Башня любви

VI.

Совершенно немыслимо представить себе, что такое дождик на маяке посреди Океана. Все становится влажным, все мокнет; размягчается голова, разжижаются мозги, вы сами течете, распадаетесь на капли, распускаетесь в облако и, кажется, вот-вот сольетесь со всей водой, с великой водой, концом и пределом всего.

Дождик шел уже целую неделю.

Ни шквалов, ни рева, одно тихое, вечное всхлипывание, едва слышная жалоба умирающей ворчуньи старушки, да шум дождя, шум маленьких сухих лапок, прыгающих все на одном и том же месте.

Вокруг нас на расстоянии нескольких милей висела серая шерсть; гребни волн время от времени прочесывали ее. Небо и море соединились, чтобы преподнести нам столь привлекательную картину.

Я было собрался отправиться прогуляться по Бресту и попытаться поискать себе невесту, чтобы хотя немножко дать отдохнуть натянувшимся нервам; но день моего отпуска пришелся как раз после кораблекрушения, и я не осмеливался воспользоваться им и попросить заместителя.

Мой проект женитьбы таял, как я сам, как тучи, он погружался в воду, и Океан стремился проглотить меня вместе с большими кораблями, с канарейками, со всеми людьми...

А между тем, у нас появилось развлечение. В часы прилива старик располагался на краю последней плиты эспланады с гарпуном в руке. Когда о катастрофе было сообщено на наш пароходик, оттуда ответили в рупор:

— Английский корабль. „Dermont”

— „Nestle”. По пути из Капштада.

Ловить обломки!

И мы их вылавливали. По правде сказать их было еще очень немного: бочки или доски, да несколько медных частей. Вдоль всего побережья на Каждой вдающейся в море скале стояли старики и молодые с гарпунами на голове. А морское начальство разослало телеграммы повсюду, куда только могла добраться по кабелям молния, обращенная в домашнее животное.

Ну, и жизнь!

Отправляя свои обязанности, я чувствовал, что ноги мои все слабеют, а в душе родится отчаяние, и не было никакой энергии, чтобы встряхнуться и взять себя в руки.

Однажды утром, когда мои канарейки дрались со страшным ожесточением, терпение мое лопнуло, я схватил их с бешенством и отправил в открытое море посмотреть не растет ли там латук! Два маленьких желтеньких комочка сделались серыми, упав с такой высоты в туман, покружились несколько мгновений и были поглощены волной.

Прощайте птички!

Теперь я заведу себе обезьяну, собаку или жену.

Старик, со своим гарпуном в руке, говорил, по обыкновению, не особенно много, но его глаза гниющей рыбы светились, устремляясь на место трагедии. Он смотрел вдоль спины кита, этих камней, чернеющих по направлению к северу, которые никогда не покрывались волнами вполне.

Как раз именно с той стороны должны прибывать подарочки для начальства...

Он торчал на своем посту с самого рассвета.

Славное ремесло!

Если уже нельзя спасать людей, то приходится собирать поломанные доски...

Однако, это тоже было не особенно легко. Все обломки плывут, крутясь вокруг самих себя, и, если они не натыкаются на основание маяка, то уже нечего надеяться увидеть их еще раз. Некоторые из них пробуют нырять и таинственно скрываются в подземельях скалы, не выплывая больше на поверхность, оставаясь на закуску мидиям.

Однажды вечером я сел сторожить в компании со старшим. Мы курили трубки под дождем, не обмениваясь никакими мыслями, так-как у нас совсем не было новых. Он, вероятно, повторял про себя свои склады, а я считал сколько осталось еще дней до моего отпуска, и когда я смогу хоть на денек вырваться из этого преддверия ада.

Вода с неба текла ручьями по нашим спинам и сапогам, напитывая платье, как губки. Посасывая трубку приходилось против воли втягивать в себя изрядное количество воды; струившийся по чубуку голубой дымок обращался в серую грязь; ну, одним словом, мы курили не табак, а дождь!

Маяк, снабженный основательным запасом масла, светил, как новый. Его яркий свет обращался в какое-то подобие желтых серных паров, напоминая собой огни паровоза, проникающего с приспущенной трубой в большой туннель.

Волны, толпясь, как бараны, в этом рассеянном свете, принимали оттенок асфальта, и это не было особенно весело.

Еще мрачнее оказался обломок, приближавшийся к нам, сине-багровый среди этих проклятых сумерек, перекатываясь с одной чернильной волны на другую.

— Голова! Старший... там, в стороне кита... Утопленник, старший!

— Пусть подплывет! — ответил он спокойно.

Я почувствовал, что вода ливня течет сильнее по моей спине.

Это был мужчина. Он почти сидел на воде, поддерживаемый, спасательным поясом. Он был в рубашке, с раздувшейся грудью и, казалось, готов лопнуть от жира. На закинутой назад голове слиплись волосы; мертвые глаза еще смотрели пристально на что-то вдаль, а широко раскрытый рот все продолжал кричать неистовым криком, который уже застыл в горле... С этим было кончено дней восемь тому назад: на его коже виднелись зеленоватые, темные пятна, точно он был начинен трюфелями.

Он проплыл, ворочаясь, вальсируя, почтительно раскланиваясь с нами и, избегая наших гарпунов, отправился в открытое море животом вперед.

— Они торопятся! — прошептал Барнабас, набивая новую трубку.

— О-о! Старший! У меня опускаются руки!

Я дрожал от ужаса. Он осмеливался шутить. Я бы не мог! Я бы хотел сейчас заказать панихиду. На маяке Тревенек есть, по крайней мере хоть часовня. А здесь, ты более одинок, чем где бы то ни было на всем земном шаре!..

Затем появилась бочка, но она ударилась о первую плиту и разбилась.

Потом плыли снасти, кусок мачты, коробки консервов. Мы поймали одну; на ней была английская надпись.

Это была зеленая фасоль, — мне несколько известно это слово.

И вот второй утопленник; этот моряк, совсем одетый, растянувшийся на столе, спрятав голову между руками. Можно было поклясться, что он спит!

Я поднялся на минутку на маяк, чтобы отметить... прохожих. Вернувшись к старику, я не смог удержать крика ужаса.

Их плыла целая толпа.. Утопленники, связанные один с другим, точно плот из мертвых тел! Эта компания молодых людей, что-то вроде пансиона, все в похожих костюмах, крутясь, торопилась, как труппа пловцов, возвращающихся к берегу, так как действительно уже давно пора вернуться!

Последнего тащили за голову, и над его шеей торчал конец красной веревки.

Я точно прирос к месту с перехваченным горлом, с поднятым гарпуном.

— Но, что же мы можем здесь сделать, Боже мой, что же мы можем сделать! — повторял я, совершенно не отдавая отчета в своих словах,

— Ничего! Они все всплыли со дна кроме того, что с поясом, — ответил философским тоном старик.

Ах! Ему-то уже пришлось наглядеться на кораблекрушения! Он знает, что делается там в глубине и на поверхности; страна Маккавеев не имеет никаких тайн от него, от этого чудовища.

Чудовище! Нет! Он честно исполнял свой долг и был непоколебим на посту, когда ревела буря. На нем еще не зажили рубцы глубоких ран, которые он получил, защищая от ярости ветра фонарь на верху. Он не отступал перед трудом и опасностями. Пил мало, почти не спал и никогда не просил отпуска. Старый маньяк, но отчаянная голова!

Однако, мне воротило душу от его объяснений, которые он делал своим голосом глухой старухи, впавшей в детство. К он все говорил, болтая теперь, как сорока:

— Пояса? О-о!.. у них у всех имеются пояса, и это им только помогает сильнее почувствовать весь ужас смерти! Когда тонут сразу, то дело сейчас же и кончено, а с их дурацкими поясами они надеются, орут, бьются... никогда это их не спасает. Года три тому назад я видел одного, который направлялся к мысу, он был еще жив и возился. Он так возился, что перевернулся головой вниз, а ноги остались торчать на воздухе. Утопленники такие идиоты! Зацепившись где-нибудь вдоль Кита, они зеленеют там на солнце, до волн следующего прилива. Потом, море снова их забирает, катит, они отправляются искать подходящего течения. На этот раз они явились полным комплектом. Это куча богатых людей, пассажиры из первого. Матросы нянчились с ними до последнего момента; всех их снабдили прекрасными похоронными венками... и это наделило их прелестями долгого путешествия. Отправив господ пассажиров мокнуть, матросы становятся более свободными. Доказательство... ну... мы сегодня видели только одного? И я готов держать пари, что мы больше не увидим моряков, во всяком случае сегодня вечером.

— Так вы думаете, старший, что эта процессия будет — Господи спаси! — продолжать двигаться перед нами?

— Ба! паренек, да тебя совсем скрючило,— зарычал старик, мрачные глаза которого горели зеленым пламенем, — а это только начало! Я не собираю покойников, и ты можешь отправляться спать, если у тебя трясутся все поджилки. Я не говорю, что стану спасать живых; их больше нет вдоль наших берегов, но я займусь подбиранием ...(он приостановился)... консервов! Вот как раз — бутылка.

Я похолодел. Ему не удалось развеселить меня.

Бросив мой гарпун на плиты, я сказал торжественным тоном:

— Старший, у вас нет души. Берегитесь. Нам, двум христианам, заброшенным среди Океана, не подобает потешаться по поводу такого несчастий. Я допускаю, что можно не иметь никакой религии, но, чтобы забавляться, глядя на поток мертвецов, это выше моих сил и понятий. Я готов уйти от вас, вы знаете?

— Ну, и что же! Убирайся ко всем чертям! Я тебя не искал. Да, что ты тут шпионишь за мной? Ты думаешь, я не знаю, откуда ты явился?.. — и он вдруг начал кричать со страшным гневом:

— Тебе велели наблюдать за мной? Да? Но я уже не такой остолоп. Ты тоже провинился. Ты! Ты дал потухнуть лампам наверху вечером, когда несомненно было твое дежурство... и все эти мертвые свиньи могли бы очень легко быть на твоей совести, ты слышишь, Малэ! Я говорю, кажется, ясно!

Я отшатнулся, точно он меня ударил прямо по лицу. Он говорил правду; а что, если крушение случилось в день моей оплошности!..

Так-как оплошность была!

Это настолько верно, что я сам должен был занести ее на страницы нашего корабельного журнала.

— Да, старший, я провинился... однако, совесть моя чиста, и я никого не убил...

Все эти трупы завертелись теперь вихрем вокруг меня, вызывая головокружение. Они уже больше не плыли, а я все еще их видел, одних со ртом широко раскрытым для последнего призыва, других, с глазами навсегда устремленными на их последнюю звезду. Они неслись, неслись целыми кучами, гуськом, попарно, шесть вместе — один совсем отдельно, маленький, как ребенок, и напоминали гостей на свадьбе, которые, сбиваясь, неслись в последнем бальном хороводе.

— Нет, — повторял я бессмысленно, — нет я никого не убил, господин Матурен Барнабас.

— Ну и ладно! И я тоже! — ответил он мне, повернув голову, чтобы взглянуть на бочонок, остановившийся у ступенек второй лестницы.

И он выловил бочонок.

Я вернулся на маяк. Ноги у меня дрожали, глаза почти не смотрели.

Я нагляделся на всю свою жизнь!

Мой обед не занял много времени. Отломав кусок сухаря, я выбрался на круговой коридор.

Наверху воздух был чище.

Я занялся в своей комнате разборкой небольшой части механизма фонаря, которую мне нужно была почистить.

Затем, прибавив масла в масленки, чтобы лучше функционировали регуляторы, я покончил со своей работой и взялся за первую попавшуюся книжку, стараясь больше не думать об ужасной процессии мертвецов.

А между тем мне в голову гвоздем засела одна мысль.

Почему, черт возьми, мимо нас не пронесло ни одной женщины? Сначала эта мысль меня немного утешила. Я читал „Поль и Виргиния”, очень трогательную историю, которая кончается тем, что женщина тоже тонет. И я представлял себе длинные светлые волосы (а может-быть, и темные, я не уверен), этой девушки, распростертой на песчаном берегу, когда Поль... Да, почему ни одной женщины? Во-первых, конечно, потому, что, на основании истинно французской вежливости, дам непременно спасают, затем, они путешествуют меньше мужчин. Они остаются дома в тепле, окруженные ребятишками, которые играют около их юбок.

Книга выпала из моих рук.

А все те, что ждут своих мужей, там на пристанях!

Во всяком случае, я с удовольствием бы утешил одну из них...

Иметь жену нежную, любящую, ждущую тебя со своей розовой мордочкой, готовой для поцелуя при возвращении...

— Как кошки!..

И мне снова вспомнилась поговорка моей маленькой чернокожей.

Я ее видел опять во время моей второй остановки в Мальте, но она была занята и дала мне только свой портрет. Я благоговейно хранил эту фотографию, всю засиженную марсельскими мухами.

О, женщины!

Я задремал и, полугрезя, полумечтая, я видел странный сон.

Мне снилось, что одна утопленница... с волосами старика, с его ночными волосами...

Я проснулся, по привычке, как раз к началу моей вахты и с трудом поднялся на ноги.

— Отвратительный сон! — воскликнул я. Мне было безумно стыдно за это... приключение.

...В конце концов, я в этом уже не так и виноват, и, говоря откровенно, на башне Ар-Мен и не могли сниться другие... сны.

— Это Башня Любви! — проворчал я, чтобы подсмеяться над своей собственной слабостью.

Вспомнив о том, что я нахожусь на Башне Любви, я удивился, не слыша обычного напева моего старшего. Неужели ловля обломков задержала его на всю ночь на лестнице эспланады?

Я осмотрел лампы и протер стеклянные стенки фонаря, которые все время покрывались темными пятнами от липких капель этого вечного дождя. Снизу, из подземелий утеса поднимались долгие рыдания, волны бросали свою безнадежную жалобу, содрогаясь в безумном гневе, почувствовав свое бессилие разрушить нас... море ведь такое доброе! Вдруг иная песенка добралась до меня, но не по винтовой лестнице из средины башни, а снаружи, то-есть с воли. Старик напевал свой мотив в той стороне, где находился кит, за маяком, и звуки удалялись.

На мгновение у меня все помутилось в голове и начинало казаться, что я схожу с ума! Черт! Не трудно потерять рассудок, увидев столько мертвецов в один вечер. Старик отправлялся куда-то, бросив маяк, и распевая самым мирным образом свою адскую песенку.

— Да на чем же он?

На шлюпке, о, дьявол!

Тогда все осветилось ярким светом. Он, наверно, заметил какого-нибудь добраго христианина, еще с признаками жизни и отправился спасать его.

Утопающий в этих местах, когда „Dermont-Nestle” погиб уже девять дней тому назад?

— Х-м! Я начинал свихиваться.

— Не мешает, паренек, обратить посерьезнее внимание на твой котел! Он действительно, что-то через-чур раскипелся...

На самом деле, совершенно нельзя себе представить, чтобы утопающий, сохранивший хотя какие-нибудь признаки, жизни, очутился на спине кита. Во-первых, он не удержался бы там ни стоя, ни сидя в течение трех минут. Я кроме того, чтобы туда попасть, нужно представлять из себя комок мягкого теста, узел с бельем, который уже больше не борется за свою участь,

Я наклонился над морем. Но дождин затянул туманом даль, лучи ламп обратились в желтый пар, а риф находился от нас в двухстах метрах.

Голос ведьмы все удалялся.

— А старик хорошо управляет лодкой! — подумал я, решив, во чтобы то ни стало, сохранить свой рассудок среди всех этих необычайных происшествий.

В глубине души я упрекал его за то, что мы не спустили лодку в самый вечер катастрофы. Это было бы гораздо естественнее.

Я продолжал наблюдать за огнями до конца этой ужасной ночи, предполагая, что больше уже не увижу никогда Матурена Барнабаса.

На другой день, за завтраком, мой старший сидел перед дымящимся супом, который я осмелился приготовить своей собственной властью.

Он возвратился из своей ночной прогулки, но чувствовалось, что это ему удалось не без труда! Ох! несчастный старик имел такой печальный вид! Ну и рожа же у него была! Голова совершенно ушла в плечи, глаза гноятся, щеки восковые, руки трясутся. Весь он, еще грязнее и угрюмее чем всегда, ясно говорил о том, что его предприятие со спасением не удалось.

Он с жадностью поел моего супа, выпил стакан своей водки и затем, немой, как рыба, отправился спать.

В течение двух дней он не разжимал зубов и исполнял все свои обязанности, напоминая часы, которые отбивают время только потому, что они заведены.

Мертвые перестали делать нам визиты, и я стал подготовляться к тому, чтобы воспользоваться отпуском при следующем посещении пароходика. На юте „Святого Христофора” всегда имеется заместитель, он высадится, крутясь, в свою очередь на канате, а я удеру.

Я захвачу с собой заметки по поводу гибели английского корабля, длинный список коробок консервов, перечисление пойманных досок и описание примет, целой массы утопленников.

Я чувствовал себя исполненным гордости из-за этой якобы торжественной миссии.

Но злая судьба захотела, чтобы я, развлекаясь с морским биноклем наверху, на круговом коридоре, отравил себе и это маленькое удовольствие.

Это было в самый день моего отпуска. Я разглядывал с любопытством рифы кита. Погода была относительно ясная, волнение не очень сильное, а дождик, разогнанный теплым, чисто весенним ветром, перестал, чтобы позволить волнам несколько погреться.

Без сомнения он зарядит снова, потому что. скверная погода — это тоже одна из привычек, от которой небо почти не отделывается; но теперь на мгновение можно было вздохнуть свободно.

Я поставил бинокль по глазам.

Какой-то предмет лежал белым пятном на черноватой спине подводного камня.

Эта спина лоснящаяся и скользящая, как шкура тюленя, тянулась на несколько метров, очень напоминая собой киль судна, опрокинутого ураганом.

Ни травинки, ни кусочка водоросли, ни песчинки в его дырах. Совершенно гладкая скала, которую вода полирует, вот уже целую вечность.

А поперек — синеватое тело.

Да, там качался труп, широко раскинув руки и ноги; волна шевелила вокруг головы что-то вроде куска темной материи

Тело было совершенно нагое.

Меня, не знаю почему, сейчас же бросило в жар, когда я увидел, что оно обнажено.

Оно казалось таким белым, таким чистым, с такими тонкими и закругленными членами, таким красивым.

— Это — женщина!—воскликнул я.

Темная материя... волосы... громадные распустившиеся волосы. На ней не было спасательного пояса. Эта молодая женщина доканчивала свое разложение под теплым июньским солнцем.

Мне хотелось плакать и...

Мне хотелось хохотать тем скверным смехом молодых парней, которым наплевать на стыд нагих девушек.

Я быстро спустился по лестнице к старику.

Он собирался приготовлять лебедку, так как скоро должен был явиться наш пароходик. Нахлобучив свою фуражку до самых ушей, согнувшись почти вдвое, он двигался по эспланаде, как несчастная больная птица, ободранные крылья которой, лишенные перьев, волочились по камням, и тащил за собой гарпун, точно громадный голый хвост.

Я остановил его одним словом:

— Старший!

— Что? — проворчал он, вздрогнув.

— Еще один утопленник на спине кита. На этот раз это уж баба!

Я не помню, зачем я прибавил эту фразу, но ее было достаточно, чтобы старика всего перевернуло.

Он вдруг выпрямился, ставши громадного роста, — он — такой согбенный; глаза засверкали, осветив все лицо страшно бледное; с жестом ужаса он направил гарпун на мою грудь:

— Ну да, там женщина, Пусть, парень, она там и остается.

— Отлив сдвинет и сегодня вечером притащит тело к нам, дед Барнабас. Впрочем, нам не придется делать описание этого последнего номера: она раздета с ног до головы, бедная дама.

— Отлив не сдвинет ничего.

— Но, почему же? Мне уже странно то, что она не переместилась в течение трех суток...

— Ну?..

У меня были свои доводы. Я очень пристально смотрел на старика, грозившаго мне гарпуном, и находил, что цвет его лица меняется все больше и больше.

Наконец, ужасное оружие выпало из его рук.

— Ты видел меня вечером в лодке, ты?

— Да, я видел вас, дед Барнабас. Какая смелость!.. главное, когда уже больше нельзя никого спасти!

— Она была мертва,—прошептал он срывающимся голосом. — Однако, не мешало в этом убедиться.

— Она также была вся голая... но это совершенно необычайно, что она не могла отцепиться от рифа...

По мере того, как я задавал свои вопросы, мне казалось, что в моем уме проясняется целый ряд темных пунктов.

— Ну что, — зарычал он, попавшись в капкан, оглушенный воем сирены, возвещавшей приближение нашего парохода. — Ты, может быть, не донесешь? Я бы, конечно, спас ее, будь она жива, бедная баба... Но она уже почти сгнила... тогда... Немного больше, немного меньше... Я закрепил ее двумя грузами.

— Свинья!

Мы стояли один против другого, лицом к лицу, бледнее всех мертвых, носимых океаном.

Наконец, мы поняли друг друга...

Дав задний ход, „Святой Христофор”, описал полукруг, повернувшись своим левым бортом и, по обыкновению, окликнул нас в рупор.

Не проронив больше ни звука, одним общим движением рук, как два каторжника, прикованные к одному веслу галеры, которые работают всегда вместе, мы бросили буек, выловили канат, прикрепили его к лебедке и опустили ее. В это время пароходик, выпуская белый дым, свистел, раздирая нам уши.

— Го! Тяни! Тяни! Кверху!

Одним общим движением мы налегли на канат.

— Кверху! Тяни! Тяни! Го!

До нас добрался тюк с припасами, затем явился мой заместитель — второй тюк просмоленной материи; его нужно было вытащить и подбодрить стаканом рома, предложенным мной.

Наконец, в свою очередь, повис на веревке и я, чтобы лететь на „Святого Христофора”, где меня встретили очень сердечные ребята.

Я мог смело сказать, что в течение шести месяцев не видел ни одного человеческого существа.

От радости у меня текли слезы из глаз.

Это заставило улыбнуться господина офицера.