Башня любви

VII.

Я устроил себе праздник, Да! Как же! Весело провел время, нечего сказать! Пришлось бегать из одной конторы в другую... Там тебя остановят, здесь задержат, тут начнут расспрашивать о подробностях кораблекрушения... точно мне что нибудь было известно о нем!

Я то, что я и знал, о том твердо решил не говорить.

В Бресте только и было разговора, что о гибели „Dermond-Nestle”. О нем очень жалели, так как, действительно, это была очень крупная потеря.

Когда я закончил все свои рапорты, подписал все свои бумажки и вдосталь наговорился о том, чего не видел, мне осталось ровно двадцать четыре часа на отдых и развлечение.

Двадцать четыре часа в течение шести месяцев!

Ну, и веселье! Мы выпили бутылочку вместе с одним моим прежним товарищем по плаванию, встретившись случайно в кабаке нижнего порта, около арсенала, и навели друг на друга уныние рассказами о своих злоключениях. А, между тем, в моем кошельке позвякивали деньги. Несколько больших серебряных монет.

Я старался своими разговорами внушить ему немного уважения к себе, — новому смотрителю маяка.

— Понимаешь, старина, башня, принадлежащая государству! На ней, брат, спокойно: сам себе начальник.

Он качал головой.

— Да, да, это верно, только... слушать всегда, как мяучит ветер... у тебя, Малэ, не особенно хороший вид.

— Ну, конечно... и ветер тоже...

Я замолчал. Приходилось останавливаться после каждой фразы: мне было очень трудно говорить как все.

Мой язык заржавел за эти полгода, проведенные на маяке. Я ловил себя на растягивании слогов; а иногда мой голос дрожал, напоминая старика.

Я никак не мог прийти в хорошее настроение. Мне казалось, что в тени деревьев, тротуары городских бульваров ускользают из-под моих ног. Я ничего не ел, плохо пил, я, который так мечтал угоститься сытым и вкусным завтраком из омлета, бифштекса с кровью и зеленого салата. Меня мучила мысль о времени, которое не останавливалось, отсчитывая свои углы, как хороший пароход, и завтра на рассвете должно было привести меня на палубу „Святою Христофора”.

Отправиться к девочкам? Нет! Невозможно... Я застряну там. Опоздать на пароход, это значит немедленное увольнение и — мое место занимает счастливый заместитель. В этой части флота шутить не любят.

Кроме того, мне очень не хотелось, что бы меня еще расспрашивали о гибели английского парохода. У меня оно вот где сидело, это знаменитое кораблекрушение!

Двадцать четыре часа!

Что бы предпринять?

— Ты можешь прогуляться за город, — подал мне мысль товарищ.

А он был прав, этот товарищ!

Пройтись под открытым небом, на полной свободе, по настоящей твердой земле, видеть зелень, вдыхать аромат садов, встречать людей, может быть, женщин, Мы вышли из кабака.

— Жан Малэ, — сказал мой товарищ по плаванию, — я очень доволен этим случаем... — Я не могу идти с тобой, так как обедаю дома со своими, но я очень тебе благодарен и... желаю всего хорошего, раз ты устроился по своему вкусу,

Мы пожали друг-другу руки. Я не решился его спросить, где ютится его семья. Если бы ему пришло в голову пригласить меня обедать, я бы внес свою долю в виде нескольких бутылок хорошего вина, одна вежливость стоит другой, но он об этом и не подумал. Для него, простого истопника, я теперь был уже важным господином.

Мы расстались со стесненным сердцем.

Я отправился бродить совершенно выбитый из колеи. По случаю воскресения, улицы были полны детей. Руки у меня беспомощно болтались вдоль тела.

И я так надеялся устроить себе праздник, забыть эту каторгу, главным образом, старика.

Махая неловко руками, я двинулся за город к мысу Мину, инстинктивно направляясь в сторону маяка...

Я шел, опустив голову, с ощущением боли-в глазах, и с изумлением разглядывал свои ноги, двигающиеся по земле. Только это одно доставило мне удовольствие. Мало-по-малу, пейзаж начал принимать более деревенский вид. Вокруг укреплений по рытвинам песчаного берега зеленела маленькая травка, покрытая солью. Вот несколько жалких деревьев, кабаки, разрисованные зелеными листьями. Еще трава, уже более густая, более похожая на настоящую; несколько утесов, пасущиеся коровы, а вдали, в просветах между холмами, ставшими ниже, сероватый горизонт голубой стали: снова море.

Я был недалеко от маяка, перед небольшим, совершенно одиноко стоящим, домиком, когда начал крапать дождь. В Бресте, даже в июне месяце, дождь совсем не редкость.

Это меня окончательно расстроило. Я оделся во все новое: на мне была моя парадная форма и франтовская фуражка. Вернуться ускоренным шагом в город мне не хотелось. У меня мелькнула мысль зайти в эту лачужку и спросить, не знают ли ее хозяева, где можно купить щенка.

Он не особенно увеличит тяжесть тюка с провизией, а если связать ему ноги, то мы великолепно доберемся с ним до самой башни Ар-Мен. И пусть хоть все матросы „Святою Христофора” лопнут со смеха!

Черт! Я уже больше не думал о том, как бы повеселиться, я чувствовал теперь, что надомною тяготеет какой-то рок. Лучше заняться серьезным делом и подумать об устройстве своего жилища, раз оттуда не придется больше никогда выбраться.

Я вошел.

В окрестностях Бреста в каждом частном доме можно выпить, закусить и приобрести разную бакалейную мелочь. Торгуют как могут. В этом домике, очень маленьком и очень бедном, за окном было выставлено несколько банок, афиша шоколада Менье, да бутылка Перно.

Внутри — почти чисто. Пахло свежим молоком. Пол, выложенный красными каменными квадратиками, был посыпан песком. На полке блестели цинковые кружки, на прилавке возвышался букет сирени, вставленный в глиняный горшок. Хозяйка отсутствовала, и только на одном из стульев лежало начатое вязанье. Я забарабанил пальцами. Появилась старуха, спустившаяся с какой-то невидимой лестницы. Купив у нее две плитки шоколада и моток ниток, в придачу, я спросил:

— Нет ли у кого-нибудь из ваших знакомых щенка? Совсем маленького, чтобы взять его и вырастить?

— Нет! У нас тут ни у кого не имеется собак. Иногда все-таки можно найти. Нужно будет подумать. А вы, может быть, выпьете стаканчик чего-нибудь, да, подождете пока прояснит?

— В такую погоду не откажешься. Пусть пройдет дождик.

Я уселся перед прилавком, рядом с букетом сирени. Сирень была плохая, почти коричневая, плохо распустившаяся и уже наполовину увядшая, но для меня она олицетворяла весну, рождение которой я, изгнанник, не видел. Я вдыхал ее так... как внемлят Богу.

Хозяйка налила мне сидра, засеменила вокруг меня, открыла какие-то двери. Потянуло запахом хлева; где-то рядом была корова; через несколько минут старуха вышла совсем, так как я с ней больше не разговаривал, и принялась доить, оставив меня любоваться букетом.

Ну, и праздник!

У меня ныли ноги после нескольких пройденных километров, руки налились кровью и шумело в ушах.

Весь охваченный непреодолимым желанием отдохнуть, не говорить и не двигаться, я тихо задремал. Меня привел в себя молодой смех. Кто-то смеялся надо мной. Чтобы скрыть свое смущение, я взял букет сирени и принялся его нюхать.

— Вы не стесняйтесь. Отломайте себе веточку. Теперь сирень не особенно дорого стоит.

Я сконфуженно обернулся, точно вор, пойманный на месте. Мои глаза встретились с глазами женщины и утонули в них.

Это была девушка лет пятнадцати, довольно высокая для своего возраста, в юбке со складками и в бархатном корсаже, украшенном белой кружевной косынкой.

Очень темные волосы плоской, повязкой лежали на голове; короткий, очень прямой нос, злой или скорее насмешливый рот, и все лицо в веснушках.

— Вы очень великодушны, барышня, — ответил я сконфуженно. — Я с удовольствием отломаю себе кусочек.

Ей очевидно было приятно, что ее назвали барышней, так как она сделала движение плечами, какое обыкновенно делают дети, втягивая голову в шею, когда кто-нибудь ошибается относительно их.

— Вы не стесняйтесь, берите все, ведь его уже скоро нужно выбросить. У нас во дворе целый большой куст.

— Мне очень бы хотелось посмотреть его, — ответил я очень почтительно.

Она расхохоталась:

— Тетя, — закричала она, — наш покупатель хочет взглянуть На сирень во дворе.

Старуха ответила из хлева, где она доила:

— Ну, что же, проводи его, Мари.

Я пошел вслед за девочкой. Двор был расположен у подножия скалы. Шесть квадратных метров песка и гравия, окруженные плетнем. Навес, под которым навалены вперемежку вязанки хвороста, пучки водорослей, садовые инструменты и куча капусты.

В северном углу цвел куст сирени, конечно если можно назвать цветами, чахлые полураспустившиеся бутоны, точно безнадежно больные, едва выделяющиеся на серой зелени листьев.

— Вот, — сказала девочка, смеясь глазами, но продолжая сохранять серьезный вид, — а тут у нас беседка.

Мы подошли. Половина навеса действительно была обращена в подобие беседки, но без малейшего признака зелени. Зато имелся „садовый” стол и две скамьи; мы сели.

Пред нашими глазами, как раз напротив, возвышалась стена дома, покрытая зелеными пятнами плесени от вечных ливней. Одним словом, прелести „природы”!

— Вы не здешний? — спросила меня девочка, а в шаловливых глазах ее сверкало желание немного поразвлечься за счет клиента своей тетеньки.

Я, должно быть, имел вид настоящего идиота.

— Нет... то-есть... собственно говоря... я думаю, барышня, что да.

И я слегка рассмеялся.

Мы понемногу начали болтать, об отвратительной погоде, об осенних бурях. Я все еще до безумия боялся расспросов о кораблекрушении. Но она меня о нем не спрашивала. Может быть, она и не знала об этой катастрофе. Зато она мне сообщила, что маяк на мысе Мину очень часто посещается обитателями города и даже приезжими.

Мало-по-малу, я стал с увлечением следить за ее быстрой речью. Голос ее звучал отрывисто в противоположность девушкам из Бреста, которые произносят слова несколько нараспев. Когда она умолкала, ее пальцы принимались перебирать косынку, и в этом жесте было столько скромности, как-то совершенно не соответствующей ее решительному тону.

Я чувствовал себя настолько просто и хорошо, что в конце-концов спросил Мари, не могут ли они накормить меня обедом.

Она сделалась очень серьезной:

— Смотря, как! Если на вас не трудно угодить... у нас есть картофель на сале и осталось жаркое. Можно прибавить молочный суп или яичницу.

— Ну, что же, очень хорошо! А то такой дождь... О! Я не очень привередлив, барышня, лишь бы, что-нибудь поесть.

Она побежала предупредить тетку.

Я слышал, как они обе радовались, и старуха сказала:

— Постарайся, чтобы он не потерял терпения, пока у меня стечет вода с творога.

Мари принесла мне рюмку коньяку.

— Да, вы, барышня, собираетесь меня окончательно напоить.

— Тетя хочет, чтобы вам было веселее ждать. Мы его вам не посчитаем.

— Хорошо, согласен, только с условием, чтобы вы позволили предложить вам такую же рюмку. А?..

Она резко ответила;

— Нет, спасибо. Я этим не лакомлюсь.

— Так это яд?

Она принялась смеяться:

— Пожалуй вы бы его не нашли у нас и за деньги.

— Ну... а с сахаром...

Глаза ее заблестели:

— Ладно, только из-за сахара.

Четырьмя кусочками она высосала всю мою рюмку и принялась мне рассказывать разные необычайные, чисто мальчишечьи истории. Из них я понял, что тетка очень часто ворчит на нее за то, что она слоняется по улицам.

— У нас никогда нельзя выйти. В воскресенье после мессы, нужно сидеть дома и ждать, что кто-нибудь придет и что-нибудь купит и... никто никогда не приходит.

Увы! Бедная девочка! Есть люди, которые всегда готовы прийти... Только, Боже мой, как она молода! А я, лишь глядя на нее, уже чувствовал себя в раю.

Она не могла знать, что я вышел из ада. Ее милая мордочка вся в веснушках, злой рот, лукавые глаза щекотали мне взгляд и делали меня храбрым. Чувствуя ее так близко от себя, я испытывал некоторую гордость, я наконец нашел счастие надолго. Я не думал ни о чем дурном. Я думал только о том, что, погружая свой взор в ее глаза, я становлюсь гораздо доверчивее.

Они были красивы, эти черные глаза, немного беспокойные, когда поворачивались, чтобы взглянуть на старуху сквозь стекла окна, и такие любопытные, такие невинно порочные, когда принимали в себя мои.

Дождик не переставал, день тоже не останавливался. Приближался вечер. По дворику распространился запах сирени, убогий и слабый аромат напомаженной головы какой-нибудь служанки.

— Скажите, барышня, у вас нет возлюбленного?

Девушкам с постоялых дворов в окрестностях Бреста уже с раннего детства известны слова любви.

— Ну! Тетка мне устроила такую жизнь... да Я еще не кончила учить свой катехизис...

Одно другому не мешает.

—Сначала, нужно узнать друг друга... — ответила она холодно.

Очевидно, догадалась сразу.

Да, нет! Она еще чересчур молода. Я не могу на ней жениться. Не могу... и это чересчур глупо искушать себя без толка.

— Послушайте, барышня, вы подумайте... Это ведь не очень серьезно... так как я не здешний...

Она бросила косой взгляд на дом и наклонилась ко мне:

— Вы мне дадите золотой крест, настоящий золотой крест, как это у нас в обычае между влюбленными, а?

— С большим удовольствием.

Мы все еще шутили, однако, под навесом становилось слишком темно.

Было слышно, как трещало масло на сковороде у тетки, которая не обращала на нас никакого внимания.

Я понизил голос:

— Ты из этой местности? Ты бретонка?

— Да! А вы?

— Я из воспитательного дома в Бресте. У меня нет семьи. Однако, я служу вторым смотрителем на маяке Ар-Мен, а это не дурное положение... нужно бы нам еще увидаться.

— А это далеко, это место?

— У черта на куличках! Я могу являться раз в две недели, конечно, если нет бури, вы понимаете?

— Ну ладно. Так вы моряк, — и она сделала гримаску. — Моряки все бесчестные!

— Кто это вам наговорил таких скверных вещей о моряках?

— У меня есть подруга, малютка Трегенек, дочь канатчика... они сделали ей ребенка, — бухнула Марьи, — да и бросили. Она теперь в больнице.

Мне было немного не по себе. Я опустил голову.

— Однако, хорошенькие вещи вы знаете. Сколько вам лет?

— Еще нет пятнадцати. Если мы с вами согласимся, то я вам скажу один секрет.

— Так давайте устроим соглашение.

— В тот день, когда у меня будет золотой крест, не раньше!

Я хотел было сейчас же ковать железо, пока оно горячо, но время уже ушло.

Тетка кричала нам из двери:

— Через минуту будет готово. Потерпите еще немножко. Я уже перебираю салат.

И она исчезла со сбившейся на бок прической.

Подперев рукою голову, я сказал:

— Не можете ли вы найти для меня щенка, славного, доброго кутенка? Я так одинок на маяке, — добавил я через несколько мгновений, совершенно изменившимся голосом.

— Ах, чтобы вам прийти несколько раньше! Как раз вчера на участке Жанны Баруа убили одного совсем маленького, мать не могла его больше кормить.

„Ну, конечно! Слишком поздно для щенка.“

— Вам трудно живется? — спросила она, видя, что я замолчал.

— Да... я никогда не бываю особенно весел. Жизнь моя не больно-то хороша... Вы не можете себе представить... вы... вы еще ребенок...

— Я не ребенок, потому что вы зовете меня: барышня.

Я качал головой, стараясь улыбнуться. Она положила мне на плечо свою маленькую темную лапку, теребя нервными пальцами материю моей блузы, так же, как только что перебирала свою косынку.

— Вы придете в воскресенье! Мы отправимся с вами гулять по берегу моря и я вас утешу, если вы будете грустным.

— Ах! Нет, — вскричал я, — только не к морю... не хочу больше моря... вода на меня наводит ужас... от моря пахнет утопленницей!

— Ну, так чтоже! Почему это так вас волнует?

— При одной мысли о море я чувствую себя больным, маленькая Мари.

— Что за ерунда! А вы думайте обо мне... я вам дам сирени, вы ее возьмете с собой.

„Напитки и... сирень на вынос!“ Недурная была бы вывеска над их дверью.

Резким движением я схватил ее за руки:

— Если бы ты имела хотя какое-нибудь представление об этой болезни-любви, ты бы не была больше такой веселой. Любовь толкает на ужасные вещи.

— Да! Не надо их делать, вот и все. Я очень строптива.

— Мари?

— Ну что еще?

— Смотри на меня.

— Я смотрю на вас, вот...

Мы оба молчали, держа друг друга за руки. Она пристально смотрела мне в глаза несколько вызывающим взглядом мальчишки, она принимала первый любовный поединок, так как с тех пор, как согрешила ее подруга, малютка Трегенек, на два года старше ее, она сгорала от желания оказать кому-нибудь сопротивление. Оригинальная идея свободного или порочного ребенка.

— Ты хорошенькая, Мари.

— Не правда, — ответила она пренебрежительно.

Ей было совершенно все равно.

— Поцелуй меня.

— Нет!

— Да!

— Я не умею.

— Хочешь я тебя научу?

— Я тебя не знаю.

— Мы познакомимся. Это даже самый лучший способ.

— А... крест? Настоящий золотой крест, вы забыли?

— Хочешь, я дам тебе на что купить его завтра в Бресте?

— Это было бы вернее...

— Ах, ты, маленькая...

К счастию слово не сорвалось.

Я видел: ее глаза блестели в сумерках, как у детей, готовых расплакаться.

И они фосфорически искрились, точно кошачьи.

„Как кошки!“ — говорила маленькая мальтийская чернокожая из Марселя.

Она может быть поняла и прибавила со врожденным кокетством:

— Я вам дам сирени с куста... и подожду две недели... не больше двух недель... а не то я вас забуду.

— Я если я никогда не вернусь?

— Да я в этом не сомневаюсь, убирайтесь!

Это уже — объявление войны. Она вооружилась способом борьбы всех самок: защищаться всеми возможными средствами и соглашаться только на... задатки. Эта игра меня захватила.

Я хотел обнять ее насильно.

Она больно ударила меня кулаком в грудь и, вырвавшись резким скачком, — о, юбки ей ни сколько не мешали — бросилась в дом.

Я не мог больше отступать и побежал за ней. У меня тоже была своя система... Это — быть как можно почтительнее и вежливее.

Обед был очень хороший.

Ко мне вернулся аппетит, и я ел с большим удовольствием. Картофель на сале оказался прекрасно подрумяненным, а творог, очень свежий, еще сохранил аромат сливок.

Тетка спокойно суетилась, двигаясь от стола и к столу, полная внимания, довольная, уже ослепленная, бедняжка, грядущим, сверкающим солнцем маленькой желтой монетки.

Девчонка фыркала, как только старуха поворачивалась спиной, и смотрела мне в лицо, глаза в глаза, так откровенно, что мне делалось страшно. Она напоминала маленького зверька, пришедшего в отчаяние от того, что кто-то невидимый кусал и щипал его.

Я-то, конечно, не щипался, а сидел чинно рядом, внимательно следя за тем, чтобы ее стакан не оставался пустым.

Мне, по правде сказать, очень хотелось переночевать в этом доме. Но старуха объяснила, что у них тесно, и что корова, как раз помещена в той комнате, которую прежде можно было сдавать.

— С другой стороны предместья, по направлению к городу, вы увидите целый ряд постоялых дворов, и там всегда найдется кому разбудить вас на рассвете, на пароход.

Я расплатился: три франка с половиной, и робко попросил барышню проводить меня немного, раз она так любит гулять.

— Ладно, — сказала тетка, — она рада быть на улице весь Божий день. Сегодня дождик... а то вы бы только ее и видели.

Мари надела новый шелковый фартук и тюлевую косыночку. На голову она ничего не покрыла, а только повязала бархоткой небольшие, лежащие плоскими прядями, волосы.

Мы пошли по дороге не говоря ни слова, потом я взял ее руку и просунул под свою. Она была совсем маленькая и слегка дрожала. Чувствовать около себя первого влюбленного в тебя, это всегда торжественный момент.

— Теперь, Мари, вы боитесь меня? Клянусь, я не сделаю ничего, что могло бы вам быть неприятно.

— Вы не будете стараться меня поцеловать?

— Нет, я удовольствуюсь веточкой сирени, которую... вы мне забыли дать!

— Ах! да, сирень! Однако, какая я невежа... я бы должна...

— Это не имеет никакого значения, раз мы с вами не пришли ни к какому соглашению.

Мы двигались вдоль большой канавы, которая ночью казалась очень темной рядом с бледнеющей дорогой.

— Послушайте? Там есть кто-нибудь?—Спросила она глухим голосом, прижимаясь ко мне.

— Где? Я не вижу ни души до самого города.

— Дальше я не пойду с вами, господин Жан Мало, очень темно.

— Тогда прощайте, госпожа Марии

— Так до скорого?

— Чего ради? Или совсем горячо, или совсем холодно! Вы совершенно свободны и я тоже. Лучше так и останемся... а то, как бы не сделать кого-нибудь несчастным.

Резким движением, совершенно таким, каким она отскочила назад, когда мы были под навесом, Мари бросилась мне на шею, вытянувшись на цыпочки, чтобы достать моего лица.

Губы наши соединились.

Ох! Уверяю вас, эта девушка умела целоваться с самого рождения. Она отдавалась всем своим ртом, не предлагая ничего больше, потому, что она не знала ничего лучшего, но в этом был кусочек рая.

Глаза ее горели, как две лампы.

Мне казалось, что я пью изумительное вино из бокала, полного до самых краев, сначала тихо, чтобы не расплескать, а потом все скорее и скорее, чтобы не потерять ни одной капли. Мы оставались почти час молча, не разъединяя уст. Это был бретонский поцелуй, король всех поцелуев, который опьяняет самых целомудренных, обрученных... или убивает их!