Башня любви

I.

Уже в третий раз вызывало меня начальство. Когда я явился в Управление Порта то меня почти сейчас же ввели в контору, не заставляя долго ждать на этих проклятых скамьях, о которых моя спина, кажется, никогда не забудет.

Я, как сейчас, вижу эту комнату, окрашенную в желтый цвет, полную больших „говяжьих” мух, жужжащих над чернильницами. В ней было жарко несмотря на открытое окно, через которое виднелась гавань со всеми судами, переваливавшимися с бока на бок, точно утки, благодаря сильному западному ветру.

В конторе находилось двое господ: один сухощавый и маленький, другой короткий и толстый.

Шапка на коротком толстяке была вся расшита галунами.

Худощавый разглядывал свои ногти.

Молча перебирали они какие-то бумаги и рассматривали меня исподлобья, как осматривают бочки, чтобы узнать нет ли течи.

Я стоял перед ними, вытянувшись.

Мне было страшно.

Точно в день отплытия в мое первое плавание.

Я не мог порвать глаз от моих сапог, только что наваленных, которые, однако, уже давно просили каши. К счастию, эти господа должны были получить хорошее впечатление от моего костюма. На мне была новая непромокаемая форменная коричневая куртка, вся блестящая, холщовые штаны, обшитые внизу кожей и я, только что купил на базаре в Бресте прекрасный синий берет с помпоном — широким и толстым как капуста.

Они перелистывают, перелистывают бумаги, а я верчу, верчу свой берет... Это могло бы продолжаться очень долго, как вдруг короткий толстяк, тот, который был больше обшит галунами, главный в конторе, спросил меня:

— Это ты — Жан Малэ?

— Так точно! Это именно я! ответил я очень вежливо, так как прекрасно соображал, что нельзя разговаривать как попало в этой офицерской каюте.

— Мы выбрали вас, молодой человек, из десяти кандидатов и надеемся, что нам не придется раскаиваться в этом выборе.

— Вы назначены на Ар-Мен.

„А! Так это из-за Ар-Мен!” — Я вздохнул с облегчением, точно с моей груди свалилась тяжесть. Я совсем не знал, что меня ожидало в этой конторе. Счастливый исход моего дела привел меня в такой восторг, что я готов был начать танцевать джигу перед этими важными господами. Кончены годы обучения, будет трепаться по волнам! Мы назначены теперь на государственную должность, на очень почтенную службу, где будет спокойно и где будешь сам себе хозяином.

— Вы очень молоды, — заметил маленький сухощавый, — вам еще нет тридцати лет.

Он гладил бороду и все время разглядывал свои ногти; можно было подумать, что он ищет у себя вшей.

— Я постараюсь состариться,—ответил я, улыбаясь.

— На Ар-Мен старятся даже через-чур быстро, — сказал главный в галунах. Он не улыбался, должно быть потому, что знал что говорил. Мы вас выбрали только из-за того — другого, который ослабевает там. Несмотря на свою опытность он нуждается в каком-нибудь молодом парне для подкрепления. Ар-Мен снабжают продовольствием с материка. Вы это, голубчик, знали?

Я знал только одно, что я страшно доволен.

— О! — ответил я учтиво, — сидеть посреди моря неподвижно или болтаться вдоль его, все равно приходится питаться сухарями да солониной. Я не боюсь ни работы, ни лишений, мне таки пришлось их испытать не мало.

— Вы были механиком на пароходе, которым командовал капитан Дартич во время его экспедиции на восток?

— Точно так.

И я стал во фронт.

Он просматривал мои личные бумаги. Я узнал в его руках свой школьный аттестат и свидетельство моего последнего плавания.

— У вас, кажется, не особенно хороший характер?

Ну! Так и есть... это моя ссора со вторым машинистом, в тот знаменитый день, когда я был пьян, как стелька. Подумать только: за один пьяный день тебя упрекают всю жизнь!

— Весьма возможно, господин капитан, когда я немного выпью. Впрочем, дело не пошло дальше удара линьком. Товарищ признал, что он был так же пьян, как и я. Мы возвращались издалека и, черт возьми, вы понимаете, господин капитан, отправились к девочкам. Я это, не в обиду вам будь сказано, всегда кой-где подогревает.

Я таки посидел в тюрьме, больше чем заслужил; и, тотчас же прикусив язычок, прибавил: впрочем, чего там, так и надо было.

Ладно, ладно, — заметил маленький сухощавый.— Вот ваши бумаги. Они в порядке. Вы отправитесь на ваш пост завтра. Кстати, на счет того, кого вы замещаете, компаньона старого Матурена Барнабаса, он умер... несчастный случай. Пришлось произвести небольшое расследование, но старик вышел из него с честью. Он славный малый, я вам говорю это, чтобы вы знали. Смотрите, никаких намеков на... несчастный случай!

— Очень вам благодарен, — ответил я смущенно.

Не трудно поверить, что я совершенно ничего не понимал. Наконец, какое мне дело до их неурядиц с этим стариком? Я только что вернулся из китайских вод и моим главным желанием было не болтаться больше в каботажном плавании. Я вдосталь начихался в их угольном трюме в течение семи лет. Пришло мое время пустить корни на твердом море.

Ах, черт возьми меня совсем! Пусть повесят меня на любой мачте того самого корабля, на котором я возился с машинами...

Затем мне сообщили сколько я буду получать.

Недурная сумма за такую работу! Это должно бы было привлечь мое внимание... Мне предписывают запаковать мой узел с вещами так, как будто придется нырять вместе с ним, и быть готовым завтра ко второй пушке.

Маленький сухощавый заметил ласковым тоном, в котором чувствовалась угроза:

— Смотрите, мой милый, чтобы не было никаких ссор и историй из-за баб. Нам нужны серьезные люди, настолько испытанные жизнью, чтобы не жалеть о ней. Ведь вы ясно сознаете всю вашу ответственность, не правда ли?

„Сознаете ответственность!”

Да я никогда с самого моего рождения на свет Божий и не думал об этом. Все эти советы и пустяковые заботы господ начальников начали мне уже надоедать. Точно жужжание говяжей мухи! Меня стало от них клонить ко сну. Однако, я, кажется, не был похож на молоденькую барышню, нуждающуюся в разных советах. Они, кроме того, заметили мне, что я получил известную привилегию, что они меня выбрали из целой кучи —десятка других, благодаря моей роже, недурной роже старой совы. Я грустен с лица и худ телом, как все машинисты, высушенные огненным ветром топки. Мне нечего было жалеть и не с кем было расставаться, об этом, впрочем, не трудно было догадаться.

Но лучше всего оказался главный. Указывая мне в какую дверь выйти, он похлопал меня по плечу и вымолвил тихим голосом, точно вознося молитвы за умирающего:

— Не падайте духом, молодой человек, помните, что в ваших руках находятся теперь судьбы больших кораблей.

Мне хотелось ему ответить:

— И маленьких также, господин напитан.

Но я стремился показать, что получил известное воспитание и, пятясь задом, с низко опущенным беретом, сказал:

— Ладно, что уж там, лицом в грязь не ударим.

Отступать было нельзя, так как в этой части морской службы шутить не любят. Раз ты сюда попал, тут тебе и оставаться. И нечего потом рассказывать, что у тебя с души воротит.

— Готовься-ка в дорогу, Жан Мала, говорил я сам себе, — это твоя судьба. Все по-боку, пока они тебя не отставят — вот план. Двадцать пять лет службы, это уж не так страшно для того, кто изнежен работой, вроде меня. Никакого начальства за спиной, полная свобода и этот старый волк, который, конечно, не проглотит меня, так как я буду его клюкой в старости. В дорогу, парень! Жан, ты родился в рубашке.

Я нисколько не сомневался в своем счастье, о, нет!

На другой день дул небольшой ветерок, гораздо слабее вчерашнего; море было точно подернуто маслом.

Пароход отошел.

Мы отправлялись из Бреста „снабжать припасами” Ар-Мен на небольшом береговом судне „Святой Христофор”, который заменил „Георга-Алъфреда”, недавно испортившегося. Испортился он, конечно, не в том смысле как портится женское платье, забрызганное грязью или разорванное каким-нибудь неловким, наступившим на подол... Это означает, что, попав на скалу, пароход переломился на две части и погиб с командой...

В ночь перед отъездом я шатался по улицам порта, раздумывая о том, что мне даже нельзя засвидетельствовать свое почтение прекрасному полу, так как мой последний сантим уплыл на покупку нового берета. Это наводило на меня грусть, и я, по рекомендации моего начальства, принялся потуже затягивать свой узел, как иногда приходится перетягивать живот.

Капитан Святого Христофора заставил меня смерить глубину нескольких исписанных бумажек и поскрести пером в двух или трех местах.

Затем, догадавшись по моей физиономии, что я недурно знаю обычаи машинного отделения, отправил меня помогать механикам.

— Да, братец, я и спущусь туда... Но только не надолго. С меня достаточно вашего угля. Я собираюсь устроиться в настоящем доме, и очень скоро... на твердой земле, откуда мне будет видно, как танцуют ваши отвратительные ореховые скорлупки.

Я всю жизнь мечтал стать хозяином одной из этих прекрасных башен, принадлежащих государству, и вот эта честь приплыла мне прямо в руки. Какая честь!.. Они поймали меня в сетку, как какую-нибудь морскую свинью... Мелкое честолюбие!.. Ну, и глуп же я был!

Теперь мой ум и мой рассудок снова вернулись ко мне и даже настолько, что я совсем рехнулся, но все это уже больше ни к чему... Слишком поздно.

Через иллюминатор угольного трюма была видна только вода, но я знал на память все эти места. Чтобы добраться до Ар-Мен мимо Сен и Пон-де-Сен, мы держали направление на Капуцинье и Тевенек.

Главный механик, славный парень, протянул мне фляжку с английской водкой. Я забыл поесть, и меня от этого напитка стало покачивать.

Здесь внизу, у себя, я старался нагнать потерянное время и, попивая, попытался было заставить разговориться своего товарища.

— Ты как, на испытание? Или уже назначен окончательно,—спросил он меня, опершись подбородком на угольную лопату?

— Испытание мое, благодаря Богу, окончено, товарищ. Опытности у меня достаточно, и я отправляюсь туда, я надеюсь, на всю мою жизнь.

Он ответил мне на это очень задумчивым: „А-а!”

И я больше не слышал звука его голоса.

За то я выболтал весь мой хмель. Я хвастался своим узелком, привязанным к поясу, своими пожитками, книгами, бумагами, всеми своими драгоценностями. Я говорил один, беспрестанно повторяя, что у китайцев очень большие животы, так как они едят слишком много рису. Младший механик слушал меня, покачивая головой, очень внимательный к команде сверху.

Никто, как я вспоминаю сейчас, не смеялся моим шуткам, которые я пытался отпускать по поводу моего пустого желудка и набитых китайских.

Я даже помню, что старший механик один раз остановил меня жестом, наклоняясь к машине.

Другой раз он проворчал сквозь зубы;

— Везет этому Матурену Барнабасу.

И переглянулся со своим помощником.

О каком Матурене идет тут дело? Мои мозги окончательно отказывались работать.

К десяти часам мы были у Ар-Мен, Я это сразу почувствовал, так как нас стало кидать из стороны в сторону. В этом месте море всегда бывает страшно неспокойно. Точно какое-то мощное течение разбивается о сваи моста, только моста не существует, но зато приходится охранять судно от малейшего толчка, как будто оно все стеклянное.

В рупор меня вызвали наверх.

Я карабкаюсь, вылезаю и оказываюсь прямо перед моим... домом отдохновения.

Против борта „Святого-Христофора” почти отвесно поднимался маяк Ар-Мен, весь в плевках Океана. Возмущенные волны рычали и брызгали пеной у его подножья, очевидно, собираясь разрушить его самого. Я никогда не думал, что он такой громадный, такой колоссальный. Я его уже видел во время учения в школе совсем маленькая игрушка с палец, нарядная от небольших серебряных ступенек и крючков. Его ставили на карту в соответствующем месте и он оставался там, имея такой-же незначительный вид, как и его соседи. Казалось, что зажечь его так же просто, как трубку. Однако, в действительности, он был куда внушительнее! Лебедка для нагрузки, вместе с ее проволочными канатами покрывали его спереди точно громадной сеткой паутины. Усевшись на скале, где некогда не могла ступить человеческая нога, он держался чудом, такой большой и такой высокий, что чувство гордости невольно охватывали всякого при мысли, что он был создан силой человека. Тридцать шесть лет труда и десятки трупов! Чудовище пожирало своих творцов и разжирело от человеческого мяса. Его круп лоснился над водой как намазанный жиром, его спина-эспланада, точно из полированного мрамора, имела вид площади перед префектурой, так она была бела и нарядна. Но зато кругом, когда сбегала волна, обрушившись на самое себя, обнажались дыры, старые дупла испорченных зубов. Из них сильно пахло разлагающимися водорослями, за которыми чувствовалась вонь гниющей крови.

После обмена сигналами лебедка пришла в движение. Чудовище соблаговолило протянуть нам свою лапу. Нам бросили буйки. Пришлось потратить почти час на то, чтобы их выловить; море всячески противилось этому.

— Как тут должно быть весело во время бури, — прошептал я.

Матросы, тащившие канат, буркнули мне:

— Посмотреть бы тогда на тебя!

В этот момент, помню ясно, мне пришла в голову мысль:

— Я теперь — особа. Мной занимаются.

Я преисполнился уважения к своей собственной персоне, и голова у меня окончательно закружилась от гордости.

Несчастный маленький пароход министерства путей сообщения так кидался из стороны в сторону вместе со своими машинами, которые работали полным ходом, что прямо выворачивало душу. Волны гарцевали вдоль его бортов, а более отчаянные поднимались выше, чтобы высунуть нам свой язык и напустить слюней под самый нос.

К концу каната, протянутого с маяка, привязали громадную тяжелую корзину с провиантом, полную разных вкусных вещей. Она была заботливо покрыта просмоленным брезентом, так как рисковала получить хорошую ванну. Быстро взнеслась она кверху. Офицер, руководивший этой операцией, кидал на нас грозные взгляды. Впрочем, море так ревело, что этому бравому моряку было необходимо сверкать на нас глазами, иначе нам было бы трудно уловить его приказания.

Все предосторожности нисколько не помешали, чтобы корзина была совершенно залита водой. Можно было подумать, что кто нибудь тянет ее у нас вниз в то время как мы тащили ее кверху. Невольно возникал вопрос; да попадет ли она, наконец, в глотку маяка, в его круглую дверь, зиявшую вдали, как пасть чудовищной змеи.

Наконец, корзина кое-как добралась.

Какой то старик, вероятно, Матурен Барнабас, схватил ее. Сам он очень напоминал большую больную птицу, потому что двигался, согнувшись почти вдвое, а по бокам у него болтались, как ощипанные крылья, голые длинные руки.

После корзины был мой черед.

Я сидел на палубе „Святого Христофора” и разглядывал с дурацким видом море, которое рычало мне какие-то гадости. Свежий воздух меня не отрезвил. Я все еще считал себя владельцем прекрасного дома, построенного в виде пробочника, который буравил небо исключительно для Бога, чтобы заставить течь ливни английской водки. Мне нужно было взобраться на самый верх и я кричал:

— Тяни! Тяни! Выше!

Я уже вскарабкался на облака и, трах-та-ра-рах, стал стучать в потолок Самого Господа Бога...

Это был мой черед.

Капитан парохода, офицер со сверкающими глазами, встряхнул меня:

— Ей, ты брат! Как? На руках или на веревке?

Я ответил, гордо задрав голову:

— Конечно, на руках!

Разве смотритель маяка исполняет свои обязанности привязанный веревкой? За кого он меня принимает, этот офицер?

— Надеть на него спасательный пояс, — кратко скомандовал капитан.

Это меня несколько протрезвило. Может быть, и не следовало бы так бахвальничать.

Пробные путешествия на канате в школе производились ведь не у Ар-Мен! На меня надели пояс.

— Мы не из пресноводных моряков, — ворчал я, — мы в Китае видали виды получше.

Затем я взглянул на мой дом, посылая ему покровительственный привет. Он казался еще громаднее и точно внезапно подвинулся ко мне.

Небо было голубым за красноватым туманом; дул острый, хлещущий ветер, полный соли.

Так мне придется покачаться на качелях, как какой-нибудь девчонке?

Раздался вой сирены. Он пронизал воздух и воду, как предсмертный призыв женщины, которую душат.

Я прекрасно знаком с ним, однако, в этот момент он заставил меня вздрогнуть.

— Вы не завтракали? — спросил меня капитан.

— Я умираю от голода, — ответил я ему, пытаясь улыбнуться.

— Тем лучше!

Мне дали канат: я уцепился за него и завертелся, оттолкнувшись обеими ногами от палубы.

Я верчусь все быстрей, цепляюсь за канат, голова у меня кружится...

Сирена завывает еще отчаяннее, раздирает мне уши, точно она вот тут, совсем рядом со мной. Я совершенно оглушен. Это нисколько не похоже на упражнения в школе. Это гораздо серьезнее благодаря сирене, а также и потому, что я совсем пьян!

Я верчусь, верчусь. Голова моя, увы! — тоже кружится. У меня является странное желание разжать руки, бросить канат и отправиться хлебнуть последний глоток из этой громадной чашки. Но что-то сильнее меня заставляет держаться еще крепче.

Я лечу, делаю изумительные прыжки, качусь... Меня встряхивает мощная рука какого-то гиганта. Я уже больше ничего не могу разобрать. Или я пьян, как еще никогда, или пароход и маяк кружатся вокруг меня; то судно становится маленьким, как ореховая скорлупка, то башня обращается в восковую свечку.

— Жан Малэ ты пропал! ревет сирена вдали.

Я снова спускаюсь.

Моим ногам холодно и мокро. Я в воде. Вот она уже забирается мне в рот. Это конец. Жан Малэ! Не стоит трудиться плавать, тебя сейчас разобьет о скалу...

...Но вот я опять поднимаюсь. Я теперь вижу метрах в пятнадцати над волнами. Я вижу: на меня надвигается лицо старухи, ужасное лицо самой старости с красными веками. Кто это — эта старуха? Я не знал ни своей бабушки, ни своей матери. Разве я уже умер, что мне являются выходцы с того света? Я снова скольжу вниз. Касаюсь воды, холод охватывает меня до груди. Я держусь на воде, подвешенный самым жалким образом, точно маленький мальчик, которого учат плавать. Оглушенный, ошеломленный, в полном отчаянии, я готов продать свою душу черту, лишь бы выбраться из этой воды, которая свирепо хлещет меня в зад. Рев волн, беснующихся вокруг чудовища, все растет. Мне кажется, что я умираю вместе с тысячами народа. Так придется погибать в день светопреставления, когда все, некогда умершие, восстанут из гробов...

Закидываю голову, чтобы в последний раз взглянуть на небо, но неба больше нет, существует только чудовище, которое растет, пухнет и вытягивается во весь свой исполинский рост прямо на моем животе. Мне кажется, что я несу его и, что он расплющивает меня, этот колоссальный маяк, совершенно нагой; его круп лоснится зеленью среди волн, белых от пены. Он разевает пасть... одну только пасть! Никаких отверстий для глаз нет. Он слеп, но, тем не менее, он меня проглотит. Тем хуже для моего тщеславия! Я начинаю кричать, потому что по рукам у меня течет кровь: так страшно вцепился я в эту веревку. Сейчас я ее брошу, во всяком случае...

Дикая старуха снова появляется передо мной. Она наклоняется и протягивает мне руки точно ощипанные птичья крылья.

— Го! Тяни! Тяни! Вверх! Го!..

Конечно, это сирена поет свою предательскую песню внутри башни.

И я прямо падаю в середину черной пасти.

Я добрался.

Она меня слопала!

Теряю сознание и валюсь как сверток с грязным бельем.

И вижу еще раз эту адскую голову старухи:

— Черт возьми! Да ведь это смерть! Сама смерть...