбляет память всех погибших советских людей.

При этом Стариков бьет исподтишка по «космополиту» Евтушенко «интернационалистом» Эренбургом:

Дабы придать убедительность своей критике и заодно внести смятение и раздор во враждебный «либеральный лагерь», Стариков... противопоставил выявленный им в «Бабьем Яре» буржуазно-националистический душок военной поэзии и публицистике И. Эренбурга. Но, обильно сдобрив свой текст фрагментами из произведений этого мэтра, Стариков достаточно вольно с ними обошелся: процитировал вырванные из контекста «выгодные» (в полемике с Евтушенко) строчки и произвольно опустил «невыгодные»[669].

Кончает же Стариков традиционно — попыткой заклеймить вражину идеологически:

Коммунистическая партия борется со всеми пережитками национализма — и нельзя возносить на знамя что бы то ни было, кроме пятиконечной красной звезды, особенно «шестиконечную звезду Давида». Важно, что источник той нестерпимой фальши, которой пронизан его «Бабий Яр», — очевидное отступление от коммунистической идеологии на позиции идеологии буржуазного толка. Это неоспоримо.

В 2012 году Владимир Огнев так подытожил жизненный итог Старикова и его амплуа:

...Он постоянно был нацелен на травлю всего достойного и передового в литературе. Его натренированность по части провокаций и использование своего часа при дурных поворотах политических сюжетов была поразительна... Вот эта наглость лжи, иначе не скажешь, — поразительна, она — прямое производное вседозволенности, уверенности, что таким, как он, все сойдет с рук, а хозяевами авось зачтется. Зачлось. Да только не хозяевами — памятью культуры[670].

И это тоже неоспоримо.

...Карибский кризис разрешился 28 октября, и Никита Хрущев снова мог позволить себе переключиться на внутренние фронты, в том числе и на культурный.

Между тем события на нем развивались «полифонично».

В середине ноября, прямо в разгар Пленума ЦК, вышел 11-й номер «Нового мира» с «Одним днем Ивана Денисовича»: партийцы разом смели все 2000 экземпляров, что были привезены на пленум в их блатной киоск. А 1 декабря Хрущев заглянул в Манеж на выставку «XXX лет МОСХа» и, выйдя из себя, погромил там Эрнста Неизвестного и других авангардистов.

В это время 13-я симфония Шостаковича вовсю готовилась к премьере, 16 и 17 декабря 1962 года в Большом зале Московской консерватории шли ее генеральные репетиции.

Но 17 декабря за дирижерский пульт, по прихоти Высшего Сценариста, снова взгромоздился Хрущев — с неизменным кукурузным початком в одной руке и ботинком фабрики «Скороход» в другой. И зазвучала, нарастая, знаменитая партия первого секретаря для барабана без оркестра.

В этот день, 17 декабря, в Доме приемов на Ленинских горах состоялась встреча Никиты Сергеевича с творческой интеллигенцией страны (человек примерно 300). И тут оказалось, что Евтушенко, Бабий Яр и антисемитизм занимали не только Шостаковича, но по-прежнему и его, Хрущева (процитируем его еще раз):

Этот вопрос очень важный — борьба с антисемитизмом... Я воспитывался в Донбассе, я в детстве своем видел погром еврейский в Юзовке, и я только одно скажу, что шахтеры в своем абсолютном большинстве, даже шахтеры, были против этого погрома. И когда после погрома прокатилась волна забастовок, кто был в большинстве ораторов среди этих забастовщиков? Евреи. Они были любимы. Они были уважаемы. Вот Бабий Яр. Я работал на Украине и ходил в этот Бабий Яр. Там погибло много людей. Но, товарищи, товарищ Евтушенко, не только евреи там погибли, там погибли и другие. Гитлер истреблял евреев. Истреблял цыган, но на следующей очереди было истребление славян, он же и славян истреблял. И если сейчас посчитать арифметически, каких народов больше истреблено — евреев или славян, то те, которые говорят, что был антисемитизм, увидели бы, что славян было больше истреблено, их больше, чем евреев. Это верно. Так зачем выделять, зачем порождать эту рознь? Какие цели преследуют те, которые поднимают этот вопрос? Зачем? Я считаю, это неверно[671].

То, как при Хрущеве «любимы и уважаемы» были в освобожденном Киеве и на Украине в целом чудом уцелевшие евреи, читателю уже хорошо известно.

Вот уж действительно сумбур вместо музыки! Но и из сумбура стало ясно, что среди возмутителей начальственного спокойствия — не одни только абстракционисты, но и беспартийный коммунист Евтушенко с его наделавшим шороху прошлогодним стихотворением.

Тему подхватил и секретарь ЦК по идеологии, он же председатель Идеологической комиссии ЦК, созданной 23 ноября 1962 года, Леонид Федорович Ильичев (1906-1990), подключивший к разговору и Шостаковича:

Антисемитизм — отвратительное явление. Партия с ним боролась и борется. Но время ли поднимать эту тему? Что случилось? И на музыку кладут! Бабий Яр — не только евреи, но и славяне. Зачем выделять эту тему?

Кремль со Старой площадью, как видим, вполне себе сознавали, что Шостакович — фигура мирового масштаба и что его «дуэт» с Евтушенко способен повлиять на реакцию в мире на «еврейский вопрос» в СССР.

Евтушенко же 17 декабря вступился за атакованного Хрущевым Эрнста Неизвестного, а на критику в свой адрес отмолчался. Уж он-то помнил, что завтра у симфонии Шостаковича — премьера!

От него и так уже потребовали — под угрозой ее срыва? — корректив в тексте, на что он посчитал себя — «ради всего хорошего» — вынужденным пойти. Мужества же сказать об этом Шостаковичу поэт не нашел, чем чрезвычайно композитора огорчил.

21 декабря он описал это в очередном письме «дорогому Никите Сергеевичу»:

Тов. Лебедев подробно изложил мне содержание Вашего телефонного разговора из Киева: Ваше огорчение моим выступлением, а также замечания по поводу моего стихотворения «Бабий Яр», опубликованного полтора года тому назад.

Должен Вам сказать, что все это меня глубоко опечалило и заставило задуматься, ибо Вы для меня человек бесконечно дорогой, как и для всей советской молодежи и каждое Ваше слово для меня означает очень многое...

...Я размышлял буквально над каждым Вашим словом.

Ночью же, глубоко продумав все Ваши замечания, я написал для моей новой книги другой вариант стихотворения «Бабий Яр», и должен Вам с радостью сказать, что оно теперь мне кажется гораздо лучше и с политической, и с поэтической стороны...

Хочу Вас заверить, что Вы во мне не обманулись и не обманетесь. Пока я жив, все свои силы я буду отдавать делу построения коммунизма, делу Партии, делу народа, тому самому благородному делу, в которое Вы вложили столько труда и мужества.

Ваш Евг. Евтушенко[672].

К письму была приложена новая — подписанная — редакция «Бабьего Яра», напечатанная автором на той же пишущей машинке, что и само письмо[673]. Акцент радикально переменился — с мученичества евреев он перенесся на страдания всех советских народов.

Знакомство с первоисточником вносит в это представление довольно существенные коррективы.

При этом ни одна из строк первоначальной редакции не была отброшена, а исправлена из них была только одна: было — «насилует лабазник мать мою», стало — «лабазник избивает мать мою». Кажущийся тренд — ослабление натуралистичности, а на самом деле еще и смягчение отношения к «лабазникам». Вторая корректива — наращение самого текста, добавление в него — в двух разных местах — в общей сложности восьми (sic!) катренов.

И, наконец, третье изменение — общая структуризация текста. Обновленный — увеличившийся — текст разбит в оригинале на четыре части.

Вот эта редакция полностью — с нумерацией частей, сохранением графики строк, с выделением добавленных строф курсивом:

БАБИЙ ЯР

1

Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно.

Мне сегодня столько лет,

как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас —

я иудей.

Вот я бреду по древнему Египту.

А вот я, на кресте распятый, гибну,

и до сих пор на мне — следы гвоздей.

Мне кажется, что Дрейфус —

это я.

Мещанство —

мой доносчик и судья.

Я за решеткой.

Я попал в кольцо.

Затравленный,

оплеванный,

оболганный.

И дамочки с брюссельскими оборками,

визжа, зонтами тычут мне в лицо.

Встает Золя,

вас обвиняя, судьи,

как голос честной Франции моей,

но буржуа —

предатели по сути,

кричат, что я предатель.

Я еврей.

2

Мне кажется —

я мальчик в Белостоке.

Кровь льется, растекаясь по полам.

Бесчинствуют вожди трактирной стойки

и пахнут водкой с луком пополам.

Я, сапогом отброшенный, бессилен.

Напрасно я погромщиков молю.

Под гогот:

«Бей жидов, спасай Россию!» —

лабазник избивает мать мою.

О, русский мой народ! —

Я знаю — ты

по сущности интернационален.

Но часто те, чьи руки нечисты,

твоим чистейшим именем бряцали.

Я знаю доброту твоей земли.

Как подло,

что, и жилочкой не дрогнув,

антисемиты пышно нарекли

себя «Союзом русского народа»!

О, чистота народа моего!

Я знаю,

как он искренен и чуток,

и самому характеру его

всегда антисемиты были чужды.

И не забуду сорок первый я,

И русскую крестьянку тетю Катю,

стоявшую сурово у плетня

в изодранном эсэсовцами платье.

Ей офицер кричал,

как баба, тонко,

от немоты ее ожесточась:

«Ты прятала еврейскую девчонку

Ну, — говори же!

Где она сейчас?!»

3

И целый день потом в покое чинном,

Внушая страх бессильному врагу,

Она лежала,

мертвая,

на чистом,

как совесть ее русская,

снегу.

А девочку,

на рукаве пальтишка

носившую еврейскую звезду,

в деревне этой,

сумрачно притихшей,

передавали

из избы

в избу.

...Мне кажется —

я

— это Анна Франк,

прозрачная,

как веточка в апреле.

И я люблю.

И мне не надо фраз.

Мне надо,

чтоб друг в друга мы смотрели.

Как мало можно видеть,

обонять!

Нельзя нам листьев

и нельзя нам неба.

Но можно очень много —

это нежно

друг друга в темной комнате обнять.

Сюда идут?

Не бойся

— это гулы

самой весны —

она сюда идет.

Иди ко мне.

Дай мне скорее губы.

Ломают дверь?

Нет — это ледоход...

4

Над Бабьим Яром шелест диких трав.

Деревья смотрят грозно,

по-судейски.

Все молча здесь кричит,

и, шапку сняв,

я чувствую,

как медленно седею.

И сам я,

как сплошной беззвучный крик,

над тысячами тысяч погребенных.

Я —

каждый здесь расстрелянный старик.

Я —

каждый здесь расстрелянный ребенок

Я тут стою,

как будто у криницы,

дающей веру в наше братство мне.

Здесь русские лежат

и украинцы,

С евреями лежат в одной земле.

И чудится мне в шелесте и гуле —

Из-под земли туда, где синева,

Фашистские расталкивая пули

Из их сердец вздымается трава.

Я думаю о подвиге России,

Фашизму преградившей путь собой,

До самой наикрохотной росинки

Мне близкой

всею сутью

и судьбой.

Под пули шли в шинелях ее дети

спасти земной многострадальный шар,

чтоб жили все, как братья, чтоб на свете

не повторился больше Бабий Яр!

Ничто во мне

про это не забудет!

«Интернационал»

пусть прогремит,

когда навеки похоронен будет

последний на земле антисемит.

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

я всем антисемитам,

как еврей,

и потому —

я настоящий русский!

Итак, с мученичества евреев и непримлемости антисемитизма в «Бабьем Яре — 1961» акцент в «Бабьем Яре — 1962» действительно перенесся на страдания всех советских народов и на героизм русских, ради спасения еврейки не щадящих живота своего.

24 и 26 декабря 1962 года — по следам встреч с Хрущевым — заседала Идеологическая комиссия при ЦК КПСС, пригласившая к себе на Старую площадь для продолжения разговора около 140 человек. Евтушенко, разумеется, был в их числе. На этот раз он высказался именно о «Бабьем Яре»: о переделке текста сказал, что предпринял ее после того, как «заново продумал» «глубоко дружеские» слова Хрущева, сказанные им 17 декабря, чем заслужил похвалу Ильичева в его отчете Хрущеву от 29 декабря: «В отличие от речи на встрече 17 декабря, на этот раз было гораздо правильнее и осмысленнее выступление Е. Евтушенко»[674].

После эдакой полюбовности начальство сочло, что и этот «миникарибский кризис» с Евтушенко преодолен, и отпустило его на месяц — с 7 января по 5 февраля 1963 года — в ФРГ, по приглашению Герда Буцериуса, главного редактора гамбургского таблоида «Ди Цайт». 7 февраля третий секретарь Посольства СССР в Бонне В. Иванов написал весьма доброжелательный отчет о пребывании Евтушенко, в котором, в частности, отмечал, что «Бабий Яр» неизменно входил в поэтическое ядро выступлений поэта в разных городах:

В своих сообщениях отдельные комментаторы подчеркивали, что Евтушенко является ведущим молодым поэтом-лириком, пользующимся большой популярностью в Советском Союзе, в особенности среди молодежи. Они отмечали, что и в ФРГ к поэту проявляется большой интерес, что своими выступлениями он завоевал симпатии многих слушателей и многим открыл глаза на действительное назначение поэзии...

С чтением своих стихотворений и с ответами на вопросы Евтушенко выступил также на вечере-встрече с коллективами Посольства СССР и ФРГ и советского Торгпредства, прошедшем в теплой обстановке[675].

Но милость и благодушие начальства переменчивы. И на следующей встрече первого секретаря с интеллигенцией — 9 марта 1963 года, когда разговор неожиданно снова вернулся к «Бабьему Яру», на Евтушенко налетел уже сам Хрущев:

...За что критикуется это стихотворение? За то, что его автор не сумел правдиво показать и осудить фашистских, именно фашистских преступников за совершенные ими массовые убийства в «Бабьем Яру». В стихотворении дело изображено так, что жертвами фашистских злодеяний было только еврейское население, в то время как от рук гитлеровских палачей там погибло немало русских, украинцев и советских людей других национальностей. Из этого стихотворения видно, что автор его не проявил политическую зрелость и обнаружил незнание исторических фактов.

Кому и зачем потребовалось представлять дело таким образом, что будто бы население еврейской национальности в нашей стране кем-то ущемляется? Это неправда. Со дня Октябрьской революции в нашей стране евреи во всех отношениях находятся в равном положении со всеми другими народами СССР. У нас не существует еврейского вопроса, а те, кто выдумывают его, поют с чужого голоса[676].

После чего лающие голоса зазвучали с самых разных сторон.

Вот Мирзо Турсун-заде в статье «Высокая требовательность к себе», напечатанной в «Правде» 18 марта, преданно подвывает: «...непонятно, какими мотивами руководствовался Е. Евтушенко, когда он написал стихотворение “Бабий Яр”».

А вот Владимир Котов в «Учительской газете» поучает:

...«Бабий Яр». Это что? Стихи, порожденные пролетарским интернационализмом? Советским патриотизмом? Нет, это стихи, работающие против дружбы народов, оскорбляющие советский патриотизм, оскорбляющие русский народ, возглавивший разгром фашизма в годы Отечественной войны.

Можно на этих стихах учить молодежь коммунизму? Нельзя. Они работают против коммунизма[677].

Реакция же самого Евтушенко на нападки первого лица была своеобразной — смесь обиды и возмущения. Мол, как же так?! Он, первый поэт великой страны, он — беспартийный коммунист, столько шагов сделавший навстречу партийному курсу, столько раз наступавший на горло собственной песне, — он и «Бабий Яр», переведенный на все языки мира, им в угоду перелицевал — а они!.. А они!..

Эта, в его глазах, «черная неблагодарность» толкнула его во фронду. И он задумал и быстро написал критический по отношению к СССР опус — «Незавершенную автобиографию». Оказавшись в феврале — марте снова за границей — во Франции, он ее продал парижскому таблоиду «Экспресс». На протяжении месяца с лишним — в четырех выпусках — там публиковались фрагменты из нее, снабженные каждый раз своими заголовками и комментариями.

В глазах же ЦК — как в недоброжелательных глазах, так и в покровительственных — поступок Евтушенко был даже не проступком, а предательством и самым что ни на есть грехопадением!

Полной «реабилитации» Евтушенко перед партией и Хрущевым послужила его поэма «Братская ГЭС». Но вот что писал о ее рукописи 26 января 1965 года секретарь ЦК КПУ Петр Шелест:

...В поэме также повторяются ошибки, которые имели место в стихотворении «Бабий Яр». Это стихотворение подверглось в свое время резкой критике со стороны общественности, но автор не учел ее и опять пытается в разделе «Диспетчер света»[678] выделить еврейскую национальность в особенную, которая в силу многих чуть ли не исторических причин и страданий, особенно во время Великой Отечественной войны, призвана не к созидательным функциям, а больше к распределительным во всем, даже если это касается света, который в поэме перерастает в символ счастья, добра, торжества ленинских идей. Позиция поэта ошибочна. В данном случае гражданские чувства, чувства интернационализма изменили ему...[679]

Как видим, и в 1963, и в 1964, и в 1965 годах — годы спустя после выхода «Бабьего Яра», стих Евтушенко удерживал внимание первого лица и прочего начальства. При этом Хрущев показал себя сторонником позиции

Старикова, а не Евтушенко. Он не только обвинил автора «Бабьего Яра» в политической незрелости и незнании исторических фактов, но и, по сути, повторил оскорбительный тезис Шолохова, брошенный им в 1953 году — на излете сталинских даже не дней, а часов — в лицо Василию Гроссману. Шолохов назвал тогда роман Гроссмана «За правое дело» плевком «русскому народу в лицо»[680].

...Итак, номер «Литературки» с «Бабьим Яром» Евтушенко 19 сентября 1961 года был раскуплен вмиг, стихи эти прочла вся читающая страна — буквально[681].

Прочитанные и перечитанные, стихи непроизвольно становились реликвией. В интеллигентных семьях, не избалованных советской властью ни смелостью, ни правдой, «Бабий Яр» нередко оставляли и сохраняли — или весь номер газеты, или страничку с публикацией, или вырезку с подборкой Евтушенко. Те, у кого не было живого номера, переписывали или перепечатывали себе текст на машинке — и, кинув листок в домашний архив, тоже хранили[682]. В моей семье, например, под архив был приспособлен «Подарок первокласснику» — вместительная коробка из очень плотного картона, если не из папье-маше.

Евтушенко писал, что телеграммы от незнакомых людей стали ему приходить уже в день публикации: «Они поздравляли меня от всего сердца»[683]. После телеграмм повалили письма — около десяти тысяч:

В течение недели пришло тысяч десять писем, телеграмм и радиограмм даже с кораблей. Распространилось стихотворение просто как молния. Его передавали по телефону. Тогда не было факсов. Звонили, читали, записывали. Мне даже с Камчатки звонили. Я поинтересовался, как же вы читали, ведь еще не дошла до вас газета. Нет, говорят, нам по телефону прочитали, мы записали со слуха[684].

Несколько сотен писем пришло в «Литературку»[685], часть из них была адресована лично Евтушенко.

Три сотни с лишним пришло и в редакцию «Литературы и жизни» — ни одна предыдущая публикация в этой газете не собирала столько читательских откликов[686]. Подавляющее их большинство было едино в своем отрицательном отношении к опусам Маркова и Старикова.

Стихотворность выпада Маркова порождала у некоторых усиленное желание ответить ему и ответить стихами же. В этом жанре попробовали себя, наверное, полтора десятка человек, не меньше. Главной площадкой для легализации лучших из таких шальных текстов стали страницы первой антологии произведений о Бабьем Яре, вышедшей в Тель-Авиве в 1981 году. У Эфраима Бауха, ее редактора-составителя, есть для этого такое объяснение или обоснование:

Ошеломляющим был сам факт официальной публикации стихотворения в «Литературной газете». Интеллигенты, поднаторевшие в умении между строк улавливать намеки на намечающиеся повороты в «государственной политике», на этот раз поняли, что налицо просто некий недосмотр, который мог лишь возникнуть на излете «либерализации». Но даже такой малый недосмотр вызвал с одной стороны ярость, с другой — внезапную смелость после долгих лет согбения хотя бы на миг — выпрямиться[687].

За неимением места приведем только один, но, бесспорно, самый лучший поэтический отклик на марковский «Ответ». Принадлежит он отнюдь не Маршаку, которому приписывался, а Даниилу Натановичу Альшицу (1919-2012). Фигура удивительная!

Специалист по истории России XI-XVII веков, археограф и источниковед, докторскую защищал об опричнине и самодержавии, а еще — прозаик и драматург, сатирик. Жизнь его прошла как бы под знаком мистификации, не исключая ареста (6 декабря 1949 года) и обвинения в антисоветской агитации, но в какой — с Иваном Грозным в сообщниках! А именно: работая над диссертацией о редактировании Грозным летописи, посвященной началу его царствования, Альшиц на самом деле якобы писал пасквиль на редактирование И. В. Сталиным «Краткого курса истории ВКП(б)»!

Сам Альшиц считал, что получил десятку не за Грозного, а за Пушкина. Свою главную — и реальную — мистификацию старший библиограф Отдела рукописей Публички Альшиц обнародовал — устно — всего за 10 дней до ареста. В архиве Павла Петровича Вяземского, сына пушкинского друга, он якобы «нашел» пять пушкинских листочков и «реконструировал» по ним 10-ю главу «Евгения Онегина», считавшуюся уничтоженной самим Пушкиным в 1830 году.

Сидел Альшиц в Каргопольлаге, а свои тюремные воспоминания потом назовет... «Хорошо посидели»! В компании с Даниилом Андреевым, великим мистиком и писателем, Василием Лариным, великим физиологом, и Львом Раковым, историком и бывшим начальником Альшица в Публичке, он скромно, но поучаствовал в замечательной интеллектуальной забаве — и тоже, кстати, славной мистификации — в «Новейшем Плутархе: Иллюстрированном биографическом словаре воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен»[688]. Из составивших ее 44 пародийных, а ля энциклопедических статей одна — «Хрипунов О.Д., деятель опричнины» — принадлежала Альшицу.

На свободу он вышел в 1955 году, тогда же и реабилитирован. С ним на свободу, кажется, вырвался и дух мистификации. Его «реконструкция» X главы была обнародована — не им! — в 1956 году по копии, якобы сохранившейся у студентов, а затем, в 1983 году, еще раз в альманахе «Прометей». Пушкинисты были в ярости, зато математические лингвисты — в восторге!..

На свободе Альшиц, взявший себе — в честь Владимира Даля — литературный псевдоним «Д. Аль», стал драматургом (две пьесы написаны в соавторстве с Л.Л. Раковым), но не прекращал и исторических штудий. Он был профессором истории Ленинградского государственного института культуры имени Н. К. Крупской, а по совместительству — и исторического факультета Санкт-Петербургского государственного университета.

Так что не стоит удивляться сугубо литературным качествам антимарковского стихотворного памфлета Д. Альшица (он подписался фамилией, а не псевдонимом). Легко оседлав размер пушкинской «Песни о вещем Олеге», автор явил читателям свой поэтический талант, а Маркову («Маркову третьему») — указал на корни его антисемитизма:

МАРКОВ К МАРКОВУ ЛЕТИТ, МАРКОВ МАРКОВУ КРИЧИТ...

Жил в царское время известный «герой»

По имени Марков, по кличке «Второй».

Он в думе скандалил, в газетках писал —

Всю жизнь от евреев Россию спасал.

Народ стал хозяином русской земли —

От «марковых» прежних Россию спасли...

И вдруг выступает сегодня в газете

Еще один Марков, теперь уже третий.

Не смог он сдержаться: поэт — не еврей

Погибших евреев жалеет, пигмей!

Поэта-врага он долбает «ответом», —

Обернутым в стих хулиганским кастетом,

В нем ярость клокочет, душа говорит...

Он так распалился — аж шапка горит!..

Нет, это не вдруг! Знать, жива в подворотнях

Слинявшая в серую, черная сотня.

Хотела бы вновь недогнившая гнусь

Спасать от евреев «несчастную» Русь.

Знакомый поход! Символично и ярко

Подчеркнуто это фамилией Марков,

И Маркову «Третьему» Марков «Второй»

Кричит из могилы — «Спасибо, герой!»

Ленинград, 26 сентября 1961 года[689]

Стихи, собственно, были приложением к письму, в котором Альшиц, в частности, писал:

Невыносима та гнусная клевета, которую А. Марков возводит на русский народ. Стоило Е. Евтушенко сказать, что русский народ интернационален, что величайшей подлостью горстки черносотенцев было именовать себя «Союзом русского народа», — как Марков яростно клеймит его космополитом, отказывает ему в праве называться настоящим русским. Стоило Е. Евтушенко выразить скорбь по поводу истребленных гитлеровцами евреев, как Марков заявляет, что тот забыл про свой народ.

По Маркову выходит, что «настоящий русский» должен иначе относиться к еврейским погромам, т.е. приветствовать их. После этого Марков восклицает — «Я русский!» Попытка воинствующего антисемита А. Маркова говорить от лица всего русского народа, как это всегда делали все черносотенцы, — является преступлением. Я утверждаю это как историк, посвятивший всю свою жизнь изучению истории русского народа с древнейших времен. Кстати, А. Марков (написавший в свое время поэму о В. И. Ленине), вероятно, хорошо знает, что Е. Евтушенко является далеко не первым «ненастоящим русским», придерживающимся столь ненавистных ему, Маркову, взглядов. Спрашивается, кто же после этого «пигмей»?

И еще одно я знаю очень твердо: если бы г-н Марков стал развивать свои «патриотические» взгляды у нас в ополчении в 1941 году перед теми «российскими стрижеными ребятами», память которых он берется защищать, — они отнеслись бы к нему, как к фашистскому агитатору, даже если бы он эти взгляды прикрыл парочкой антифашистских фраз, как он это делает в своем ответе.

Возмущение клеветой Маркова на русский народ вызвало к жизни то стихотворение, которое я Вам посылаю. Я не уверен, что его можно и нужно печатать. Но если его прочитают г-н Марков и иже с ним, я буду рад[690].

Самому Евгению Евтушенко, по большому счету, плевать было на эту возню. Поэма «Бабий Яр» — именно она! — принесла ему поистине всемирную известность и даже славу. В его неоднократных, начиная с 1963 года, номинациях на Нобелевскую премию «Бабий Яр» и ее резонанс — неизменно основной аргумент. Ее перевели теперь уже на 72 языка, не считая музыкальных, а среди ее первых переводчиков — великий Пауль Целан.

Свой переводчик нашелся для поэмы даже у чекистов из ФБР, тупо «пасших» поэта во время его триумфальных туров по США[691]. Рассекреченное недавно 400-страничное (sic!) досье на Евтушенко весьма порадовало бы их коллег-интеллектуалов из КГБ: ФБР держал поэму «Бабий Яр» за психологическое оружие в борьбе с СССР и американскими коммунистами[692]. Спецагент ФБР Баумгартнер сообщал о «лютых нападках» на поэта в СССР и всерьез сравнивал их с травлей Пастернака. К своей записке он приложил перевод поэмы, выполненный нью-йоркским отделением ФБР, с соответствующим предисловием: так что Евтушенко почитывал не только Андропов, но и Гувер, директор ФБР.

А в 1983 году, спустя 22 года после первопубликации в «Литературке», реабилитации удостоился и текст стихотворения — в его первоначальной редакции.

Автограф стихотворения Евтушенко еще в 1969 году продал на аукционе в Лондоне за 320 фунтов стерлингов: анонимный покупатель передал его в библиотеку Иерусалимского университета, она же Национальная библиотека Израиля[693].

Венцами же бытования самого стихотворения стали 29 сентября 1991 года и 15 ноября 2007 года. В эти дни Евтушенко читал свой «Бабий Яр» — в его первоначальной редакции — в двух примечательных местах: в Киеве, на открытии «Меноры» — того самого памятника, что над Бабьим Яром отныне есть, — и в Яд-Вашеме[694].

9 ноября 1943 года Дмитрий Дмитриевич Шостакович (1906-1975) написал Эренбургу:

Если Вы будете свободны 10-го ноября, то выполните мою большую просьбу: сходите в Большой зал консерватории и послушайте мою 8-ю симфонию[695].

Просьбу Эренбург выполнил, после чего записал в дневнике:

Я вернулся с исполнения потрясенный: вдруг раздался голос древнего хора греческих трагедий. Есть в музыке огромное преимущество: она может, не упоминая ни о чем, сказать все[696].

Как знать, возможно, концерт, состоявшийся вскоре после освобождения Киева, наложился и на это, — столь важное для Эренбурга, — событие, сказав о нем то самое всё!

Сам Шостакович впервые побывал в Бабьем Яру в 1955 году — сам, один, никого не предупредив и никого не взяв в провожатые[697].

Неожиданное для всех появление в сентябре 1961 года стихотворения Евтушенко с его драматизмом, напором и гражданской позицией наложилось на этот визит.

Номер «Литературки» со стихотворением Шостаковичу в ленинградскую гостиницу принес его старый друг Исаак Давыдович Гликман. Стихотворение поразило и Шостаковича, став глубоким душевным переживанием, вдохновившим уже его самого на сочинение «Тринадцатой симфонии»[698]. Он писал:

Многие слышали о Бабьем Яре, но понадобились стихи Евтушенко, чтобы люди о нем узнали по-настоящему. Были попытки стереть память о Бабьем Яре, сначала со стороны немцев, а затем — украинского руководства. Но после стихов Евтушенко стало ясно, что он никогда не будет забыт. Такова сила искусства[699].

Шостакович начал сочинять еще в начале 1962 года, а в конце марта он позвонил Евтушенко. Назвал свое имя, представился, но доверия к себе у жены Евтушенко не вызвал: «Вечно тебе звонят какие-то наглецы. Сейчас позвонил кто-то, назвал себя Шостаковичем...»

Но это был действительно он — и со смиренной просьбой разрешить ему сочинить одну, как он выразился, «штуку» на стихи о Бабьем Яре. Штука, впрочем, была уже сочинена: в первом изводе симфонии фигурировал текст лишь одного стихотворения — собственно «Бабьего Яра»[700]. При этом композитор согласовал с автором и внес в текст две микроскопические поправки:

Но вскоре Шостаковичу на глаза попался свежий сборник стихов Евтушенко «Взмах руки» (1962), и в нем он увидел материал для развития своей «штуки». Заинтересовали его четыре стихотворения из сборника — «Юмор», «В магазине», «Страхи» и «Карьера», причем текст одного из них, «Страхи», устроил его не полностью, и он даже попросил Евтушенко доработать текст, что тот и сделал[701].

По свидетельству Максима, сына Дмитрия Шостаковича, отец считал Евгения Евтушенко «очень сильным поэтом, поэтом большой гражданской направленности... Он считал, что главное в его творчестве — голос правды, сильный голос правды, вот такого глашатая правды. И он привлек внимание Шостаковича, он очень любил этого поэта»[702].

Дат завершения работы над 13-й симфонией несколько. Во-первых, даты работы над тем, что композитор называл «вокально-симфонической поэмой», т.е. работой единственно с текстом «Бабьего Яра». На клавире это 27 марта, а на партитуре — 21 апреля 1962 года (в эскизах — 23 марта)[703]. Но замысел практически сразу разросся в масштабную симфонию, с привлечением еще нескольких стихотворений Евтушенко. В симфонии «симфоническая поэма» — лишь одна из ее частей, по итогу — первая. А вся работа закончилась 20 июля 1962 года, что тоже указано на последней странице партитуры. Вся работа над произведением с часовым звучанием шла с воодушевлением и заняла всего пять месяцев[704].

Первым слушателем симфонии стал сам Евтушенко. «Шостакович кончил играть, не спрашивая ничего, быстро повел меня к накрытому столу, судорожно опрокинул одну за другой две рюмки водки и только потом спросил: “Ну как?”». Поэт, хоть и далек от музыки, но был умен, душевно широк и восприимчив. Он уловил, что «музыка смогла выразить большее, чем заключали в себе слова»[705] и что судьба подарила ему редчайший дар — сотрудничество с гением, соприкосновение с вечностью.

Свое отношение к симфонии Евтушенко выразил в статье «Гений выше жанра»:

В 13-й симфонии... прочтение Шостаковичем моих стихов было настолько интонационно и смыслово точным, что казалось, он невидимый был внутри меня, когда я писал эти стихи, и сочинял музыку одновременно с рождением строк. Меня ошеломило и то, что он соединил в этой симфонии стихи, казалось бы, совершенно несоединимые: реквиемность «Бабьего Яра» с публицистическим выходом в конце и щемящую простенькую интонацию стихов о женщинах, стоящих в очереди, ретроспекцию всем памятных страхов с залихватскими интонациями «Юмора» и «Карьеры»[706].

Но музыка, звучащая у себя дома, это одно, а вот музыка в концертном зале — совсем другое. И Шостакович начал готовиться к премьере. Формируя для нее наилучший исполнительский коллектив, он в своей смиренной манере в первую очередь обратился к дирижеру Евгению Мравинскому, традиционному исполнителю своих симфоний, и к Борису Гмыре, обладателю лучшего баса в стране. Гмыре он писал:

...Есть, правда, люди, которые считают «Бабий Яр» неудачей Евтушенко. С ними я не могу согласиться. Никак не могу. Его высокий патриотизм, его горячая любовь к русскому народу, его подлинный интернационализм захватили меня целиком, и я «воплотил» или, как говорят сейчас, «пытался воплотить» все эти чувства в музыкальном сочинении. Поэтому мне очень хочется, чтобы «Бабий Яр» прозвучал и чтобы прозвучал в самом лучшем исполнении[707].

Предвидя особую остроту «еврейского вопроса» в Киеве и возможную предвзятость украинского певца, Шостакович все же рассчитывал на весомость своего имени и на его согласие. 22 июля он даже ездил в Киев, но внушить Гмыре требующийся энтузиазм так и не смог. Но то, что за ответом на сей вопрос артист обратится... к республиканскому начальству, поразило и его! 16 августа, после «консультации с руководством УССР», Гмыря, наконец, ответил Шостаковичу отказом, сославшись на то, что руководство категорически против.

Вот так: два месяца ушли в пустоту, зато сам Шостакович на своей шкуре испытал и силу, и болезненность антисемитизма ad hoc — побывал как бы в положении еврея: немец в еврейской шкуре! (Впрочем, большинство антисемитов и так держали его за еврея).

Это разозлило и раззадорило Шостаковича, после чего он отказался от Киева как места премьеры и энергично — с нуля, так как Мравинский тоже отказался, — начал готовить премьеру в Москве. Дирижер — Кирилл Кондрашин, бас — В. Т. Нечипайло, его дублер В. М. Громадский — малоизвестный тогда солист филармонии. Хор басов — из состава Республиканской русской хоровой капеллы, которой управлял А. А. Юрлов.

Премьера была намечена на 18 декабря 1962 года. Репетировали всю первую половину месяца, а 16 и 17 декабря — в Большом зале Московской консерватории.

Генеральная репетиция совпала со встречей партийного руководства с творческой интеллигенцией 17 декабря, на которой, в частности, ругали Евтушенко за «Бабий Яр» и не хвалили Шостаковича за странный выбор текстов для своей музыки.

Власти попытались сорвать и генеральную репетицию, и премьеру; надавили на Нечипайло, и тот в последний момент тоже отказался от участия. Но его прекрасно заменил дублер, Громадский. В перерыве репетиции Шостаковича вызвали в ЦК КПСС; вернувшись оттуда, он ни словом не прокомментировал ту дружескую встречу.

Назавтра утром Кондрашину звонил министр культуры РСФСР А. И. Попов, потребовавший исполнения без первой, самой «острой», части. Об этом же, видимо, просили накануне в ЦК и Шостаковича. Но ни дирижер, ни композитор навстречу не пошли.

Наконец, 18 декабря в Большом зале Московской консерватории премьера 13-й симфонии Дмитрия Шостаковича состоялась![708] Впечатление после исполнения было ошеломляющим, публика приняла симфонию восторженно, композитора, дирижера и примкнувшего к ним поэта не отпускали со сцены около часа. Триумф!

Вот впечатления самого Евтушенко:

И вдруг он... ступил на самый край сцены и кому-то зааплодировал сам, а вот кому — я не мог сначала понять. Люди в первых рядах обернулись, тоже аплодируя. Обернулся и я, ища глазами того, кому эти аплодисменты могли быть адресованы. Но меня кто-то тронул за плечо — это был директор Консерватории Марк Борисович Векслер, сияющий и одновременно сердитый: «Ну что же вы не идете на сцену?! Это же вас вызывают...» Хотите — верьте, хотите — нет, но, слушая симфонию, я почти забыл, что слова были мои — настолько меня захватила мощь оркестра и хора, да и действительно, главное в этой симфонии — конечно, музыка.

А когда я оказался на сцене рядом с гением и Шостакович взял мою руку в свою — сухую, горячую, — я все еще не мог осознать, что это реальность...[709]

Симфония была воспринята «не как очередное произведение композитора, а как общественно-политическое событие. И в первую очередь из-за “Бабьего Яра”, прозвучавшего благодаря, как всегда, не столько пронзительной, сколько пронзающей музыке автора, как набат... Шостаковича и Евтушенко вызывали без конца.

А я поймала себя на мысли (как оказалось, не я одна, а очень многие), что после концерта и авторов, и исполнителей, и слушателей посадят в воронки и прямо из Консерватории препроводят на Лубянку»[710].

А вот впечатления Марии Вениаминовны Юдиной, побывавшей на нескольких исполнениях симфонии. Суждения ее тем ценнее, что остались так и не сообщенными, так и не отправленными композитору!

Великая благодарность от меня и от всех, кто — уже умер, не вынеся всей суммы хождения по мукам, от евреев, с которыми Вы всю жизнь загадочным образом метафизически связаны... Полагаю, что я могу сказать Спасибо и от Покойных Пастернака, Заболоцкого, бесчисленных других друзей, от замученных Мейерхольда, Михоэлса, Карсавина, Мандельштама, от безымянных сотен тысяч «Иванов Денисовичей», всех не счесть, о коих Пастернак сказал — «замученных живьем» — Вы сами все знаете, все они живут в Вас, мы все сгораем в страницах этой Партитуры, Вы одарили ею нас, своих современников — для грядущих поколений...

Стихи Евтушенко Юдина назвала «безмерно, но заслуженно Вами [Шостаковичем. — П.П.] вознесенными, взятыми Вами в телескоп Вашего гения»[711].

Но и власть не унималась. Еще до премьеры Л. Ильичев надавил на самого Евтушенко и «уговорил» его переработать текст «Бабьего Яра». Оправдываясь потом тем, что в этом был единственный шанс спасти премьеру, Евтушенко написал новую редакцию стихотворения.

Но на самой премьере это никак не сказалось: текст прозвучал в версии 1961 года. Но уже на втором и третьем представлениях симфонии в Москве (10 и И февраля 1963 года) новая редакция поэмы была «запущена в оборот».

Метаморфоза эта чрезвычайно огорчила Шостаковича — и сама по себе, как эмпирический факт, и по-человечески, потому что Евтушенко с ним это никак не согласовал. Но делать нечего: пришлось вносить в партитуру коррективы.

21 февраля первый секретарь Союза композиторов СССР Тихон Хренников буквально рапортовал Ильичеву об успехе 13-й симфонии Шостаковича:

Исполнение Тринадцатой симфонии вызвало большой интерес советских слушателей, концерты проходили при переполненных залах. Несомненный успех симфонии объясняется прежде всего глубиной и выразительностью музыки, где в полной мере проявились мастерство и талант композитора. Следует отметить, что в последних двух концертах первая часть симфонии «Бабий Яр» исполнялась с текстом, в котором композитором были учтены основные изменения, внесенные в эти стихи Е. Евтушенко. Не все части симфонии равноценны. Так, подавленность, излишне мрачный колорит свойственны тексту и музыке в 3 части «В магазине». В 1 части — музыка в целом воспринимается как скорбный реквием жертвам фашизма. Вместе с тем общему возвышенному строю музыки порой противоречат своей односторонней заостренностью отдельные реплики текста... Секретариат Союза композиторов, учитывая широкий резонанс, который получила новая симфония Шостаковича, считал бы целесообразным предоставить возможность исполнения этого произведения концертным организациям Советского Союза и зарубежных стран. Просим указаний по этому вопросу[712].

После этого симфония начала свое трудное шествие по стране. Минский дирижер Виталий Витальевич Катаев (1925-1999) за ночь переписал комплект оркестровых партий, увез их и подготовил премьеру в Минске. Сольную партию исполнял Аскольд Беседин, хор собрали потихоньку из церковных певцов, хоровую партию конспиративно репетировали на частной квартире.

Планировалось три концерта в Доме офицеров, 19,20 и 21 марта 1963 года. На генеральную репетицию и на первое исполнение приехал и Шостакович. Первым делом он спросил Катаева, какой текст — старый или новый — будет исполняться. Ответом было: старый! Оба сознавали, какой это большой риск, — и оба, пожав друг другу руки, на это сознательно пошли.

— Авось пронесет?

Не пронесло! Первые два концерта состоялись, а третий уже нет!

А некто Н. Матуковский, член КПСС, главный редактор литературно-драматического вещания белорусского радио, написал 24 марта 1963 года секретарю ЦК по идеологии Ильичеву художественный донос на композитора и дирижера:

...Звуки симфонии как-то ощутимо разделили зал на евреев и не-евреев. Евреи не стеснялись в проявлении своих чувств, вели себя весьма эксцентрично. Кое-кто из них плакал, кое-кто косо поглядывал на соседей. В этих взглядах сквозила неприкрытая неприязнь... другая половина, к которой относился и я, чувствовала себя как-то неловко, словно в чем-то провинилась перед евреями... Потом чувство гнетущей неловкости переросло в чувство протеста и возмущения... Самое страшное, на мой взгляд, что люди (я не выделяю себя из их числа), которые раньше на были ни антисемитами, ни шовинистами, уже не могли спокойно разговаривать ни о симфонии Шостаковича, ни о... евреях... У нас нет еврейского вопроса, но его могут создать люди вроде Е. Евтушенко, И. Эренбурга, Д. Шостаковича. Тринадцатая симфония является убедительным подтверждением этой мысли. Она возбуждает бациллы не только крайне опасного еврейского национализма, но и не менее опасного шовинизма, антисемитизма. Разжигая национальную рознь, она льет воду на чужую мельницу... Конечно, запрещение Тринадцатой симфонии вызовет неблагоприятную реакцию, различные кривотолки и у нас, и за рубежом. Но из двух зол всегда выбирают меньшее[713].

Письмо-донос в Идеологическом отделе прочли. Оно наложилось на травлю и примерную порку Евтушенко из-за публикации им на Западе своей «Непреднамеренной автобиографии», ни с кем не согласованной в СССР. Милость сменилась на гнев и в том, что касалось 13-й симфонии. Вот предложения Идеологического отдела:

В связи с критикой стихотворения «Бабий Яр» на встречах руководителей партии и правительства с художественной интеллигенцией получили распространение слухи об официальном запрете 13 симфонии. Подобные слухи раздуваются буржуазной прессой, развернувшей антисоветскую пропаганду вокруг безответственных заявлений Е. Евтушенко, что его стихотворение «Бабий Яр» у нас в стране горячо принято народом, а его критиковали только догматики. За рубежом широко комментировались также многочисленные интервью Е. Евтушенко в ФРГ и во Франции, в которых он характеризовал 13 симфонию как одно из самых человечных и «острых» по содержанию произведений современности... Политическая незрелость большинства использованных в ней стихов Евтушенко подвергается резкой критике и в письмах, направленных в ЦК КПСС после исполнения этого произведения в Минске... Тов. Матуковский сообщает, что во время исполнения этой симфонии в зале Минской филармонии сложилась крайне нездоровая обстановка. В связи с этим мы считали бы нецелесообразным широкое исполнение этой симфонии в концертных организациях страны. Следовало бы поручить Министерству культуры СССР (тов. Фурцева) в дальнейшем ограничить исполнение 13 симфонии Шостаковича... Считаем нецелесообразным удовлетворять заявки и передавать партитуру Тринадцатой симфонии в зарубежные страны[714].

В сущности, Евтушенко прогибался зря. Даже в таком — «политкорректном» и де-юре приемлемом — виде исполнение 13-й симфонии в СССР при Хрущеве было де-факто запрещено.

При Брежневе этот запрет сняли, и 20 октября 1965 года симфония снова была исполнена в московской Консерватории, и снова — с огромным успехом. В 1972 году была осуществлена грамзапись симфонии (с новым текстом), была издана и партитура, что сделало симфонию доступной и зарубежным дирижерам, и оркестрам.

Но в Киеве — городе прямого запрета на ее исполнение, сообщенного в свое время Гмыре руководством УССР, — 13-я симфония Шостаковича впервые была исполнена лишь в марте 1988 года![715] Даже в 1991 году, когда в Киеве — впервые официально и широко — отмечалось 50-летие трагедии в Бабьем Яре, великая симфония Шостаковича по-прежнему оставалась musica non grata и в программу юбилейных событий не была включена, на что с возмущением обратил внимание Евтушенко[716]. Негласный запрет все еще был — в негласной, но силе.

Точно так же, как и Шостакович, откликнулся на евтушенковский «Бабий Яр» и русский бард Александр Дулов (1931-2007). Сделал он это в 1962 году, резонируя непосредственно на публикацию поэмы[717]. Подстраивая стихи под песню, Дулов не поскупился на вольности. Из 91 авторских строк он оставил для песни только 30 и свел их в шесть строф-куплетов, каждый из которых содержит своеобразное утроение нескольких первых слов каждого куплета:

Над Бабьим Яром, над Бабьим Яром, над Бабьим Яром памятников нет...

Куплетные пары переложены припевом-заставкой, состоящей из типичных для еврейских песен восклицаний: «Хий-яй-яй-яй...» и т.д. В целом песня получилась речитативной и, по точному выражению немецкой исследовательницы Доротеи Редепеннинг, царапающей[718].

1964-1981: БРЕЖНЕВ И «ЕВРЕИ МОЛЧАНИЯ»

Накануне 20-летия со дня трагедии ничто — ни статья Некрасова, ни поэма Евтушенко, ни симфония Шостаковича, ни даже грязевой сель-убийца — ничто не смогло изменить отношения властей к еврейским жертвам и их памятованию.

К слову: не было памятника и не-еврейским жертвам тоже!

И все-таки вода камень точит: с не-еврейских все и началось...

Уже на первом властном году Леонида Ильича Брежнева (1906-1982),

уроженца Украины, коммеморативные события начали принимать иной оборот.

Сначала, 30 мая 1965 года, ЦК КПУ принял постановление «О сооружении памятников-монументов в память советских граждан и военнопленных солдат и офицеров Советской армии, погибших от рук немецко-фашистских захватчиков в период оккупации г. Киева»[719].

26 июля 1965 года председатель Совета министров УССР И. Казинец обратился в Совмин СССР с инициативой открытия сразу двух памятников — на месте шталага 339 в Дарнице и в Бабьем Яру. Добро — резолюция А.Н. Косыгина: «Согласиться!» — было получено уже 11 августа[720].

После этого снова, как и в 1945 году, т.е. за год до очередной круглой годовщины, был объявлен закрытый конкурс на лучшие памятники. Положение о конкурсе предписывало:

...художественным образом отображать героизм и непреклонную волю нашего народа в борьбе за победу великих идей коммунизма, за честь и свободу Родины, мужество и бесстрашие советских граждан перед лицом смерти от рук немецких палачей, должен показать зверское лицо гитлеровских захватчиков. Монументы должны также выражать всенародную скорбь народа о тысячах незаметных героев, отдавших жизнь в годы немецко-фашистской оккупации[721].

Выполнить все это в Дарнице оказалось гораздо проще. В 1968 году — видимо, к 25-летию изгнания немцев из Киева — в молодом сосняке, непосредственно на местах расстрелов (примерно в 1 км от самого шталага), открылся — NB! — «Мемориальный комплекс в память о советских гражданах, солдатах и офицерах Красной армии»[722]. Перечтите это название: слова «военнопленный» в этой дюжине слов нет! А ведь шталаг — это стационарный лагерь именно для них! Но в 1968 году само это слово все еще было в опале и к рутинному употреблению не разрешено.

Первоначально комплекс представлял собой композицию из нескольких стоящих отдельно друг от друга знаков из серого гранита — двух, встречающих посетителя горизонтальных плит с надписями в окружении валунов, и пятиметрового стакановидного памятника в качестве коммеморативной кульминации.

На одной из плит — цитата из Александра Довженко, повествующая о том, что тысячи людей умирали в этом лагере невольниками на своей земле, на другой — такой текст:

В этом лесу осенью 1941 года гитлеровцами был организован концентрационный лагерь. Жестокий режим, голод, холод, болезни, постоянные расстрелы привели к массовой гибели узников. В Дарницкой земле до сих пор лежат сотни тысяч жертв фашизма. Вам, неизвестным павшим, вечное бессмертие.

Сам памятник — это сомкнутая по периметру «стакана» группа коренастых гранитных фигур, стоящих спина к спине и как бы держащих круговую оборону. На небольшой плите рядом с ним — еще одна надпись:

Здесь в 1941-1943 годах в фашистском лагере смерти замучено 68 тысяч советских воинов. Они отдали свою жизнь за тебя, за свободу советского отечества. Помни, какой ценой добыт мир.

Обратите внимание: во всех цитатах шталаг упорно выдается за концлагерь, а военнопленный статус узников ни разу не помянут даже вскользь.

В постсоветское время ансамбль пополнялся, но не слишком удачно и главным образом крестами. Около монумента — один деревянный, а неподалеку другой, черномраморный — в память о некоем протоиерее Виталии, настоятеле Георгиевской парафии Дарницкого района г. Киева. Едва ли сей священнослужитель был военнопленным и едва ли погиб именно здесь, но даже если вдруг он здесь и погиб, то на фоне многотысячной анонимности остальных жертв такая персонификация выглядит прислоненностью к чужой трагедии, т. е. вызывающе бестактной.

В 2000-е годы рядом с встречающей гранитной плитой встал еще один «крест». Точнее, четырехметровый столб из двух сваренных крест-накрест металлических швеллеров с колючей проволокой в самом верху, символизирующий столбы ограждения по периметру лагеря.

В 1990-е годы в Дарнице открылись два других памятных знака — на Привокзальной площади (каменная фигура солдата, разрывающего над головой колючую проволоку, и каменная доска на земельном цоколе монумента с надписью: «Неизвестным павшим вечное бессмертие») и в сквере на пересечении Харьковского шоссе с Симферопольской улицей. Обошлись хотя бы без крестов.

Но вернемся в 1965 год.

С Бабьим Яром[723] тогда все оказалось куда сложней, чем с Дарницей. Указанная в процитированном регламенте постановка задачи не имела, увы, ничего общего с тем, что здесь происходило с евреями! Здесь напрашивался совсем иной по своему смыслу памятник:

...Памятник не героизму, непреклонной воле, мужеству и бесстрашию, а памятник трагедии беззащитных и слабых. Памятник в Варшавском гетто — это памятник восстанию, борьбе и гибели, в Дарнице — зверски расстрелянным солдатам, бойцам, людям, попавшим в плен сражаясь, людям в основном молодым, сильным. Бабий же Яр — это трагедия беспомощных, старых, к тому же отмеченных особым клеймом. История Второй мировой войны (а значит, и всех войн) не знала столь массового и сжатого срока расстрела[724].

Тем не менее конкурс состоялся, и сам по себе это был без преувеличения выдающийся конкурс! Он прошел в два тура, в первом участвовало 20, а во втором — 12 проектов. Вернисаж проходил в киевском Доме архитектора в декабре 1965 года: выставка имела огромный успех, проекты бурно обсуждались, в том числе и в печати.

Среди участников устной дискуссии были Сергей Параджанов и, разумеется, Виктор Некрасов, которому самому, если перейти на уровень отдельных проектов, больше всего нравился проект под девизом «Черный треугольник» — две исполинские призмы, одна из которых чуть наклонена к другой[725]. Может быть, еще и тем нравился, что явно перекликался с власовским проектом 1959 года.

Позднее, уже в Париже, Некрасов вспоминал:

Я просмотрел около тридцати работ. Передо мной прошли символы и аллегории, фигуры протестующих женщин, полуголых мускулистых мужчин, вполне реалистичные и более условные... Я увидел лестницы, стилобаты, мозаики, знамена, колючую проволоку, отпечатки ног... Увидел много талантливого, сделанного сердцем и душой. Это, пожалуй, один из интереснейших конкурсов, которые я видел, и мне вдруг стало ясно: места наибольших трагедий не требуют слов. Дословная символика бледнеет перед самими событиями, аллегория бессильна[726].

Общественной — не государственной! — экспертизой лучшим был признан первый из трех проектов Ады Федоровны Рыбачук (1931-2010) и Владимира Владимировича Мельниченко (р. 1932) «Каменный венец мучений» (архитекторы А. Милецкий и М. Будиловский)[727].

Вот как его описывает искусствовед и философ Карл Кантор:

...Когда два молодых тогда живописца, скульптора и архитектора Ада Рыбачук и Владимир Мельниченко представили на конкурс в 1965 году свой проект памятника Бабьему Яру, я сказал себе — такой нужен. И, возможно, только такой. И только для Бабьего Яра...

Воздвигая высокую стену из могучих каменных блоков, окружающую, обнимающую, охраняющую место погребения расстрелянных, скульпторы как бы возрождают замытый овраг. Вот он снова перед нами — исчезнувший было Бабий Яр. Спускаясь по широким ступеням к Урне с «прахом» убитых, ты не просто созерцаешь со стороны некий монумент, но как бы сам повторяешь путь тех, кто некогда был сброшен на дно оврага. А камни-блоки стены, вдоль которой идешь, вдруг словно бы оживают. Это ведь та самая череда покорно идущих на гибель евреев. И ты идешь вместе с ними...

Камни, из которых составлена стена, движутся сначала в мерном ритме; потом шаг сбивается, ритм рвется; камни начинают раскалываться, крошиться, оседать. Это падают расстрелянные, подкошенные пулями люди[728]. Камни давят на душу; почти физически ощущаешь впившиеся в тело, в голову острые углы камней. Вспоминаешь терновый венец Христа, ибо эта стена — подобие каменному венцу вокруг чела избранного на страдания народа. Еще не видя тогда надгробных камней еврейских кладбищ, Ада и Владимир «угадали» их в своем проекте[729].

Что-то близкое испытывал, видимо, и Исаак Трахтенберг:

В проекте Ады и Володи камни стены как бы начинают распадаться и крошиться, что ассоциируется с падением расстреливаемых героев... К сожалению, проект так и не был воплощен в жизнь. И никто не прочтет те горестные и трогательные слова, которыми Ада и Володя хотели сопроводить памятник. В книге они четко выступают на густом черном фоне, где белые буквы складываются в прощальные слова:

«Вам, павшим не на поле боя и не с оружием в руках, лишенным возможности защищать и защищаться, вам, погибшим безвинно и бессмысленно, нашим братьям и сестрам, матерям и отцам, друзьям детства, вам, которых мы не встретили, вашим жизням — вашей жизни этот памятник поставили живые — вашим мыслям, вашим талантам и способностям, ненаписанным книгам, несыгранным для нас симфониям, несделанным для нас открытиям, вашей любви и вашим надеждам, трудам ваших рук, которые мы не успели пожать».

И в этих словах присутствует глубочайшая человечность, гражданственность и почитание памяти ушедших...[730]

По инициативе Януша Качмарского, председателя Варшавского отделения Союза художников Польши, этот проект экспонировался в Варшаве, в Доме художника, в декабре — январе 1967-1968 годов. На открытии выставки известный польский актер Войцех Семен прочел «Бабий Яр» Евтушенко.

Другим фаворитом публики был проект архитектора Иосифа Юльевича Каракиса (1902-1988) в сотрудничестве с художником Зиновием Толмачевым, скульпторами Евгением Жовнировским и Яковом Самойловичем Раж-бой (1904-1986):

Проект И. Каракиса представлял собой семь символических оврагов Бабьего Яра. Между ними перекинуты мостки (сохранившаяся часть Бабьего Яра превращается в заповедное место, куда не должна ступать нога человека), дно яра покрыто красными цветами (маками) и камнями — как напоминание о пролитом здесь море крови советских граждан. Центральную часть памятника-мемориала он предлагал в 3-х вариантах. Статуя скорби о погибших, в которой незаживающими ранами врезаны изображения героизма, страданий и гибели — это первый вариант. Второй — бетонный памятник — стена, пробитая силуэтом человека, вдоль правой стороны пандуса на бетонной подпорной стене размещены мозаичные панно из естественных гранитов на тему Бабьего Яра. Третий — группа каменеющих человеческих тел в виде расколотого дерева с двухярусным мемориалом внутри, где главенствующая роль была предоставлена фрескам Зиновия Толкачева[731]. С левой стороны от входа за оврагом — мемориальный музей, частично врытый в землю[732].

Согласно объяснению Жовнировского, приближаясь, посетители издали видели облик скорбящей Матери. Чем ближе, тем явственней проступали в камне статуи рельефы: сцены расстрела на дне Яра. Пандус уходил вниз, под уровень Яра. Небольшие по высоте, широкие ступени словно бы сами по себе замедляли шаг. Человек как бы уходил в Яр. Это создавало то траурное состояние, в котором находился каждый в этом страшном месте[733].

...Основной мыслью было осознание того, что Бабий Яр — это огромная братская могила, по которой нельзя даже ходить. Следовательно, к скульптуре, которая представлялась авторам высотой в 15-20 метров, должна вести навесная бетонная дорога-пандус, в которую вдавлены следы от колючей проволоки. В конце дорога вздымается вверх как от взрыва — символ страшного пути, ведущего в никуда[734].

Впрочем, интересными были и другие проекты, например собственный проект Авы (Авраама Моисеевича) Милецкого (1918-2004). Это комплекс, начинающийся гранитным блоком с надписью «Бабий Яр» на нескольких языках и заканчивающийся подпорной стеной с семью художественно оформленными оврагами-кручами. В одном из них лежал гриф скрипки, в другом — мячик, в третьем — разбитая коляска, зонтик и т.д.[735]

Некрасов сетовал, что из-за разительного расхождения между регламентом конкурса и миссией памятника многие съехали на боковую дорожку и топчутся вокруг героических внешне лозунгов типа «Не забудем, не простим!» и «Это не должно повториться!». В то же время он понимал, что власть, решаясь поставить свой памятник, поставит на самый плохой или никакой, т. е. новый, внеконкурсный. Лазарь Лазарев зафиксировал такой разговор с ним об этом на выставке:

«А как ты думаешь, какой памятник поставят?» Я указал на какой-то маловыразительный, вполне традиционный памятник — из тех, что как две капли воды похожи на многие другие, уже установленные: «Наверное, что-нибудь в таком роде. Привычно». — «Наивняк, — воскликнул Некрасов, — какой наивняк! Это было бы ничего. Поставят самый бездарный — из тех, кто даже не попали на эту выставку, не пропустила конкурсная комиссия»[736].

И как в воду глядел! Конкурс как таковой окончился ничем. Вывод властей: да, проекты интересны, но во всех — перебор трагедийности и недобор прописанной героической борьбы советского народа против оккупантов.

Был объявлен второй конкурс, уже под более общим девизом: «Дорога, Смерть и Возрождение жизни». Новое жюри угодливо выделило проект, изображающий фигуру с флагом (архитекторы Ю. Паскевич, А. Штейнберг, скульптор П. Хусид). Но и этот конкурс закончился ничем: все проекты были забракованы все по тем же критериям.

Республиканское руководство просто-напросто заказало памятник другому — своему — скульптору, но даже это произошло спустя чуть ли не целое десятилетие!

Бесспорно, центральная в прозаическом «корпусе» Бабьего Яра — повесть (или, в авторском обозначении, роман-документ) «Бабий Яр» Анатолия Васильевича Кузнецова (1929-1979), написанная в 1965 году. Ярко выраженная автобиографичность у Кузнецова органично продолжена и проложена аутентичными документальными вставками — как бы в оправдание подзаголовка. Художественность же выражена не менее ярко и явлена в стилистике и композиции книги.

Я сидел, несчастный и злой, под рундуком на базаре, и ветер почему-то ухитрялся дуть одновременно со всех сторон, мои руки и ноги заледенели, моя вакса к черту застыла, но я уже не надеялся, что кто-нибудь явится чистить сапоги, потому что темнело, расходились последние торговки и близился комендантский час. Зарабатывал я на чистке сапог не больше, чем на папиросной бумаге или газетах, но не бросал этого дела, все чего-то ожидая. И я удивленно посмотрел вокруг, и с мира окончательно упали завесы, пыльные и серые. Я увидел, что поклонник немцев дед мой — дурак. Что на свете нет ни ума, ни добра, ни здравого смысла — одно насилие. Кровь. Голод. Смерть. Что я живу и сижу со своими щетками под рундуком неизвестно зачем. Что нет ни малейшей надежды, или хоть какого-нибудь проблеска надежды на справедливость. Ждать неоткуда и не от кого, вокруг один сплошной Бабий Яр. Вот столкнулись две силы и молотят друг друга, как молот и наковальня, а людишки между ними, и выхода нет, и каждый хочет лишь жить, и хочет, чтобы его не били, и хочет жрать, и визжат, и пищат, и в ужасе друг другу в горло вцепляются, и я, сгусток жиденького киселя, сижу среди этого черного мира, зачем, почему, кто это сделал? Ждать-то ведь нечего! Зима. Ночь. Уже не чувствуя рук, машинально стал собирать свои причиндалы чистильщика. Слышался стук копыт: через площадь ехала колонна донских казаков. Я даже не очень обратил внимание, хотя такой маскарад видел первый раз: усатые, краснолицые, с лампасами и богато украшенными саблями, словно явились из 1918 года или со съемок историко-революционного фильма. Комендант Эберхард подмогу вызвал, что ли?.. Поспешил домой, потому что быстро темнело. От казачьих коней в воздухе тяжело запахло конюшней; по дворам лаяли голодные собаки; в Бабьем Яре стрелял пулемет.

Что-то записывать в тетрадь Анатолий Кузнецов начал еще в оккупированном Киеве. Тетрадь с записями нашла во время уборки мать, учительница. Прочтя, она поплакала и посоветовала тетрадь хранить — с тем чтобы когда-нибудь написать книгу. Эти ее слова запали в душу, и роман-документ «Бабий Яр» стал миссией Кузнецова и его идеей-фикс. И, оказавшись в Туле, в сносных жилищных условиях, он был счастлив начать и завершить этот труд.

Отданная в журнал «Юность», рукопись встретила множество препятствий перед публикацией, ее рассматривал — и одобрил! — аж Идеологический отдел ЦК КПСС. В конце концов она вышла в сильно (на четверть!) сокращенном и изуродованном цензурой виде — в трех номерах «Юности» (с августа по октябрь 1966 года), а через год — книгой — в издательстве «Молодая гвардия».

После чего новой идеей-фикс Анатолия Кузнецова стало: увидеть свой «Бабий Яр» — книгой, но без цензурной порчи! Ради этого в конце июля 1969 года он бежал на Запад с фотопленками своей авторской версии, зашитой в зимнюю куртку. А для того чтобы стала возможной сама командировка в Лондон, во время которой он совершил побег, Кузнецов согласился даже на сексотство в КГБ. Юрий Андропов — тогда председатель КГБ — счел себя лично задетым кузнецовскими вероломством и неблагодарностью. Для того чтобы заполучить писателя обратно, он даже хотел шантажировать британскую разведку![737]

Писатель-патриот Сергей Семанов записал тогда в своем дневнике 9 августа, радуясь дискредитации не столько самого Кузнецова, сколько Бабьего Яра:

Полагаю, хорошо, что Кузнецов бежал. Пусть все видят, на что пригодны певцы Бабьего яра. Предательство никогда не имеет обаяния, какими бы словесами оно ни объяснялось и как бы ни обставлялось[738].

То есть «Бабий Яр» — это и не проза даже, а происки врагов, вовремя не разоблаченные!

Между тем уже в 1970 году мечта Кузнецова сбылась: в издательстве «Посев» был опубликован полный текст «Бабьего Яра», снабженный авторскими предисловием и послесловием. Позднее Алексей Кузнецов, сын поэта, подготовил издание, в котором работа цензуры была наглядно визуализирована[739].

Выход кузнецовского «Бабьего Яра», хотя бы и цензурированного, пробил солидную брешь в стене умолчания вокруг собственно Бабьего Яра и проторил дорогу тем другим, у кого было что сказать о трагедии, но кто не решался на это высказывание без твердой уверенности в его разрешенности.

Именно таким «другим» представляется прозаик Ихил Шмулевич Фаликман (1911-1977), писавший на идише. Два его романа — «Черный ветер» (1968)[740] и «Огонь и пепел» (1975)[741] — отстоят друг от друга почти на десятилетие, но составляют отчетливую дилогию с общими персонажами, как историческими, так и вымышленными. Бабий Яр в этой дилогии — фон и ключевое сюжетное звено. Если в первом романе описываются сдача Киева и Киев под оккупацией, немецкая и украинская администрация, пожары на Крещатике и расстрел в Бабьем Яру, то во втором — время, когда Красная армия победила на Волге и устремилась на запад, к Киеву, где с немецкими нацистами беззаветно борются подпольщики-интернационалисты.

В число сквозных вымышленных персонажей входила осевая для всей дилогии семья майора Даниила Кремеза, в особенности его сын Леонид, а также генерал фон Глеевиц, Шибаев и другие. Исторические же персонажи частично даются под своими реальными именами (нацисты Гиммлер, Кох, Эйхман, Эберхард, Раш, Радомски в первом романе, а во втором — реальные советские люди из сопротивления: Маркус и Капер[742], например), и только бургомистра Оглоблина Фаликман закамуфлировал в Озноблина.

Надо сказать, что, в отличие от кузнецовского «Бабьего Яра», фаликмановский опирается на гораздо больший пласт исторических источников, включая процесс над Эйхманом в Иерусалиме. Своим гигантским объемом — более 90 авторских листов! — и неторопливой словесной вязью дилогия Фаликмана напоминала другую переводную прозу — Джонатана Литтелла[743].

Свой «Бабий Яр» в 1960-е годы был и у драматургов — это написанная в 1965 году пьеса «Дамский портной» Александра Михайловича Борщаговского (1913-2006). В 1946 году, перебравшись в Москву, он стал работать в «Новом мире» и в Центральном театре Красной армии[744]. Но публикация 28 января 1949 года в «Правде» статьи «Об одной антипартийной группе театральных критиков» выбросила его из театральной и писательской жизни.

Сюжетный узел его пьесы — приход погорельцев с Хрещатика с ордерами от немецкой комендатуры в руках в квартиру, в которой проживали киевские евреи — те, кто наутро должен будет покинуть ее и отправиться якобы на железнодорожную станцию якобы для отъезда, а на самом деле в Бабий Яр на уничтожение. Исторически недостоверно, но это и не история, а литература. Психологическая коллизия тут чрезвычайная, сам Борщаговский называл этот сюжет «пронзительным»:

...Национальная рознь, приводящая к геноциду, крови и истреблению целых народов, — все это не может не потрясать. Оккупация 1941 и страсти 1949 годов обнажили прежде непонятные нашему поколению вещи, — и я начал искать материал трагический, но открывающий в людях силы добра... За одну ночь, вопреки тому, что жизнь сталкивает их в жестоком конфликте, вопреки всем различиям — социальным, возрастным, национальным, — люди становятся близкими, словно породненными[745].

Пьеса увидела свет только в 1980 году[746], и в том же году ее поставил Московский еврейский драматический ансамбль.

Сюжетообразующим был Бабий Яр и в повести «Автопортрет 66» Евгения (Гелия) Ивановича Снегирева (1927-1978) — актера, режиссера и сценариста, бывшего директора Киевской студии хроникально-документальных фильмов и диссидента, отказавшегося от советского гражданства, близкого друга Виктора Некрасова. Сюжет повести абсолютно документален: 29 сентября 1966 года Рафаил Нахманович и Эдуард Тимлин снимали митинг, посвященный 25-летию трагедии Бабьего Яра. Пленка была в тот же день изъята сотрудниками КГБ[747]. Так же и рукопись «Автопортрета 66» изъяли у Снегирева при обыске в 1974 году, сам он умер в 1978-м. Реконструированная по черновикам сыном Снегирева, книга впервые увидела свет целиком в 2001 году[748].

В сентябре 1965 года, на еврейские праздники, в брежневский СССР отправился Эли Визель (1928-2016) — в двухнедельную командировку от израильской газеты «Хааретц». Он встретился с сотнями советских евреев, и впечатления от этих встреч выплеснул в книгу «Евреи молчания. Мой отчет о советском еврействе» («Jews of Silence», 1966), название книги распространялось и на тех, кто, помалкивая, жил и на свободном Западе, — и стало нарицательным[749].

Был Эли Визель и в Киеве: «Киев наводит на мысли о Бабьем Яре. Киев и есть Бабий Яр». В книге запечатлелся тот страх, в котором спустя и четверть века после Бабьего Яра пребывало советское еврейство, боящееся раскрыть рот и сказать что-нибудь лишнее. Одновременно книга содержала призыв к мировым лидерам — протестовать против такой политики компартии и помогать евреям СССР в отстаивании их интересов: «Давайте не промолчим хотя бы во второй раз», — вот девиз книги.

Между тем по отношению к киевским евреям это было уже не вполне справедливо. Каждое 29 сентября, в годовщину трагедии, — походы к Бабьему Яру в одиночку и неформальные встречи там, у оврага, — пусть немноголюдные и молчаливые. Похожие встречи — в другие даты — происходили и в Прибалтике, в частности в Риге, Вильнюсе и Каунасе. Рижская еврейская молодежь в 1963-1964 годах первой стала приводить в порядок место массовых расстрелов в Румбуле, а в 1964 году даже установила на этом месте самодельный фанерный памятник[750].

Но начиная с середины 1960-х годов традиция эта приобрела дополнительный аспект. Здесь стали собираться евреи, в основном молодые, которых, помимо памяти об убиенных, объединяло еще и другое — сильнейшее желание покинуть СССР — страну, упорно отказывавшую им в этом праве, как и в праве честно и спокойно вспоминать эту трагедию. Вспоминая мертвых, отказники выступали за свободу эмиграции для живых. Власть же внимательно следила за ними, выпускала редко и неохотно, клеймила «сионистами».

Апогея это неравное противостояние достигло в 1966 году, когда трагедии Бабьего Яра исполнялось уже четверть века — 25 лет.

В тот год памятование получилось как бы двуглавым.

Первый митинг прошел 24 сентября 1966 года — ровно за день до Йом-Кипура — в память о том, что в 1941 году тот солнечный понедельник 29 сентября был и кануном Судного дня. Около 17 часов в Бабьем Яру, точнее около Еврейского кладбища, собралось около полусотни человек, пробравшихся сюда через пролом в стене Лукьяновского Польского кладбища. Автором идеи и мотором ее осуществления был Эммануэль (Амик) Диамант (р. 1937), еврейский отказник-активист, один из создателей киевского нелегального «Еврейского клуба» (между прочим, племянник Ицика Кипниса). Никто не знал, что именно полагается делать, никто ничего не приготовил, если не считать плакат на белой ткани с надписями: верхний ряд — «Бабий Яр» (на русском) и «Ицкор[751] 6 миллинов» (на иврите) и нижний ряд даты «1941 сентябрь 1966». Полотнище закрепили на кирпичной стене, и оно провисело нетронутым около недели (скорее всего, власти решили, что это разрешено Москвой). Все это было явно неожиданно для властей, отчего, собственно, милиции так долго не было.

Речей никто не произносил, но состоялось знакомство Амика Диаманта с Виктором Некрасовым: договорились о новой встрече 29 сентября, в те же 17 часов. Вот туда-то пришли уже сотни людей[752].

На первом митинге тогда снимали две группы кинодокументалистов — киевская и московская (собравшиеся поначалу не сомневались, что это из КГБ).

Киевская группа — Рафаил Нахманович и Эдуард Тимлин (с ними был еще Виктор Некрасов) — поехала на митинг, где тоже познакомилась с Диамантом. Машину они поставили вдалеке от места съемки, камеру взяли без штатива, пленку зарядили самую чувствительную (категории «Б»), снимали много и крупным планом, из-за чего Диамант даже решил, что съемку ведет КГБ.

Все, что было отснято в этот день (а это около 80 метров пленки), Тимлин отвез на студию и отдал в проявку как пробу, т. е. без оформления. Получив в тот же вечер проявленное, он спрятал пленку у себя дома («под матрас»), где она и пролежала еще около четверти века.

Съемка 29 сентября была уже совершенно другой. Нахманович и Тимлин приехали рано, около полудня, снимали без штатива. Только-только начали снимать, как подошел кагэбэшник и вежливо пригласил в припаркованную милицейскую машину: изучив документы и предъявив свои, разрешил продолжать съемку, четко, видимо, понимая, что пленка эта никуда от КГБ не денется, а содержание, может быть, конторе пригодится.

Но это же самое поняли и документалисты. Они продолжали снимать, но делали только широкие планы, с природой, но без лиц людей. Когда они вернулись на студию с отснятым материалом (40-60 метров), их уже поджидали замдиректора, начальник 1-го отдела и гэбэшник: все отснятое было изъято, проявлено и забрано в КГБ. Директор, Тимлин и Нахманович получили тогда строгача[753], Тимлину пришлось тогда уехать на три года в Узбекистан — «передавать опыт», а Р. Нахманович тоже около шести лет не работал на студии — только подрабатывал.

Со временем изъятую пленку вернули на студию: ту же четверть века она пролежала в сейфе директора студии Шкурина.

Шкурин, как и Тимлин, об этом помалкивал, и где эта пленка сейчас, неизвестно. Тимлинская же, подматрасная, всплыла в самом начале 1990-х годов: она была использована в фильме Рафаила Нахмановича «Виктор Некрасов на “Свободе” и дома» (1992), в картине Александра Роднянского «Прощай, СССР! Фильм первый. Личный» (1992)[754] и в публикациях Э. Диаманта.

Московская группа — это сотрудники «Центрнаучфильма», прикомандированные к израильскому кинодокументалисту Маргарет Клаузнер[755] (1905— 1975), снимавшей фильм о евреях в СССР (оператором у них был Вадим Львович Лунин)[756]. Марго Клаузнер была основательницей и председателем Израильского объединения по культурным связям с СССР и владелицей одной из первых в Израиле кинодокументальных студий.

В середине 1960-х гг. она совершила несколько путешествий в СССР, и сама идея доброжелательного фильма о советских евреях и об их положении в СССР принадлежала ей. Ее партнерами были студия «Центр-научфильм» и Агентство печати «Новости»[757] — советский пропагандистский орган, работавший на заграницу. Со стороны агентства фильм курировал Георгий Большаков, создавший в агентстве особую редакцию для обслуживания зарубежных компаний, заказывавших документальные киносъемки.

Легко представить, насколько сложной была реализация этого заказа. Работа растянулась на годы, в число которых попала и арабо-израильская война 1967 года! Тем не менее в 1969 году фильм «Мы здесь родились» (1969) режиссера Виктора Мандельблата[758] и сценариста Бориса Шейнина (Ручьева) был готов. Он показывал еврейскую жизнь в СССР как бы глазами евреев-туристов из США и Канады[759]. Нет, он не вышел на экраны, ибо знакомить самих советских евреев с фильмом о них в планы властей не входило, а вот за границей его показывали много и с большим успехом.

Маленькое чудо: в окончательную редакцию фильма попали и те кадры, что были сняты в Бабьем Яру 24 сентября 1966 года[760].

Шейнин (Ручьев) вспоминал об этих съемках позднее:

Сегодня трудно понять, впрочем, и тогда было не легче, почему советские и партийные чиновники делали все, чтобы вытравить из памяти поколения факты сопротивления в гетто нацистским палачам? Почему? Почему любая попытка напомнить о трагедии киевских евреев, расстрелянных в Бабьем Яре, вызывала у украинских руководителей чуть ли не истерику? Возражения были до предела примитивными. Но они тиражировались и в газетах, и по радио: «В Бабьем Яре погибли не только евреи». Да, в конце концов, Бабий Яр стал братской могилой и для тысяч расстрелянных здесь наших военнопленных. Но разве этим перечеркивается факт, что в первые же дни оккупации Киева фашисты согнали сюда ВСЕ еврейское население города. И убивали людей только ЗА ТО, ЧТО ОНИ БЫЛИ ЕВРЕЯМИ!

И еще факт, о котором тоже не желали вспоминать: у гитлеровских палачей в этом деле были не менее жестокие пособники — украинские полицаи. С Маргот Клаузнер мы приехали в Киев в начале сентября — за несколько дней до печальной даты расстрела евреев в Бабьем Яре. Мы узнали, что есть люди, которые собираются отметить эту дату митингом. При нас они развернули и закрепили на кирпичной стене старого еврейского кладбища белое полотнище. На нем буквами еврейского алфавита было написано: «Бабий Яр».

То был дерзкий и смелый выпад против политики властей. За одно только это могли подвергнуть репрессиям. Что кстати впоследствии и случилось... Программа нашей поездки требовала возвращения Маргот в Москву. Я вылетал с ней. В Киеве мы оставили съемочную группу (тогда режиссером был Рафаил Гольдин). О том, что произошло через пару дней, я узнал уже из рассказа Гольдина. Несмотря на неоднократно повторявшиеся призывы властей к жителям Киева воздержаться от участия в митинге, к месту гибели киевских евреев пришло много людей — и евреи, и украинцы, и русские. На митинге выступил писатель Виктор Некрасов, который к тому времени уже находился в опале. Некрасов высказал убеждение, что придет время и жертвам Бабьего Яра будет поставлен достойный памятник. Наш оператор снимал лица людей — потрясенных и взволнованных. Но едва митинг завершился, как нашу группу окружили молодые люди в штатском. Они усадили режиссера с оператором и ассистентами в машину и доставили в отделение КГБ. Здесь отобрали весь снятый материал и велели немедленно возвращаться в Москву.

А через некоторое время в партийную организацию киностудии пришло строгое указание разобраться с «политическим лицом» создателей

фильма. Работал тогда на студии режиссер Мельник. Бывший фронтовик-моряк, он славился тем, что был резок и прямолинеен в своих высказываниях, нередко далеких от объективности. Возможно, однажды он позволил себе непочтительно отозваться о ком-то из коллег, и именно это дало повод обиженному и его друзьям объявить Мельника антисемитом. Так или иначе, но прилипла к нему та молва. И, очевидно благодаря ей, «мудрые» партийные руководители именно Мельнику поручили «разобраться и доложить». Казалось, никто на студии не сомневался, чем закончится его миссия.

Тем удивительнее было то, что произошло дальше. Побывав у Бабьего Яра, увидев своими глазами, как в Киеве методично вытравливают из сознания людей память о страшной трагедии, Мельник написал докладную записку самому Брежневу. Тогда Генсек еще не был маразматическим старцем.

По всем приметам письмо до него дошло. Через некоторое время начальник Главка документальных и научно-популярных фильмов Госкино СССР товарищ Сазонов пригласил нашу группу и высказал извинение за то, что произошло в Киеве. Нам он даже вернул арестованный и даже проявленный киевскими кагебистами материал. Правда, посоветовал в картину его не включать.

А сам Брежнев при очередном посещении Киева побывал у Бабьего Яра и принял участие в закладке камня на том месте, где теперь установлен памятник. Это было официальное признание первым лицом государства исторической важности того, что случилось в сентябре 1941 года. И мы не без гордости связывали такой поворот с нашей работой. Часть кадров из возвращенного нам материала всё же вошла при окончательном монтаже фильма в эпизод, посвященный Бабьему Яру.

Мы построили его на звучании симфонии Шостаковича, которую великий композитор положил на слова известного стихотворения Евгения Евтушенко. Надо ли снова напоминать, что мы были пионерами? Ведь до нас никто в советском документальном кино тему Бабьего Яра не поднимал![761]

Что касается М. Клаузнер, совершившей в 1960-е годы несколько путешествий в СССР, то ее имя в окончательных титрах никак не фигурирует. Правда, она лично несколько раз появляется в кадре в эпизодах, показывающих митинг в Бабьем Яру 24 сентября. Как бы то ни было, экземпляр этого фильма по праву оказался в архиве «Herzliya Studios» — основанной Клаузнер Израильской студии, расположенной в Герцлии в Израиле[762].

...Вернемся на митинг 29 сентября 1966 года — уже не стихийный и весьма многолюдный. Это был еще и всплеск кампании против плана властей построить на костях расстрелянных спортивный комплекс. Работы уже было начались, но благодаря Некрасову, напечатавшему в центральной прессе резкую протестную статью, были приостановлены.

Сюда, помимо Некрасова, пришли и украинские диссиденты — Иван Дзюба (1931-2022), Борис Антоненко-Давидович (1899-1984) и Евгений Сверстюк (1928-2014). Митинг вскоре распался на спонтанные группки и площадки, где к собравшимся обратились — практически одновременно — несколько разных ораторов. Их было как минимум пятеро —Проничева, Некрасов, Антоненко-Давидович, Дзюба и архитектор Белоцерковский. Не было ни сцен, ни микрофонов, слова неслись буквально из толпы и в толпу, так что лучше уж уточнить: не ораторов, а говоривших.

Дзюба, работавший тогда над статьей «Интернационализм или русификация?», произнес примерно следующее:

Я хочу обратиться к вам — как своим братьям по человечеству. Я хочу обратиться к вам, евреям, как украинец — как член украинской нации, к которой я с гордостью принадлежу.

Бабий Яр — это трагедия всего человечества, но свершилась она на украинской земле. И потому украинец не имеет права забывать о ней, так же как и еврей. Бабий Яр — это наша общая трагедия, трагедия прежде всего еврейского и украинского народов. Эту трагедию принес нашим народам фашизм.

...Во времена Сталина были откровенные, очевидные попытки сыграть на взаимных предубеждениях части украинцев и части евреев, попытки под видом еврейского буржуазного национализма, сионизма и т.д. — обрубать еврейскую национальную культуру, а под видом украинского буржуазного национализма — украинскую национальную культуру. Эти хитро обдуманные кампании принесли немало вреда обоим народам и не способствовали их сближению, они только прибавили еще одно горькое воспоминание в тяжелую историю обоих народов и в сложную историю их взаимоотношений.

Как украинцу мне стыдно, что и среди моей нации — как и среди других наций — есть антисемитизм, есть те позорные, недостойные человека явления, что называются антисемитизмом. Мы, украинцы, должны в своей среде бороться с любыми проявлениями антисемитизма или неуважения к еврею, непонимания еврейской проблемы.

Вы, евреи, должны в своей среде бороться с теми, кто не уважает украинца, украинскую культуру, украинский язык, кто несправедливо видит в каждом украинце скрытого антисемита...

Путь к истинному, а не фальшивому братству — не в самопопирании, а в самопознании. Не отрекаться от себя и приспосабливаться к другим, а быть собою и других уважать. Евреи имеют право быть евреями, украинцы имеют право быть украинцами в полном и глубоком, а не только формальном значении этих слов. Пусть евреи знают еврейскую историю, еврейскую культуру, язык и гордятся ими. Пусть украинцы знают украинскую историю, культуру, язык и гордятся ими. Пусть они знают историю и культуру друг друга, историю и культуру других народов, умеют ценить себя и других — как своих собратьев...

Это наш долг перед миллионами жертв деспотизма, это наш долг перед лучшими людьми украинского и еврейского народов, призывавших к взаимопониманию и дружбе, это наш долг перед украинской землей, на которой нам жить вместе, это наш долг перед человечеством.

Таким образом здесь, на митинге в Бабьем Яру — первом, в котором, наряду с еврейскими национальными активистами-отказниками, приняли участие и украинские диссиденты-националисты, после чего состоялось примечательное сближение одних с другими:

Начиная с 1966 г., со времени первого митинга в Бабьем Яру, где открыто, в полный голос представители украинской интеллигенции заявили об антисемитизме и равнодушии государства к потребностям евреев, проблема Бабьего Яра приобрела новое измерение. Группа, от которой требовалось молчание или согласие с властями, устами активистов движения за право на эмиграцию стала выражать свои требования, в том числе — на создание мемориала[763].

Йоханан Петровский-Штерн, специально изучавший этот сюжет, в том числе и в опоре на следственные дела разных активистов из архивов бывшего КГБ, — интерпретирует это даже как достижение взаимоуважительного консенсуса национально ориентированных украинцев и евреев[764].

Возможно, на уровне интеллектуальных лидеров тех и других так оно и было, но в целом применительно к «национально ориентированным украинцам», это, увы, сильнейшее преувеличение. Взаимопонимание и даже приязнь группы мыслящих интеллигентных людей разных национальностей друг к другу естественны, но искомым единством еще не являются. Непросто говорить о «консенсусе», при котором украинские вандалы без устали и с неистовством громили еврейские могилы. Ментально ведь дистанция между еврейским погромом ad hoc и разгромом еврейского кладбища невелика: разве разгром не сублимация погрома?

Между тем власть, как ни странно, прислушалась к митингующим 1966 года. 19 октября 1966 года было принято совместное решение Киевского горкома КПУ и горисполкома «Об установлении памятных закладных камней на территории Бабьего Яра и в сквере на Привокзальной площади в Дарнице»[765].

И уже в начале ноября, если не в конце октября, в яру появился закладной камень из гниванского гранита, и на нем надпись:

Здесь будет построен памятник советским людям — жертвам злодеяний фашизма во время временной оккупации г. Киева в 1941-1943 годах[766].

На самом камне — текстурно — «две скрещенные линии, предопределенные структурой камня, как бы символически перечеркивают эту надпись, как бы ниспровергают смысл написанного»[767].

С появлением камня само собой определилось место будущих сбора и встреч: «У камня»! Многие настолько привыкли к этой плите с перечеркнутой трещиной текстом, что стали воспринимать ее как сам памятник.

А вот как смотрел на камень Виктор Некрасов.

...но есть камень. Кусок полированного гранита не больше комнатного серванта, и на нем надпись, обещающая в будущем памятник. «Тут буде споруджено...»

Что «буде споруджено», сооружен памятник, особой уверенности нет — за тридцать лет не нашлось ни времени, ни средств... А может быть, это и лучший из выходов. И не потому даже, что уровень нынешней нашей скульптуры не сулит ничего хорошего, а просто потому, что в одиноком этом камне таится некая логическая закономерность. В его сиротливой скромности и безыскусности, в самой казенности высоченных газетных слов гораздо больше горести и трагизма, чем в любой группе полуобнаженных непокорных или, как теперь говорят, непокоримых — атлетов со стиснутыми челюстями и сжатыми кулаками[768].

Не только опасения основательные, но и слова — пророческие.

Зарываясь в эмпирическую ткань событий, роившихся вокруг Бабьего Яра, — событий, ограниченных, как правило, если не Киевом, то УССР, и глядя, так сказать, себе под ноги, легко упустить значимые, но не на поверхности лежащие явления и факторы, действовавшие далеко и издалека, но оказавшие, быть может, колоссальное влияние и на то, что у тебя под ногами.

В контексте коммеморации Бабьего Яра укажу на три таких события.

Первое — это присуждение Нобелевской премии по литературе в 1966 году поэтессе Нелли Закс (1891, Берлин — 1970, Стокгольм) и Шмуэлю Йосефу Агнону (1888, Бучач в Галиции — 1970, Иерусалим). В том, что Шведская академия не прислушалась к рекомендации Нобелевского комитета, выдвинувшего японского писателя Ясунари Кавабату, а предпочла двух еврейских писателей, отразились не только симпатия к Закс как к «землячке» (в 1940 году Закс удалось эмигрировать в Швецию), к тому же еще и юбилярше (день вручения премии совпал с ее 75-летием)[769], и не только учет того, что для Агнона это было уже не первое выдвижение, но и желание наконец-то откликнуться на Холокост и, в частности, на Бабий Яр: заседания Нобелевского комитета и газетное эхо трудного памятования 25-летия расстрела в киевском овраге совпали по времени и наложились друг на друга.

Второе — и, наверное, самое главное событие — это Шестидневная война (5-10 июня 1967 года), в которой Израиль буквально раздавил в военном отношении коалицию пяти арабских стран — Египта, Сирии, Иордании, Ирака и Алжира. Перед войной президент Египта Абдель Насер неустанно заводил себя и партнеров призывами атаковать Израиль и «сбросить евреев в море».

А. Шукейри, тогдашний председатель Организации освобождения Палестины, милостиво обещал, что уцелевшим евреям, конечно же, помогут возвратиться в страны их рождения. И, продолжая так рассуждать вслух, добавлял: «Но мне кажется, что никто не уцелеет».

Но — победили, но — уцелели! 10 июня 1967 года СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем. Для советских евреев все это имело самые непосредственные последствия: во-первых, усиление государством дискриминационного давления на них и, во-вторых, мощный всплеск национального самосознания, проявившийся в усилении движения за право уехать в Израиль.

Третье событие — вторжение в Чехословакию 23 августа 1968 года. Оно не имело прямой еврейской коннотации, но послужило усилителем эмиграционных настроений в стране, перекинувшись из еврейского социума на более широкие круги. Это примерно тогда возникла присказка о еврее как средстве передвижения.

Важным маркером протеста против чехословацких событий стало стихотворение Евтушенко «Танки идут по Праге...»:

Танки идут по Праге

в закатной крови рассвета.

Танки идут по правде,

которая не газета.

Танки идут по соблазнам

жить не во власти штампов.

Танки идут по солдатам,

сидящим внутри этих танков...

А у евтушенковского «Бабьего Яра» вдруг обнаружилось одно неожиданное следствие-свойство. Многим советским евреям, особенно молодым и непуганым, он всерьез помог освободиться от личного когнитивного диссонанса между декларируемым в СССР интернационализмом и реальным антисемитизмом. Стихи освобождали от диссонанса, показывали выход из этого замкнутого круга конформизма и униженности: протри глаза, говори правду!

Подспудное, молчаливое несогласие с государственным антисемитизмом конвертировалось в протест против государства, а протест — в пробуждение национального чувства, ищущего себе выход и увидившего его в эмиграции. И даже несмотря на свое эстетическое неприятие поэмы Евтушенко, тот же Диамант признавался:

...Я по сей день обязан Евтушенко и тем его киевским стихам — он разбудил во мне понимание, что ответственность за все, что происходит со мной и вокруг меня, — с Бабьим Яром, с еврейским народом, с моим еврейством и со всем, что так или иначе связано с этими вещами, — ответственность за это теперь на мне. Не кто-то там за все в ответе, а именно я, я — может быть, последний еврей на земле, кого эти вещи еще волнуют[770].

Пуганых и пожилых евреев доставало другое — «обрезание» синагоги и постановка религиозной жизни под постепенно ужесточающийся контроль Совета по делам религиозных культов. Это самое «обрезание» и было сутью политики этого Совета:

В 1960 г. еврейские религиозные организации СССР, по рекомендации Совета по делам религиозных культов при Совете Министров СССР, выступили с обращениями: «К верующим евреям всего мира» (о прекращении испытаний ядерного оружия) и «К евреям всех стран» (о полном и всеобщем разоружении).

Партийные и советские органы УССР в начале 60-х гг. широко развернули «атеистическую работу» среди верующих евреев, вследствие чего был искусственно инициирован процесс затухания деятельности иудейских религиозных общин. В 1959 г. в Украине действовала 41 иудейская община, а по состоянию на 10 ноября 1962 г. 15, причем только 13 из них имели молитвенные помещения (синагоги). За несколько лет прекратили свою деятельность 28 синагог из 41, состоявших на регистрации в 1959 г. Иными словами, иудейская религиозная сеть в Украине за 1959-1962 гг. сократилась на 70%. На Буковине осталась всего одна действующая синагога (в 1945 г. их было 25), на Львовщине ни одной. Предполагалось, что опыт Львова должны использовать партийные и советские органы Киева и Одессы.

К Судному дню 1962 г. от К. Полонника[771] поступило указание областным уполномоченным принять меры к тому, чтобы руководители иудейских религиозных общин не оказывали никаких почестей единоверцам иностранного происхождения, отказывались от предлагаемых иностранцами подачек, а также к тому, чтобы праздничные богослужения проходили без «особой пышности», поэтому не следует радиофицировать их, приглашать на них квалифицированных певцов-канторов и раввинов из других городов.

К. Полонник считал, что, поскольку его рекомендации безусловны для исполнения руководителями религиозных общин, это должно отрицательно сказаться на посещаемости синагог в дни осенних праздников. Однако действительность внесла свои коррективы. Ситуация вокруг киевской синагоги неожиданно вышла из-под контроля. На Судный день 1962 г., во время визита израильского посла Гекоа, из толпы, собравшейся у синагоги на улице, послышались возгласы о том, что советская власть не дает евреям свободы, ущемляет их права на труд и образование. Собравшиеся стали требовать, чтобы дипломатические представители Израиля активно защищали права евреев.

Это демонстративное проявление недовольства действиями властей сопровождалось традиционными для послевоенного времени репликами, что одной синагоги недостаточно для еврейского населения Киева и необходимо ставить перед органами власти вопрос об открытии еще двух. Многие из участников стихийной манифестации говорили израильтянам о своем желании эмигрировать, возмущались отношением советских органов к проблеме Бабьего Яра.

Поскольку уполномоченный Совета по делам религиозных культов по г. Киеву Шарандак А.Е. полагал, что массовое недовольство евреев Киева, высказанное перед израильтянами, может привести к нежелательным для властей последствиям, он поставил вопрос о закрытии синагоги[772].

Нелишне напомнить, что именно в Киеве — на украинском и на русском языках — выходили самые яркие перлы как антииудаистской пропаганды, в частности книги Трофима Кичко[773], так и антисионистской.

Тут особенно существенно то, что уже в начале 1960-х годов вопросы Бабьего Яра, конфессиональной дискриминации и эмиграции в Израиль сложились в единый кулак — кулак, который советская власть, упрощая, называла «сионизмом». Недаром — уже в 1970-е годы — возникли и закрепились во внутрипартийном документообороте и, отчасти, пропаганде такие странные термины, как «сионистская пропаганда трагедии Бабьего Яра» и «клеветнические измышления сионистов вокруг Бабьего Яра». Довольно точно выразил это же единство и некий М. Марковский из Львова в письме от марта 1974 года, адресованном В. Некрасову (накануне его высылки) и осевшем в госархиве:

Вы собирались писать о Бабьем Яре. Может быть, Вы солидарны с симпатинами Израиля, с требованием о свободном переселении советских евреев в Израиль?[774]

После июня 1967 года, когда Израиль в триумфальной Шестидневной войне разгромил коалицию поддержанных СССР арабских стран, еврейское движение за эмиграцию в Израиль, начинавшееся с песен на идише и иврите, получило мощный дополнительный импульс. По всей стране возникали ульпаны — подпольные кружки по изучению иврита и еврейских традиций: вы — нас не выпускаете, а мы — все равно готовимся к отъезду, и мы — все равно уедем!

Но у боевого триумфа Израиля оказалось неожиданное следствие: вопрос об официальном памятнике в Бабьем Яру снова усох.

Между тем в 1968 году в Киеве зародился объект (точнее, проект объекта), который мог бы претендовать, — хотя бы временно, — на функционал памяти о жертвах Катастрофы. А именно крематорий на Байковом кладбище, спроектированный Милецким, Рыбачук и Мельниченко и пущенный в строй в 1974 году. Прилегающая к нему территория должна была составлять Парк Памяти, зрительной доминантой которого была бы 213-метровая Стена Памяти, сплошь покрытая бетонным барельефами Рыбачук и Мельниченко. В начале 1981 года Стена Памяти была полностью готова, но Киевский горисполком и другие противники Стены добились решения о ее забетонировании: мол, тут городское кладбище, а не Бабий Яр! Инициаторами этого партийного варварства были Владимир Щербицкий и Юрий Ельченко, а исполнителем Ава Милецкий — экс-соавтор Рыбачук и Мельниченко. В мае 1982 года Стена была забетонирована, на что ушел кубокилометр качественного бетона.

В том же 1968 году, когда советская власть вышла из растерянности предыдущего года, она решила перехватить инициативу и — возглавила повестку митинга 29 сентября. Начиная с 1968 года на том же самом месте, где раньше собиралась отказники и интеллигенция, ежегодно стали проводиться казенные мероприятия с подиумом и трибуной — своего рода массовки Компартии. В 1968 году — на уровне Киевского горкома, а далее и вплоть до 1976 года, когда наконец-то открылся памятник, — на уровне пресловутого Шевченковского райкома. И не вечером, а в 14 или в 16 часов — так, чтобы народу поменьше пришло.

Выступления из публики не приветствовались, но в год премьеры еще допускались. И тогда слово взял радиоинженер Борис Львович Кочубиевский (р. 1936), до этого уже протестовавший на антисионистской лекции против обвинений Израиля в агрессии в Шестидневной войне 5-10 июня 1967 года на своем предприятии (радиозаводе)[775]. В августе 1968 года — сразу же после вторжения в Чехословакию — он вместе с женой пришел в киевский ОВИР и, после отказа ему в выезде в Израиль, заявил об отказе от советского гражданства.

К этому времени в трех номерах «Юности» за 1966 год двухмиллионным тиражом уже вышел «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова, а в Дармштадте осенью 1967 года начался новый процесс над палачами Бабьего Яра.

На митинге Кочубиевский сказал, что жертвы Бабьего Яра — это жертвы не просто фашизма, а геноцида, и что Бабий Яр — это символ еврейского народа. После митинга его задержали, а потом вызывали и допрашивали в КГБ, дома у него провели обыск.

28 ноября он обратился к Генеральному секретарю ЦК КПСС Брежневу и к Первому секретарю ЦК КПУ Шелесту с открытым письмом:

Я — еврей. Я хочу жить в Еврейском Государстве. Это мое право, как и право украинца жить на Украине, как право русского жить в России, как право грузина жить в Грузии.

Я хочу жить в Израиле. Это моя мечта, это цель не только моей жизни, но и жизни сотен предшествовавших мне поколений, изгнанных с земли предков.

Я хочу, чтобы мои дети учились в школе на еврейском языке, я хочу читать еврейские газеты, я хочу ходить в еврейский театр. Ну что в этом плохого? В чем мое преступление? Большинство моих родных расстреляно фашистами. Отец погиб и его родители убиты. Если бы они были живы, они бы стояли рядом со мной... Выпустите меня!

С этой просьбой я многократно обращался в различные инстанции и добился лишь увольнения с работы, исключения жены из института и, в завершение всего, — уголовного преследования по обвинению в клевете на советскую действительность. В чем эта клевета? Неужели это клевета, что в многонациональном советском государстве только один еврейский народ не может учить своих детей в еврейских школах? Неужели это клевета, что в СССР нет еврейского театра? Неужели это клевета, что в СССР нет еврейских газет? Впрочем, это никто и не отрицает. Может клевета то, что я более года не могу добиться выезда в Израиль? Или клевета то, что со мной не хотят говорить, что жаловаться некому? Никто не реагирует. Но дело даже и не в этом. Я не хочу вмешиваться в национальные дела государства, в котором я себя считаю посторонним человеком. Я хочу отсюда уехать. Я хочу жить в Израиле. Мое желание не противоречит советскому законодательству.

Вызов от родственников у меня есть, все формальности соблюдены. Так неужели за это вы возбуждаете против меня уголовное дело?

Неужели поэтому у меня дома был проведен обыск?

Я не прошу вас о снисхождении. Сами послушайте голос разума...

Выпустите меня!

Пока я жив, пока я способен чувствовать, я отдам все свои силы, чтобы добиться выезда в Израиль. И, если вы найдете возможным осудить меня за это, то все равно, если я доживу до освобождения, я согласен и тогда хоть пешком уйти на родину моих предков.

Кочубиевский[776]

Долго себя ждать ответ не заставил. Уже 30 ноября (по другим данным — 7 декабря) Кочубиевского арестовали и предъявили обвинение в клевете на советский государственный и общественный строй[777].

Вскоре после этого к мировой общественности обратилась группа киевских евреев:

Мы — евреи Киева, знающие историю Кочубиевского и его жены, решили обратиться к нашим братьям в свободном мире с призывом поддержать Бориса. Мы здесь безмолвны и немы, мы даже не уверены, удастся ли нам переправить за границу наше обращение и поддержат ли нас там. Не знаем мы и чем кончится борьба Кочубиевского, борьба за наше право свободного выезда на Родину — в Израиль.

Но мы знаем наверное, что власти имеют возможность поступать с нами по собственному произволу только благодаря уверенности в том, что в мире не узнают, а если и узнают, то промолчат, опасаясь за нашу же судьбу. Мы направляем этот призыв о помощи в надежде, что наши братья поймут, как важно разорвать эту круговую поруку, прекратить этот вечный шантаж.

Протестуйте, устраивайте демонстрации, бойкотируйте любые советские начинания, не успокаивайтесь до тех пор, пока нам не будет дано право свободного выезда в Израиль.

Свободу Борису Кочубиевскому!

Свободу евреям Советского Союза!

С 13 по 16 мая 1969 года в Киеве проходил суд над Кочубиевским. Прокурор Сурков нажимал на то, что отождествление жертв Бабьего Яра с еврейским геноцидом — это «сионистская, буржуазно-националистическая пропаганда».

Власти нагнали на процесс сотрудников того конструкторского бюро, в котором работал Борис Львович, и им, бедным, пришлось опускать глаза и сквозь зубы его осуждать. К их хору решительно не присоединилась одна украинка — Лариса Ушнурцева, студентка пединститута и жена Кочубиевского.

В своем последнем слове, обращаясь к судье, Кочубиевский сказал:

КОЧУБИЕВСКИЙ: <...> Вы теперь должны вынести мне приговор. Смысл и цель моей жизни был, есть и будет — уехать в государство Израиль вместе с моей семьей. Я никогда не говорил о государственном антисемитизме. Я говорил об отношении отдельных лиц к евреям. Я постоянно слышал не только от малокультурных и необразованных людей, но и от людей с высшим образованием: «Гитлеру нельзя простить того, что он не уничтожил всех евреев».

После упомянутой лекции на предприятии, где я работал, мне постоянно угрожали, посылали антисемитские письма. Антисемиты действовали открыто и безнаказанно. Но существуют и скрытые антисемиты, еще более опасные. Я могу привести очень много примеров таких людей. Они даже есть в зале. Но они не оставляют письменных подтверждений своей антисемитской деятельности и, если я назову имя такого человека, он возбудит против меня дело за клевету, ибо я не могу ничего доказать, и меня осудят...

(ПРОКУРОР: Дайте доказательства. Мы привлечем такого антисемита к ответственности.)

В нашей стране есть наследники Крушевана и организаторов дела Бейлиса. Именно о них я говорил. Антисемитизм неразрывно связан с фашизмом. Фашисты убили моего отца, дедушку, бабушку, а брата моего отца катили по улицам Одессы в бочке, утыканной гвоздями. Мои бабушка и дедушка были убиты антисемитами еще до прихода гитлеровцев. Антисемитизм, с которым не борются, особенно опасен. Осудив меня, вы только поощрите антисемитов...

<...>

КОЧУБИЕВСКИЙ: Стихотворение «Бабий Яр»...

СУДЬЯ: Подсудимый, вам была дана возможность сказать последнее слово в свою защиту, а не делать экскурсы в историю и литературу.

КОЧУБИЕВСКИЙ: Я прошу внести в протокол, что мне сделали выговор за упоминание стихотворения Евтушенко «Бабий Яр»... хотя все мои высказывания в Бабьем Яру полностью совпадают со смыслом и духом этого стихотворения...

Вы, граждане судьи, сказали, что у нас классовый суд. Но разве желание эмигрировать в Израиль делает человека классовым врагом?

Во время следствия и суда меня не спросили ни разу, когда и в какое время я был в Бабьем Яру. Но с явно провокационными намерениями мне были приписаны слова, касающиеся возможности уничтожения евреев. Я же говорил лишь о праве на эмиграцию в Израиль, основываясь на заявлении Косыгина от 5 марта 1967 года...[778]

Решение ОВИРа не соответствовало словам А. Косыгина, который заявил в Париже, что евреям будет предоставлена возможность эмигрировать в Израиль и поэтому я подал жалобу на работников этого исполнительного органа.

...Моей единственной целью остается выезд в Израиль. По советским законам это ненаказуемо, но моя жена и я уже почувствовали эту «ненаказуемость».

За «сионистскую, буржуазно-националистическую пропаганду» суд приговорил Кочубиевского к трем годам исправительно-трудовой колонии[779]. Так что «Бабий Яр» 1969 года (так у киевлян назывались ежегодные встречи 29 сентября) прошел без Бориса Кочубиевского, отбывавшего остаток своего срока на Украине, в Желтых Водах[780].

Но мало ведь наказать отпетого сиониста, нужно еще и показать, что в Киеве, как и во всем СССР, нет и в помине самой проблемы — так называемого еврейского вопроса. И вот 24 апреля 1969 года, т.е. в разгар судебного процесса, Отдел агитации и пропаганды ЦК КПУ выпустил секретную информационную справку «О так называемом еврейском вопросе в УССР» на 90 страницах, где — главным образом самому себе — убедительно доказал, что такого вопроса в республике нет[781].

А 9 августа 1969 года, спустя три месяца после суда, на страницах «Вечернего Киева» появился фельетон С. Фельдмана «С чужого голоса». В точном соответствии с тогдашними правилами травли Фельдман писал, что «люди слушали ораторов, клеймили позором гитлеровских уродов, которые уничтожили здесь, в Бабьем овраге, тысячи советских граждан — россиян, украинцев, евреев»[782]. Кочубиевский же, по Фельдману, отщепенец и клеветник, слушать которого советские люди, в том числе и евреи, ни на митинге в овраге, ни в зале суда решительно не хотели: «Геть сионистского провокатора! Этот подонок плюет нам в душу. Нам с такими не по пути!..»

Между тем Бабий Яр как мощный символ еврейской катастрофы попрежнему притягивал к себе евреев со всей страны. Вот датированное 7 июля 1969 года свидетельство о посещении Бабьего Яра. Михаил Яковлевич Гроб-ман (р. 1939), москвич, российский и будущий израильский художник-авангардист, за полтора-два года до своей эмиграции записал в дневнике:

...Мы с Иркой поехали в Бабий Яр; он большей частью засыпан, все заросло новыми деревьями, еврейское кладбище разрушено в последние годы, короче говоря, сделано все возможное, чтобы замести все следы преступления и вообще сравнять все на этом месте. Но один из обрывов сохранился, высотой ок[оло] 30 м, мы прошли Бабий Яр от начала до конца[783].

При этом Бабий Яр оставался и центром еврейских активистов, борющихся за право на эмиграцию. Киевляне-отказники, рискуя свободой, только усиливали свое давление на власть.

16-17 августа 1969 года в Москве состоялся первый в масштабах СССР нелегальный съезд активистов-отказников[784]. Главным организатором съезда и — шире — моральным лидером советских «рефьюзников» был тогда Давид Моисеевич Хавкин (1930-2013)[785].

В учрежденный на съезде Всесоюзный координационный комитет (ВКК) делегатом от Киева вошел Анатолий Иосифович Геренрот (1940?-2016). В киевской ячейке ВКК объединились представители всех существовавших в городе групп: Геренрот, Диамант, А. Фельдман, Бравштейн и Койфман. Все они летом 1969 года подали в ОВИР заявления на выезд в Израиль — и все получили отказы. В Киеве готовился третий номер журнала ВКК «Итон», для которого Диамант написал две статьи («Эйнштейн и евреи» и «Ханука — это не детский праздник»).

К надвигавшейся годовщине Бабьего Яра в 1969 году готовились и ВКК, и Киевский горком.

«Правильный» сценарий митинга, разработаный в горкоме, был согласован с ЦК КПУ:

Как стало известно Киевскому горкому КП Украины, некоторая часть националистически настроенных граждан еврейской национальности намерена провести 29 сентября этого года в Бабьем Яру сборище, возле памятного камня выложить из цветов шестиугольную звезду.

В связи с этим вносится предложение 29 сентября 1969 г. в 14 часов провести в Бабьем Яру, по примеру прошлого года, митинг представителей трудящихся Киева, посвященный памяти советских воинов и граждан, которые погибли от рук фашистов в период временной оккупации города.

Предлагается, чтобы митинг открыл секретарь горкома партии, а также выступили 2-3 участника Великой Отечественной войны (еврейской национальности), писатель, секретарь горкома комсомола.

Шевченковскому райкому КП Украины поручено провести подготовительную работу по проведению контрпропагандистской деятельности во время митинга.

Контакт с соответствующими административными органами по поводу проведения митинга установлен[786].

9 сентября председатель КГБ при Совмине УССР Виталий Никитченко сообщил ЦК КПУ:

Комитетом госбезопасности республики получены оперативные данные о том, что на 29 сентября 1969 года еврейские националистические элементы города Киева намереваются устроить митинг в Бабьем Яру и придать ему сионистский характер.

Принимаются меры по предотвращению и пресечению нежелательных эксцессов[787].

Петру Шелесту доложили об этом 12 сентября 1969 года.

И вот наступило 29 сентября.

Непосредственно перед этой датой ситуация вдруг обострилась — и с неожиданной для КГБ стороны. В этот день Никитченко сообщил в ЦК КПУ:

28 сентября 1969 года из Киева по почтовому каналу в адреса лиц еврейской национальности, проживающих в г. Киеве, направлено 175 документов с вложением, начинающимся словами «Помни! Ровно 28 лет назад были зверски умерщвлены тысячи твоих братьев и сестер». Далее в качестве эпиграфа взяты слова Ю. ФУЧИКА: «Люди! Будьте бдительны!», а затем в сокращенном виде изложено стихотворение Е. ЕВТУШЕНКО «Бабий Яр». Вложение изготовлено типографским способом, один экземпляр которого прилагается. Приняты меры к розыску автора и распространителя указанного документа[788].

Можно предположить, что и автор, и распространитель так или иначе были связаны с ВКК. У которого, разумеется, был свой сценарий и на 29 сентября. КГБ знал о нем заранее, но пресечь в зародыше не смог:

...В этот же день около 19 часов со стороны улицы Д. Коротченко к памятному камню подошли 3 человека, которые несли венок из цветов в форме двух треугольников, один на другом — в форме 6-угольной звезды.

При попытке возложить этот 6-угольник у памятного камня присутствующие граждане еврейской и других национальностей начали высказывать свое возмущение поведением этих людей. Однако венок им все-таки удалось возложить. После этого они зажгли стеариновые свечи и стояли с ними несколько минут...

...Этих лиц задержали работники городского управления внутренних дел. Как оказалось, ими были: Койфман Исаак Израилевич, 1940 г. р., нигде не работает, образование высшее; Геренрот Анатолий Иосифович, 1940 г. р., ст. инженер Киевского специализированного ремонтно-наладочного управления, образование высшее; Казаровицкий Леонид Израилевич, старший инженер Днепросельмаш, образование высшее. С указанными гражданами соответствующими административными органами проведена необходимая работа[789].

В результате кагэбэшники явно перенервничали и присутствие свое в овраге кратно усилили. Так, поздним вечером 29 сентября они категорически не хотели пускать к закладному камню Мирона и Светлану Петровских с цветами, но все же уступили напору Светланы и пропустили — правда, только ее одну[790].

В 1970-е годы противостояние власти и еврейских активистов Бабьего Яра продолжилось.

Ситуацию на месте самого оврага начала 1970-х годов описывал ленинградец Юрий Окунев, ученый-радиотехник и публицист, эмигрировавший в США в 1993 году:

Я впервые посетил территорию бывшего Бабьего Яра где-то в начале 1970-х. Помню, что никто не мог толком объяснить его точное местоположение. В конце концов какой-то таксист, возивший прежде иностранных туристов, показал нам с приятелем то, что осталось от Бабьего Яра. Зрелище было невыразительным, унылым... Помойку, которую видел здесь Евгений Евтушенко в 1961 году, убрали, овраг залили пульпой и засыпали песком и землей. Через него проложили асфальтированную дорогу, разровняли место для парка и футбольного поля, поблизости строилось здание нового телецентра, на подступах виднелись стандартные жилые кварталы... Картина была успокоительно мирной... Как и следовало ожидать, никаких знаков случившейся здесь жуткой трагедии не было. Над останками несчетных и несчитанных тысяч убитых здесь людей мирно катились автомобили, играли в футбол мальчишки — среди них, возможно, и абсолютно невинные внуки тех украинских полицаев, которые убивали здесь еврейских мальчиков и девочек...

Глухая ярость закипала в душе от этой «мирной идиллии» — да будет проклят вовеки этот потерявший совесть безбожный режим, бесчувственно промышляющий на месте массового убийства еврейских детей извергами рода человеческого... Помнится, тогда, в начале 70-х, я решил — никогда больше не приду на это место глумления над памятью мучеников Бабьего Яра[791].

1971 год — год 30-летия расстрелов в Бабьем Яру — был отмечен в овраге коллективной и краткосрочной голодовкой, состоявшейся 1 августа. В. Федорчук и Ю. Андропов, тогдашние председатели КГБ УССР и КГБ СССР, докладывали о ней в ЦК, соответственно, КПУ и КПСС:

Сообщаем, что 1 августа с. г. в Киеве около Памятного камня в Бабьем Яру группа сионистски настроенных евреев в количестве 12 человек в знак протеста против отказа в выдаче им разрешения на выезд в Израиль пыталась устроить десятичасовую «голодную» забастовку.

Об этих замыслах сионистских элементов органам госбезопасности стало известно заранее, и были приняты соответствующие меры по их упреждению. В частности, 29 июля указанным лицам, приглашенным в ОВИР УВД Киевского горсовета, объявили, что вопрос о выезде в Израиль может быть положительно решен при условии, если их семьи выедут из СССР в полном составе, включая родителей.

Проведенная в ОВИРе беседа поколебала намерение ряда лиц собраться в Бабьем Яру. Однако, подстрекаемые экстремистами, они явились в назначенное место, предварительно отправив телеграмму в адрес Президиума Верховного Совета СССР с заявлением об объявлении забастовки.

Принятыми мерами замысел сионистов был сорван. По согласованию с партийными органами участники провокации были задержаны за нарушение общественного порядка, подвергнуты денежному штрафу и аресту на 10-15 суток[792].

Среди оштрафованных и задержанных — практически никого из состава ВКК. Исключение — Анатолий (Алик) Фельдман, фактически возглавивший новую волну протестного движения за еврейскую эмиграцию. И довольно эффективную волну — большинство арестованных получили израильские визы уже в августе — сентябре 1971 года, в том числе и А. Фельдман (правда, несколько позже других). 22 сентября 1971 года, находясь уже (или еще?) в Вене, Фельдман по просьбе Диаманта написал красочный и подробный отчет об этих событиях, раскрывающий и весеннюю предысторию событий 1 августа.

Процитирую ту его часть, что имеет отношение к Бабьему Яру:

К середине марта из Киева уехали практически все евреи, подававшие документы на выезд в предшествующие годы, в том числе наиболее активные люди, такие как Ан. Геренрот, Эм. Диамант, Евг. Бухина и др. Все они увезли с собой данные для вызовов желающих. Перед теми, кто остался, встала задача: подобрать новый актив, переформировать ульпаны, перераспределить литературу, а также найти новые методы работы в связи с изменившимися условиями.

В виде пробного шага мы предложили всем желающим выехать написать заявление в ОВИР с требованием разрешить регистрацию без вызовов, а также составили и подписали «Письмо 21» в Президиум Верховного Совета УССР. В конце марта каждый подписавший это письмо был вызван в ОВИР, и ему предложено подать вызов и другие документы. К концу месяца возобновили работу 3 ульпана с новыми преподавателями: И. Слободским, И. Ароновичем и Б. Бернштейн. Всего в них занималось 35-40 человек. Рост ульпанов сдерживался отсутствием учебников — те экземпляры «Элеф Милим»[793], которые у нас были, изготовлялись на ротапринте в Москве, и пользоваться ими было небезопасно.

К середине апреля положение стабилизировалось; выделилась группа руководителей, пользующихся авторитетом и доверием со стороны остальных участников движения. 22 апреля, в День Катастрофы и героизма, мы решили собрать людей в Бабьем Яру с венками и цветами. Накануне, 21 апреля, в областное управление КГБ были вызваны четыре человека:

Э. Давидович, Б. Красный, В. Косов и я...

Беседа длилась около 3 часов. Вначале мне было заявлено, что желание выехать в Израиль и мои убеждения — это мое личное дело, но агитировать за выезд в Израиль и пропагандировать свои убеждения мне никто не позволит, что я уже был свыше четырех лет в лагере и легко могу попасть туда снова, если не пересмотрю свое поведение. В ответ на это я сказал, что если меня не арестовали до сих пор, то, вероятно, не из симпатии ко мне лично, а потому что в моих действиях не было состава преступления, а поэтому нет необходимости в пересмотре своего поведения. Мне сказали, что им все известно, в том числе и то, что я вел ульпан. Я ответил: «Нам нечего скрывать, мы имеем право изучать свой язык и свою культуру».

— Но почему вы это делаете подпольно?

— Это не так. Если бы существовали государственные курсы по изучению иврита, так же как существуют курсы английского, немецкого, французского, польского языков, то мы с удовольствием пошли бы на эти курсы и платили деньги за обучение.

— Вы можете изучать язык самостоятельно.

— Изучение языка требует разговорной практики. И что плохого в изучении иврита группами?

— Ульпаны — это частнопредпринимательская деятельность, наказуемая советскими законами.

— Разве мы с кого-нибудь брали деньги за обучение?

— А членские взносы?

— Их не было.

— Нам известно, что они были. На какие деньги размножались учебники? А почему все в ульпане имели клички?

— Клички имеют воры и осведомители КГБ. У нас есть имена, и те, кто носит нееврейские имена, переводили их на еврейский язык.

Затем меня спросили: Какую акцию вы наметили на завтра?

— Никакой акции мы не намечали. Если вас интересует, что я лично собираюсь делать завтра, то я могу сказать: я хочу пойти в Бабий Яр и возложить венок в память евреев, погибших там в 1941 г.

— Почему вы отмечаете память только евреев? Ведь там похоронены советские люди и других национальностей.

— Но только евреи погибли за то, что принадлежали к определенному народу. Это был геноцид. Замалчивать это — значит обелять фашистских убийц. Кроме того, когда мы приходим на кладбище, то подходим к могилам своих близких. Разве это означает неуважение к другим могилам? Мы скорбим обо всех жертвах нацистов, но не скрываем, что больше всего наша душа болит из-за погибших евреев. Разве это не естественно?

— Почему вы выбрали для траурной церемонии завтрашний день, когда все советские люди отмечают день рождения В. И. Ленина? Это может выглядеть как провокация.

— Это случайное совпадение. Еврейский календарь лунный, и в этом году День героизма и Катастрофы приходится на 22 апреля.

— А в будущем он придется на 1 мая?

— Нет, на 11 апреля.

— Почему вы не отмечали этот день в прошлом году?

— Когда вы правы, я с вами согласен. Это действительно наше упущение. Могу вам обещать, что это больше не повторится.

— Мы не советуем вам идти завтра в Бабий Яр. Возложение венков с надписями на незнакомом языке и вообще ваше вызывающее поведение может вызвать ответную реакцию со стороны нееврейского населения. Не боитесь ли вы этого?

— Нет, не боимся. Я знаю, что без вашего прямого указания этого не произойдет. А вам сейчас невыгодны эксцессы.

— Милиционер или дружинник, или любой советский человек не знает, что написано на венке. А если это антисоветский лозунг?

— В Киеве 150 тысяч евреев. Вы могли бы иметь сотрудника, знающего еврейский язык.

— Все же мы не советуем вам ходить. Кроме законов, есть советский правопорядок. Мы никому не позволим его нарушать и устраивать религиозные оргии в общественном месте.

— В ваших советах мы не нуждаемся. Если можете — запретите нам приходить в Бабий Яр.

— Запрещать мы не можем, но предупреждаем вас — проявите благоразумие.

— Благодарю за предупреждение, и позвольте мне предупредить вас — поскольку вам известно, что мы хотим возложить венки, то ответственность за все возможные инциденты будете нести вы.

На этом беседа закончилась. Аналогичного содержания беседы были и у других лиц, вызванных в КГБ. 22 апреля были возложены венки и цветы. Хотя поодаль находилась группа сотрудников КГБ в штатском, никаких инцидентов не было. Венки стояли до вечера следующего дня...

В июне продолжалась работа ульпанов. Все мы с напряжением ждали результатов судебных процессов. В конце июня стали поступать из ОВИРа отказы на наши просьбы о выезде. Разрешения получали только единицы, в основном это были женщины и старики. Многие из нас к тому времени потеряли работу. Мы стали задумываться над новыми формами борьбы. Нам казалось, что письма евреев из СССР в ООН и другие международные организации уже не достигают своей цели — то, что советские евреи хотят выехать в Израиль, стало уже банальной истиной. Нужны более драматичные формы борьбы. Мы решили провести 1-2 августа — в день Тиша бе-Ав[794] — однодневную голодовку протеста против отказов в выдаче разрешений на выезд. Местом голодовки должен был стать Бабий Яр.

Главной задачей было обеспечить максимальную гласность. С этой целью мы просили наших друзей в Израиле звонить вечером 1 августа в Киев, а также воспользовались приездом в Киев американского еврея Леонарда Шустера, высланного из СССР 19 июля. В то же время 15 человек обратились с индивидуальными ходатайствами к Президенту 3. Шазару и министру внутренних дел Ш.-Й. Бургу с просьбами об израильском гражданстве. Письма об этом были отправлены по почте заказными с уведомлением о вручении и, по всей вероятности, были задержаны советской цензурой. Фамилии этих людей я передал в Израиль по телефону...

1 августа 11 человек начали голодовку, послав предварительно телеграмму об этом Председателю Президиума Верховного Совета Н. В. Подгорному. Через 3 часа они были арестованы милицией и затем осуждены народным судом на 15 суток за «мелкое хулиганство» — якобы за то, что они «мяли траву и вели себя вызывающе». Лишь 66-летняя женщина Татьяна Лейченко-Веледницкая была приговорена к штрафу в 10 рублей за «непристойное поведение»...

В тот же день о происшедшем мы сообщили нашим друзьям в Москве, а также я дал информацию по телефону в Лондон, Стокгольм и Израиль[795].

Собственно юбилейное памятование в год 30-летия трагедии переехало в Лондон, где усилиями Англо-Украинского общества им. Мазепы 26 октября 1971 года состоялось публичное заседание с выступлениями О. Герберта, Мэтью Воли-Когена, А. Кузнецова и Л. Владимирова (Финкельштейна)[796].

В контексте же внутрисоветского противостояния Кремля и «Сиона» 1972 год — немного особенный в череде лет. 5 сентября в Мюнхене, на Олимпийских играх, палестинские террористы взяли сборную команду Израиля в заложники и расстреляли. Киевские «отказники», вспоминает Светлана Петровская, среагировали на трагедию так:

...Они сплели громадный венок из белых гвоздик, который выглядел как треугольник, но, если его повернуть и развернуть, он превращался в ма-гендовид. Ребята поехали к Давиду Мирецкому, замечательному художнику, нашему другу, чтобы он подписал ленты к этим венкам на иврите. Давид выполнил все, о чем просили ребята. Они предложили и ему поехать в Бабий Яр и положить эти венки к камню, в знак траура по убиенным спортсменам. А где же в другом месте можно было бы оплакать евреев?

И они поехали. И положили венок. То ли гебешников предупредили, то ли там был постоянный пост, но они похватали всех ребят, затолкали

в машины и увезли... Они сидели в Лукьяновской тюрьме. Как выяснилось позже, машина их привезла прямо в суд и всех осудили за мелкое хулиганство — разбрасывание мусора (цветов) в неположенном месте. Их посадили в тюрьму на 15 суток. Даже «свидетели» нашлись.

По утрам их возили на работу — подметать улицы, перевоспитываться, потом, через 15 суток, выпустили, но свою основную работу все потеряли, всех сняли, лишив средств к существованию. Найти новую работу не представлялось возможным — не брали.

...Тогда очень многие уезжали. Поезд был битком набит людьми, которые уезжали, и теми, которые провожали своих родственников до границы. Это тоже был Исход, только без пальбы и видимой крови, а невидимой... только представить себе можно. Ведь не разрешали брать с собой не только боевые ордена, а просто фотографии родных и близких, записные книжки, старые письма, и еще требовали платить всякие налоги государству и прочее. Унижению не было предела. Нужно было мужество, чтобы пройти через все это[797].

В следующем, 1973 году — очередное, новое обострение:

Еврейские активисты из разных городов Советского Союза не были допущены к траурному митингу в Бабьем Яре. Среди них Иосиф Аш и Иосиф Бейлин из Москвы, Яков Ариев из Риги, Александр и Людмила Мизрохины, Владимир Кислик, Марк и Наташа Луцкие из Киева. Анатолий Щаранский был снят с поезда по дороге в Киев, Михаил Магер, из Винницы, получил предупреждение, что если он выедет, то будет арестован. Однако двадцати активистам из разных других городов удалось прорваться, и они прибыли на траурный митинг.

Ицхак Циферблит, отказник из Киева, которому уже много раз было отказано в разрешении на выезд в Израиль, сообщил по телефону представителям Нью-Йоркского студенческого комитета по оказанию помощи советским евреям, что около 300 евреев присутствовали и возложили венки к памятнику на траурном митинге в Бабьем Яре в этом году[798].

А октябрь 1973 года — это война Судного Дня, и бессильная злоба советского государства за неудачи арабских союзников-антисемитов. Как и Шестидневная, эта война основательно укрепила дух и решительность как еврейских отказников, так и тех, кто решил остаться.

В 1974 году 86 евреев из разных советских городов обратились в ЦК КПСС с письмом по вопросу о памятнике жертвам Бабьего Яра. Критикуя политику властей в отношении Бабьего Яра, они предлагали создать фонд строительства памятника в Бабьем Яру, на который все желающие переводили бы добровольные пожертвования:

До сих пор Бабий Яр остается единственным в мире местом массовых убийств Второй мировой войны, в котором память невинно погибших не увековечена памятником. В последние годы в СССР воздвигнуты великолепные мемориалы жертвам нацизма в разных местах страны. Таким является комплекс Хатынь в Белоруссии, Саласпилс — в Латвии и ряд других, и только в Бабьем Яру, на месте гибели 100 тысяч людей стоит лишь жалкий придорожный камень.

Нельзя объяснить отсутствие памятника в Бабьем Яру забывчивостью властей Украины. Еще в 1961 году, в дни двадцатой годовщины расстрела, поэт Евтушенко осмелился напомнить об этом во всеуслышание стихотворением, ставшим широко известным в стране и за рубежом: «Памятника нет». Прошло еще 13 лет, памятник до сих пор не сооружен. Может быть, для него не хватает строительных материалов? Но при существующем в стране размахе строительства это — капля в море. Может быть, не хватает средств? Но памятник стоит намного меньше стоимости одного из тысяч танков, поставляемых бесперебойно вот уже в течение двадцати лет арабским странам. Если все же нет возможности сэкономить на поставках хотя бы одного танка, то нет сомнений в том, что евреи СССР готовы и сами собрать необходимые средства для сооружения памятника в Бабьем Яру. Уверены, что и неевреи примут участие в создании такого фонда, чтобы почтить память погибших. Для этого нужно лишь согласие властей. Мы знаем по опыту, что без согласия властей нельзя даже возлагать цветы на могилы в Бабьем Яру. Уже не раз евреев арестовывали и заключали в тюрьму за несанкционированное возложение венков в годовщину расстрела. Мы решительно настаиваем на безотлагательном решении вопроса сооружения памятника жертвам фашизма в Бабьем Яру. В связи с этим мы просим сообщить номер текущего счета, открытого для приема пожертвований в фонд строительства памятника в Бабьем Яру.

Токер Гирш, Полоцк Михаил и другие, всего 86 подписей[799].

Заметили, как изменился тон письма? Ни тени просительности, одна лишь требовательность с иронией вприкуску. И Евтушенко — снова ничего не подозревающий Евтушенко! — как неизменный и неразменный глашатай чеканной правды!

Государство же, в ответ на нарастающее давление снизу, ощутило себя вынужденным зашевелиться.

4 октября 1971 года, т.е. накануне 30-летней годовщины расстрелов в Бабьем Яру, Киевский горсовет принял решение №1595 «О сооружении памятника советским гражданам и военнопленным солдатам и офицерам Советской армии, которые погибли от рук немецко-фашистских оккупантов в районе Сырецкого массива г. Киева» с выделением участка в 7 га ^[800].

Подготовительные работы начались, по некоторым сведениям, уже в 1972 году[801], тогда же наверняка был готов и проект, коль скоро его автор — скульптор Михаил Григорьевич Лысенко (1906-1972)[802] — успел умереть в том же году, т. е. за четыре года до открытия памятника! Сам же по себе проект — не что иное, как исковерканная конкурсная идея Е. Жовнировского и И. Каракиса[803].

Строительство, если и шло, то ни шатко, ни валко. Но в 1974 году — в порядке «ответки» на сионистские происки — власти твердо решили его форсировать. Секретарь Киевского горкома КПУ А. Ботвин в письме в ЦК КПУ от 18 сентября 1974 года обосновывал это так:

В связи с тем, что в настоящее время лица еврейской национальности, так называемые «отказники», вынашивают идею создания общественного комитета по сбору средств для сооружения памятника в Бабьем Яре, в газете «Вечірній Київ»[804] накануне 29 сентября будет опубликован материал о проекте памятника и его строительства[805].

А 17 февраля 1975 года решением горисполкома № 166 были утверждены окончательный проект памятника и смета на его строительство[806].

Прошло еще полтора года, и вот 2 июля 1976 года — через 35 лет после самой трагедии! — советская власть явила миру свой похабный и безальтернативный памятник, нисколько не отвечающий духу происшедшей здесь трагедии[807].

Он представлял собой многофигурную бронзовую композицию высотой в 14 метров. Всего фигур 11, среди них — коммунист-подпольщик, солдат, моряк, влюбленная пара, мать с ребенком и старая женщина, но нет ни одной, хотя бы отдаленно напоминавшей еврея[808]. Иосиф Бегун в своих воспоминаниях приводил слухи о первоначальных вариантах скульптур с узнаваемо еврейскими лицами, которых якобы заставили переделать в «интернациональные»[809].

Название монумента — «Советским гражданам и военнопленным солдатам и офицерам Советской армии, расстрелянным немецкими фашистами в Бабьем яру, памятник». На бронзовой плите такой текст на русском языке: «Здесь в 1941-43 годах немецко-фашистскими захватчиками были расстреляны более ста тысяч граждан города Киева и военнопленных».

И снова ни слова о евреях, хоть и было их из убитых не меньше двух из трех и хоть и были они убиты потому лишь — что евреи. «Не мемориал, а всего лишь громоздкая, помпезная материализация лжи», — припечатал Наум Мейман[810]. А Натан Эйдельман уточнил: материализация подлости. В его дневнике за 23 мая 1985 года читаем: «Затем — Бабий Яр, подлый памятник (лица, украинская сорочка)»[811].

Тем не менее открытие происходило при огромном стечении народа. Выступали исключительно официальные лица и отобранные «представители народа», дружно говорившие о борьбе и победе над фашизмом. И, понятно, ни слова о гибели евреев[812].

Фотографии памятника и репортажи с его открытия обошли все мировые газеты. Глядя на них, Виктор Некрасов, выступая по «Радио Свобода» 16 июля 1976 года, процитировал и прокомментировал одно из таких описаний:

...Читаю дальше: «Ступени ведут к 15-метровой скульптуре. Над оврагом застыли 11 фигур. Впереди коммунист-подпольщик. Он смело глядит в лицо смерти, в глазах твердость и уверенность в торжестве нашего дела. Крепко сжал кулаки солдат, рядом моряк заслоняет собой старую женщину. Девушка, под градом пуль, склонилась над своим любимым. Падает в яму юноша, не склонивший головы перед фашистами. Скульптуру венчает фигура молодой матери, символ торжества жизни над смертью, победы светлых сил и разума».

Как-то странно это все читать. В Бабьем Яру похоронены в основном старики и старухи, немощные, ничего не понимавшие, шедшие, как кролики в пасть удава. Их гнали эсэсовцы, гнали, гнали, гнали. И вот когда смотришь сейчас на эту фотографию, которая передо мной, и видишь этих крепких, мускулистых солдат, этих моряков, сотканных из бицепсов, из всех видов мускулатуры, которая есть. Когда видишь этого подпольщика со сжатыми кулаками, непонятно вообще. Как они, вот такие, как изображены на памятнике, как они просто не разметали весь этот конвой, который их гнет. Здесь сила, а Бабий Яр — трагедия, слабость, трагедия старости, трагедия детей, которые шли на смерть. И все-таки памятник есть. По фотографии трудно судить, по дошедшим до меня из Киева сведениям, какое-то эмоциональное начало в нем есть. Вот глядя сейчас на эту фотографию, я думаю, все-таки через 35 лет после этого варварского поступка, памятник воздвигли. Есть теперь куда класть цветы, и где молча постоять, может быть, уронить слезу.

Десять лет тому назад, 29 сентября 1966 года я был в Бабьем Яру. Там собрались люди, у которых кто-то погиб — дети, братья, отцы, деды. Они стояли, не зная, куда положить свои цветы, они плакали. И глядя на них, я вдруг почувствовал, что надо сказать несколько слов. Я не могу точно их воспроизвести. В тот же день очень хорошо выступал в Бабьем Яру Иван Дзюба, его речь есть, напечатана. Но я помню, что я в своем выступлении говорил о том, что не может быть, чтоб на этом месте варварского расстрела не было бы памятника — памятник будет. Мне потом за это крепко досталось, меня таскали на партбюро. Зачем я выступаю на сионистском сборище, зачем и все, но на это мне легко было ответить: «Не я должен был выступить, а в этот святой день — 25-ю годовщину, выступить кто-то из ЦК, из обкома, из райкома хотя бы — никого не было». Тем не менее, это выступление, особенно Ивана Дзюбы, настолько сильно прозвучало, что через десять дней на этом месте появился камень, который десять лет стоял. Сейчас памятник, на котором мы видим подпольщика, смело глядящего куда-то спокойно, мы видим женщину, которая олицетворение какой-то ясности, но мы не видим тех самых, того маленького еврейского мальчика или того старого еврея, старую бабушку — нет их. Мускулы, мускулы, мускулы, и протесты, ясное видение победы. И это в сентябре 1941 года.

Но памятник есть, есть куда положить цветы.

И надпись, и церемония, и, главное, сам памятник в точности соответствовали советской идеологеме Бабьего Яра: еврейские жертвы никак не обозначены, их вербальным заместителем служили выражения «мирные граждане» и, особенно часто, «советские люди». Холокост, мол, не уникален, а фашисты уничтожали советских граждан, среди которых были и русские, и евреи, и татары, и поляки...

В праве на свою отдельную память — даже в таком вопиющем случае, как Бабий Яр! — евреям было в очередной раз отказано. Борьба за восстановление справедливости уткнулась в жесткое идеолого-административное «нет».

В 1989 году по инициативе Антисионистского комитета советский монумент 1976 году обзавелся двумя дополнительными памятными плитами: на них — на русском и на идише — воспроизведен тот же самый текст, что и был на имевшейся уже плите.

Но, как было уже замечено: спасибо и на этом.

Все-таки стало куда хотя бы положить цветы...

...Между тем интересные события происходили в США. Там по-настоящему всерьез о Холокосте в целом и о Бабьем Яре в частности узнала буквально вся страна. И произошло это благодаря кинематографу — важнейшему из всех искусств, как когда-то понял сам и завещал всем великий Ленин.

Прорывным тут оказался 1978 год и минителесериал «Холокост» американского режиссера Марвина Чомски (1929-1982) по сценарию Джеральда Грина с Мерил Стрип в главной роли, удостоенный «Эмми», «Грэмми» и любых других премий. Именно этот фильм ввел в широкий обиход само это слово — Хо-ло-кост!

Все четыре серии были показаны на канале NBC за четыре вечера подряд — с 16 по 19 апреля 1978 года. Сюжет сериала завязан на судьбах двух семейств — жертвенного (евреи Вайсы) и палаческого (немцы Дорфы). Вторая из серий была посвящена Бабьему Яру. Интересно, что в фильме состоялся кинодебют... Пауля Блобеля как «действующего лица» сюжета! (Позднее сценаристы не раз еще будут обращаться именно к нему как к своеобразному лицу гильдии палачей Бабьего Яра[813]).

Этот сериал посмотрела вся гигантская телеаудитория США, включая президента Джимми Картера, предложившего построить в Вашингтоне национальный мемориал Холокоста, который стал бы символом трагедии[814]. Для подготовки этой идеи к реализации и была назначена специальная Президентская комиссия по Холокосту под председательством Эли Визеля.

В этом своем качестве Эли Визель посетил Киев 2-3 августа 1979 года и составил себе резко критическое мнение о ходе и характере мемориализации Бабьего Яра. Он, в частности, заявил:

...в США помнят евреев в Бабьем Яру, чтут их память, молятся за них... это место задолго до сооружения памятника считалось священным... Перед вылетом в Москву Эли Визель выразил резкое возмущение тем, что на мемориальной доске у памятника вовсе не упоминается о том, что среди расстрелянных немцами советских граждан в большинстве были евреи. Заявил, что по возвращении в США будет этот вопрос поднимать перед своим правительством[815].

Слова Визеля рифмуются с еще одной цитатой из «Прожито». Владимир Бессонов, запись от 23 октября 1980 года — неизменное отторжение от мускулистого советского монумента:

Доехал до Бабьего яра! Час бродил. Думал: неужели здесь расстреляли столько евреев! И ничего на этом месте нет! Нет никакого памятного знака...

Между тем в СССР сериал Чомски, конечно, не показали, но кто надо — в посольстве, в Минкульте, может быть, в ЦК — посмотрели, после чего возник запрос на советский художественный ответ на западную, буржуазную киноэкспроприацию нашего Бабьего Яра. Свидетельством чего явилось принятое в октябре 1978 года постановление ЦК КПУ «О дополнительных мерах по предупреждению негативных проявлений в республике», в котором, в частности, сочтено было необходимым

...выпустить в 1980 г. на русском и английском языках документальный фильм на материалах воспоминаний бывших узников Сырецкого лагеря — Островского, Будника, Трубакова и других, разоблачающих фальсификации сионистской пропаганды трагедии Бабьего Яра. Госкино УССР, Гостелерадио УССР, КГБ УССР[816].

Между тем в преддверии 40-летия трагедии Бабьего Яра возник, точнее, обострился другой болезненный идеологический вопрос советской власти — эдакий клубок из безнадежно спутавшихся ниток сионизма, антисионизма, еврейской эмиграции, диссидентства и т. п. В недрах Идеологического отдела ЦК КПУ родилась идея пропагандистски оседлать Бабий Яр в резко усилившейся тогда борьбе с сионизмом, породившей такие, например, словеса, как «сионистская пропаганда трагедии Бабьего Яра» или «клеветнические измышления сионистов о Бабьем Яре», разгадка смысла которых и до сих пор затруднительна.

С небольшой редакционной правкой процитированные только что термины перекочевали в Постановление Секретариата ЦК КПУ «Об организации выполнения постановления ЦК КПСС “О мероприятиях по дальнейшему разоблачению реакционной сущности международного сионизма и антисоветской сионистской пропаганды”» от 19 марта 1979 года:

На основе документальных материалов и свидетельств бывших узников-евреев Сырецкого лагеря военнопленных создать короткометражный фильм, разоблачающий клеветнические измышления сионистов вокруг Бабьего Яра. Госкино УССР. 1980 г.[817]

В январе 1980 года руководители целого ряда министерств и ведомств УССР подготовили информацию о ходе выполнения указанного постановления ЦК КПСС. Председатель Госкино УССР Юрий Олененко отчитывался тогда:

Тема «Бабий Яр» была предложена для реализации на студии «Укркинохроника» в одной части. Студия провела предварительную работу, определила кандидатуры авторов. Затем, по решению директивных органов, тему передали «Укртелефильму» с расширением ее до четырех частей[818].

Леонид Кравчук (sic!), в то время заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК КПУ, оставил личную помету на полях: «Все три под вопросом». Как полагает Михаил Мицель, будущий президент Украины имел в виду три уже заказанных антисионистских фильма.

Между тем сценарий и режиссура фильма «Бабий Яр — уроки истории» уже находились в работе. Начиная с 1979 года на Киевской студии документальных фильмов проект вел Александр Александрович Шлаен (1932-2004)[819]. Похоже, что — в пароксизме наивности? — он рассчитывал на то, что ему дадут снять нормальный, аутентичный, правдивый и честный фильм.

Но от фильма ждали совершенно другого! И уже в 1980 году авторский коллектив картины стали «укреплять», навязывая Шлаену в соавторы разных людей. Например, Виталия Коротича[820] — сторонника своеобразного обезъевреивания Бабьего Яра: «Ну зачем, Саша, тебе эти евреи? Давай сделаем фильм про то, как это плохо вообще — убивать людей»[821].

Или — по-видимому, более покладистого коллегу-режиссера — Владимира Николаевича Георгиенко (р. 1932 )[822]. Сам Георгиенко, ни разу не назвав Шлаена как предшественника и обтекая все острые углы, позднее вспоминал, что в сентябре 1980 года его пригласили в Гостелерадио Украины и предложили возглавить творческую группу фильма.

Вся конфликтность и бурность выяснения отношений в процессе работы над фильмом запечатлелись в лаконичности титров к нему:

Над фильмом работали: В. Коротич, В. Георгиенко, Ал. Шлаен, А. Ващенко, X. Салганик, Г. Стремовский, В. Коляда, Ю. Лемешев, Э. Губский, Н. Надворный, Л. Гулевата, А. Кислий, А. Пугач, В. Николова, А. Садко, Е. Карабанов, Ж. Осипова, А. Гольдштейн, Л. Бондаренко, Д. Чимбр, Эрнст Генри.

Далее стандартное об архивах — и все! То есть: всех в одну кучу — глуше некуда, а шило так и торчит из мешка!

Вот, кстати, то же самое, но из перспективы самого Шлаена. Фильм, по сообщению его вдовы, Аллы Николаевны Шлаен-Ревенко, был совершенно исковеркан и искажен, при этом — вопреки твердо заявленной авторской воле. Шлаен даже пытался оспорить эти надругательства в советском суде (ответчик — студия «Укртелефильм»), возможно, он добивался снятия своего имени в титрах.

Не преуспев ни на студии, ни в суде, Шлаен решил переключиться на другой жанр — и стал перестраивать свой материал и свои мысли в формат книги. Но Политиздат, поначалу приняв рукопись, вскоре отказался от ее: «Что Вы все этих евреев поднимаете?» В январе 1982 года у Шлаена даже прошел обыск, а рукопись книги была элементарно арестована.

А что с картиной?

Заметка Георгиенко в неустановленном издании, названная им «Правда и полуправда», приподнимает завесу:

Когда черновой вариант фильма был просмотрен вышестоящими инстанциями, сейчас же поступили рекомендации ЦК КП Украины: «Для большей актуальности и придачи фильму политической остроты, необходимо показать преемственность фашистских тенденций и методов современным сионизмом».

Виталий Коротич, входивший в состав творческой группы фильма, настоял, помимо «развенчания израильского сионизма», ввести эпизоды «зверства американской военщины в Корее, Вьетнаме». Всякая попытка воспрепятствовать этому, попытка объяснить не только ему и остальным чиновникам, что это отразится не только на качестве, но и ограничит географию демонстрации фильма в странах Запада, была тщетной.

Фильм оказался под угрозой закрытия, дали о себе знать силы, которые очень хотели такого финала. Мне пришлось снова ехать в киноархивы Москвы и срочно разыскивать кадры «зверств американской военщины» и развенчания «израильского сионизма». В те времена «антисионизм» пышным цветом расцветал во всех странах Европы, особенно в СССР. Именно под давлением правительства Советского Союза ООН приняла декларацию, осуждающую Израиль, откровенно отождествляя его с расизмом. Лишь в 1992 году это дискриминационное решение было отменено[823].

Понятно, из-за чего так бесился Шлаен, скорее всего и бывший той «силой», что хотела закрытия фильма. Но передавила другая сила — та, что хотела его выхода на экран и требовавшая — в нагрузку к Холокосту с немецкими палачами — еще и американскую военщину во Вьетнаме и израильскую в Палестине. И вся эта окрошка — в одной миске!

Но, несмотря даже на эту окрошку, фильм на Гостелерадио в Москве был принят кисло: приемку прошел, но заслужил лишь «вторую категорию». Не фиаско, конечно, но «очень было гадко на душе», вспоминал режиссер.

Но и это еще не все! На десерт «руководителю коллектива» выпало вот еще что:

Попал я вскоре на прием к секретарю Киевского горкома товарищу Главак, в прошлом первому секретарю ЦК ЛКСМ Украины. В конце беседы она и задает мне вопрос: «Объясните мне, почему вы в вашем фильме не сказали о том, что евреи шли в Бабий Яр, как скотина на убой. И захватили при этом с собой золото и серебро?.. Вы также не сказали, что никто из евреев даже не оказал сопротивления, им в голову не пришло уйти в подполье к партизанам. Да, Владимир Николаевич, вы подыграли евреям».

Так вот где собака зарыта... Вот он, ответ на мой вопрос, почему в Москве так прохладно была принята картина. Оказывается, все просто — «подыграл евреям!».

Наступил 1981 год, 40-летие трагедии. 55-минутный фильм «Бабий Яр — уроки истории» показали по всесоюзному (sic!) телевидению строго в намеченный заказчиками срок — 29 сентября 1981 года. Шлаен и дожившие до этого момента узники сырецкой зондеркоманды посмотрели его даже все вместе — дома у Якова Капера.

И всего через две недели — 15 октября! — фильм уже крутили в Нью-Йорке, в Секретариате ООН — как культурную инициативу Делегации УССР на 36-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН![824] Собралось около 250 дипломатов и журналистов. Представляя фильм, заместитель председателя делегации УССР Л.В. Черный упорно «акцентировал внимание на миролюбивой политике Советского Союза» и изо всех сил противостоял «попыткам определённых зарубежных кругов фальсифицировать историческое прошлое и современное нашего народа, в том числе и трагедию Бабьего Яра».

Просмотр вызвал чрезвычайный интерес... Представители прогрессивной русской и еврейской общественности попросили кинофильм для демонстрации в своих клубах. Руководители Лиги американских украинцев, которые вначале считали нежелательным показ фильма местным украинцам, поскольку он озвучен на русском языке, заявили, что обязательно покажут его в Нью-Йорке и в Арров-парке... Только один из участников просмотра, представившийся адвокатом, бывшим киевлянином, а ныне гражданином Израиля, сказал, что считает фильм неприемлемым для значительной части евреев потому, что еврейским жертвам в нем уделено недостаточное внимание[825].

Так что Кравчук и иже с ним остались довольны. Фильм даже похвалили в постановлении Политбюро ЦК КПУ от 8 февраля 1983 года «О мероприятиях по усилению противодействия подрывной антисоветской деятельности зарубежных сионистских центров и антиобщественных элементов из числа просионистски настроенных лиц»:

Периодически демонстрировать по телевидению фильм «Бабий яр — уроки истории», шире использовать при проведении тематических вечеров по разоблачению сионизма документальную ленту «Я хочу рассказать правду»[826].

Последняя по времени (14 сентября 1984 года) антисионистская попытка осмысления причин эмиграции — ориентировка отдела пропаганды и агитации ЦК КПУ «О тенденциях в подрывной антисоветской пропаганде зарубежных сионистских центров и мерах по противодействию ей» — едва ли не единственный еврейский след в этой проблематике, оставленный годичным правлением У. X. Черненко. Ни о каких инсинуациях со стороны сионистов в связи с Бабьим Яром упоминаний в нем уже нет:

В настоящее время, в связи с резким сокращением выездов евреев из СССР (в республике в сравнении с 1979 г. более чем в 40 раз), акцент в сионистской пропаганде перенесен на инспирирование движения за «свободное развитие еврейской национальной культуры». Изменения в тактике сионистских подрывных центров сказывается и на поведении просионистских лиц в республике. В партийные и советские органы поступают письма и заявления с требованием открыть «еврейские культурные центры», «еврейские школы, художественные коллективы»[827]

Но пройдет еще полтора года, как снова — 26 апреля 1986 года — в районе Киева громыхнет! И уже не локальной Куреневкой, как четверть века назад, а глобальным Чернобылем!..

Версию Коротича — Георгиенко повторили по телевидению в 1986 году, на 45-летие трагедии, и, возможно, собирались показать — или даже показали — и в 1991 году — на 50-летие. Против этого Шлаен тоже протестовал и даже обращался в Генпрокуратуру СССР, но, кажется, не преуспел.

В брежневское время увидели свет первые поэтические подборки или антологии, посвященные Бабьему Яру. Произошло это, разумеется, не в СССР, а за границей — в Лондоне и Тель-Авиве.

В раздел «Бабий Яр» в сборнике «Русский антисемитизм и евреи», составленном А. Флегоном и А. Наумовым (Лондон, издательство «Flegon-Press», 1968[828]), вошли стихотворение «Бабий Яр» и отрывок из «Автобиографии»

Е. Евтушенко, а также отклики — стихотворение А. Маркова «Мой ответ», статья Д. Старикова «Об одном стихотворении», стихотворение «Анонимного поэта» под названием «Ответ Маркову на его злобный пасквиль по поводу стихотворения Евг. Евтушенко “Бабий Яр”» («В чем это, Марков, вы узрели...») и, под конец, фрагмент из выступления И. Дзюбы на 25-й годовщине трагедии в Бабьем Яру в Киеве.

Первая настоящая антология (а точнее, хрестоматия с элементами антологии) вышла в 1981 году, к 40-летию расстрела, в Тель-Авивском издательстве «Мориа»[829]. Выпускающая организация — «Союз землячеств — выходцев из СССР», материалы собирались Киевским землячеством. Ответственный редактор — Е. Баух, технический — Р. Волицкая, автор фотографий — Г. Винницкий. Указаны и спонсоры: Фонд увековечения памяти жертв Бабьего Яра, Еврейское агентство (Сохнут) и Министерство абсорбции Израиля[830]. Мотором издания был его ответственный редактор — Ефрем Исаакович (Эфраим Эцхович) Баух (1934, Тигина, Румыния — 2020, Петах-Тиква, Израиль), поэт, писатель, переводчик, журналист и общественный деятель, глава Федерации союзов писателей Израиля, Израильского ПЕН-клуба и др. В составленной им книге преобладают очерки, письма и документы, но есть и стихи (Л. Озерова, И. Эренбурга, О. Дриза, Е. Евтушенко, Ш. Розенберга и И. Пинкарт (Пинкерт), а также проза И. Кипниса). Язык публикации — русский, но отдельные вкрапления (например, стихотворения О. Дриза и И. Пинкарт) — двуязычны (на идише и по-русски), проза Кипниса дана в переводе.

Довольно плодотворными брежневские годы оказались и для художников и скульпторов.

Так, 1966 годом датируются замечательные деревянные композиции «Бабий Яр» всемирно известного скульптора Вадима Абрамовича Сидура (1924-1986)[831]. Классические параметры его поэтики — лапидарность, обобщенность и экспрессивность — проявились в этих фигурках в полную силу.

В 1968 году свой «Бабий Яр» создал и известный венгерский скульптор Имре Варга (1923-2019), автор многих портретных памятников, а также памятника жертвам Холокоста перед будапештской синагогой. «Бабий Яр» — это небольшая (60 на 55 см) каменно-свинцовая композиция с грудами человеческих фигурок в каменных желобах[832].

Зиновий Шендерович Толкачев (1903-1977) в 1919-1920 годах учился в Москве, во ВХУТЕМАСе, у П. Кончаловского и А. Осмеркина. Одним из первых в СССР, еще в 1945 году, он обратился к теме концлагерей и Холокоста и написал серии картин «Майданек», «Освенцим» и «Цветы Освенцима». В 1950-1960-е годы Толкачева клеймили за «безродный космополитизм», «буржуазный национализм» и «сионизм». В середине 1960-х годов он делал эскизы к своему проекту памятника в Бабьем Яру, а в 1968 году написал картину «Твоя мать»[833].

Ефим Давидович Симкин (1915-2001), поэт-фронтовик, потерявший на фронте левую руку, и киевлянин, потерявший в Бабьем Яру родителей, две свои картины — «Бабий Яр» и «Перед расстрелом в Бабьем Яру» — написал в 1979 и 1980 годах.

И еще одно — неожиданное — имя должно встать в этот же ряд. Имя Александра Дмитриевича Тихомирова (1916-1995), ученика И. Г. Рыженко и А. А. Осмеркина, автора самых больших в мире (аж в 40-60 метров высотой!) фасадных билбордов В. И. Ленина. Оказалось, что он — тайно и десятилетиями, в 1950-1980-е годы — создавал трагические, исполненные переживания и боли графические циклы: «Холокост», «Освенцим» и «Бабий Яр»[834]. Но при этом боялся показывать их — даже домашним[835].

В количественном отношении конкуренцию Тихомирову мог бы составить Михаил Саулович Туровский (р. 1933), в 1979 году эмигрировавший в США. Работу над своим циклом «Холокост» он начал с серии гравюр еще в Киеве. Сейчас это более 80 монохромных картин и множество гравюр и рисунков. В 2001 году большая часть цикла была представлена на персональной выставке Туровского в Киеве[836].

Еще один эмигрант в США — Михаил Леонидович Звягин (р. 1931) — советский художник, скульптор и писатель из Ленинграда. Одной из знаковых и принципиальных для самого художника работ этого периода стала масштабная картина-икона в красно-оранжевой гамме «Бабий Яр» (1981-1985)[837]. Расстрел евреев — это «душераздирающая картина истязания человеческой плоти и гибели человеческого духа, противопоставление людей кровожадным зверям, воплощающим вселенское зло»[838]. Впервые картина была экспонирована в 1991 году.

В брежневскую эпоху было сочинено лишь немного музыкальных произведений, посвященных Бабьему Яру. В частности, пьеса для фортепьяно, ударных и камерного оркестра (1970) чилийско-израильского композитора Леона Шидловского (1931-2022) и опус британского композитора Стива Мартлэнда (1954-2013), написанный в 1981 году.

Коммеморация Бабьего Яра, столь зажатая и стесненная в советском и антисемитском Киеве, не могла не выплеснуться наружу, во внешний по отношению к СССР и Украине, но так или иначе связанный с еврейством мир.

Соответствующие государственные или муниципальные инициативы зафиксированы в США, Израиле и Австралии[839].

В 1981 году, накануне 40-летия трагедии, архитектор Евгений Жовнировский, уже совершивший алию, в сердцах — или в отчаянии? — пробросил в сторону Москвы и Киева: «Памятник трагедии Бабьего Яра еще будет сооружен. И место его — в Израиле»[840]. И — продолжим его мысль — уж точно не в СССР!

Самая ранняя из инициатив — американская. Мемориальный парк Бабий Яр (Babi Yar Memorial Park) в Денвере, столице штате Колорадо[841], расположился на 12 гектарах, самый ландшафт которых по-своему увековечивал память о жертвах трагедии. Пересеченный рельеф, небольшой естественный овраг, солнечно-сухой микроклимат и даже растительность — живо напоминали собой «киевские» реалии.

Участок под мемориал был выделен в 1969 году мэром Денвера Вильямом Мак-Николсом-младшим под специальное место для тех жителей, кто хотел бы выразить где-то свой протест или беспокойство. Очень быстро функционал места трансформировался — из гайд-парка, пространства споров и дискуссий, в некое пространство скорби и солидарности.

Идея соотнести его именно с Бабьим Яром возникла в конце 1969 года, вскоре после того, как, не дожидаясь фильма М. Чомски, группа денверских евреев[842] посетила Киев и Бабий Яр. Там, на своей бывшей, кровавой — и все-таки родной — Украине они застали крайнюю степень государственного антисемитизма, забвения и презрения к памяти жертв Холокоста.

Треск лживых речей проваренного в горкомовских инструктажах и в райкомовских собеседованиях гида заронил в сердцах денверских земляков боль, тревогу и самое настоящее отчаяние. Кто-то из группы, а может быть и все до одного, инстинктивно насыпали в свои носовые платки по горсточке земли из Бабьего Яра, и на такой случай у растерявшегося гида инструкций не было.

Инстинктивно — потому, что они не могли знать об официальном игноре официальной просьбы директора Яд Вашема Бен-Циона Динура прислать ему для музея немного земли из Яра[843]. Напомню, что в 1957 году он обратился к еврейской общине Киева с просьбой прислать мешочек с прахом жертв из Бабьего Яра. МИД СССР тогда дал указание профессору не отвечать, а евреям, если спросят, разъяснить, что «...евреи — жертвы фашистского террора — были советскими гражданами, и советские организации возражают против отправки их праха за границу»[844].

В искривленной советской оптике просьба из Яд Вашема не что иное, как воровство почвы — настоящее преступление! Но ни в колонию, ни под слой пульпы, как еврейские кости, отправить нехороших туристов за их самоуправство власти не могли, да и таможенники, если бы вдруг обнаружили эти платки, только подивились бы тяжести американских нестираных соплей.

Ссыпав по возвращении всю контрабандную овражью землю в один металлический запаянный цилиндр, денверские евреи — и тоже почти инстинктивно — решили разместить его где-нибудь у себя в городе как драгоценный сосуд памяти и как лекарство от кремлевского небытия.

Первоначальный замысел был скромен и ограничивался поименованием в честь Бабьего Яра одной из улиц в городе. Но вскоре выяснилось, что безымянных улиц в Денвере уже нет, тогда как безымянные зеленые участки еще есть. Так и возникла идея сквера или парка, после чего в 1970 году был создан «Фонд Парка Бабий Яр» под руководством Элен Гинзбург и Элана Глаза. Им удалось заручиться письменной поддержкой Евгения Евтушенко и Анатолия Кузнецова, а первые две строчки евтушенковской поэмы стали своего рода знаменем и девизом инициативы.

Узнав о проекте, к нему захотела присоединиться и денверская украинская община: мол, украинские же евреи в Бабьем Яру погибли — карикатура на нынешнюю войну вокруг памяти в Киеве. Но Комитет категорически против этого возражал — именно в свете той роли, которую в трагедии сыграли украинские полицаи. Фонд же — не возражал, но при условии, если украинская община внесет солидное пожертвование. Так что и отношения

Комитета с Фондом, как это, увы, принято у евреев, тоже напрягались время от времени. К слову: среди спонсоров Парка большинство — как раз не-евреи и нееврейские организации.

Между 1971 и 1983 годами денверский мемориальный парк «Бабий яр» развивался с акцентом на усиление природного и ассоциативного сходства с киевским оврагом. Со временем замысел этот развился и оформился в нечто зримое и тактильное: есть в нем и «Лес, который все помнит», и «Народная площадь», и круглый амфитеатр для дискуссий и споров, в самом центре которого установлен цилиндр с землей из Бабьего Яра. Открытие парка в его нынешнем виде состоялось в 1983 году: ежегодно в последние дни сентября здесь проходит церемония в память о расстрелянных в Бабьем Яру.

В 2005 году Фонд передал парк вместе с его инфраструктурой на баланс Денверского Мицель-Музея (Denver’s Mizel Museum), хорошо вписавшись в его профиль: социальная справедливость + преподавание истории Холокоста + современная еврейская культура. Уже в 2006 году музей объявил международный конкурс на новый дизайн парка, в 2009 году в нем победила архитектурная команда Юлиана Бондера и Кшиштофа Водичко. В содержательном плане переход под эгиду большого музея привел к расширению контента и пополнению проблематики Бабьего Яра в одноименном парке в Денвере событиями Голодомора (sic!) и 11 сентября 2011 года[845].

Второй американский проект — и тоже парк! — в Нью-Йорке, в Бруклине, еще точнее — в районе Брайтон-Бич, населенном преимущественно еврейскими иммигрантами — выходцами из России и СССР. Это — «Треугольный парк Бабий Яр» (Babi Yar Triangle Park), заложенный и названный так в 1981 году. «Треугольный» он потому, что оконтурен тремя улицами — Brighton 14^th Street, Corbin Place и Ocean View Avenue, но на самом деле границы парка — не треугольник, а более сложная конфигурация, напоминающая скорее пентагон[846]. На его реконструкцию были выделены серьезные муниципальные средства, работы были закончены в 1988 году, и в 1989 году парк был официально открыт, а на его открытии выступал Евтушенко.

Памятник жертвам Бабьего Яра имеется также на еврейском кладбище Филадельфии.

Теперь об израильских инициативах.

Первый израильский проект — сугубо частный и инициативный. Как и митинг в Бабьем Яру накануне Йом-Кипура в Киеве в 1966 году, это плод кипучей энергии Эмануэля (Амика) Диаманта. Если хотите — прямое продолжение того митинга.

В марте 1971 года Амику с женой и братом предложили в десять дней покинуть СССР. Уговаривать не пришлось.

В первую же годовщину Бабьего Яра на израильской земле Диамант опубликовал свои первые статьи о киевских митингах 1966 года в центральных израильских газетах — на русском[847] и на иврите[848].

С юношеским задором и гиперболизмом обозревая прошлое, он восклицал позднее:

Сказать, что это мы принесли с собой Бабий Яр в Израиль, что до этого ничего о Бабьем Яре в Израиле не знали, было бы сильным преувеличением. В Израиле знали о Бабьем Яре. Но знание это было умозрительным и поверхностным, со слов Евтушенко и Кузнецова (не самых надежных свидетелей положения в Бабьем Яре...). Мы принесли с собой новое знание о Бабьем Яре. Новую символику Бабьего Яра. Свое новое к нему отношение. Появившись в Израиле, мы принялись распространять это новое знание с азартом миссионеров, добравшихся наконец (живыми, через бури и штормы) до земли обитаемой и видящих в этом предназначение и перст судьбы[849].

Поселились они на Голанах. В первый же год — а это 30-летие Бабьего Яра — Амик основал своеобразную традицию памятования киевской трагедии на израильской земле. В качестве памятных дней Бабьего Яра выбирались ближайшие к 29 сентября нерабочие дни, т. е. субботы. В этом не было ни религиозного, ни антирелигиозного подтекста, был же — сугубо технический, точнее, логистический: на то, чтобы добраться до Голан из Бер-Шевы нужно было как минимум 4 часа, а выходной в Израиле был тогда в неделю всего один — суббота.

О том, насколько наощупь приходилось действовать Диаманту в столь вожделенной, но совершенно незнакомой стране, свидетельствует этот отрывок:

Готовясь к своей первой церемонии памяти Бабьего Яра в Израиле, мы решили, что тут, в Израиле, наши памятные церемонии должны начинаться с молитвы. Что читать и как читать? — по своему абсолютному невежеству, мы, конечно, не знали. Поэтому решено было обратиться к специалистам — в 1974 году кроме кибуцев-первопроходцев на Голанах было уже несколько религиозных поселений (Рамат Магшимим, Нов, Хиспин). Туда-то мы и обратились. И нам не отказали[850].

Но выбор субботы — решение светское и сионистское — для религиозных участников, как подчеркивал сам Диамант, был неприемлем. Выход был найден в том, чтобы религиозные приезжали заранее, еще до наступления субботы — со своими семьями, едой и посудой — и первым делом справляли как бы выездной шаббат. «А в назначенный час читали нам слова молитвы (слова пророка), открывая нашу памятную церемонию»[851].

Надо сказать, что церемония эта решительно отличалась от того, что в первую очередь, думая о ней, ожидаешь. Вот как описывает ее сам Диамант:

Бабий Яр всегда был ареной, плацдармом боевых действий... Каждое посещение Бабьего Яра сопровождалось неминуемыми жертвами — внесудебные и административные преследования, преследования по месту работы или учебы, судебные преследования (10 судебных процессов — кто сегодня помнит об этом?).

Те, кто прошел это, те, кто вышел из Бабьего Яра и оказался на свободе, собирались (в те годы), чтобы вспомнить о прошлом, вспомнить о боях-товарищах и поддержать, хоть как-то, хоть издалека, своих оставшихся там соратников[852].

В 1974 году Диамант со товарищи переселился в небольшое поселение-кибуц Алия-70 — тоже на Голанском плато, прямо на берегу Кинерета:

Переехал с нами на новое место и Бабий Яр: в 1974 году мы впервые отмечали эту дату в поселении Алия-70 (вместе с гостями и товарищами, собравшимися со всего Израиля)[853].

А в 1975 году Алия-70 «раскололась» (евреи, одни евреи!), и диамантовский «Бабий Яр» перебрался вслед за ним на новое место — в мошав[854] Аршах в Нижней Галилее, что рядом с поселком Альмагор, расположенным у впадения Иордана в Кинерет. Именно сюда в 1976-м, в 35-ю годовщину Бабьего Яра и 10-ю годовщину первого митинга в овраге, приезжал Виктор Некрасов. Диамант «выписал» его из Парижа, добившись для него через Аббу Эвена, экс-министра иностранных дел Израиля, и государственного приглашения, и авиабилетов в оба конца. В тот год, по сообщению газеты «Маарив», на церемонии присутствовало более 700 человек.

Собрания в Аршахе продолжались вплоть до 1979 года. Затем они перебрались в другие места, а в самый последний раз Амик и его друзья отмечали «свой Бабий Яр» в лесу Бен Шемена 29 сентября 1991 года.

И на этом 20-летняя диссидентская традиция пресеклась...

Второй израильский проект — тот самый кенотаф жертвам Бабьего Яра, установленный в Тель-Авиве, на городском кладбище Нахалат Ицхак, куда были перезахоронены кости, привезенные Диамантом из Бабьего Яра. Мемориал был открыт в 1972 году премьер-министром Израиля Голдой Меир.

Еще один израильский проект — это «Долина Уничтоженных общин» в Яд Вашеме в Иерусалиме — реквием-монумент в память о более чем пяти тысячах еврейских общин, уничтоженных во время Холокоста[855]. Строительные работы начались в 1983 году. Первый участок монумента был открыт 26 апреля 1987 года, а 14 октября 1992 года комплекс открылся весь и целиком.

Это рукотворный каменный лабиринт, состоящий из 107 стен, сложенных из высоких скалоподобных блоков. Их периметр и перегородки повторяют карту Европы, а отсутствие крыш символизирует не только смерть, но и небо, т. е. вечную память.

На стенах — на четырех языках — высечены названия убитых общин, в том числе и киевской. А внизу, у подножья киевского блока, лежит еще один, полуутопленный в почву камень, на котором высечено: «Бабий Яр».

Мемориал жертвам Бабьего Яра был открыт 28 сентября 2014 года в Бонди, пригороде Сиднея, где проживает большая русскоязычная еврейская община. Это инициатива Исполнительного совета австралийского еврейства и его директора по связям с общественностью Александра Рывчина, уроженца Киева. Надпись на памятнике на английском языке гласит: «В память о евреях Киева, убитых в Бабьем Яру нацистами и их украинскими соратниками, и в знак признания страданий советского еврейства».

P.S.

В завершение глобального обзора — полукурьезный постскриптум об одной инициативе из Германии, соединившей в себе, на мой вкус, элементы донкихотства и чичиковщины.

В 1997 году киевский архитектор Альберт Машкович Крыжопольский (1942-2011) эмигрировал в Германию, в Бонн. Едва-едва обустроившись, он занялся проектированием Мемориала Бабьего Яра! Точнее — в его интерпретации — памятника-музея жертвам Холокоста: для Бабьего Яра, но — даже без упоминания Бабьего Яра в названии. Музей имел бы в плане форму шестиконечной еврейской звезды и как бы вырастал из холма, основанием уходя в землю, что должно было символизировать гибель шести миллионов евреев.

Крыжопольский дал несколько интервью, а в одном из них сообщил, что нашел спонсоров и преуспел в других компонентах музеефикации Бабьего Яра, и что дело теперь только за украинской стороной:

Мы отлично понимаем, что Украина сейчас находится в таком экономическом положении, что ей очень сложно строить такой музей. Поэтому в Германии в настоящее время де-факто существует уже организация, которая готова взять на себя все заботы по строительству музея: сбор средств, организацию строительства и так далее. Вот мы уже сделали этот проект, именно эта организация сделала. Что нужно от Украины? От Украины мы просим, чтобы нам выделили место в районе Бабьего Яра, где бы можно было это создать. Конечно, если Украина пожелает и сможет чем-то еще помочь, если сможет выполнить, допустим, «нулевой» цикл или любые другие работы — прекрасно![856]

Сведения об этой волшебной организации — ну, хотя бы ее название — архитектор Крыжопольский так никогда и никому не выдал.

1986-1991: ГОРБАЧЕВ И «ЕВРЕИ НАДЕЖДЫ»

В 1986 году неутомимый Эли Визель, лауреат Нобелевской премии мира за этот год, обратился к последнему генсеку КПСС и будущему (1990) лауреату той же самой премии Михаилу Сергеевичу Горбачеву (1931— 2022):

Там было убито 80 тысяч евреев — и ни слова о евреях нет. Я взываю к гуманизму Горбачева!

Горбачев, кажется, сделал вид, что не расслышал.

Между тем автор процитированной несколько выше «ориентировки» — заведующий отделом ЦК КПУ Леонид Макарович Кравчук (1934-2022), он же будущий первый президент Украины (sic!), невольно разглядел то, что через пять лет, к концу 1980-х годов, станет доминантой в развитии еврейской жизни в СССР.

Это та самая повестка, с которой выступал — и чрезвычайно успешно — Илья Михайлович Левитас (1931-2014). Историк, журналист, педагог, спортсмен, общественный деятель, основатель и главный редактор популярной всеукраинской газеты на русском языке «Еврейские вести»! Он же создатель и глава Еврейского совета Украины, Совета национальных обществ Украины, фондов «Память жертв фашизма в Украине», «Память Бабьего Яра» (он открылся первым, еще 22 октября 1988 года) и фонда Шолом-Алейхема.

Уроженец Ташкента, в Киев Левитас переехал только в 1945 году. С 1952 по 1992 год он работал учителем русской литературы и физического воспитания, стал отличником народного образования Украины (1978), отличником физкультуры и спорта СССР (1983), заслуженным работником культуры Украины (1991). В 1979 году в киевской средней школе №146 он организовал сразу три школьных музея — «Великой Отечественной войны», «Русской литературы» и «Олимпийской славы».

Но главным объектом кипучей энергии Левитаса всегда была еврейская тема. В 1988 году он организовал в Киеве первую в СССР государственную еврейскую библиотеку, в 1989 — Общество еврейской культуры Украины (в 1992 году вошло в состав Еврейского совета Украины), а в 1990 — общество «Украина — Израиль».

Начиная с 1989 года в Киеве 29 сентября проводятся Дни памяти жертв трагедии с маршем по Дороге смерти, начинающимся от мотозавода и заканчивающимся в Роще Праведников из 300 березок, высаженных в память о спасителях евреев[857]. Заканчиваются Дни памяти траурным концертом и приспусканием флага Украины на здании Киевской мэрии[858].

В 1991 году, к 50-летию расстрела в Бабьем Яру, по инициативе Левитаса была поставлена «Менора»[859], открывшая собой серию «еврейских» памятных знаков вокруг Бабьего Яра. Он же автор и организатор первой в СССР выставки о Холокосте — «Бабий Яр» (1997), а также выставок «Еврейский народ в Великой Отечественной войне» (1988), «Праведники Бабьего Яра» (1992) и «Дети Бабьего Яра» (2011).

Он же, Левитас, инициировал открытие в Киеве мемориальной доски, памятника и музея Шолом-Алейхема, а кроме того — мемориальных досок таким киевлянам, как премьер-министр Израиля Голда Меир, писатель Д. Гофштейн, музыканты Н. Рахлин и И. Шамо, врач Д. Сигалов. Он добился посмертного присвоения подпольщице Т. Маркус и освободителю Аушвица капитану А. Шапиро (2006) званий «Героя Украины». Фонд «Память Бабьего Яра» присвоил звание «Праведника Бабьего Яра» более чем 2500 украинцам и представителям 13 других национальностей, в годы войны спасавших евреев, Левитас добился награждения 424 «Праведников Бабьего Яра» и «Праведников Украины» орденом «За заслуги».

Деятельность Левитаса не ограничивалась евреями. В 1989 году он основал Совет национальных обществ Украины при Президенте Украины, объединивший более 300 местных организаций 41 национальности, в 2001-2003 годах он был его председателем. Он входил в Совет по вопросам языковой политики при президенте Украины и основал два Всеукраинских фестиваля — «Все мы дети твои, Украина!» и «Шолом, Украина!».

Он же — автор и составитель десятков книг и сотен статей по истории еврейского народа, в том числе 12 книг о трагедии Бабьего Яра, среди них «Еврейской военной энциклопедии», «Книги памяти Бабьего Яра», «Книги памяти евреев-киевлян, погибших в Великой Отечественной войне» и др.

Стали открываться организованные им фонды и ассоциации, из них первым — 22 октября 1988 года — фонд «Память Бабьего Яра», начавший заниматься сбором информации о Бабьем Яре, а затем — в 1989-1990 годах — фонды «Героизм и Холокост» и «Память жертв фашизма на Украине».

Может сложиться впечатление, что в перестроечное время в Киеве уже установился долгожданный консенсус относительно Бабьего Яра и Холокоста. О том, насколько это не так, свидетельствует в своем предисловии к составленной им антологии Юрий Каплан:

Еще в 1989 году среди других обязательных ораторов[860] — от рабочих, от колхозников, от интеллигенции — выступал и представитель палестинского землячества, яростно клеймивший израильских агрессоров[861].

Так что противник, в понимании Левитаса, был и оставался силен. Пробивая все эти музеи и книги, мемориальные доски и фонды, Илья Михайлович никогда не шел напролом и никому не ставил ультиматумы. Наталкиваясь на явное или скрытное сопротивление чиновников, он задумывался над тем, как иначе можно обойти — или перепрыгнуть — встреченную преграду, с кем еще надо переговорить самому и чьим звонком или письмом заручиться и т. п. И со временем стало даже казаться, что евреи наконец-то выбили из ослабевших государственных рук свое законное право на память о своих, еврейских, жертвах.

Разумеется, Левитас был не единственным игроком на этом поле. Вот в 1989 году выпала киевским евреям такая, например, одноразовая уступочка. Перед мускулистым монументом в Бабьем Яру к русскоязычной плите подложили две аналогичные с идентичным текстом на идише[862] и по-украински.

Инициировал это созданный в 1983 году Антисионистский комитет советской общественности. 16 мая 1989 года заместитель его председателя Ю. Колесников обратился к Л. Кравчуку, уже секретарю ЦК КПУ (по идеологии!), с просьбой об установке мемориальной таблицы на идише.

При этом Колесников на голубом глазу замечал:

В Антисионистский комитет продолжают поступать от отдельных граждан и групп еврейской национальности письма и заявления, в которых содержатся претензии в связи с «недостаточно интернационалистским» подходом к вопросу об увековечивании памяти евреев, погибших в годы Великой Отечественной войны. В частности, большие нарекания вызывает оформление мемориала в киевском Бабьем Яру, где в 1941-1943 гг. фашисты расстреляли более 100 тысяч советских граждан, преимущественно евреев[863].

Вот уж поистине революционное сальто-мортале: антисемитский, по сути, памятник — теперь уже воспринимается национально-еврейским, чуть ли не сионистским! И беспокоиться, по мнению антисионистов, надо о другом — о том, что «вполне справедливое недовольство может вызвать со стороны лиц других национальностей то обстоятельство, что подобного памятника нет украинцам, русским, белорусам, понесшим огромные потери в результате гитлеровского геноцида»[864].

Тоже ведь своего рода шедевр — низости и угодничества!

Поставив в 1976 году это страшилище стеречь Бабий Яр, да еще снизойдя

в 1989 году до плиты-уступки на коверканном идише, советская власть явно считала, что этим она закрыла тему, точнее, накрыла ее, как Чернобыльскую АЭС саркофагом.

Как бы то ни было, но вплоть до лета 1991 года — до появления «Меноры» — этот мускулистый и всесторонне подлый советский монумент оставался единственным памятным знаком трагедии в Бабьем Яру.

Получив из рук Горбачева разрешения на свободу слова, на свободу передвижения и на свободу собраний, закаленные в баталиях с его предшественниками из КПСС и «Союза советского народа»[865], советские евреи сполна воспользовались и тем, и другим, и третьим. Стык 1980-х и 1990-х — это пик свободной еврейской эмиграции из страны, ради которой уже не надо было бодаться с КГБ, и пик свободной политической или культурной инициативы остающихся.

Важным узлом тут оказывалась тема Холокоста, точнее, правдивого ее освещения и памятования. На острие темы сразу же возникал Бабий Яр — как ее своего рода пробный камень и оселок.

Уже в 1990 году, в 49-летнюю годовщину трагедии, памятование впервые приняло необычайные для себя форматы и размах. Была разработана недельная программа — с 23 по 30 сентября — под эгидой культурно-производственного центра «Реут»[866]. В программе — траурные митинги, шествие и молебны, пресс-конференция «Трагедия Бабьего Яра и современность» в Музее истории Киева, премьера фильма «Дамский портной» режиссера Льва Горовца с Иннокентием Смоктуновским в главной роли и выставка «Геноцид еврейского народа в годы Великой Отечественной войны» в Доме художников, а в Доме политпросвещения — премьера Первой симфонии Леонида Клебанова «Памяти мучеников Бабьего Яра», написанной еще в 1945 году[867].

Можно сказать, что неделя памяти 1990 года стала генеральной репетицией 50-летнего юбилея трагедии в следующем, 1991 году. Тут уж подсуетились и правящая Компартия с правительством. Заблаговременно был создан Оргкомитет «Бабий Яр», обратившийся в ЮНЕСКО с предложением объявить 1991 год Годом Бабьего Яра[868]. Оргкомитет возглавлял заместитель председателя Совета министров УССР академик Сергей Комисаренко[869], но главным мотором юбилея был Илья Левитас. В подготовке участвовали, конечно, и другие, например, режиссер Александр Шлаен, председатель Международного антифашистского комитета. Все они, разумеется, выступали на митинге в Бабьем Яру.

Памятование было как бы двуглавым. 29 сентября оно было украинско-государственным, проходило, соответственно, у мускулистого монумента, ни одного еврея среди державших речи не было. Евреи совершенно очевидно не желали быть частью этого официоза, и, сославшись на Суккот, перенесли свои торжества на 5 октября.

И вот что им тогда сообща удалось. Первая конференция о Бабьем Яре с участием коллег из Яд Вашема! И еще две выставки — «Евреи в Великой Отечественной войне» на Крещатике и «Геноцид еврейского народа во Второй мировой войне» в Киевском городском историческом музее. Кинофестиваль «Бабий Яр. Нетерпимость» с фильмами Александра Шлаена и Евгения Евтушенко «Похороны Сталина» в Доме Кино, залы которого были украшены апликациями Ады Рыбачук и Владимира Мельниченко![870] Кстати, в Киев тогда приезжал израильский кинодокументалист Амос Гитай, собиравшийся снимать фильм о Бабьем Яре и о гибели еврейских местечек[871].

К этой же дате вышло несколько важных книг — украинское издание «Черной книги» и три поэтические антологии, точнее, хрестоматии! Одна — в Иерусалиме: «Бабий Яр. К 50-летию трагедии 29, 30 сентября 1941 года» (на русском языке)[872]. Ее составителями и авторами сопроводительных текстов выступили Шмуэль Спектор и Марк Кипнис. В этой книге три раздела: первый составили свидетельства палачей — выдержки из оперативных донесений айнзатцгруппы «С», второй — свидетельства жертв, а третий — литературный: проза (И. Кипниса) и стихи (И. Эренбурга, Л. Озерова и Е. Евтушенко).

Хрестоматией являлось и вышедшее в 1991 году в немецком Констанце 850-страничное и довольно хаотичное издание: «Шоа Бабьего Яра: Убийство немецкой зондеркомандой еврейского населения Киева в 1941 год. Вспоминая спустя 50 лет»[873]. Ее составитель, Эрхард Рой Вин, через газету «Вечерний Киев» обратился к киевлянам с предложением присылать ему любые материалы для этого, посвященного Бабьему Яру, тома. В итоге он сконструировал книгу-мозаику из статей, документов и, нередко, факсимиле архивных и печатных источников.

Тогда же, в 1991 году, и не за границей, а в Киеве вышла первая и последняя в СССР классическая антология стихов о Бабьем Яре — «Эхо Бабьего Яра»[874] — поэтическая антология. В ней 54 стихотворения 30 авторов, написанных на русском или украинском языках или переведенных на русский с идиша. Книга открывается четырьмя стихотворениями Людмилы Титовой — хронологически самыми ранними в ней, все остальные авторы выстроены в алфавитном порядке. Некоторые стихи и архивные фотографии, иллюстрирующие книгу, опубликованы здесь впервые.

Мотором книги — ее инициатором, составителем, автором вступительной статьи и даже издателем — был поэт-«шестидесятник» Юрий Григорьевич Каплан (1938-2009). Выпускник Киевского Политеха, он работал в строительстве (прораб, начальник участка, завотделом треста). С детства писал стихи, а в конце 1950-х годов написал поэму «Бабий Яр» и другие стихотворения о Холокосте, читал их в литературной студии «Молодь». Поэма разошлась в самиздате, а Каплана стало преследовать КГБ. Впервые поэма была опубликована только в 1989 году.

Одно время Каплан был заместителем председателя Национального союза писателей Украины, но в 2006 году вышел из него из-за обострившихся идеологических расхождений с коллегами-националистами. Он основал альтернативный Конгресс литераторов Украины, был его первым председателем[875]. Став в 1990 году президентом издательства «РИФ», Каплан первым делом собрал и выпустил в свет названную антологию, причем огромным — 50 тысяч экземпляров! — тиражом. В предисловии он поблагодарил за бескорыстное содействие в составлении Льва Озерова и Риталия Заславского, а в подрисуночной подписи — редакцию газеты «Возрождение».

Но, бесспорно, самое главное и долгожданное достижение юбилейного года — первый за полвека еврейский памятник в Бабьем Яру — пирамидальная «Менора», открытая 5 октября 1991 года![876] Расположенная вдалеке от аутентичных площадок расстрела[877], она стоит у отрога небольшого овражка, у обрыва которого ставят свечи и возлагают цветы.

Постамент в виде 15 ступенек, разбегающихся на четыре стороны, был выполнен из желтоватого гранита, напоминающего иерусалимский камень. На стеле — цитата из ветхозаветной книги Бытия: «Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли». Авторы «Меноры» — Юрий Авраамович Паскевич (1931-2007) при участии Якима и Александра Левичей[878]. Главный хлопотун — Илья Левитас, главные спонсоры — американский «Джойнт»[879] и израильский «Сохнут»[880].

Раз появившись, «Менора» навсегда вросла в эту землю и стала концентром многих последующих событий, не исключая и 80-летие трагедии в 2021 году. Это своего рода памятник-уточнение — корректура к мускулистому монстру 1976 года. Она вернула Бабьему Яру его историческую и отчасти этническую идентичность. Помните, люди: доминирующий расстрельный контингент этого места — не абстрактные мирные люди, не советские граждане, а евреи — много евреев, но каждый совершенно конкретный и не безымянный!

Нынче от бывшей конторы еврейского кладбища к памятнику проложена вымощенная плиткой «Дорога Скорби»[881], по ее бокам — мацевы, эти чудом сохранившиеся надгробия с еврейского кладбища.

В 1991 году в Киев на юбилей приехали президент США Джордж Буш-старший[882] и большая делегация из Израиля[883]. Ждали и Горбачева, тот вроде засобирался и даже поручил Анатолию Черняеву, своему помощнику, готовить текст выступления[884]. Но первого и последнего президента СССР так и не дождались: не все послепутчевые травмы, видимо, были залечены.

...Вечером 2 октября, согласно дневнику Черняева, у генсека — как бы взамен Бабьего Яра — состоялся любопытный разговор с Шошанной Кардэн, деятельницей Всемирного Еврейского конгресса. Глубоко символично то, что даже Горбачев — последний руководитель СССР — и в 1991 году лично придерживался таких же норм «Союза советского народа», что и его предшественники:

Он начал с того, что перестройка была задумана «во благо» всех народов, в том числе и евреев. Она все время деликатно пыталась настаивать на том, что евреи — это все-таки «особый случай». По ходу разговора прямо его спросила, почему «советское руководство», осуществляя демократизацию, прямо и официально не осудило антисемитизм. Он (как уже не раз делал с другими собеседниками) опять ушел от ответа: я, мол, в официальных выступлениях решительно осуждал все виды шовинизма и национализма. Выделять же особо антисемитизм — знаете... У нас 120 национальностей в Союзе. Выделять кого-то значило бы кому-то отдавать предпочтение. А националистические проявления имеют место не только по отношению к евреям. Кардэн, тем не менее, улыбаясь, попросила Горбачева найти возможность и удобный случай «еще раз» выступить публично с осуждением антисемитизма. М.С. заверял мадам, что «атмосфера в этом отношении за последние годы заметно улучшилась». И вообще в народе «этого нет», хотя нельзя отрицать...

Кардэн напомнила о появлении у нас антисемитских газет, о бытовом антисемитизме. М.С. реагировал «с пониманием»: межнациональная ситуация у нас сложна, но не безысходна. Решение проблем — в дальнейшей демократизации, в повышении «культурного самосознания народа».

...Больше всего, я видел, его заботило — как использовать «благодарность евреев», о которой Кардэн так много распространялась, чтобы еврейская община США способствовала инвестициям в нашу экономику.

Кардэн напомнила, что Всемирный еврейский конгресс и «вообще евреи» с самого первого момента резко осудили ГКЧП. М.С. поблагодарил и сообщил, что из-за путча усилился отток евреев из СССР.

Как бы я оценил эту встречу? М.С. и раньше официально встречался с еврейскими деятелями... но речь шла о «делах», об экономических связях. .. На этот же раз встретился с дамой, которая официально представляла еврейскую организацию и говорила от имени всего еврейства и по «еврейскому вопросу».

В Киеве тогда за старшего оказался Леонид Кравчук, еще не президент, но уже и не секретарь КПУ по идеологии при Щербицком, а председатель Рады, пусть еще и коммунистической по своему составу[885]. На открытии «Меноры» он — самокритично — сказал:

Перед всем миром заявляем о неприемлемости сейчас по идеологическим соображениям прежнего режима в Украине, который презирал права человека и права народов, скрывал от людей историческую правду о трагедии Бабьего Яра, о том, что большинство жертв массовых расстрелов здесь выпала на долю евреев... Это был геноцид, и вина за него лежит не только на фашистах, но и на тех, кто своевременно не остановил убийц. Часть ее мы берем и на себя. Сегодняшние печальные торжества — это одновременно и хорошая возможность извиниться перед еврейским народом, по отношению к которому было совершено столько несправедливостей в нашей истории. Тяжело. Но необходимо, чтобы люди признавали ошибки и извинялись. Без этого невозможно движение вперед. Творить добро лучше, чем сеять ненависть... Мир и счастье тебе, многострадальный еврейский народ! Шлем Айх Тайер идн![886]

Памятным было выступление и Евгения Евтушенко:

Четко, чуть нараспев, скандирует литые строфы своего стиха Евгений Евтушенко. Усиленные во сто крат микрофонами, разносятся авторские слова по всему огромному пространству, запруженному пришедшими на митинг. Его затем подхватывает Богдан Ступка на украинском языке, которого сменяет Хаим Тополь — на иврите, а Клифф [Робертсон] с Тони [Рендоллом][887] продолжают на английском. Величественно звучат слова впечатляющей поэмы.

Ритм и образ стихотворных строк, колеблющих густой воздух над толпой, вызывают невольный трепет у слушателей, внимающих этим словам. И хотя они, впервые произнесенные поэтом тридцать лет тому назад, большинству, вероятно, известны, но по-прежнему так же впечатляют и заставляют сопереживать[888].

Между тем, по свидетельству самого Евтушенко, изначально его приезд никем в Киеве не предусматривался и не планировался:

Я планировал приехать из Америки и поклониться памяти жертв Бабьего Яра, хотя никто меня не позвал. Теперь же, когда не приглашают даже музыку Шостаковича, считаю, что мой приезд был бы полной бестактностью[889].

Выступили тогда и украинские поэты — Иван Драч и Дмитро Павлычко[890]. После чего — протокольный банкет для избранных гостей. Вот он — глазами израильтянина:

Вечером всех пригласили в Бабий Яр. Там стояла временная сцена и ряды стульев. В Яр можно было пройти только через кордоны украинской милиции. Жены дипломатов сверкали бриллиантами. Кравчук извинился от имени украинского народа перед евреями за все кошмары прошлого, и, демонстративно спрятав текст в карман, «сымпровизировал» на смеси иврита и идиша: «Шалом, таире идн!» Вечер закончился концертом возле оврага, павильоном с шампанским и обильной закуской, чоканьем с женой финского посла, шутками Кобзона и заплетающимся фальцетом Евтушенко...[891]

Он же — глазами своего:

...Власть спешно поставила в Бабьем Яру громадный павильон, пригласила актеров, устроила показательный «цирк». Я сам был участником этого цирка...[892]

А это — из не испорченных банкетом воспоминаний об этом дне Светланы Петровской:

Тысячи и тысячи людей пришли в этот день... Шли целыми семьями, организациями, представителями разных партий, было очень много школьников и студентов. Шли в основном пешком от Крещатика, повторяя путь, который прошли те, в 1941-м, но только не до того страшного конца. Был уже и памятник, не официальный, а другой — Менора... Вдоль дороги старшеклассники из только что открывшихся еврейских школ и студенты с двух сторон дороги держали чуть приспущенные израильские флаги, были и новые, украинские. Такого печально-торжественного шествия я там больше никогда не видела. Казалось тогда, что мы все вместе — единый народ[893].

В этой иллюзии единства как раз и затаилось главное лукавство этого дня и всех последующих десятилетий. Потому что на самом-то деле никакого консенсуса и никакого единения как не было, так и не стало!

В последние годы перестройки между двумя гонимыми при советской власти силами — украинскими диссидентами-руховцами и евреями — возникло и окрепло что-то вроде взаимной эмпатии:

Нельзя не отметить, что накануне развала СССР украинская политическая элита (в основном — усилиями РУХа, многие представители которого сразу же после провозглашения независимости Украины стали членами правительства и лидерами новых партий), все делала для того, чтобы наладить еврейско-украинские отношения, в частности и в вопросе мемориализации еврейского Бабьего Яра...[894]

7-8 июня 1991 года в Киеве прошла международная научная конференция «Проблемы украинсько-еврейских отношений», и ее материалы увидели свет не где-нибудь, а в спецвыпуске «Пам’яті Бабиного Яру» главного руховского журнала «Світ» (1991. №3-4).

Но эта политика оказалась кратковременной, и микрофон в украинской партии вскоре перешел в руки солистов из другого националистического крыла — оуновского, и для них евреи — никакие не товарищи по борьбе с советской властью, а то же, что и всегда: евреи.

Вырвавшиеся, как и все, на свободу от советского диктата, украинские «младонационалисты» надругались над этой свободой, восприняв ее как неотъемлемое право пассионарного хозяйского большинства на безнаказанный беспредел. С радостью вернулись они и к тактике и практике антисемитского вандализма.

Не случайно начиная с 1991 года их главной мишенью в городе стала именно «Менора» — вкупе с добавленными к ней в 2006 году тремя информационными плитами от президента Израиля Моше Кацава. Наиболее популярные разновидности атак — опрокидывание и повреждение плит, малевание свастики, сожжение флага Израиля, обливание «Меноры» и плит краской[895].

Памятования 1991 года одной «Менорой» и поэмой Евтушенко не ограничились. Но великая 13-я симфония Шостаковича в программу юбилейных событий не была включена. Она по-прежнему оставалась musica non grata, на что обратил свое возмущенное внимание Евтушенко[896].

Но мало того: Шостаковичу была предложена альтернатива — семичастный «Кадиш-реквием “Бабий Яр”» украинского композитора Евгения Федоровича Станковича (р. 1942) на стихи Дмитрия Павлычко «Бабин Яр. Реквієм»[897], так же, похоже, написанные — sic! — по госзаказу! Премьера состоялась 23 июня 1991 года в Колонном зале Украинской филармонии, еще два раза он исполнялся во время юбилейных дней[898].

И все же 13-я симфония (ее начало) прозвучала и в Киеве тогда, — но не вживую, а на киноэкране, в фонограмме фильма Шлаена-Георгиенко «Бабий Яр. Правда о трагедии» (В. Георгиенко — режиссер, А. Шлаен — сценарист, выпускающая организация — Киевская студия документальных фильмов). Фильм был показан в Доме кинематографистов в рамках кинофестиваля «Бабий Яр. Нетерпимость», посвященного 50-летию трагедии.

Сам фильм — необычайно экспрессивный и эмоциональный, с интересным аудиодизайном[899]. Дикторский текст — на украинском, эпизоды с Евтушенко и двумя очевидцами, пережившими тот расстрел, — с Раисой Генриховной Дашкевич и Давидом Григорьевичем Айзенбергом — на русском. В фонограмме — Шостакович и еврейские песни[900]. Евтушенко читает там несколько строф из своей поэмы и произносит значимые слова:

Земля многострадальная наша — как огромная братская могила. А сколько в ней еще лежит тех, имена которых мы не знаем и, может быть, никогда не узнаем. Мы испытали ужасы фашизма, но разве сталинизм с его «Архипелагом ГУЛАГом», с его пытками и зверствами, не был в каком-то смысле нашим отечественным фашизмом? А разве мы, все мы, в быту, иногда будучи грубы и жестоки к ближним нашим, разве мы в какой-то малой степени не являемся фашистами по отношению друг к другу? Ни в коем случае не быть похожими, даже в малейшей степени, не быть похожими на тех палачей, которые когда-то зверствовали на нашей земле. И — не забывать, не забывать ни одного человека, ни одну невинную жертву. Как сейчас взывает к памяти нашей камень, который с Соловецких островов был привезен в центр Москвы и был поставлен на Лубянке. Как взывают к нашей памяти колокола Хатыни или только что обнаруженные жертвы в Катынском лесу. Вы знаете, понятия памяти, памяти исторической, и совести — неразделимы. Если мы впадаем в историческое беспамятство — мы начинаем незаметно для самих себя и терять нашу совесть.

В 1992 году В. Георгиенко — уже единолично и на «Укртелефильме» — смонтировал из сделанных ранее съемок документальную дилогию «Женщины с улицы Бабий Яр» («Спаси и сохрани» и «Кто творит правду») — об украинских праведницах Мира: сестрах Наталье Васильевне Ткаченко и Полине Васильевне Савицкой и их племянницах — Людмиле Игнатьевне Заворотной и Инне Михайловне Евгеньевой[901].

Интересно, что накануне 50-летия трагедии Бабьего Яра своего рода зов документализма ощущался и на Западе. В 1989 году франкфуртская студия «Хронос» продюсера Бенгта цур Мюлена сняла первый немецкий документальный фильм о трагедии Бабьего Яра — «Процесс Бабьего Яра» (режиссеры Кристина Рюттен и Лутц Рентнер)[902]. Фильм ценен свидетельствами Раисы Майстренко, Бориса Забарко, Владимира Проничева и др. Для восточноевропейского зрителя особенно примечательны уникальные немецкие кадры. В частности, материалы по истории 303-го полицейского батальона, выставленного в расстрельный день в оцепление на подходе к оврагу: это был батальон велосипедистов, формировавшийся в Бремене из кадров уголовной полиции города. Драгоценны и интервью с участниками — судьей и присяжными Дармштадтского процесса 1968 года, судившего членов зондеркоманды 4а.

В 1991 году, в январе, на Украинской студии хроникально-документальных фильмов (Киев) был выпущен получасовой фильм «Бабий Яр» (автор сценария и режиссер Израиль Гольдштейн). Из аннотации:

О страшных событиях 1941 года, когда в Бабьем Яру фашистами были расстреляны тысячи евреев — жителей Киева... Сентябрь. 1989 год. Церемония в Бабьем Яру. Большая толпа участников церемонии под Киевом, дети принесли цветы, свечи. Интервью с людьми, в том числе с ветеранами войны. Они говорят, что не обучали детей быть евреями, и вина — только на нас. Кантор и хор поют Эль малех рахамим. Комплекс статуй и памятников, построенный в Бабьем Яру. Все это — настоящее посвящение еврейскому сознанию в Советском Союзе сегодня[903].

Тем же или следующим годом, по сообщению Э. Тимлина, датирован и небольшой (всего около 20 минут) документальный фильм «Бабий Яр» режиссеров Леонида Автономова и Светланы Василевской, посвященный, собственно, тому, как в Киеве в 1991 году отмечалось 50-летие трагедии[904].

Еще за год до 50-летнего юбилея трагедии, в декабре 1990 года, вышел и первый советский игровой фильм о Бабьем Яре — киноверсия «Дамского портного» Александра Борщаговского режиссера Леонида Горовца[905]. В главной роли — пожилого портного Исаака — снялся Иннокентий Михайлович Смоктуновский (1925-1994)[906]. Режиссер не пробует ужаснуть зрителя, не заполняет кадр зверствами — коль скоро зверской является сама ситуация. В финале идущие на казнь евреи вместо улиц и обстановки исторического Киева 1941 года шагают по улицам современного города[907].

Фильм был отмечен призами кинофестивалей 1991 года в Сан-Ремо (Италия) и Монпелье (Франция), но на экраны кинотеатров не выходил. Известен же он по телепоказам в России и на Украине, а также по обороту видеокассет.

Залы Дома кинематографистов, где в 1991 году проходил кинофестиваль, были украшены аппликациями киевских скульпторов и художников Ады Рыбачук и Владимира Мельниченко[908]. Несмотря на восторженную критику, сами авторы аппликаций остались ими недовольны: не тот материал! И на протяжении шести (sic!) лет — безо всякого повода или заказа — из шерсти карпатских овец сами соткали уникальный черно-белый гобелен «Когда рушится мир» (4,5x2,5 м), выставить который им удалось только в 2002 году — в новом здании посольства ФРГ в Киеве.

Поэт Юрий Каплан так отозвался об этом гобелене:

Авторы подчеркивают всемирный, общечеловеческий характер Катастрофы.. . Детали гобелена едва уловимо подчеркивают именно этот нюанс.

Огромные, как серебряные рыбы (древнейший библейский символ), глаза на прекрасном лице Мадонны. И еще две пары глаз, «уплывших» от лица в разные стороны: графический эквивалент мятущегося взгляда, который не в силах вобрать в себя весь ужас происходящего. Рушащиеся в бездну тела причудливо изогнуты и напоминают литеры ивритского алфавита, из которых складывается страшное имя — Бабий Яр.

Хочу сказать еще об одном удивительном ощущении, возникающем, когда молча стоишь перед гобеленом. Необыкновенную силу духа, чувство собственного достоинства, просветленность излучает этот «шерстяной прямоугольник».

Не могу объяснить, каким образом авторам удалось достичь такого эффекта.

Может быть, лес устремленных к небу скрюченных в предсмертной судороге худых изможденных рук?

Может быть, единственное светлое пятно — взметнувшиеся вверх золотые волосы Мадонны...

Удивительное произведение. Цельное, как вдох. Даже не верится, что на него потрачено шесть долгих лет кропотливого труда.

...Генрих Гейне заметил как-то, что «Библия — портативное отечество евреев».

Мне кажется, что гобелен, созданный Адой Рыбачук и Владимиром Мельниченко, — это своеобразная «портативная» Стена Плача...

Вспомним еще раз начало Книги Бытия: «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы».

Пусть сотканный из карпатской овечьей шерсти руками выдающихся украинских художников гобелен «Когда рушится мир» станет той хрупкой, но непреодолимой гранью, которая навсегда отделит свет от тьмы[909].

К юбилею активизировались и другие художники. В 1988-1990 годах в рамках цикла «Воспоминания о войне» к теме Холокоста обратился и Исаак Иосифович Тартаковский (1912-2002), автор цикла картин о советских военнопленных-евреях. Среди его работ и «Слезы Бабьего Яра» (1992), в центре которой — образ меноры. В 1991 году свою картину «Бабий Яр» написал Илья Александрович Клейнер (1938-2018)[910].

В 1991 году киевский график Аркадий Моисеевич Пугачевский (1937— 2021?), мастер цветной ксилографии, выпустил микротиражную бронзовую медаль в память о 50-летии Бабьего Яра[911].

Как видим, тема «Бабьего Яра» не оставляла художников равнодушными с самого начала — с 1940-х годов. Тогда — в свете государственного антисемитизма и парадигмы «советского народа» в качестве жертвы нацистов — это было небезопасно для профессиональной карьеры.

На излете советской власти положение начало меняться, но сразу же, начиная с 1991 года появился совершенно другой риск — риск тривиализации и банализации самой темы, риск ее забалтывания. И приуроченность многих произведений к юбилейным датам служит тут фактором и индикатором одновременно.