Бабий Яр. Реалии

ДО РЕВОЛЮЦИИ: ВОКРУГ ЧЕРТЫ ОСЕДЛОСТИ

История евреев на территории нынешней Украины началась на удивление рано — более тысячи лет назад. В 1962 году среди рукописей Каирской генизы — крупнейшего архива средневекового еврейства, вывезенного в Кембридж, — вдруг обнаружилось так называемое «киевское письмо», написанное в X веке аккурат в Киеве — на иврите и с концовкой по-хазарски![14]

Был при Мономахе в Киеве целый Жидовский квартал: в нем, очевидно, и останавливались те иудеи-хазары, что в 988 году участвовали в кастинге конфессий и соблазняли в свою веру князя Владимира. Кастинг, как известно, они проиграли: строговато. Как только в Киеве утвердилось православие, объявились и нехристи — необходимый субстрат для паро-, пухо- и кровопускания. А стало быть, начались и погромы, да такие, что на какие-то отрезки времени евреи из летописей выпадали, а если вдруг появлялись, то благодаря погромам же: «Кияне же разграбиша двор Путятин, поидоша на жиды и побиша» (1113)[15].

В конце XV века, после массового изгнания сефардов — так и не пожелавших креститься евреев Южной Европы — Испании, Сардинии, Сицилии и Португалии, — последние растеклись по миру, оседая в более-менее толерантных странах, главным образом в Оттоманской Турции. Еще раньше текучее и тикучее состояние испытали и ашкеназы[16] — евреи из той части Европы, что была к северу от Альп — из Германии и Северной Франции: их приветили католические суверены Северо-Восточной Европы — польский король и великий князь литовский. Так и жили они в своих широтах, почти не соприкасаясь: развеселые и рыжие сефарды — поюжней, скорбноликие и смольновласые ашкеназы — посеверней.

Важно не упускать из виду, что пространство нынешней Украины не всегда было исторически подроссийским и что значительная его часть подолгу была то под польско-литовской, то под австро-венгерской коронами, а то и под турецким тюрбаном.

Начиная уже с XVI века евреи густо заселили территорию Левобережья Днепра, повсюду соседствуя — но и конкурируя: не без того! — с надменными и беднеющими шляхтичами и щирыми украинцами. Вечнозеленому свободолюбию последних сподручнее всего было манифестировать себя жидомором, т.е. погромами: чубы ссорятся — пейсы трещат! Вот и «Хмельниччина» — антипольское, казалось бы, восстание гетмана Богдана Хмельницкого в 1650-е годы — обернулась уже не погромом даже, а самым настоящим — продолжительным и систематическим! — «Гзерот тах»[17], фактически — «Холокостом». Цена вопроса — от 40 до 100 тысяч еврейских жизней, включая 10 тысяч единоразово в местечке Полонном на Волыни. Масштабы, уже соизмеримые с погромами Гражданской войны. Причем каждая смерть садистская, индивидуальная, «авторская».

Следующее по времени антипольское восстание, — и снова массовый юдоцид: «Колиивщина» 1768 года, с Иваном Гонтой и Максимом Зализняком во главе! Уже этимология корня — как бы говорящая: слышатся и «колоть» (штыком), и «заколоть» (свинью), и «колья/дреколья» (плебейское оружие), и «колы» — инвентарь для садистской казни. «Колиивщина» была хоть и скоротечней, и пожиже «хмельниччины», но зато и позвериней: в одной только Умани — около 7 тысяч еврейских жертв, но не убитых, а умученных: так называемая «Уманьская резня». (Она же послужила поводом для того, чтобы знаменитый хасидский цадик — раб Нахман (1772-1810) — переселился незадолго до своей смерти из Брацлава в Умань и завещал похоронить себя на местном еврейском кладбище посреди могил жертв той резни. «Души умерших за веру ждут меня», — говорил он.)

Воистину: паны ссорятся, а у евреев шейные позвонки трещат. Что у ляхов, что у хохлов[18] — все едино: второй сук с петлей — завсегда пожалуйста — любезно наготове для дорогого жида!

Незавидной, впрочем, со временем стала судьба и самих ляхов. Габсбурги, Гогенцоллерны и Романовы вмешивались в их шляхтичевы усобицы, и в результате трех разделов Речи Посполитой польская государственность века так на полтора сгинéла, как и украинская, хоть какая-нибудь, автономия.

Еврейская политика Московии была совершенно иной. Последние Рюриковичи и первые Романовы не находили в себе тогда столько толерантности к евреям, как польские Ягеллоновичи и выборные короли, премного от этой толерантности приобретшие.

Евреи тем не менее потянулись и в Смоленск, и в Вязьму, и даже в Москву.

На просьбу польского короля допустить в нее еврейских купцов царь Иван IV Грозный отвечал в 1550 году так: «От жидов лихие дела, как наших людей и от христианства отводили и отравные зелья в наше государство привозили».

А если евреев-иностранцев и запускали иногда на Русь, то чаще всего пускали им потом кровь или же прогоняли. А за миссионерство и совращение в иудаизм на Руси, согласно Уложению 1649 года, казнили.

Но, с другой стороны: отсутствие евреев — не лучшая ли это гарантия от погромов?

Так было при Рюриковичах. А что при Романовых?

Государь Алексей Михайлович виленскому своему воеводе Михаилу Шаховскому грамотку в 1658 году слал, где наказывал: все права и привилегии виленских граждан, что у них были при Речи Посполитой, сохранить! Но за одним исключением: «А Жидов из Вильны выслать на житье за город...»

А вот государь Федор Алексеевич 12 сентября 1676 года объявляет приказ:

Которые Евреяны впредь приедут с товары утайкой к Москве, и умнуть являться и товары свои записывать на Московской Большой Таможне: и тех Евреян из приказу Большого Приходу присылать в Посольский Приказ, и товаров их в Таможне не записывать, для того, что по Указу Великого Государя Евреян с товары и без товара из Смоленска пропускать не велено.

Петр Первый был к евреям лоялен (насмотрелся в Европе), а вот Екатерина Первая — не слишком. Указом № 13 от 26 апреля 1727 года «О высылке Жидов из России и о наблюдении, дабы они не вывозили с собою золотых и серебряных Российских денег» она выпроваживала за границу чуть ли не всех наличных евреев-горожан:

Жидов, как мужеска, так и женска пола, которые обретаются на Украине и в других Российских городах, тех всех выслать вон из России за рубеж немедленно, и впредь их ни под какими образы в Россию не впускать и того предостерегать во всех местах накрепко; а при отпуске их смотреть накрепко ж, чтобы они из России за рубеж червонных золотых и никаких Российских серебряных монет и ефимков отнюдь не вывезли; а буде у них червонные и ефимки или какая Российская монета явится и за оные дать им медными деньгами.

Благо, за строгостью исполнения этого указа, по российской традиции, особо не следили.

При Петре II и при Анне Иоанновне допускалось поселение евреев во внутренние губернии Малороссии — «в видах обывательской в том пользы» и «для купеческого промысла». Зато в 1738 году сработал указ о наказании за прозелитизм: 3 июля в Петербурге публично и под личным присмотром Анны Иоанновны состоялось тройное аутодафе — сожжены были, по обвинению в отпадении от христианской веры, отставной капитан-поручик Александр Возницын и его «совратители» — еврей Борух Лейбов и зять его Шмерль.

Елизавета Петровна евреев и вовсе не жаловала: указом от 2 декабря 1743 года она объявила всех иностранных жидов персонами нон грата и потребовала их, кроме выкрестов, эстрадикции. В результате 35 тысяч евреев были изгнаны в 1753 году из городов, местечек и сел левобережной Украины. На ходатайства с мест допустить приезд и пребывание евреев императрица ответила интересной резолюцией: «От врагов Христовых не желаю интересной прибыли».

Тем не менее в 1769 году — уже при Екатерине Великой — евреев стали пускать в Россию, точнее, в Новороссию. То были первые «свои», а не иностранноподанные евреи, евреи-резиденты, первые россияне иудейской веры.

Новые свои земли Екатерина II нарекла сходными именами — Малороссия, Белорусия, Новороссия, а в нагрузку к именам и к остальным аборигенам получила под скипетр — множество евреев, странно одетых и говорящих на своем жаргоне-идише. Указом от 1786 года им была гарантирована свобода вероисповедания, но тотчас же началось и подталкивание их к христианству, — совершенно не успешное до поры до времени. Впрочем, всё лучше, чем гайдаматчина!

1791 годом датируется и рождение такого государственного института, как «Черта еврейской оседлости», эдакого доморощенного русского Египта для перемолотых бесконечной галутой ашкеназовых колен.

Вольно было историку еврейства обобщить эти тысячелетия замечательно красивыми словами, адресованными от лица своего народа всем фараонам:

...Вы взяли себе пространство, а я взял себе время. Вы владеете огромными территориями в разных частях света, а я расположился в веках, на всем протяжении всемирной истории![19]

На самом деле поколения евреев рассеяния не оторвать от навязанного им пространства, и все их перемещения во времени пропечатывались скитаниями и по земле.

126 лет существования Черты ушли на взаимное российско-еврейское смотрение друг на друга сквозь ее незримые рогатки и решетки. Только при этом Россия все эти годы не переставала быть субъектом, а евреи — объектом самой разнообразной и узаконенной дискриминации. Они испытывали на себе все прелести этого естественного, освященного небесами государственного антисемитизма — с погромами в качестве кульминации.

Начав приблизительно с 334 тысяч душ (оценка Ю. И. Гессена[20]) на старте черты оседлости, еврейское население России выросло ко времени ее конца в десятки раз. Интересно, что из 5,2 млн евреев по итогам общероссийской переписи 1897 года[21] лишь чуть более 300 тысяч смогли прорваться за черту самостоятельно. Российское еврейство составляло тогда примерно половину общемирового, при том что солидную часть последнего уже составляли еврейские иммигранты из России.

Самое поразительное, что хотя бы отчет в этом не отдавал себе почти никто: как русское, так и еврейское большинство настолько свыклись с этим, что находили и черту оседлости, да и другие наложенные на евреев ограничения и заслуженными, и нормальными. Русские — с чванливым и предрассудочным убеждением в том, что все евреи, паушально и коллективно, суть носители целого букета страшных грехов (христопродавства, употребления крови христианских младенцев и прочей лабуды). Евреи — из-за комплекса галуты, изгнанничества и изгойства, воспринимавшихся ими как насланное самим Богом наказание за их канонические грехи и недостаточное рвение в молитве.

Борьба за эмансипацию евреев в России всерьез началась только в XIX веке, на волне Гаскалы — еврейского просвещения, впервые и решительно расщеплявшего сам монолит российского конфессионального еврейства на совершенно новые для него — светские, национальные и иные — структурные элементы, а точнее — задававшие еврейской идентичности параметры ее множественности.

Черта оседлости была де-юре отменена Временным правительством только в марте 1917 года, а де факто — самой историей — ходом Первой мировой войны — немного раньше: в 1915 году.

Итак, Екатерина Великая для своих евреев учредила в 1791 году «Черту еврейской оседлости» — особый инородческий статус, ограничивающий ареал их легального расселения. Киевская губерния были в ней с самого начала, но в 1827 году Николай I изъял Киев из черты и повелел евреям самовыселяться. Останавливаться в нем евреям было можно, но только торговому люду, только на ограниченный срок и только в особой части города. В примечательном для России 1861 году в Киеве было всего около 1500 евреев[22].

Александр II, освободитель крестьян, освободителем евреев не стал, — или, может, не успел стать. При нем в том незримом заборе вдоль черты оседлости одна за другой стали открываться калитки и пролазы — то для евреев-купцов, то для евреев-ремесленников, то для кого-то еще. И именно Киев — не Петербург, не Москва, а Киев стал решительно выбиваться в главный еврейский город России. К 1913 году он стянул к себе и в себя более 81 тысяч евреев (около 15% всего населения), тогда как в столицах евреев было не более чем по 20 тысяч в каждой (т. е. менее чем 1 %).

Прирост численности российских евреев, как и его темпы, были просто феноменальны. За 1800-1914 годы их численность скакнула в 6,4 раза (с 820 тыс. до 5250 тыс. чел.), а с учетом (некорректным, разумеется) от 1,5 до 2 млн евреев-эмигрантов — то и чуть ли не в 9 раз! В итоге доля евреев — самого дискриминированного инородца в России — в ее населении — достигала 4 %.

И все это, — несмотря на погромы и на всю гнусь дела Бейлиса 1911-1913 годов!

Несложно выделить несколько погромных волн — главным образом на Юге России, в черте оседлости[23]. Самый первый настоящий погром случился еще в 1821 году — в Одессе, после похорон убитого в Стамбуле турками патриарха Григория V. Толпа греков решила выместить свою злость на евреях, которых обвинили в соучастии в этом убийстве. 17 евреев тогда были убиты, более 50 ранены.

Второй и третий погромы стряслись все в той же Одессе — в 1854 и 1871 годах. Оба приходились на православную Пасху, причем субъектом нападения был союз греческих и русских лабазников. В 1871 году жертвами погрома стали шестеро, еще 21 еврей был ранен, пострадали сотни домов и лавок:

...Погромщики разрывали перины и подушки в еврейских квартирах и пускали по ветру пух и перья, которыми улицы были покрыты как снегом[24].

Эти первые погромы были единичными, и ни погромной волны, ни массовой эмиграции евреев не породили.

Поводом для массовой волны 1881 года послужило убийство народовольцами Александра Второго 13 марта 1881 года. В слухи о том, что царя убили евреи, в антисемитской стране верилось как-то особенно легко, и волна набухала. Первые — и снова «пасхальные» — всплески случились в Елисаветграде (15-17 апреля) и Кишиневе (20 апреля). В Киеве первый погромный выплеск — 23 апреля — был пресечен войсками, выплеск же 26-27 апреля пресечен не был. Собственно, это и есть Киевский погром — самый жестокий из всех, что были в 1881 году: убито было несколько евреев, изнасиловано около 20 евреек, разгромлено — более 1000 еврейских домов и магазинов[25].

Первая погромная волна в целом была сравнительно «небольшой» — около 150 инцидентов. Но «небольшой» или слабой она могла показаться только на фоне второй и всех последующих волн[26].

Качественный сдвиг — от полустихийного погрома к спровоцированной резне — явил собой едва ли не самый «знаменитый» — Кишиневский — погром, состоявшийся 6-7 апреля 1903 года — на стыке двух Пасх, еврейской и православной.

Тогда было убито — исключительно холодным оружием! — 49, а ранено или искалечено 586 человек, в подавляющем большинстве евреев, повреждено более 1500 домов, или около трети застройки города. Было арестовано около 800 погромщиков, из них 300 преданы суду, губернатор-попуститель фон Раабен уволен, а Россия — лишилась возможности размещать свои госзаймы в США[27].

Почти семь сотен (sic!) погромов — и снова, как правило, при попустительстве властей — прокатились по Российской империи сразу же после публикации царского Манифеста от 17 октября 1905 года о даровании Конституции! Свобода, какой ее сочли черносотенцы-антисемиты, — это же свобода громить и резать проклятых пархатых. А то, как Россия воспользовалась этой «свободой», дало историку основания назвать ее — в аду общемировом — адом специальным[28].

После 1905 года погромы окончательно отвязались от Пасхи. Из всех погромов этой волны самым кровавым — около 300 убитых — был Одесский, а самым «мощным», аж с пулеметной стрельбой и огромным «красным петухом», — Киевский. На волне слухов о поруганном жидами портрете царя и об изнасилованиях ими монашек в единый кулак соединились тогда за три и на три дня — с 18 по 20 октября 1905 года — все ненавистники евреев: русские черносотенцы, всяческие лавочники и, по выражению В. Шульгина, «хохлы разного рода»[29]. На защиту евреев, кроме них самих (крепкие отряды самообороны), встали разве что некоторые православные иерархи. Полиция же изо всех сил держала «нейтралитет», зато ее нижние чины были замечены среди громил. В итоге в Киеве погибло 47 человек, около 300 было ранено, до 2000 еврейских лавок, мастерских и домов разграблено, а целый район — Подол — частично сожжен.

Несколько последних погромов, так или иначе связанных с революцией 1905 года, состоялось летом 1906 года, в частности в Белостоке и в Седльце. Их отличительной особенностью стало непосредственное и активнейшее участие в насилиях местных гарнизонов российской армии. При этом и сама армия постепенно становилась новым полигоном антиеврейского насилия: призыв на русско-японскую войну породил новую разновидность погромов — мобилизационных, когда еврейских рекрутов били и унижали на призывных пунктах и прямо в армии[30]. Окончательно репутация российской армии как самой антисемитской институции страны сложилась в годы реакции и упрочилась в годы Первой мировой[31].

Своеобразным следствием Первой русской революции стала консолидация и самоорганизация будущих погромщиков-черносотенцев — «Союза русского народа» и «Союза Михаила Архангела», открытыми симпатизантами которых были и последний на Руси царь-батюшка, и многие его министры — от Плеве до Щегловитова, и даже захудалый комсомольский поэт Алексей Марков-Третий, набросившийся с рифмованным дрекольем на Евтушенко[32]. Важными вехами стали введение в юдофобский оборот в 1903-1905 годах «Протоколов сионских мудрецов» — этого нового антисемитского катехизиса, и киевский процесс Бейлиса 1911-1913 годов по кровавому навету.

В итоге самым знаменитым киевским евреем имперской поры стал не филантроп (скажем, Лазарь Бродский) и не философ (скажем, Лев Шестов), и не поэт (скажем, Илья Эренбург), и не музыкант (скажем, Владимир Горовиц), а именно Менахем-Мендель Бейлис (1884-1934) — зауряднейший приказчик кирпичного завода, облыжно обвиненный в ритуальном убийстве отрока Ющинского. После чего, как съязвил Мандельштам, читая «Возмездие» Блока: «...И возник вопрос об употреблении евреями христианской крови!» Извечный и гнусный вопрос...

Не обошлось без еврейских погромов на просторах современной Украины и в Первую мировую, когда рассеянное по всем враждующим странам еврейство накрыл еще один облыжный навет — военный: обвинение евреев в предательстве и в шпионаже! Тогда выделился Лембергский погром 27 сентября 1914 года. Галицийских жидов от души погромили наступавшая тогда русская армия (казаки) и... примкнувшие к ним украинцы, подданные Австро-Венгрии! Причина — новая, но все такая же вымышленная: якобы стрельба евреев в спину русской армии. Итоги — 17 трупов, 500 раненых, 7000 разграбленных семейств[33].

Первая мировая закончилась Версалем и Компьеном 11 ноября 1918 года. Неформально она переросла во множество протуберанцев — региональных и гражданских войн. Так что следующими громилами тех же львовских евреев оказались не казаки и не «хохлы», а «ляхи» из регулярной «Польской организации войсковой». Тотчас же по истечении перемирия с Украинской Галицкой армией — 22-24 ноября 1918 годов — они вошли в оставленный украинцами город и, инкриминировав евреям недопустимый с их точки зрения нейтралитет, учинили трехдневный погром. Итоги — 70 трупов и 500 раненых.

Был у этого погрома и еще один итог — формирование в Тернополе Жидовского куреня Галицкой армии под командой Соломона Ляйнберга, храбро сражавшегося и с поляками, и с Красной армией[34]. Галицкая же армия, как, впрочем, и украинская при Скоропадском, погромами себя не запятнала.

В 1916 году правительство попыталось закрепить за евреями еще один облыжный навет — в истреблении ими запасов продовольствия в видах усиления дороговизны и подготовки революции! Мало им, гадам-шпионам, военных неудач русской армии на своей совести, так на ней же еще и тыловые фокусы — дороговизна, голод и грядущей бунт[35]. И первый погром с такой мотивацией случился уже в апреле 1916 года в... Красноярске![36]

Погромы периода Первой мировой, начавшись сразу же после ее начала, не прекратились по ее завершении, а плавно перетекли в еще более страшные погромы периоды Гражданской войны, причем их география после слома де-факто Черты оседлости обогатилась за счет и таких мест, как Тамбов, Козлов или Балашов[37].

Эти еврейские погромы с их многотысячными, как во времена хмельниччины и Колиивщины, жертвами стали для дореволюционного российского еврейства своеобразным волнорезом[38].

Одна часть, оставаясь в своих местечках, возле кладбищ с родительскими могилами, — чаяла не только поштучно преодолеть индивидуальные барьеры черты, но и разрушить ее саму, заставив царя и правительство отказаться от нее. Убеждаясь на каждом шагу в невосприимчивости к таким капризам, еврейская молодежь массово и истово шла в Революцию.

Другая часть российского еврейства — окончательно разуверившись в своей будущности в России, голосовала ногами — и устремилась в эмиграцию. За 1881-1914 годах из России выехало около 2 млн евреев, из них более 80% в США, а в Палестину, например, всего 2%¹. На приблизительно 6 млн российских евреев, составлявших в этот период лишь около 4 % населения Российской империи, пришлось 44% всей эмиграции из России и до 70% всей еврейской иммиграции в США ^[39].

Семен Дубнов нашел для эмигрантов библейские аллегории:

Мы стоим на вулкане, который уже поглотил десятки тысяч еврейских жертв и кратер которого еще дымится... Люди охвачены великим смятением, они бегут вон из страны, где вся бездна мрака и гнили раскрылась, чтобы отравить свежие веянья свободы. Наибольшая масса беглецов направляется по старому пути из российского Египта, через пустыню Атлантического океана, в обетованную землю Америки, где можно тотчас получить свободу, а после тяжелой борьбы и кусок хлеба... И теперь, когда Россия, готовясь стать страною свободы, не перестает быть страною погромов, наш вечный странник идет туда же, за океан. Удержите ли вы его, скажете ли ему, чтобы он остановил свой стремительный исход из Египта (в 1905 г. эмиграция в Америку приняла огромные размеры), чтобы он ждал падения фараонов, гибели «черных сотен» в волнах Красного моря? Нет, вы этого не скажете мятущейся массе, преследуемой кровавым призраком погромов, вы не можете предсказать светлый безоблачный день после зари, взошедшей в кровавом тумане... Есть еще страна, родная страна предков, озаренная лучами нашей далекой национальной юности. Туда рвутся тоскующие сердца, но ноги не идут. Тоска еще не превратилась в напряженную волю, порыв сердца — в активную энергию масс. Совершится ли когда-нибудь это превращение, приведет ли к осуществлению грандиозной мечты сионизма? Увы, диаспора никогда не исчезнет, но осветить диаспору хотя бы небольшим факелом, зажженным на вершине Сиона, создать в исторической колыбели еврейства хотя бы небольшой национальный духовный центр — это уже задача великая[40].

Сами евреи-эмигранты мыслили, разумеется, не столь масштабными образами и категориями, а исходили из жизненных интересов и перспектив своей конкретной семьи или, чуть шире, мешпохи («большой семьи»).

И, как сказал мне один мудрый киевский еврей с равно широким и глубоким кругозором: уж коли евреям из Киева-Египта-Егупца уезжать, — то в девятьсот пятом!..

ПОГРОМЫ И РЕСЕНТИМЕНТЫ

Смутное время Гражданской войны пропесочило Киев, как и всю Украину, калейдоскопом властей и кровавым пухом погромов. 14 раз город переходил из рук в руки, и всякая новая власть так или иначе самовыражалась в еврейском вопросе, щедро вымещая на евреях любые свои комплексы и импульсы.

Всего в Украине за годы Гражданской войны зафиксировано не менее 1300 погромов, унесших жизни, по разным оценкам, от явно заниженных 30-60 до, возможно, завышенных 150-200 тысяч евреев. А сколько среди уцелевших изнасилованных, раненых, калек, сирот![41]

Логика и подоплека погрома всегда одна: «Если в кране нет воды, значит выпили жиды!». Малейшего упрека — не так посмотрели в спину отступающим или в глаза наступающим — совершенно достаточно: пеняй теперь на себя, жидовская морда! Ты, жидокоммуна, виновата во всем — теперь за все и ответишь!

В условиях Гражданской войны все евреи — их человеческое достоинство, их гражданское имущество и само их физическое существование — воспринимались воюющими сторонами как законная и желанная военная добыча. При этом, пожалуйста, не надо портить погромщикам праздник — никаких отрядов еврейской самообороны, ни в коем случае! Одним — убийцам — нагайки, сабли, топоры и маузеры, другим — беззащитным — подушки, визг, страх, отчаянье и покорность в глазах!

На фоне таких не слов, а дел — что комиссаров-интернационалистов, что белопогонников-имперцев, что украинских и польских самостийщиков, что атаманов всяких мастей — банальные немецкие оккупанты Киева образца 1918 года, особенно в комбинации с гетманом Скоропадским, их ставленником, смотрелись многажды цивилизованней и человечней. При гетмане, т.е. в мае — ноябре 1918 года, еврейских погромов не было, тогда как при тех же немцах, но при Петлюре, погромы возобновились. Не было погромов и в ЗУНР[42]. Это вообще-то в принципе и как феномен интересно: жизнь, оказывается, возможна и без погромов!

Но в январе 1919 года, вскоре после свержения гетмана и очередного всплытия Украинской народной республики (УНР), — на сей раз в ипостаси петлюровской Директории, — еврейские погромы на Украине возобновились (Житомир и Бердичев). Две трети из них — национально-украинские по исполнителям, но самой охочей до еврейской крови и еврейского праха с большим отрывом оказалась именно Директория[43].

Головным атаманом ее войска и флота был образованнейший и чуть ли не музицирующий Симон Васильевич Петлюра (1879-1926), умеренный, как он, возможно, себя постфактум и сам воспринимал, украинский национал-социалист и чуть ли не филосемит, любивший поговорить о высоком и вечном с каменец-подольским раввином.

С этим решительно был бы не согласен Пинхос Красный — последний из петлюровских министров по еврейских делам, готовый, если позовут, приехать в Париж на суд по делу убийцы Петлюры.

Симон Петлюра войдет в историю с Каиновою печатью единственного в своем роде, никем не превзойденного, «головного погромного атамана».

...Сколько требовалось лицемерия, бесстыдства, подлости, как низко надо было пасть, чтобы уметь, с одной стороны, палец о палец не ударить, дабы спасти хоть одну погромную жертву, а с другой — стремиться нажить на тех же жертвах политический капитал рассылкой таких телеграмм громимым еврейским общинам. Одним глазом подмигивать погромщикам: мол, молодцы, ребята, а из другого, обращенного к еврейским общинам, выдавливать лицемерную слезу над их несчастьем. Между тем этот случай поразительно типичен для определения всей погромной сути петлюровщины. Так она все время умела сочетать страшные средневековые погромы со словами, полными сочувствия к «многострадальному еврейскому народу»...[44]

22 января 1918 года — дата четвертого Универсала Центральной Рады. Украина отложилась от России, отныне она незалежная, ура!

В феврале — на немецких и австро-венгерских штыках — Центральная Рада отбила у большевиков большую часть Украины и устремилась в Киев, в который зашла 1 марта. И как едва ли не первое проявление исполнения мечты о незалежности — трехнедельный «тихий» еврейский погром в столице. Вот он, настоящий Симон Петлюра — еще не головной атаман и даже не военный министр, а всего лишь командир полка гайдамаков!

Вот что, ссылаясь на Элиаса Чериковера, об этом погроме 1-20 марта 1918 года пишет израильский историк Эфраим Вольф:

... В пропагандистских целях немцы решили, что первыми в Киев войдут два украинских отряда: один — под командованием генерала Присовского, а второй — под командованием Петлюры. В связи со слухами о погромных настроениях среди солдат приближающихся к Киеву украинских отрядов социалистическая фракция Киевской городской думы выслала им навстречу свою делегацию с просьбой не допускать в Киеве никаких эксцессов.

Солдаты и офицеры отряда Присовского встретили делегацию злобными и кровожадными антисемитскими выкриками. Поясняя настроения своих солдат, генерал Присовский сказал: «Когда мы оставляли Киев, его население оскорбительно-равнодушно нас отпустило. Нам стреляли в спину, нас преследовали крестьяне в деревнях». И добавил: «Еще хуже настроение того отряда, который ведет в Киев Петлюра: там гайдамаки».

Делегация отправилась ко второму отряду, встретилась с Петлюрой и доложила ему о своих опасениях. Петлюра сказал, что он не может ничего гарантировать. Настроение солдат ему известно, но он видит здесь только жажду мести, а не антисемитизм...

Ознакомившись с настроениями украинских солдат, член делегации у. с.-д. Левко Чикаленко сказал: «Они задушат украинскую свободу в еврейской крови...»[45]

Что и произошло — 20 дней в Киеве бушевала погромная вольница:

Как только гайдамаки вступили в Киев, началась сильная погромная агитация и пошли самовольные аресты и расстрелы. Гайдамаки и отряды «вильного казачества» с криками «Всех жидов перережем» хватали посреди улицы мирных жителей-евреев, под предлогом ареста «жидовских комиссаров», уводили их в казармы и чаще всего расстреливали. Офицеры разъезжали по городу и нагайками избивали евреев... Местом тайной расправы стал Михайловский монастырь, где находился штаб гайдамацкого[46]отряда. Там евреев пытали, истязали, расстреливали. Эксцессами прославилась в то время также и Владимирская горка. Большое число жертв было в еврейских кварталах на окраинах города — на Подоле и на Демиевке.

Сведения об эксцессах стекались в специальную комиссию, образованную Киевской городской думой. Комиссия эта зарегистрировала десятки убитых, десятки пропавших без вести, сотни искалеченных. Но остановить эксцессы она была бессильна, как и некоторые гласные думы — украинские социалисты, которые «приняли самые энергичные меры к прекращению эксцессов, объезжая арестные места, пытаясь освободить арестованных евреев». Украинские депутаты думы обратились к казакам со специальным воззванием, в котором писали: «Не запятнайте Украину самосудами и массовыми насилиями над человеческими правами. Мы верим, что солдаты-украинцы хранят завет своих дедов-казаков: безоружного не бьют. Мы верим, что вы не допустите грабежей и насилий над мирными жителями, к какой бы они нации ни принадлежали».

Киевская городская дума решила выступить с официальным протестом против антиеврейских эксцессов... Делегация еврейской общины города Киева посетила премьер-министра УНР В. Голубовича и вручила ему меморандум о кровавых событиях в городе. В меморандуме, в частности, говорилось, что под видом гонения на коммунистов расстреливают почти исключительно евреев. Голубович заверил членов делегации, что курс правительства остается прежним и что будут приняты меры для пресечения антиеврейских эксцессов.

Однако меры были приняты не сразу, и 6 марта газета «Нойе цайт» в своей передовице «Почему они молчат?» писала: «Правда, что украинское правительство неповинно в нападениях на евреев. Оно, несомненно, не науськивало на них украинских солдат. Но, и это надо признать, оно пока относится "нейтрально" к ужасным событиям...»

Наконец против эксцессов резко выступил сам председатель Центральной Рады М. Грушевский. Затем украинские власти издали ряд приказов, требующих от казаков прекратить самочинные акты расправы, и эксцессы постепенно прекратились.

Однако «ни о каких мерах наказания виновных не могло быть тогда и речи: казаки вернулись в Киев как "избавители от большевиков", как опора национального движения и были осыпаемы приветствиями...»[47]

Тот же Вольф зафиксировал и такой эпизод — в разгар Житомирского погрома, продолжившего собой серию петлюровских «эксцессов»:

Бывшие депутаты Житомирской городской думы Яков Коломиец и Пейсахович показали следственной комиссии, что еще до начала погрома во Врангелевку, где находился Петлюра, прибыли председатели русской, украинской и польской общин Житомира Пивоцкий, Яницкий и Дзевалевский (представитель еврейской общины Иванчук был задержан по дороге). Они рассказали головному атаману о предпогромной атмосфере в Житомире и просили его приказать гарнизону принять меры по предотвращению погрома.

Ответ Петлюры сводился примерно к следующему: «Армия знает, что надо делать. Я ей полностью доверяю и не вмешиваюсь в ее внутренние дела»[48].

Иными словами: не мешайте моим гайдамакам громить ваших жидов, зря они бить не будут, — а я, Симон Петлюра, им доверяю!

И кто же, зная всю эту историю до конца, поверит в искренность петлюровской юдофилии и в весомость его Министерства по еврейским делам, в серьезность его приказов-слезниц и фарисейских репрессий против своих громил, а равно и в его громы и молнии в адрес антисемитов-деникинцев?!..

Но, пожалуй, самым знаменитым был другой Киевский еврейский погром — тот, что учинили Добровольческие войска в октябре 1919 года, когда Белая гвардия, некогда сплошь офицерская косточка, люмпенизировалась и полуразложилась[49].

Добровольцы вошли в Киев 31 августа 1919 года, и на протяжении всего сентября в городе шел эдакий ползучий «тихий погром» . Погромщики — армия, банда или население — собирались малыми группами и уходили трясти жидов, а военная администрация им это как бы не позволяла, но так, что раз за разом у нее это все хуже получалось — не позволять. Жертвы у «тихого погрома» в сентябре были, но — считаные единицы.

Но 14 октября дерзкий красноармейский налет, пусть и совсем ненадолго, но выбил белых из Киева. Спасаясь от большевиков, жители вместе с войсками А. М. Драгомирова покинули город и засели на левом берегу, в Дарнице: около 60 тысяч киевлян, среди которых почти не было евреев. Поползли слухи: евреи — предатели, евреи — восторженно встречали Красную армию, евреи — стреляли по отступающим войскам, евреи — обливали их из окон кипятком и кислотой (sic!) и т.п.

И когда деникинцы, рассвирепев, уже назавтра начали отвоевывать Киев, то за ними с 14 по 19 октября потянулся ночной погромный шлейф. Именно ночной, потому что погромщики — а большинство среди них составляли нижние чины Вооруженных сил Юга России, рядовые казаки да кубанцы из полка Шкуро — опасались светиться днем. Было тогда убито, по разным оценкам, от 300 до 600 человек, массовыми были изнасилования.

Погромщики ходили по домам и квартирам ватагами по 5-6 человек в каждой. Вслед за армейскими часто — чисто по-шакальи, «второй волной» — приходили и местные. Отрядов еврейской самообороны как таковых не было, и своеобразным инструментом защиты стала тогда «акустика»: дружный крик и вой громимых и стук по металлу — и так целыми домами и даже кварталами! Этот концерт навсегда запомнил и запечатлел в своих мемуарах Илья Эренбург:

В черных домах всю ночь напролет кричали женщины, старики, дети; казалось, что кричат дома, улицы, город[50].

Этот сводный звук заменял сирену, и когда — и если — на звук прибывали драгомировские офицерские патрули, погромщики всегда рассеивались и таяли в ночи.

...Но даже на столь широком багровом фоне Проскуровский[51], от 15 февраля 1919 года, погром отчетливо выделялся[52]. И не тем, что примерно половину населения города составляли тогда евреи, и не тем, что пришелся он на шабат, и даже не выдающимся масштабом числа жертв, о чем еще будет сказано[53].

Более всего Проскуровский погром выделялся другим — своей принципиальной геноцидальностью! Рядовые гайдамаки присягали под знаменем — присягали в том, что грабить еврейское добро они не будут, что насиловать еврейских баб они не будут, а сосредоточатся на главном и только на нем — на убийстве, убийстве, убийстве и еще раз на убийстве евреев, причем не абы каким, а только холодным оружием, без траты пуль! Любо!..

Власть в Проскурове менялась чаще, чем в Киеве, но до февраля 1919 года погромов здесь не было. Композиция местной власти выглядела так: городской голова Сикора, поляк, председатель городской Думы — доктор Ставинский, тоже поляк. Военный комендант — Киверчук, бывший фельдфебель царской армии: именно он и стал главным вдохновителем и подстрекателем к погрому. Комиссар — бывший народный учитель Таранович. Город охранялся милицией, подчиненной коменданту, но городское самоуправление ей и ему не доверяло и организовало собственные вооруженные отряды самообороны, состоявшие преимущественно из евреев, — так называемую квартальную охрану с христианином Гурским и евреем Шенкманом во главе. Естественно, Киверчук чинил самообороне всяческие затруднения, а за три недели до погрома хитростью заставил их самораспуститься, обещав жителям обеспечить в городе надежный порядок.

5 февраля в город — для отдыха после боев и несения гарнизонной службы — вошли Запорожская казацкая бригада Украинского республиканского войска имени Головного атамана Петлюры и 3-й Гайдамацкий полк (со шлейфом погромной репутации) под общим командованием атамана Ивана Семесенко (1894-1920).

6 февраля атаман известил городскую думу о том, что приступает к исполнению обязанностей начальника гарнизона. В тот же день по городу был расклеен следующий его приказ:

1. Объявляется осадное положение в Проскурове и уезде. Всякое движение после семи часов вечера разрешается лишь по письменному разрешению штаба Запорожской бригады...

...6. Предлагаю населению прекратить свои анархические взрывы. У меня достаточно сил, чтобы бороться с вами. Больше, чем других, я предостерегаю жидов. Знайте, что вы — народ всеми нациями нелюбимый, а вы творите такие беспорядки между христианским людом. Разве вы не хотите жить? Разве вам не жаль свою нацию? Пока вас не трогают — сидите молча, а то такая несчастная нация баламутит бедный люд.

Ознакомившись с этими «тезисами», встревоженный Шенкман отправился к Семесенко, чтобы лично с ним познакомиться. Тот его принял очень любезно и в видах предотвращения погромов и грабежей обещал снабдить квартальную охрану оружием и оказать ей всяческое содействие.

Между тем в начале февраля 1919 года большевики уже изгнали петлюровскую Директорию из Киева, сам Петлюра перебрался в Винницу, а большевики, эсеры и левоэсеры-боротьбисты готовили вооруженное восстание против него во всей Подольской губернии. Намечено оно было на ночь с 14 на 15 февраля и начаться должно было в Житомире. Но туда неожиданно прибыли значительные петлюровские силы, после чего начало восстания перенесли в Проскуров, где на казарменной основе квартировали уже разагитированные большевиками солдаты 15-го Белгородского и 8-го Подольского полков.

В ночь с 14 на 15 февраля большевики начали восстание силами всего в 200 человек. К ним присоединилась лишь незначительная часть гарнизона, ибо сведения о большевистском брожении в нем были преувеличены.

Восставшие, арестовав офицеров и коменданта Киверчука, двинулись на железнодорожную станцию, где в вагонах квартировали казаки. Но семесенковцев оказалось куда больше, чем ожидалось, и солдаты, практически не вступая в бой, при первых же выстрелах вернулись в казармы. Семесенко за несколько часов разгромил восстание, а главные заговорщики — больше вики — все разбежались!

Освободившийся из-под ареста Киверчук на вопрос, кто его арестовал, провокационно соврал: «Жиды из квартальной охраны». На самом же деле среди восставших были кто угодно, но вину возложили на проскуровских евреев, не подозревавших ни о восстании, ни о своей близящейся участи.

Выставив своим казакам и гайдамакам на вокзале пышное угощение с водкой и коньяком, Семесенко обратился к ним с речью. Он говорил им, что жиды, эти самые опасные враги украинского народа, собирались вырезать всех казаков и гайдамаков и что теперь необходимо им достойно отомстить.

Он заставил гайдамаков поклясться перед украинским знаменем, что они вырежут всех жидов Проскурова, не применяя огнестрельного оружия, не грабя жидовского добра и не насилуя жидовок! Поставленная им задача — убивать, убивать и еще раз убивать, используя при этом только холодное оружие: шашки, штыки и т. п. Запротестовал только один сотник, что едва не стоило ему жизни.

С самим погромом (иногда его называют еще «кровавой баней») не затянули: он состоялся в тот же день, 15 февраля, тотчас же после обеда. Присягнув перед знаменем, казаки и гайдамаки выстроились и с песнями и музыкой направились от вокзала в город...

В два часа пополудни на главной улице Проскурова появился конный отряд красношлычных гайдамаков численностью в 450 человек[54]. Когда он поравнялся с еврейским кварталом, раздался свист командиров и гайдамаки спешились. Оставив лошадей под присмотром дежурных, группами в пять-восемь-десять человек они рассыпались по еврейским улицам и вламывались в еврейские дома. Организованно, по команде принялись за дело, прибегая только к холодному оружию. Шли из дома в дом и резали, кололи, рубили всех подряд. Действовали так тихо и спокойно, что евреи на соседних улицах и не подозревали, что происходит. На перекрестках стояли гайдамаки и убивали бегущих евреев.

Резня закончилась, как и началась, свистом командиров. Гайдамаки побежали к своим коням, вскочили на них, выстроились и с песнями и музыкой вернулись на вокзал.

В тот же день, 15 февраля, петлюровцы зверски зарубили вставшего на защиту еврейского населения 37-летнего протодьякона Проскуровского кафедрального собора Климентия Васильевича Катчеровского (это его настоящая фамилия), отца троих малолетних детей от 2 до 9 лет. Во время погрома многие другие украинцы, русские и поляки, соседи и друзья, с риском для себя самих спасали евреев, прятали их в своих домах и подвалах.

По одним сведениям, резня продолжалась три-четыре часа, по другим — шесть с половиной. Погибло, по разным оценкам, от 1600 до 4000 человек, ранено не менее 700, не менее 900 детей стали сиротами.

Вот как смачно описывал Проскуровский погром очевидец, а возможно, и сам погромщик, ставший потом классиком украинской советской поэзии, — Владимир Сосюра:

Старшины говорили, что это евреи сагитировали белгородцев[55]. Говорили, что казаки первого куреня поклялись под флагом денег не брать, а только резать. Они пошли в город и вырезали почти всю проскуровскую еврейскую бедноту. Портных и сапожников. В буржуазные кварталы они не заглядывали. Был один казак, который знал еврейский язык. Он подходил с товарищами к запертой двери и обращался к перепуганным жителям на еврейском языке. Ему открывали...

Одной гимназистке воткнули между ног штык... А расстреливали так: стреляют и смотрят не так, чтобы попасть смертельно, а как-нибудь, дают залп и наперегонки бегут к еще живым расстрелянным. И хватают из одежды то, что перед залпом каждый наметил на своей жертве[56].

На следующий день, 16 февраля, было расклеено второе воззвание Семесенко;

В ночь с 14 на 15 февраля горстка людей подняла восстание против нас. Это дело одних жидов. Я принял необходимые меры для его подавления.

И тогда же собрались гласные Думы, которым Семесенко рассказал, как он «расправился» с восставшими большевиками. В ответном слове Т. Ф. Верхола, глава Земской управы и украинский патриот, назвал то, что произошло в Проскурове, несмываемым позором для Украины, а самого Семесенко заклеймил атаманом разбойников: «Вы боретесь против большевиков. Но разве те старики и дети, которых ваши гайдамаки резали, были большевиками? Вы утверждаете, что евреи дают большевиков... Разве вы не знаете, что есть еще больше большевиков и среди украинцев и других наций?.. Атаман, ты думал построить Украину на еврейской крови, так знай, что этим ты погубил Украину...»

Семесенко «обещал» убийства прекратить и потребовал срочно, в течение двух дней, захоронить убитых. На территории проскуровского Еврейского кладбища была вырыта огромная братская могила. Закончили все только 18 февраля, причем многие трупы стали жертвами еще и мародерства: с них снимали одежду, обувь, срывали серьги и кольца.

«Обещая» прекратить убийства, Семесенко уже позаботился об их продолжении. Он запросил местные власти в Ярмолинцах, Фельштине и других местечках и селах Проскуровского уезда на предмет наличия у них большевиков. Все поселения заверили его, что большевиков у них нет и что их еврейское население весьма благожелательно относится к петлюровской власти. Один только начальник Фельштинской почты Басюк телеграфировал, что тут у них большевистское гнездо, которое нужно уничтожить. После чего Семесенко отправил туда отряд гайдамаков, который прибыл в село 17 февраля, заночевав в том числе и у местных евреев.

Тем временем все тот же Верхола узнал об этом и потребовал у Семесенко отозвать из Фельштина свой карательный отряд. Семесенко даже послал в Фельштин новую телеграмму с приказом своему отряду не устраивать в местечке погром, но Басюк скрыл ее.

И вот в воскресенье, 18 февраля, погром — прямое продолжение проскуровской резни — повторился в Фельштине. Там, по минимальным подсчетам, было убито 500 евреев и ранено 120, из которых около 100 впоследствии умерло. Присяги на казаках здесь не было, так что в Фельштине погромщики не только убивали, но и грабили и насиловали, несколько домов подожгли. Крестьяне из ближайших сел по своей гиенской привычке не участвовали в погроме, но охотно — в грабеже домов, повозками вывозя имущество евреев, иногда они преследовали евреев-беглецов. Но были и случаи спасения: целые семьи прятались у соседей. Как впоследствии оказалось, Басюк мстил фельштинским евреям, которые месяц назад написали на его откровенный антисемитизм жалобу. Узнав о жалобе, Басюк сказал: «Они написали на меня донос черными чернилами, а я напишу на них донос красными». И свою угрозу выполнил...

...Сам Семесенко докладывал Петлюре — видимо, несколько привирая — о 4000 уничтоженных евреев, включая, очевидно, и Фельштин. По приблизительному подсчету А.И. Гиллерсона, уполномоченного Отдела помощи погромленным при Российской организации Красного Креста на Украине, всего было убито свыше 1200 человек, кроме того — умерла половина из более чем 600 раненых[57]. По данным С. Гусева-Оренбургского, в Проскурове убито 1600 (плюс 300 умерших из 600 раненых), а в Фельштине 435 евреев[58]. Уточненные же данные Л. Малюковой и Е. Розенблата по убитым: вместе с Фельштином — 2235 человек[59].

Семен Дубнов, узнавший о февральском проскуровском погроме только в апреле, заметил:

Новая гайдаматчина хуже старой, потомки Гонты превзошли предков[60].

А еще через четыре месяца — в июне 1919 года — в Проскурове был еще один погром. И снова противостояние петлюровцев и Красной армии, снова поражение красных и снова — еврейский погром, во время которого было убито «всего-то» 40 евреев:

Сравнивая эти цифры с итогами февральской резни, проскуровские евреи с горькой иронией называли этот погром «милосердным»[61].

Вот еще один «знаменитый» петлюровский погром — от 26-28 марта 1920 года — в Тетиеве, что в 150 км к юго-западу от Киева: там и тогда проживало около 6 тысяч евреев. Собственно, погромов в Тетиеве было три: первый — еще в августе 1919 года, в исполнении отряда (банды) братьев Дмитрия и Алексея Соколовских. Возможно, в бою именно с этими погромщиками погиб командир местной еврейской самообороны Гирш Турий.

Второй — в конце марта 1920 года, когда бывшие петлюровские офицеры — Куравский, Островский, Чайковский и другие, при непосредственном участии местного Союза кооперативов и районного отделения Укрбанка, — организовали летучий отряд, или попросту банду численностью в несколько десятков человек. 23 марта в 11 ночи они налетели на Тетиев, в котором пост начальника советской милиции сумел занять один из них — Чайковский. Он заранее снял патрули, банда окружила комиссариат и начала обстрел. Красноармейцам удалось тогда нападение отбить, но часть из них присоединилась к нападавшим. И 26 марта, когда бандиты вновь напали на Тетиев, красноармейцы, оказавшись в меньшинстве, вынуждены были отступить.

Куравский собрал сход жителей, а его заместитель, Островский, произнес горячительную речь, в которой призвал:

...уничтожить всех евреев от мала до велика, от ребенка до старика девяносто лет, и тогда лишь они сумеют жить спокойно... Подняв два пальца, призывал всех поклясться, что ни один из них не пощадит никого и не польстится никакими деньгами. После речи Островского они рассыпались по местечку и началась оргия убийства, поджога и грабежа. Жгли и убивали беспощадно всех. В синагогах все чердаки были запружены спрятавшимися там евреями. Повстанцы, окружив синагогу, подожгли их и не выпустили ни одного... Из горевшей синагоги выскочил один весьма популярный среди крестьян еврей М. Пекер. Бандиты схватили его и принялись рубить шашками; когда некоторые из крестьян попробовали его защитить — Куравский, начальник банды, подошел и сказал: "Пусть он будет лучший, но раз он еврей, его надо уничтожить». И Пекер был разрублен на мелкие кусочки. Все, кто был в синагогах, сгорели.

Кому удалось спастись из пожара, тот не спасся от шашек, ружей, лопат и вил бандитов. Маленьких детей подбрасывали, и, ударившись об мостовую, они разбивались, обдавая всех окружающих кровью и мясом. Маленьким детям выкалывали глаза. Были выставлены заградительные отряды, и, если кому-либо удавалось бежать, его задерживали и убивали. В диаметре нескольких верст были разосланы конные разъезды, и, если поймали кого-нибудь из евреев, его уничтожали. В окрестностях Тетиева до сих пор валяются сотни разлагающихся трупов.

Прибывшему Погребищенскому отряду красноармейцев удалось спасти около 1500 человек, а остальные, свыше 4000 душ, были поголовно уничтожены... Самое энергичное содействие повстанческому движению оказывают Тетиевский Раенбанк и все местные поляки[62].

Фрума Красная чудом уцелела в Тетиевском погроме, но — в третьем! Он состоялся 12 апреля 1920 года, движущей силой были не петлюровцы, а все местное — сплошь русское — крестьянское население местечка и окрестных сел, недовольное большевистской властью. Именно тогда, а не во второй погром, судя по ее рассказу, тысячи людей были сожжены в синагоге. Командовали погромом Степанский, Бонгар и Перевалов, стрельба и мародерство поощрялись.

Цитирую ее свидетельство:

Через два месяца я возвратилась в м. Тетиев, чтобы отдать свой последний долг родителям. Местечка не узнала. Не уцелело ни одно здание. Повсюду простиралось открытое место; кое-где еще торчали обгоревшие пни и развалины, повсюду валялись ничтожные остатки имущества и целые груды костей. Лиц уже нельзя было узнать. Тел уже не было, были одни только скелеты, кости. Повсюду валялись человеческие руки, ноги, туловища. От той синагоги, которая сделалась братской могилой стольких невинных людей, остались одни колонны, все это место было завалено целыми грудами человеческих черепов, костей. Это было какое-то мертвое поле, какая-то безумная могила. Повсюду валялись остатки одежды, свитки изорванной Торы. На одной колонне возле печки с поднятыми вверх руками висел еврей. Он, как видно, хотел слезть с чердака, но его подстрелили. И он, зацепившись за колонну, так и застыл. Было что-то безумное, что-то страшное в этой фигуре[63].

Интересно, что и в Тетиеве — та же, что и в Проскурове, фанатичная заточенность на убийство. Только к холоду клинков здесь прибавился жар сожженной синагоги, что и привело к рекордному числу жертв[64].

Совершенно очевидно: банды от силы в сотню человек за считаные дни могли уничтожить тысячи душ только при всесторонней помощи и «поддержке» местных и окрестных жителей — не-евреев. Они-то уж точно не подписывались ни под каким «мораторием на мародерство»! Некоторые из них поэтому делали свой хозяйский обход разоренных погромщиками еврейских домов и квартир. А некоторые, наоборот, спасали тех евреев, которых еще можно было спасти.

И еще одно обобщение. Политические предпочтения евреев во время Гражданской войны были, разумеется, разнообразными: их можно было встретить, в том числе с оружием в руках, в отрядах едва ли не всех ее участников. Тем не менее позиция враждующих сторон по отношению к евреям, в частности нацеленность и заряженность на еврейские погромы (назовем это погромобесием), несомненно, была определяющей в выборе евреями «своей» стороны конфликта. Каковой в большинстве случаев оказывалась Красная армия.

Поэтому не так уж и случайна сама склонность погромщиков ассоциировать евреев с коммунистами, объединяя их в своем сознании в некое единство. В ту самую «жидокоммуну», тот самый «жидобольшевизм», который с многократной силой еще выстрелит, еще аукнется спустя 20 лет — в годы Второй мировой.

...25 мая 1926 года, на углу бульвара Сан-Мишель и рю Расин в Париже доселе безвестный еврейский часовщик и террорист-одиночка Шолем Шварцбард (1886-1938) застрелил Симона Петлюру. Разрядив в него свой 6-зарядный «Мельё», Шварцбард и не думал прятаться: подоспевшей полиции он сразу заявил, что мстил за петлюровские погромы, жертвами которых стали 15 членов его семьи в Балте.

Петлюра был искусный демагог, легко говоривший разным собеседникам противоположные, несовместимые друг с другом вещи: евреям, которых «любил», — одно, евреям, которые просили за евреев, — другое, а гайдамакам, которым «доверял» еврейские судьбы, — третье.

Жаботинский, которого так по-партийному, — чуть ли не за сговор с Петлюрой, — клеймил Пинхос Красный, писал:

Петлюра был главой украинского правительства и украинской армии в течение двух лет и больше; почти все это время продолжались погромы; глава правительства и армии их не подавил, виновных не покарал и сам в отставку не подал. Значит, он принял на себя ответственность за каждую каплю пролитой еврейской крови. Это так ясно, что тут не помогут никакие отговорки[65].

В преломлении современных адептов и фанатов Петлюры выстроены целые линии его мифозащиты. О нем накатом выходили и выходят книги, статьи и фильмы[66] под общим девизом: «Нашего Симона очернили, а с ним и всю Украину!..» Мол, Шварцбард стопудово был в альянсе то ли с ОГПУ, то ли с еврейской закулисой, то ли с обоими! (Когда бы так, чего же часовщик столько мучился, выслеживая Петлюру со смятой газетной фотографией из старого «Тризуба» в кармане?)

Мол, Петлюра, едва узнав о погромах, якобы чуть ли не лично расстрелял за это двух полковников. И вообще евреев уважал и лелеял, а в его правительстве — без всяких-яких — были даже евреи-министры: железобетонное алиби!

Но давайте переспросим об отношении к евреям самого Петлюру. В его последней книге, изданной всего за несколько месяцев до смерти, он косноязычен, но откровенен:

Когда же вспомнить об украинских жидах, то много из них тоже на большевицкую сторону подались, надеясь, что здесь они наверх выплывут, силу будут иметь, на первые места достучатся. В старину им путь не давали, то они думали, что за большевиками самыми старшими станут. Так вот много жидов, а особенно молодых — сопливых, побольшевичились и коммунистами сделались[67].

Что касается Шварцбарда, то он провел в тюрьме полтора года предварительного следствия. Суд начался 18 октября 1927 года, и спустя восемь дней его оправдали присяжные[68].

Не столько на смерть Петлюры, сколько на приговор Шварцбарду горячо откликнулся Дмитрий Донцов (1883-1973) — главный теоретик украинского интегрального национализма, легшего в основу и идеологии, и политики, и практики Организации украинских националистов (ОУН). Вся интегральность учения Донцова сводима к одной и очень простой формуле — и всего лишь из нескольких слов: «Украина для украинцев! Но и украинцы для Украины!»[69]

А ведь как Донцовым зачитывались все националисты-практики — те же Петлюра, Коновалец, Мельник, Бандера, Шухевич!..

Евреев Донцов считал не самостоятельными политическими игроками, а агентами русского империализма, купившимися на революционные перспективы эмансипации в русском государстве (никакой другой структурности, кроме национальной, — такая уж оптика — Донцов в упор не видел).

Ну а вердикт присяжных вывел его из себя:

А что, собственно, случилось?.. Это чем так раздражены гиены? Ах, погромами... А какими такими погромами? Не было на Украине погромов! Была гражданская война, на которой убито много евреев, москалей и украинцев... Жиды же называют погромом любой протест против еврейской колонизации Украины. Но это евреи выбрали Украину для своего мессионизма...[70]

Вот он — дисциплинированный ум филозофа! Что за чудная четкость и что за дивная простота! И никакой камуфляж не нужен, всякие там «с одной стороны» / «с другой стороны»! Ну стряслась, например, большая война, и на ней, в одной из многих ее кровопролитных битв, — скажем, под Проскуровым в 1919 году или под Бабьим Яром в 1941 — полегло немало жидов.

Ничего личного или антисемитского: война и война!..

Евреев Донцову хоть и не жалко, но он их не ненавидит: ненавидит он русских, а евреи ему несимпатичны своею, как ему кажется, органической связью с русскими:

Евреи, конечно, виноваты, страшно виноваты тем, что помогали консолидации русского командования в Украине, но не еврей виноват во всем. Русский империализм — вот кто виноват во всем!

Только после падения России в Украине мы будем в состоянии решить еврейский вопрос в нашей стране на основании интересов украинской нации. Как это будет сделано — неизвестно. Но в любом случае, это будет сделано из перспективы того опыта, что выпал Петлюре, — получившему семь пуль и проклятия своей памяти от всего еврейского сообщества за его политику в вопросах еврейских министров и автономии... Едва ли теперь найдется украинский политик, который последует его примеру в еврейских делах[71].

Так-то вот! Дали вам шанс — а вы! Нет вам, жиды, больше никакого доверия!

Давайте выучим несколько уроков на будущее: не давайте культурную национальную автономию «меньшинствам», ибо все это кончается Шварц-бардами. В то же время не надо прибегать к погромам, потому что это социализм для дураков[72].

Поясним последнюю фразу: Донцов не против погромов, он — против единичных, разовых погромов. Он за нечто более системное и систематичное, эффектное и эффективное — за сплошную ковровую резню, за тотальное уничтожение, он за геноцид:

Колонизация Украины еврейством, осуществленная без согласия и вопреки воле украинского народа, на штыках русского правительства и за миллионы нью-йоркских капиталистов, — эта колонизация будет ликвидирована без колебаний так же, как турки ликвидировали греческие поселения в своей стране, а греки — турецкие — в своей[73].

Колонизацию тут надо понимать буквально: «Агроджойнт» — советско-американская попытка еврейского аграрного переселения в Причерноморье и другие места — представлялась ему наглым покушением евреев на украинские черноземы!

Таковая ликвидация, по Донцову, и, если без эвфемизмов, это не локальный погром, а тотальная резня! То есть Холокост!

У Симона Петлюры была не одна, а целая троица еврейских «алиби».

Это, прежде всего, «институция-алиби» — Министерство (во времена Центральной Рады — Генеральный секретариат) еврейских дел[74]. Это, во-вторых, «закон-алиби», а именно уникальный «Закон о национальной и персональной автономии» 1918 года, принятый Центральной Радой 10 января 1918 года. И это, в-третьих, сами его министры по еврейским делам — ручные, карманные «евреи-алиби»! Объединяет их всех одно — декоративность.

Министерство/Секретариат еврейских дел — это один из секретариатов Генерального секретариата Центральной Рады или одно из министерств Совета народных министров УНР, которое занималось, понятно, делами еврейского населения. Создано оно было в июле 1917 года, после получения Украиной автономии от Временного правительства России, и в порядке обеспечения автономных прав национальных меньшинств в Украине.

Секретарь/министр еврейских дел входил по должности в Генеральный секретариат / Совет народных министров УНР. Секретариат был ликвидирован 18 июля 1918 года правительством гетмана Скоропадского, отменившим и закон о национально-персональной автономии.

Этот закон считался одним из высших достижений прогресса и либерализма в вопросах национальных меньшинств на территории бывшей Российской империи. Он претендовал на то, чтобы гарантировать свободу национально-культурного развития всем национальным меньшинствам Украины. В случае евреев он явно не мог и не смог защитить их от погромов, тогда как при ликвидаторе этого закона — при Скоропадском, — собственно, и погромов не было!

Покуда же закон действовал, Министерство еврейских дел отвечало за вопросы еврейской культуры и образования, организации выборов и общественного еврейского самоуправления на местах, издавало циркуляры и постановления, касающиеся его деятельности, выдавало удостоверения и ведало статистикой.

С 10(?) по 16 января 1918 года Генеральный секретариат еврейских дел возглавлял Моисей (Мойше) Зильберфарб (1876, Ровно — 1934, Варшава) — видный украинско-еврейский общественный и государственный деятель и журналист (публиковался под псевдонимом М. Басин). Уроженец Ровно, гимназию заканчивал в Житомире, химию изучал в Киевском политехникуме, медицину в Берлине, а юриспруденцию в Киеве и Берне, где получил докторскую научную степень. С юности втянулся в общественно-политическую деятельность, стремился теоретически обосновать правильное, на его взгляд, отношение социалистов к еврейскому вопросу, с увлечением разрабатывал принцип автономизма, или национально-политической автономии, выдвинутый С. Дубновым. Это принцип светской — не религиозной! — еврейской общинной организации, самоуправляющейся на демократической основе в условиях национально-культурной и персональной автономии. Разные общины и общины разного уровня могут или должны объединяться в советы (Ваады). Проблемами же мирового еврейства должен был бы заниматься Всемирный еврейский конгресс[75].

После Первой русской революции Зильберфарб входил в проэсеровскую политическую группу «Возрождение» и в левую Социалистическую еврейскую рабочую партию (так называемые «сеймовцы»), противостоявшую «Бунду», сионистам-социалистам и религиозным ортодоксам. После Февральской революции 1917 года он переехал в Киев и возглавил Объединенную социалистическую еврейскую рабочую партию. С марта 1917 года он член Украинской Центральной Рады от этой партии, член Малой Рады.

27 июля 1917 года вошел в состав Генерального секретариата Украинской Центральной Рады УНР как товарищ (заместитель) генерального секретаря (министра) межнациональных дел Сергея Ефремова от евреев. Зильберфарб был одним из разработчиков первого в мире закона «О национально-персональной автономии», принятого Радой 10 января 1918 года. В декабре 1917 года был назначен министром еврейских дел УНР, но вскоре — уже 16 января 1918 года — вместе со всем правительством Винниченко ушел в отставку.

В его сменщики, возможно, планировался публицист Израиль Рафаилович Ефройкин (Эфрен, 1884-1954), входивший в руководство «Фолкспартей» и сионистской социалистической группы «Возрождение»¹. Что касается Зильберфарба, то с 1918 по 1920 год он возглавлял Еврейский народный университет и Общество содействия развитию еврейской культуры («Култур-лиге», или «Культур-Лига») в Киеве; при Скоропадском и Деникине подвергался арестам. В 1921 году он переехал в Варшаву, где продолжал активно участвовать в еврейской жизни, стал председателем ОРТ (Общества ремесленного и земледельческого труда среди евреев России), занимался журналистикой. В 1930-е годы сблизился с «Бундом», печатался в его изданиях ^[76].

Министерство между тем продолжало функционировать и при гетмане, в период Украинской Державы, т.е. с лета 1918 года, — де-юре в виде исполнительного органа Временного еврейского национального собрания, в котором были представлены основные еврейские партии и организации[77].

Оно было воссоздано в декабре 1918 года структурами Директории, и первым министром еврейских дел в правительстве самого Петлюры стал Вульф Лацкий-Бертольди. После его отставки, с 26 декабря 1918 и по 9 апреля 1919 года министерство возглавлял Авраам Ревуцкий, а с февраля 1919[78]и по апрель 1920 года — дольше всех — Пинхос Красный.

Эстафету министерского представительства еврейства в правительствах УНР перенял Вольф (Яков Зеев Вольф) Ильич Лацкий-Бертольди (1881, Киев — 1940, Тель-Авив), деятель еврейского рабочего движения и журналист (писал на идише). Учился в Рижском политехническом институте, откуда в 1901 году был исключен за участие в революционном движении. Уехал в Германию, поселился в Берлине, стал сионистом и принял участие в создании сионистской социалистической организации «Херут». В 1902 году вернулся в Россию, в Киев, став одним из основателей группы «Возрождение» (1903) и Социалистической еврейской рабочей партии (1906).

После Февральской революции 1917 года стал одним из руководителей «Фолкспартей» («Народной партии»), сооснователем и идеологом которой в России был историк Семен Маркович Дубнов (1861-1940)[79]. В этот период партия расширила свое влияние, но не выдержала конкуренции за еврейские голоса с другими еврейскими партиями, прежде всего с «Бундом». Успешной она была только на Украине, где Лацкий-Бертольди и Красный, оба функционеры «Фолкспартей», поработали в правительстве Директории УНР в должности министра УНР по еврейским делам. В частности, Лацкий-Бертольди — вплоть до 26 декабря 1918 года.

В 1920-1925 годах он снова в Германии, где стал активным сторонником идей «территориализма», т. е. переселения евреев не в Палестину, а куда-нибудь еще — в другое хорошее место, например в Африку или Южную Америку[80]. Автор книги «Иммиграция в еврейские общины Южной Америки» (1926, на идише). В середине 1920-х годов разочаровался в территориализме и перешел на позиции сионизма. В 1925 году много мигрировал сам: поселился сначала в Риге, где начал издавать ежедневные газеты на идиш «Дос фолк» и «Фриморгн», а в конце 1925 года — в Палестину, где вступил в партию «Мапай» и играл активную роль в рабочем движении, был заместителем директора архива Гистадрута — главного израильского профсоюза.

Третьим министром по еврейским делам УНР был Аврам Самийович Ревуцкий (1889, Смела — 1946, Йонкерс, США), еврейский журналист и украинский политический деятель. Из Смелы его семья переехала в Палестину, в Реховот, а затем вернулась в Россию, в Белгород-Днестровский. Учился в Одессе и Вене, писал на идише и на русском, позже на английском языке. В 1916 году окончил физико-математический факультет Новороссийского университета в Одессе, работал в газете «Одесский листок».

Состоял в левой еврейской социал-демократической партии «Поалей-Цион». С декабря 1917 года был товарищем (заместителем) обоих министров еврейских дел УНР, а с 26 декабря 1918, после отставки Лацкого-Бертольди, и по 9 апреля 1919 года побывал в министрах и сам. Представляя еврейские партии на Трудовом конгрессе 22-28 января 1919 года в Киеве, Ревуцкий говорил, что исторической миссией социалистических партий в Украине является их переориентировка не на победителя момента — большевиков, и не на необратимое прошлое — единую Россию Керенского, а на неизбежное будущее — возрождение украинского народа. Тем не менее из протеста за не перестающее быть печальным настоящее — из-за еврейских погромов, захлестнувших УНР, и полного своего бессилия перед ними — он покинул свой министерский пост.

В 1920 году Ревуцкий переехал в Палестину, но из-за острой критики британских властей в 1922 году был ими оттуда выслан. Ревуцкий поселился в Берлине, а в 1924 году переехал в США, где примкнул к правому крылу партии «Поалей-Цион». Был видным публицистом, писал на английском и идише. Автор воспоминаний «В трудные дни в Украине. Заметки еврейского министра», выходившие в 1924 году в Берлине на идише и — в английском переводе — в 1998 году в Канаде[81]. В 1935 году в Нью-Йорке вышла его книга «Евреи в Палестине», выдержавшая несколько изданий и переводов.

И, наконец, Пинхос Абрамович Красный (1881-1941) — один из лидеров еврейской общины Украины и последний — де-факто четвертый по счету — министр по еврейским делам, а за времена Директории — третий.

Он родился в год первого киевского погрома — в селе Софиевка Каневского уезда Киевской губернии, в семье торговца. В 1904-1905 годах — гласный Бердичевского уезда и Киевской губернии, в 1905-1908 годах состоял в «Бунде», а затем в партии «Фолкспартей»: руководил ее отделением в Бердичеве, организовывал на Украине школы для еврейских детей (при этом сам Красный всю свою жизнь прожил холостяком, без семьи).

С апреля 1918 года Красный — член Президиума парламента Украины — Центральной Рады — Малой Рады. С февраля 1919 и по ноябрь 1920 года — т.е. ощутимо дольше своих предшественников — министр по еврейским делам. Как и они, он пытался и, как и они, безуспешно — бороться с погромами, «операторами» которых выступали собственные вооруженные силы Директории и их прокси-атаманы на аутосорсе. Упорно добивался он создания чрезвычайной государственной комиссии для расследования погромов и привлечения виновных к уголовной ответственности: но добился он только постановления о ее создании, а на практике этой комиссией ничего сделано не было.

15 июня 1919 года Совет народных министров Украины, заслушав его доклад о распространении погромной литературы, поручил министру внутренних дел и военному министру принять меры к обеспечению спокойствия. Но похвастать нечем и тут, разве что тем, что министру по еврейским делам было предоставлено право назначать специальных представителей при инспекторах войсковых частей украинской армии.

Следующий эпизод говорит не столько о бессердечии или трусости Красного (хотя и о них тоже), сколько об осознании им, министром по еврейским делам УНР, реального своего в этих делах на Украине полного бессилия! Согласно свидетельству Дона Исаковича Фраера (1904-1975)[82], в 1919 году, когда Красный был в Казатине в гостях, несколько молодых евреев прискакали верхом из соседнего Самгородка и сообщили, что там идет погром. Естественно, они попросили Красного как министра немедленно поехать с ними и прогнать погромщиков. Красный же, не прекращая пить чай, якобы ответил: «Революции без крови не бывает». Произнес он эти слова или нет, но ни в какой Самгородок он не поехал!

Спустя девять лет после этого эпизода, в своей книге о петлюровских погромах, готовившейся к началу суда над убийцей Петлюры в Париже, Красный писал:

Истекало кровью, билось в ужасных смертельных муках отданное на поток и разграбление трехмиллионное еврейское население Украины. Металось, искало выхода, спасения, но его нигде не находило. И, как утопающий за соломинку, хваталось за своих министров, которым ничего не оставалось, как расписаться в своем полном бессилии что-либо сделать в этом вражеском окружении, в этой захлестнувшей все и вся вакханалии, на кровавых знаменах коей уже открыто красовался лозунг: «бей жидов»...

Мы знаем — петлюровская эмиграция постарается теперь, как она уже не раз это и до сих пор делала, укрыться на суде от обвинений в устройстве еврейских погромов, как за ширму, за факт прокламирования ею когда-то, в дни своей, так сказать, зеленой юности, национально-персональной автономии, существования министерств по еврейским делам, автономных общин и т.д. и т.д. Да, это мы хорошо знаем. Но мы также знаем, что мир не видел, мир не знал более подлого, более коварного правительства[83].

В том же 1919 году Красный и сам оказался в беде: 19 декабря 1919 года в Бердичеве он был арестован Особым отделом 12-й армии — Красный в руках у красных! Теперь уже он сам нуждался в помощи и солидарности, каковые и получил — в виде поручительств от Марка Мироновича Бланка и еще нескольких граждан, не только евреев. В результате 11 января 1920 года его освободили из-под стражи примерно с такой формулировкой — за неимением в его жизни и в его деле предосудительных материалов о деятельности против Советской власти[84].

Освободившись из бердичевской тюрьмы, Красный разыскал тем не менее Петлюру и присоединился к его правительству. В 1920 году он даже сопровождал товарища министра иностранных дел Сергея Васильевича Бачинского в его поездке в Одессу для переговоров о заключении договора с Антантой[85].

В конце 1920 года эмигрировал вместе с правительством в Польшу, где жил сначала в Тарнуве, а потом в Варшаве и Лемберге. В январе 1925 года был арестован варшавской «дефензивой» — как «иностранец, ведущий разрушительную политическую деятельность».

В марте 1925 года вышел из тюрьмы — завербованным польским агентом, после чего был переброшен в СССР. В своей завербованности он признавался — возможно, что под побоями или иным давлением следователя — на допросах по своему следующему и последнему делу — в 1939 году. Но, высылая Красного — неважно, агентом или нет — в СССР, поляки оставили себе весь его архив.

В СССР Красный поселился в Харькове и работал в «Укржилосоюзе», а потом в ОЗЕТе — Обществе землеустройства еврейских трудящихся, ставившем своей целью обустройство советских евреев на земле, в сельском хозяйстве и легально работавшем в СССР в 1925-1938 годах.

После того как в мае 1926 года Шварцбард застрелил Петлюру, в конце лета — начале осени 1926 года на Украину приезжал французский писатель[86]и общественный деятель Бернар Лекаш (1895-1968). Он был командирован сюда газетой «Котидьен» (Quotidien) и, по поручению Комитета в поддержку Ш. Шварцбарда и французской Лиги прав человека, созданной в свое время для поддержки Дрейфуса, собирал дополнительные свидетельства о петлюровских погромах. Их Лекаш использовал в собственной книге о погромах, вышедшей в Париже в конце марта 1927 года[87], за полгода до начала процесса над Шварцбардом.

Разыскал Лекаш в Харькове и Пинхоса Красного и даже спрашивал его, не согласится ли он приехать в Париж на суд в качестве свидетеля защиты. Но в Париж Красного то ли не пригласили, то ли не пустили, то ли не выпустили, а вот книгу — «Трагедия украинского еврейства (к процессу Шварцбарда)» — в Харькове в 1928 году, т.е. уже после суда, издали[88]. В ней Красный обвинил Директорию и ее председателя Петлюру не просто в глухоте или слепоте в вопросах еврейских погромов, но в организации самих погромов, а его преемника — бывшего генерал-прокурора Директории Андрея Левицкого в том, что он никогда — ни единожды — погромы не расследовал.

Впрочем, советская власть, выдоившая из Пинхоса Красного все, что ей только было нужно, не забыла заклеймить и самого Красного:

Выступая с настоящей брошюрой в роли свидетеля в связи с предстоящим процессом убийцы Петлюры в Париже, автор и до сих пор не понимает, какую роль в качестве представителя еврейского национализма он играл в правительстве Петлюры, и не отмежевывается от своего прошлого, хотя и хвалит Советскую власть, единственную власть, разрешившую правильно национальный вопрос на основе сотрудничества трудящихся масс всех национальностей, — он и теперь думает, что пресловутая национальноперсональная автономия есть не реакционная затея националистических мещан обоих лагерей (украинского и еврейского), а «радикальнейшая», «широчайшая» реформа...

Разоблачая теперь погромную политику петлюровского правительства, автор невольно разоблачает и роль той еврейской мелкой буржуазии, представителем которой он был, сидя в министерском вагоне...

Эти воспоминания-разоблачения имеют ценность, поскольку дают некоторые факты, освещающие погромную деятельность тех контрреволюционных прихвостней империализма, которые и поныне мечтают, держась за хвост английской контрразведки, снова сыграть свою черную роль.

Но напрасны их мечты. Наш свободный союз освобожденных народов отрубит руки всем погромщикам, если они осмелятся нарушить нашу мирную работу социалистического строительства[89].

Никакого процессуального значения книга П. Красного, разумеется, не получила.

Как не получила и в его собственном процессе, где его деятельность в правительстве Петлюры играла явно второстепенную роль.

28 ноября 1938 года Красный был арестован и, как пишется в большинстве справок, в 1939 году расстрелян по обвинению в создании антисоветской сионистской террористической организации и руководстве ею. Но это не так, расстрелян он не был — по крайней мере в 1939 году[90].

9-11 мая 1939 года Военный трибунал Киевского особого военного округа в закрытом судебном заседании в г. Киеве вынес приговор № 0099 — признал П.А. Красного виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями 20-54-8, 54-11 и 54-13 УК УССР и приговорил к тюремному заключению сроком на 10 лет, с поражением в политических правах на 5 лет и конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Наказание он отбывал в общей тюрьме № 1 УНКВД по Киевской области.

29 мая, после кассации, дело было направлено на дорасследование. И 11 июля 1939 года Военная коллегия Верховного суда СССР сочла его недостаточно расследованным и вынесла, за № 002435, определение, передающее дело на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия[91].

Но вскоре в судьбу Красного вмешались врачи, а вернее, болезни. 21 сентября 1939 года з/к Красного обследовала тюремный врач-психиатр Гальперина. Ее диагноз: галлюцинаторно-параноидный синдром, т. е. состояние, характеризующееся наличием псевдогаллюцинаций и/или маниакального эффекта. Ее рекомендация: Красный нуждается в стационарном исследовании в судебном отделении Психиатрической больницы им. И.А. Павлова в Киеве[92].

Туда его и перевели 8 октября 1939 года, а 21 ноября следователь Кивман на основании заключения Гальпериной временно приостановил следственное дело Красного за № 123223.

В датированном 1 марта 1941 года акте судебно-психиатрической экспертизы, подписанном председателем комиссии профессором Залкиндом и членами — доктором Фарбером и доктором Гальпериной — следующая картина состояния Красного:

В психиатрической больнице находится с 8 октября 1939 г. Сведения о себе дает очень скудные. Известно, с его слов, что он журналист по профессии, холост. Болел туберкулезом шейных желез, нервно-психическими болезнями не страдал. Со стороны ФИЗИЧЕСКОЙ туберкулез шейных лимфатических желез. Двустороний эфецит. Эмфизема легких, артериосклероз и кардиосклероз. Склероз хрусталиков глаз. ПСИХИКА: ориентировка в окружавшем, в своей личности сохранена. Настроение тревожное, с оттенком депрессии. Интереса к своему положению не выявляет. Высказывает бредовые идеи: ему привили в больнице сифилис, в сосуды ему вливают яд, его желудок забит калом, не действует желудочно-кишечный тракт. Поведение направляется бредовыми идеями. Бывает суетлив. Аффективно напряжен. Сопротивляется исследованию. Время проводит в постели. С окружающими не общается. Бредовым образом истолковывает все происходящее вокруг. В суждениях — бессмысленные утверждения. Круг интересов ограничен. Интеллектуально деградирован. На основании изложенного комиссия приходит к ЗАКЛЮЧЕНИЮ, что КРАСНЫЙ ПИНХУС АБРАМОВИЧ страдает душевной болезнью в форме пресенильного психоза. За свои действия не отвечает[93].

Пресенильный психоз — это изменение поведения человека в результате грубого расстройства восприятия им реального мира.

Пинхосу Абрамовичу Красному с таким диагнозом жить оставалось шесть с половиной месяцев. 22 июня Германия напала на СССР, 21 сентября немцы взяли Киев, 29-30 сентября они расстреляли почти 34 тысячи киевских евреев, а в расположенную поблизости Павловскую психиатрическую больницу заявились в октябре, 14 числа.

Первыми были ликвидированы 308 душевнобольных-евреев, предварительно установленных по немецкому запросу — якобы для отправки в Винницу. Всех их перевели из разных отделений и разместили в отделении № 8, расположенном близ больничной ореховой рощи, где они находились три дня безо всякого питания или обслуживания. 14 октября 1941 года в больницу прибыла эйнзатцкоманда 5 и, выводя их группами по 10-15 человек, расстреляла под проливным дождем всех физически здоровых, предварительно их раздев; слабосильных же и лежачих сбрасывали в яму живыми[94]. Одним из таких слабосильных и лежачих, несомненно, был и 60-летний Пинхос Красный.

Такая вот Винница и такой вот Бабий Яр!

Так — под знаком Холокоста — закончилась жизнь человека — последнего петлюровского министра по еврейским делам, — чье душевное здоровье было разрушено погромами, ни один из которых, даже самый малый, он не в силах был предотвратить или остановить.

ГОЛОД И ГОЛОДОМОР

Выход из Гражданской войны был отмечен военным коммунизмом, продразверсткой и чрезвычайным по силе голодом, который принято — и напрасно — ассоциировать главным образом с Поволжьем и не принято называть Голодомором.

Ликвидация черты оседлости как институции послужила мощным фактором взрывного роста еврейской мобильности внутри СССР, миграций евреев из местечек в города, в том числе и в столичные. Это вело к ускоренной концентрации еврейского населения в крупнейших городских центрах, и за считаные десятилетия народ из местечек стал самым урбанизированным из всех народов огромной многонациональной державы, какой являлся СССР.

На какое-то время российский антисемитизм[95] перестал быть государственным, державно-имперским. А с воспоследовавшим затем крахом самого материка российской государственности, с распадом его на архипелаг из десятков постоянно перекраиваемых и воюющих друг с другом островов — эфемерных республик, держав (гетманств), директорий, эмиратов, ханств и прочих гуляй-полей — государственный антисемитизм возродился и взбух в большинстве из них, что вновь привело к погромам периода Гражданской войны, неслыханным по своим масштабам и жестокости на фоне всей российско-еврейской истории.

В новую, советскую жизнь победители-большевики антисемитизм вроде не звали, да он и правда после Гражданской войны, в которой все главные погромщики евреев потерпели поражение, поослаб или, точнее, попритих. Но все же зацепился за что-то и в новую реальность как-то спланировал, проскользнул.

Двадцатилетие между Гражданской и Второй мировой — первое в России без черты оседлости — обошлось без погромов. Киев (как, впрочем, и перехвативший у него надолго украинскую столичность Харьков) притягивал к себе и успешно переваривал все новые и новые десятки тысяч еврейских Мотэле и Фишеле из шолом-алейхемовских и мойхер-сфоримских повестей и местечек.

Но с укреплением государственности советской — с постепенным переводом ее стрелок с де-юре классовых на де-факто национальные рельсы — антисемитизм вернулся и в государственную политику СССР. Еще бы! Как удобно иметь под рукой яркий и пассионарный контингент, на который всегда можно переложить ответственность за то или другое. И не случайно максимум доморощенного антисемитского энтузиазма в 1920-е и 1930-е годы наблюдался там, где евреев было особенно много, — в пределах отмененной черты, в частности и в особенности — на Украине.

Между тем Киев только приумножил свое лидерство — к 1939 году этнических евреев в нем было уже за 225 тысяч! И большинство — так называемые «зайды», т.е. новосельцы, приезжие, перебравшиеся в главный еврейский город России уже после отмены черты. И, разумеется, из черты. Многие, сделав карьеру в Киеве или Харькове, набирали в легкие воздуха и устремлялись еще дальше — в манящие Ленинград или Москву.

Мешпохи не отменялись, но горизонты еврейского бытия раздвигались стремительно. В школах и институтах еврейские мальчишки и девчонки учились вместе с украинскими, русскими, польскими и прочими парнями и дивчинами, влюблялись друг в друга, ссорились друг с другом, писали друг другу стихи[96].

До революции смешанные межнациональные браки у евреев были отмечены разве что в столицах империи (около 7-8 % перед Первой мировой). Но сразу же после Гражданской произошел скачок, особенно сильный — в Европейской части РСФСР, где доля таких браков в 1924 году составляла 17,4 у мужчин и 8,9% у женщин. К 1936 году эти показатели составляли уже 44,2 и 35,2%, т.е. приблизились к половине! Аналогичные уровни в Украине и в Белоруссии тоже росли, но были ощутимо ниже — в Украине (1924 и 1936 гг.) — 3,7 и 4,4 и 18,2 и 16,8% и в Белоруссии (1923 и 1937 гг.) — 1,0 и 2,7 и 10,3 и 14,7%.

Естественно, что преобладающими партнерами в смешанных браках с евреями в РСФСР были русские (1924 и 1936 гг.): соответственно 86,6 и 88,6% для евреев-женихов и 79,0 и 81,1 для евреек-невест. В Украине же доля украинцев существенно ниже (соответственно, 49,2 и 62,7% для женихов и 53,5 и 57,6% для невест, причем в 1924 году серьезными «конкурентами» женихов-украинцев были русские — 41,7%), Белоруссия заняла промежуточное положение[97].

Как бы то ни было, смешанные браки постепенно перестали быть исключениями и стали обыденностью. Вместе с тем и предубеждение против них оставалось сильным с обеих сторон, служа источником острейших внутрисемейных конфликтов. «Это что же получается? Мои внуки жиденятами будут?», — спрашивал один известный военный инженер Т.-Б. у своего сына-архитектора, собравшегося жениться — по любви! — на еврейке.

И женившегося на ней!

Репрессии начала и середины 1920-х годов — на фоне предшествующих и последующих — казались какими-то необъяснимо вегетарианскими: «философский пароход», «лишенчество» и т. п. Лейтмотивом было уточнение соотнесенности той или иной корпорации с классом-победителем.

К концу же декады мир провалился в кризис и притормозил. Сталин, ловя момент, бросился догонять — вот что такое индустриализация. Платить за нее можно было только золотом, лесом и, главное, зерном. И именно зерно стало главным источником твердой валюты для индустриализации.

Крестьянам же за зерно можно было почти ничего не платить, особенно если согнать их в колхозы (коллективизация), как следует и по-своему расселить (кулацкая ссылка) и, давя сапогом на кадык, отнять у них урожай (хлебозаготовки). Так что, не дожевав НЭП (вкусно, но долго), партия и государство первыми объявили классовую гражданскую войну — крестьянству.

То была следующая многоходовка:

1930 год. Начало коллективизации и отъема урожая у крестьянства — в ситуации большого урожая за этот год.

1931 год. Продолжение коллективизации и отъема урожая у крестьянства, но только теперь — в ситуации засухи и низкого урожая.

1932 год. Попытка того же самого, только теперь крестьяне уже поумнели и больше хлеба не дают.

Осень 1932 — весна 1933 года. Голод по всему ареалу хлебопашества. И реакция государства: «Ах вы, сволочи, прячете от нас хлеб, не отдаете, из дому от нас бежите!?.. Ну тогда мы придем к вам и накажем, сами все отберем, а вас запишем на “черные доски”, выставим на дорогах заградотряды. И вот тогда, кулачьё, будет у вас уже не Голод, а Голодомор!»

Что и произошло.

Александр Бабенышев (Сергей Максудов), один из историков-первопроходцев этой темы:

Факт голода... сегодня ни у кого не вызывает сомнения. Также бесспорно, что голод был прямым следствием политических действий правительства СССР. В первую очередь коллективизации. Отобрав у крестьян землю и скот, государство уничтожило заинтересованность сельского жителя в результатах труда и тем самым резко снизило уровень производства. При этом власть получила монопольное право распоряжаться всей сельскохозяйственной продукцией.

В этом страшном новом мире не существовало никаких обязательств государства перед сельским жителем... Период 1931-1933 годов был столкновением этих чудовищных правил и не готового им подчиниться селянства. Голод был кульминацией этой борьбы. Осознав, что сопротивление ведет к неминуемой гибели, сельский житель сдался.

В этой неравной битве правительством были изданы десятки законов и распоряжений, которые демонстрируют не только желание получить свою долю урожая, но и намерение наказать крестьянина, нанести ему чувствительный ущерб. Была запрещена торговля хлебом и зерном на рынках в областях, не выполнивших государственный план сдачи зерна...

Эти чудовищные приказы, очевидно, могут быть названы актами геноцида крестьянства, поскольку принимавшие их руководители знали, что их реализация приведет к гибели множества людей. Но невозможно согласиться с тем, что жертвами их были люди только одной национальности или граждане одной республики. В Украине под их действие равно подпадали и украинцы, и русские, и евреи, и болгары. Большие потери понесло население Крыма, не входившего тогда в состав УССР.

А украинская Донецкая область находилась в самой высокой категории снабжения, куда, кроме нее, входили только Москва и Ленинград...

Сильно пострадали от голода Ростовская область, Ставропольский и Краснодарский края, Среднее и Нижнее Поволжье, и Казахстан, где была в это время запрещена хлебная торговля. В то же время 23 января 1933 года был снят запрет с колхозной торговли хлебом в Киевской и Винницкой областях, выполнивших план хлебозаготовок. Таким образом, ни Украину, ни собственно украинцев нельзя выделить как отдельный объект геноцида. Они страдали так же, как и многие другие сельские и городские жители СССР, в одних случаях намного больше, в других — меньше[98].

Исторически это был геноцид хлебопашцев зерновых областей, но не одной лишь Украины, а также Крыма, Кубани, Поволжья, Урала, Западной Сибири и Казахстана. Понятно, что на аграрной территории, каковой Украина и была, в которой большинство населения — украинцы, они же будут доминировать и в статистике жертв.

Но такими же жертвами Голодомора были и другие хлеборобы! Среди них на Украине были и русские, и немцы, и евреи, последние — особенно в трех еврейских национальных районах на юге республики (Калининдорфском, Ново-Златопольском и Сталиндорфском[99]), а также в Киевской области, специализировавшейся, как это подметил Г. Касьянов[100], не на зерновых, а на технических культурах и получившей поэтому лишь минимальную помощь из центра.

То же можно сказать и о таком репрессивном инструменте, как «черные доски» — феномен, известный как на Украине, так и на Дону и Кубани. Это занесение целых районов, сельсоветов, населенных пунктов или колхозов в специальный список — в порядке их наказания за «саботаж» хлебозаготовок. «Черные доски» означали запрет для их жителей на торговлю излишками и на выезд за пределы своих репрессированных районов, что сопровождалось буквальным «огораживанием», т.е. блокадой территорий и изъятием зерна и продуктов питания у домохозяйств.

Опубликованные документы дружно подтверждают: в 1931-1933 годах в СССР действительно был голод, причина которого — в коллективизации и в экспорте лучшего зерна в видах закупки оборудования для индустриализации Союза. Объективно был и Голодомор, т.е. управляемый, манипулируемый голод, но объектом его не были ни украинцы как единственный этнос, ни УССР как единственный регион.

Временной очаг концентрации Голодомора на территории Украины — это интервал от осени 1932 года и по весну 1933 года, когда голод стал массовым. Это была крестьянская трагедия и геноцид полиэтничного населения всех областей, где царил Голод.

Первые симптомы голода начались еще в «благополучном» 1930 году — и не только в Украине, но и, например, в Туркмении, Дагестане (Рутульский район) и Казахстане, где сразу же всплыла тема и так называемой «укочевки», т.е. ухода из СССР со скотом и семьями за границу (из Туркмении — в Персию, из Казахстана — в Китай). Кстати, о терминологии от ОГПУ: «укочевка» — это наподобие эмиграции, а то, что напоминает внутреннюю миграцию, называется иначе: «откочевка»! Бесподобен и эвфемизм голода в одном из документов: «...значительное увеличение фактов отсутствия хлеба у колхозников и единоличников»[101]! Чем это хуже нынешнего «отрицательного взлета»?

Поэтому постановка вопроса о Голодоморе как о геноциде — в отличие от вопроса о Холокосте — правомерна только в целом, в отрыве от зауженных этнических или территориальных рамок. Это геноцид крестьянства, т. е. социоцид. А коли так, то и вопрос о признании сугубо украинского Голодомора, как его формулирует Украина, некорректен.

Разброс оценок по числу жертв Голодомора в границах современной Украины огромен: у историков он — от 2 до 4-4,5 млн человек (по СССР в целом — около 7 млн), а у «политиков» — от 8 до 15 миллионов! Если брать по абсолютным цифрам, то на первом месте (в разрезе союзных республик), действительно Украина, а если по относительным — то Казахстан (до 50 % населения).

Голодомор лег в основу целого ряда широких историософских концепций и политических кампаний, настаивающих на помещении гитлеровских и сталинских преступлений в один и тот же стакан. Одни полагали Холокост чуть ли не возмездием жидобольшевизму за устроенный им Голодомор, другие, наоборот, считали Голодомор и Холокост равнопорядковыми феноменами и требовали равного наказания за их отрицание.

Широко известна концепция «кровавых земель», выдвинутая Тимоти Снайдером[102]. Концепция довольно проста. В пространстве берется примерный ареал советских земель, оккупированных немцами в 1941-1943 годах, а во времени — интервал между 1930 и 1953 годами, в который попадают все массовые преступления гитлеровского и сталинского режимов: Голодомор, Большой Террор, Холокост и др. Затем все перегородки отбрасываются, все цифры складываются, а в итоге все перемешивается так, что ни жертву от палача, ни Сталина от Гитлера уже не отличишь.

При этом хронологические рамки герметичны, и изнутри концепции трудно понять, почему ее нижняя временная граница проведена по сталинской коллективизации, а не, скажем, по Гражданской войне или по Первой мировой с их незнаменитыми сегодня погромами в тех же самых местах (а по-хорошему — так и еще гораздо раньше): кровушки еврейской и тогда было пролито немеряно. Но пролито не Сталиным и не Гитлером, что разрушает публицистическое ядро концепции и размывает стержневой образ.

В августе 1939 года случилось нечто роковое и непоправимое: Сталин и Гитлер сговорились об очередном разделе Польши и уже в сентябре забили и освежевали бедняжку. При этом Сталин, недурно, может быть, разбиравшийся в троцкизме и в заплечных играх с ядами и альпенштоками, в истории с этнографией ориентировался хуже — и переоценил себя и переваривающую силу марксистско-ленинского полупустого желудка. Заглотив Восточную Галицию и Волынь, а затем и Северную Буковину, он ни разу не икнул и не поморщился, но и не учуял подвоха. Притачав их крупным стежком на живую нитку к остальной Украине, он хотел, как и всех остальных аннексированных, запугать и советизировать, а вместо этого открыл шлюзы для своей новой беды и головной боли — для «украинизации украинцев», так сказать[103].

Вот уж поистине «троянской» кобылкой оказались эти «западéнцы»! И все-то у них не такое, как по-над Днепром, Ингульцом или Севéрским Донцом, все-то у них свое. И язык, и песни, и усы, и манера заправлять брюки в сапоги и вообще одеваться — ну всё-всё-всё!

И даже антисемитизм свой — не слезливый, как имперско-российский, а физически жесткий, почти садистский, по безжалостности не уступающий немецкому, тогда еще проявлявшему себя не во всей красе. Благо погромные волны двадцатилетней давности и без выстрелов Шварцбарда были еще живы в памяти и у жертв, и у палачей!

И хоть раскулачивания и Голодомора как таковых на украинском западе не было, но перевести на «жидов» стрелки за раскулачивание и Голодомор все равно было очень интересно и выгодно.

Оголившись под немецким сапогом, эти факторы внесли веские коррективы и в украино-еврейские отношения. Всё чаще обходясь без гетто с их жизнесберегающей рутиной, оккупированные области стремительно лишались своего еврейского, а затем цыганского, а со временем и польского, как на Волыни, населения. Да и немецкого («фольксдойче») тоже — и из-за советских депортаций (хоть они и не поспевали за продвижением вермахта), и из-за немецкой мобилизации в вермахт и полицию, а позднее и из-за эвакуации фольксдойче в Рейх.

Так что, если отвлечься от немцев-оккупантов и от украинок-остовок, Украина словно бы саморасчистилась для собственно украинцев — строго по первой части формулы Донцова. Дистиллированная национальная идея в очередной раз одолела дистиллированную социалистическую, а выдерживать испытание пассионарной конфессиональностью ей на этот раз не пришлось.