Башня. Новый Ковчег-2

Глава 19

Глава 19. Анна

Анна едва ли могла сказать даже самой себе, что она делает на похоронах генерала. Она не знала этого человека при жизни, да и он её тоже. Во всяком случае лично. Но Ника просила прийти, зачем — Анна так и не поняла, но пришла и теперь стояла в стороне, пытаясь найти среди присутствующих хоть одно знакомое лицо.

Большой ритуальный зал, один из тех, что находились прямо над крематорием, был полон народа. Всё же генерал был знаковой фигурой, и людей, желающих проститься с ним и проводить в последний путь, в Башне нашлось немало. Люди всё прибывали и прибывали. Кто-то подходил к урне с прахом генерала и к его родственникам, кто-то, как Анна, предпочитал стоять в стороне. Одни торопливо прощались и уходили, другие оставались. Обычная картина для пышных похорон, а похороны Ледовского были пышными.

Анна поискала глазами Нику. Нашла её почти сразу. Ника была с Верой, стояла рядом с подругой, молчаливая, серьёзная и какая-то на удивление взрослая что ли. Сейчас в ней почти ничего не было от той милой, немного наивной и восторженной девочки, вихрем влетевшей в застывшую Аннину жизнь и закрутившую её в тугой узел, который уже не было никакой возможности развязать. Ника крепко сжимала руку Веры, а та, высокая, строгая, в чёрном платье, делавшем её ещё тоньше и ещё выше, закусив побелевшую губу и вскинув упрямый, как у деда, подбородок, сердито смотрела прямо перед собой опухшими от слёз глазами. Она никому и ничего не отвечала, а особо настойчивым, желающим утешить Веру или во чтобы то ни стало донести до неё слова соболезнования, которые — Анна знала — были бесполезны и не нужны в такую минуту, путь преграждала Ника, мягко, но уверенно заслоняющая от всех свою подругу. Нике помогали и другие ребята из их всегда шумной и дружной компании. Сегодня на удивление молчаливые и сосредоточенные, они все вместе держали вокруг Веры круговую оборону, не подпуская тех, кто, по их мнению, мог навредить, помешать, разрушить то хрупкое равновесие, которое Вера как-то нашла и умудрялась сохранять в этом хаосе человеческих лиц и напрасных слов. Да, они все были здесь: Марк Шостак, Верин близкий друг, балагур и весельчак, рубаха-парень, неглупый, но шумный и иногда такой бестолковый; серьёзный Лёня Фоменко, из тех, кому можно доверить и свою тайну и свою жизнь; его младший брат Митя, мягкий, как девочка, и очень деликатный; Стёпка Васнецов, сын Олега, не похожий на него внешне, потому что он и не мог быть на него похож, но на удивление вобравший в себя все те лучшие и сильные качества, которые выделяли Мельникова из всех других, известных Анне людей. Не было только Кирилла Шорохова. Анна спросила его накануне, пойдёт ли он, но Кирилл только помотал головой, упрямо уставившись себе под ноги и ничего не объясняя. Но это было и ни к чему — его Анна тоже хорошо понимала.

Она вдруг поймала себя на мысли, что смотрит на всех этих мальчишек и девчонок, как на родных, хорошо знакомых, которых знаешь как облупленных, бог знает сколько лет. Такими обычно становятся друзья твоей дочери, которых она таскает изо дня в день в дом, о которых рассказывает вечерами, на ушко, привалившись тёплым и ещё по-детски угловатым плечом, посмеиваясь или наоборот забавно округлив глаза и обязательно со словами: «ты не представляешь, что сегодня с нами было!».

Дочь. Анна вздрогнула. Ника не была её дочерью. Она была Пашкиной и… нет, не Лизиной — только Пашкиной, всегда Пашкиной…

К стайке ребят подошла какая-то незнакомая Анне девочка. При её приближении Ника вспыхнула так, что, казалось, она сейчас сгорит как факел — огненный вихрь, яростный и злой. Верино лицо скривилось, и рот чуть приоткрылся, но Лёня, загородив девчонок своей широкоплечей фигурой, сказал коротко одно слово, и Анне не нужно было быть великим чтецом по губам, чтобы понять, что слово это было — «уходи».

Странно, но и тут Анна угадала, даже не зная наверняка, кто эта девочка. Оля Рябинина — Анна вспомнила сбивчивые и скудные Никины рассказы — и да, она была ровно такой же, как Анна её себе и представляла. Милая, безликая куколка. Ни эмоций, ни души, одна правильная пустота.

Кто-то, проходя мимо, задел Анну плечом и, не извинившись, прошёл вперёд, встал, загораживая Анне вид. Она не рассердилась, напротив — даже почувствовала что-то вроде благодарности к этому незнакомому ей человеку, за то, что скрыл её ото всех остальных. Сама она точно ни к кому подходить не хотела. Родственников генерала она не знала, говорить общие слова незнакомым людям считала неуместным и глупым. А Вере… Вере она их скажет потом. Когда Верино горе чуть-чуть отболит или хотя бы перестанет гореть огнём от каждого неловкого прикосновения. А сейчас девочка и так не одна — в этом ей повезло.

В памяти всплыли другие похороны. И не мамы, не отца, и даже не Лизины — господи, за сорок лет она успела похоронить почти всю свою семью, — нет, Анна вспомнила похороны Пашкиного отца. Их с Борькой тогда туда не пустили. Без всяких объяснений просто преградили путь и турнули, пользуясь своей силой и возрастом, перед которыми была бессильна их шестнадцатилетняя юность.

Борька всё равно придумал, как пробраться, и они проникли в ритуальный зал, может быть, даже в этот, где сейчас прощались с другим близким Павлу человеком, или в другой — не суть, они всё равно похожи друг на друга одинаковой унылостью и безысходностью. К Пашке им, конечно, не дали даже подойти, оттёрли к стене, и они оттуда смотрели на своего друга, заплаканного и опустошенного, и на его мать, Елену Арсеньевну, на её злое и торжествующее лицо. А ведь они тоже должны были быть с ним рядом, встать, заслонить, не пускать, как это делали сейчас те, другие ребята, молчаливым кольцом сжимающие Веру, подставляя свои руки и свои плечи, без которых никак, без которых — упадёшь.

А Пашка тогда был один. В окружении огромного количества людей, рядом с матерью и другими родственниками, и все равно — один. А они с Борькой, отгороженные от Пашки чужими равнодушными спинами, были одновременно и рядом, и далеко, и Павел, не видя их, стоял перед жизнью и смертью в полном одиночестве.

Может быть, поэтому, словно в своё оправдание за те минуты, они потом старались не расставаться. Быть рядом. Всегда рядом.

…Им было по шестнадцать, и впереди маячил ещё один длинный учебный год, последний перед распределением. Экзамены, тревога перед неизвестным взрослым будущим. Их одноклассники зубрили, а они втроём слонялись по этажам — знали, Пашка всеми силами оттягивает наступление того момента, когда нужно возвращаться домой, в пустое, осиротевшее жилище, где бродит тенью давно ставшая чужой женщина.

— Она даже все вещи его унесла, — повторял, наверно, в сотый раз Пашка. — Всю его коллекцию, что он собирал, даже тот макет Башни, который он делал. Понимаете, она… она нарочно…

Они понимали. Елена Арсеньевна методично и уверенно уничтожала память о муже, совершено не заботясь, как это ударит по сыну.

А потом Пашка стал оставаться у них ночевать, иногда у Борьки, но чаще у неё — у Анны. Папа стелил Пашке на диване в гостиной, молча, ни о чём не спрашивая. Вечером, уже перед сном, она, проходя в ванну, чтобы умыться и почистить зубы, видела через открытую дверь, как у Пашки горит лампа, и он чего-то читает, низко наклонив свою светлую вихрастую голову. Или слушает Лизу. Её сестра, ей тогда было девять, прибегала к Пашке перед сном, «почитать ему», как она говорила. Высокий Лизин голос звенел по всей квартире, а Пашка, откинувшись на подушку и заложив руки за голову, молча слушал. И улыбался. Анна не видела, но знала — он улыбался.

— Ань! — Пашка тихо окликнул её. Так тихо, что ей даже сначала показалось, что она ослышалась.

Было, наверно, часа два ночи, она встала и, не зажигая свет, ведомая только отголоском тусклых коридорных фонарей и бликами ночников из комнат, почти на ощупь отправилась в туалет. Старалась там не шуметь, хотя звук сливаемой воды ураганом пронёсся по квартире.

— Я тебя разбудила? — она заглянула в гостиную, где спал Пашка.

— Я не спал. Посиди со мной, — шёпотом попросил он.

Анна прошла и села сначала на краешек дивана, потом подумала и забралась на диван с ногами. Пашка засмеялся и бросил ей край одеяла.

— Укройся вот.

Она укуталась, подтянула ноги, уткнувшись острым подбородком в коленки. Было так странно сидеть с Пашкой вдвоём на диване, в ночной тишине. Казалось, в мире больше никого нет — только они одни и всё. Пашка тоже сел, приподнял подушку, подстраивая её под свою спину.

— Знаешь, я вчера ходил к Змее, анкету переписал.

Анна удивлённо обернулась. Анкеты они заполняли в начале учебного года, указывали в них те сектора, в какие хотели бы попасть после школы. Это, конечно, ещё ничего не значило в плане распределения, но зачастую учитывалось. Анна знала, что и Борис, и Пашка отметили в анкете несколько направлений, но если у Борьки и был хоть какой-то приоритет — он хотел попасть в администрацию, — то у Пашки в голове царил полный разброс мыслей. Сегодня он хотел выбрать одну профессию, завтра — другую.

— И что ты там написал? — осторожно спросила она.

— Я оставил только инженерный сектор, — Пашка опустил голову, с минуту помолчал, а потом поднял на Анну бледное лицо. — Хочу быть инженером. Как отец. Ты думаешь, у меня получится? А то я в последнее время физику совсем запустил.

Анна заметила раскрытый учебник по физике на полу.

— Конечно, получится! — с горячностью сказала она. — Ещё уйма времени. А мы с Борькой тебе поможем!

— Я знаю, — улыбнулся Пашка, и его открытое веснушчатое лицо просияло. — Ань, — неожиданно попросил он. — Не уходи сегодня ночью. Останься здесь. Давай мы просто…

Он запнулся и мучительно покраснел.

— Просто полежим рядом.

— Ладно, — медленно произнесла она. — Но только ты меня… ты меня не трогай… Хорошо?

— Хорошо.

…Она лежала к нему спиной и чувствовала его горячее дыханье на своём затылке.

— Наверно, я тебя люблю, — пробормотал он.

И она так и не поняла, чего было больше в его признании: любви или сомнения.

Человек, который стоял перед Анной, загораживая её ото всех остальных, внезапно ушёл. Задумавшись, она даже не заметила, когда. Просто неожиданно почувствовала себя обнажённой, незащищённой перед чужими взглядами. И не только перед чужими.

Павел, которого она так ещё и не видела несмотря на то, что находилась здесь уже добрых полчаса, вдруг оказался совсем рядом, буквально в трёх-четырех метрах. Стоял, о чём-то разговаривая с Мельниковым и невысоким щуплым человеком в очках, в котором Анна не сразу признала Серёжу Ставицкого, двоюродного брата Павла. Вот кто вроде и повзрослел, но почти не изменился — природная робость по-прежнему так и сквозила во всех его жестах. В детстве и юности все они, и Павел, и Борька, и сама Анна были к Серёже довольно безжалостны и жестоки, как бывают жестоки дети (впрочем, без всякой ненависти и злости) к тем, кто слаб и не умеет дать отпор. Серёжа никогда не умел.

Мельников, увидев Анну, сухо кивнул головой, и она ответила таким же сдержанным кивком. Наверно, ей стоило подойти, но Анна не могла. Она вжалась спиной в стену, мысленно взмолившись тем высшим силам, которые никогда особо не прислушивались к её мольбам, чтобы Савельев не оборачивался, чтобы стоял там, где стоит.

За полтора месяца она не видела его ни разу. Сначала дёргалась, как девочка, заслышав любые мужские шаги в коридоре, ждала его, потом однажды поняла, что он не придёт, и ей стало одновременно и легко, и плохо, а потом у неё появился спасённый Борис, и она опять стала трястись от страха, понимая, что, если Савельев вдруг заявится у неё в больнице, она выдаст и себя, и Борьку. А как поступит Павел, узнав об этом, Анна никогда не смогла бы предугадать.

Борис, видя её страхи и волнения, посмеивался. Когда был в хорошем настроении, что, впрочем, случалось редко. Потому что большую часть времени Борька злился. На неё и на весь белый свет. Но на неё в первую очередь.

— Ты вообще, Ань, понимаешь, что ты меня в одиночку посадила, а? — Борис нервно отбрасывал в сторону книгу, одну из тех, что Анна носила ему в огромных количествах. От нечего делать Борис проглатывал их все, особо не разбираясь.

— Хватит глупости болтать.

— Глупости? Слушай, давай сдадим меня Савельеву? Пашка гуманен и справедлив — он отправит меня на тот свет ко всеобщему удовольствию, — в голосе Бориса слышалась злая насмешка. — И потом, что ты будешь делать, когда твои рабочие начнут ремонт и в этой части больницы? Ты не можешь меня прятать здесь вечно. Или куда ты меня потом переправишь? Признавайся, какую ещё пытку ты для меня придумала?

Борька был несправедлив к ней, и сам понимал, что несправедлив. Но заточение давалось ему с трудом. Он всегда был человеком действия, в детстве именно Боря был инициатором и идейным вдохновителем всех их крупных и мелких шалостей, и теперь, оказавшись не у дел, он на Анниных глазах превращался в злого и обиженного брюзгу. И, что самое скверное, они оба понимали всю безвыходность ситуации и невозможность что-либо изменить.

Анна дала обещание матери Бориса, и она его сдержала, а то, что Борис, в своей одиночке, теперь медленно сходил с ума, терзая её, Анну, и было, наверно, расплатой за грехи. Их грехи…

Савельев наконец обернулся и посмотрел на Анну. Долгим, почти немигающим взглядом. Анна замерла, захотела зажмуриться, как в детстве — дурацкое, безотчётное чувство, дарующее иллюзию спасения. И снова взмолилась, вознесла свою неуклюжую молитву тому равнодушному, кто был где-то там наверху, чтобы Пашка не подходил, и — о чудо! — ее наконец-то услышали.

Павел отвернулся от Анны и снова продолжил разговор с Мельниковым.