Башня. Новый Ковчег-2

Глава 29

Глава 29. Кир

Им с Варюшей повезло, и это было главным. Им повезло! А всё остальное Егора волновало слабо. Он смотрел на маленькое личико жены, сейчас оно казалось совсем детским, на нос, длинный, остренький (частый предмет его глупых и несмешных шуток — любопытной Варваре на базаре нос оторвали), на чуть приоткрытый рот — маленький рот на маленьком лице и на тоненькую ниточку слюны, сбегающую от уголка рта к острию подбородка.

Егор взял салфетку, лежащую рядом на тумбочке, и аккуратно промокнул лицо жены, вытерев и проступившую на лбу испарину, и эту мутную, неприятную дорожку.

Он почти не вслушивался в слова Мельникова, который стоял рядом. Ему и не нужно было их слушать, он и так знал, о чём говорит Олег: операция прошла удачно, прогноз благоприятный, и главное — они успели. Успели, хотя по всему успеть были не должны.

Операция у Вари была плановая, и, хотя диагноз и пугал (Егор как практикующий хирург и сам частенько сталкивался с выражением ужаса на лицах людей, которые слышали короткое слово «рак»), Мельников, ведущий Варю, не торопился. Егор Александрович — тогда его имя-отчество ещё не успели сократить до торопливого егорсаныча, часто произносимого на коротком выдохе, в одно слово, — Мельникову верил. Этот франт, с длинными музыкальными пальцами, со всеми одинаково высокомерный и заносчивый, творил чудеса. Егор тоже был неплохим хирургом, но именно что неплохим, не более, до гениальности Олега он никак не дотягивал.

— Варю ты б и сам прооперировать мог. Опухоль небольшая, метастазов нет. Я уверен, всё пройдёт штатно, — Олег, хоть и был младше Егора на пятнадцать лет, говорил ему «ты», на что Егор и не думал обижаться. И дело было не только в том, что Мельников в свои тридцать три года успел допрыгнуть до должности главврача, и не только в снобизме Олега, к снобизму тоже привыкаешь, дело было в том, что и за этим «ты», и за показной надменностью, и за чувством превосходства, которое Мельников никогда и не думал скрывать, за всем этим стояла надежда. Надежда, за которую люди часто цеплялись, как за последнюю соломинку, и за которую ухватился и он, Егор.

— Нет, Олег, не смогу. Не то, что боюсь, что рука дрогнет, просто не смогу.

Они стояли в коридоре, возле окна, огромного, в грязноватых подтёках снаружи. С их двести тринадцатого видно было лишь небо, голубовато-серое, монотонное, да узкая полоска тяжёлой и тёмной воды на линии горизонта. До одури осточертевший пейзаж.

Егор действительно не боялся, что дрогнет рука, и будь на месте его Вари другая женщина, он, возможно так же, как Олег, спокойно пожал бы плечами — рядовая же операция, но в том-то всё и дело, что Варя другой женщиной не была.

Егор Ковальков женился поздно, почти в сорок, и как-то нечаянно. Невысокий, худой, в молодости даже щуплый — такие как он и в тридцать лет со спины кажутся подростками, с рано наметившимися залысинами и большими некрасивыми руками, Егор у женщин популярностью не пользовался. Стеснялся, двух слов связать не мог и, махнув на себя рукой, полностью погрузился в работу, благо хоть работа доставляла удовольствие. Оперировал, частенько оставался на ночные дежурства вместо более удачливых в личной жизни товарищей, оставался охотно, по своей воле, потому что какая разница, на какой кушетке коротать ночи — в ординаторской или в своей холостяцкой квартире, если уж всё равно бок рядом никто не греет. И неизвестно, докуда бы он дошёл в своей аскезе, если б соседка по отсеку не сосватала ему Варю, маленькую, востроносую и некрасивую, похожую на юркую, испуганную птичку, и Егор сдался, сказал себе: ну пусть хоть такая жена, раз другой ему судьба всё равно не дала. Не обязательно же любить.

Он совершенно искренне так думал, подшучивал по-идиотски над ней, посмеивался, глядя, как краснеет кончик её острого носа, несоразмерно длинного на маленьком и некрасивом детском лице, и только когда Варе поставили страшный диагноз, вдруг растерялся, испугался больше, чем она, и однажды, вскочив посередине ночи с кровати, после нескольких бестолковых часов, проведённых без сна, вдруг понял, что любит. Любит эту женщину — маленькую, некрасивую, смешно краснеющую, не имеющую никаких особых талантов и достоинств, просто потому что она — его Варя.

Мало-помалу Егор успокоился. Даже когда перебирал дрожащими руками листочки с Вариными анализами и снимки в кабинете Мельникова, уже понимал, что почти спокоен — голова была ясная, и ум врача, острый и рациональный, быстро просчитывал все варианты. Да и мягкий голос Олега приносил облегчение. Мельников, этот спесивый гордец, жёсткий с подчинёнными, насмешливый с приятелями, при общении с пациентами и их родственниками кардинально менялся, словно сбрасывал надоевшую личину высокомерного позёра, обнажая то, что скрывается под ней — бережного и чуткого человека. Сейчас Егор был для Мельникова не подчинённым, а мужем пациентки, и Олег спокойно и чётко обрисовывал всю текущую картину, дополняя те рассуждения, что звучали и в голове самого Егора. И становилось легче. И даже плановость операции утешала, вселяла надежду.

Гром грянул неожиданно. Закон, в принятие которого никто не верил — у них в больнице уж точно, выстрелил Егору, что называется, в спину. В коридорах и в ординаторской шептались, ещё не зная, как правильно на него реагировать, но Ковалькову было не до этого. В мозгах билась только одна мысль — Варя, её операция, как же… что же теперь…

— Егор, — Мельников поднял на него глаза, запавшие, страшные, измученные бессонницею глаза на худом красивом лице. — Егор. Операция Варе будет сделана. Строго в назначенный день.

И Егор опять поверил.

Как Олегу это удалось, Ковальков так никогда и не узнал, но в больнице на двести тринадцатом операции шли вплоть до того самого страшного дня, когда там появилась бригада (кто-то метко окрестил этих убийц в белых халатах бригадами зачистки), и их мир изменился уже окончательно. Что там Мельников проворачивал для этого, какие бумаги подделывал, каких людей подкупал, для Егора, честно говоря, в те дни, да и в последующие тоже, было неважно. Он думал о Варе и, только когда операция прошла — «штатно», как сказал Мельников — Егор наконец-то выдохнул и снова почувствовал желание жить.

Ах, какое это было потрясающее, острое, пьянящее чувство. Какие там эпитеты и метафоры придумали поэты и прозаики, чтобы описать его — душа поёт, крылья за спиной, на седьмом небе от счастья — вот всё это и испытывал Егор. Расправлял крылья, пел и взлетал на то самое седьмое небо. И не замечал того, что происходит рядом. Не видел ни чужого горя, ни чужих слёз, ни чужой боли — ничего не видел, закрывал глаза, суеверно и мнительно опасаясь, как бы его опять не задело. И когда Мельников вызвал его к себе и начал издалека, осторожно прощупывая почву, подбирая слова, сразу понял, о чём это он и, пряча глаза, пробормотал:

— Нет, Олег. Извини, но в этой игре я — пас.

Егор был не готов участвовать в сомнительном и опасном мероприятии по спасению людей от закона, да людоедского, да безжалостного, поправшего все человеческие и этические нормы, но всё-таки закона. Егор только-только сбросил с себя тяжесть ожидания страшного и хотел одного — просто жить дальше. Вместе со своей Варей.

Олег его понял.

— Хорошо, Егор, — сказал сухо. — Твоё право. Не смею задерживать.

Больше Мельников ни словом не обмолвился с Егором об этом деле. Жизнь текла дальше. Егор работал, а Варя жила. И это было единственным, что имело значение для Егора Александровича Ковалькова. А когда Варя сообщила ему о своей беременности, разговор с Мельниковым и те укоры совести, которые нет-нет, да кололи Егора, и вовсе исчезли, вытесненные безмерным чувством счастья, которое накрыло его целиком.

Егор суетился, бросался из крайности в крайности, договаривался, старался устроить Варю получше. Нижний роддом, к которому они были прикреплены, он отмёл с негодованием сразу. Сам был врач и знал: чем ниже больница, тем хуже финансирование. А Варе нужен был особый уход.

Он радовался, как мальчишка, потому что ему удалось-таки через верных людей определить жену в больницу выше — на триста восемнадцатый, и когда Мельников однажды осторожно ему сказал: «Егор, я бы не советовал отправлять Варю туда, там сейчас главврачом Некрасова назначили», он лишь дёрнул плечом, отгоняя слова и тревогу в голосе Мельникова, как досадливую мошку.

Варе было уже тридцать пять, и беременность давалась ей нелегко. Сильный токсикоз, который мучил её с первых же недель, выворачивая наизнанку и превращая в ходячую тень, её по-мальчишечьи узкие бёдра, плюс перенесенная операция, всё это оставляло мало шансов, чтобы родить самостоятельно.

— Егорка, давай я всё же сама, как все, — предлагала Варя своим тоненьким птичьим голоском, но Егор с негодованием отвергал любые подобные предложения.

Только кесарево и никаких «я сама».

На триста восемнадцатом всё было на уровне, не придерёшься. Вежливые и вышколенные медсёстры, чистота и порядок. Когда Егор привёз Варю, сам Некрасов, главврач, вышел к ним. Раскатисто забасил, засмеялся, обнажая ровные крупные зубы. Пообещал всё сделать в лучшем виде. Егор ему верил, этому жизнерадостному, красивому, большому человеку, но что-то подкатывало к горлу, какая-то тошнота что ли, и Егор всё хотел, но никак не мог отвести глаза от красных и мясистых влажных губ, растянутых в приветливой улыбке…

Через две недели Вари не стало.

— Он — скотина, Егор. Мерзкая, подлая скотина. Но я всё же не предполагал, что он сможет зайти так далеко. Ублюдок, — Мельников выругался незатейливо и неумело, выплюнул слова, не приносящие никакого облегчения, тяжёлые, ничего не выражающие, но к которым человек инстинктивно прибегает всякий раз в попытке хоть чем-то прикрыть своё обнаженное бессилье.

Егору было всё равно. Шок прошёл, уступив место отупению. Он глядел перед собой, смотрел, как Мельников, усталый, похудевший и какой-то потухший, как будто его отключили изнутри, стоит у окна и нервно передёргивает шнур жалюзи, то открывая, то закрывая створки. Непонятно почему, но эти ритмично поворачивающиеся жалюзи успокаивали — вверх-вниз, вверх-вниз, хоть какое-то занятие для мозга, где гулким эхом гуляла пустота.

— Кто вообще мог предположить, что Некрасов отправит всех женщин, которых готовили к кесарево, на эвтаназию. Кто? Да, многие были в курсе и его махинаций, и его лизоблюдства перед начальством, но чтоб так… чтоб до такого… — Мельников с силой дёрнул шнур и наконец оборвал его. Застыл на мгновение, удивлённо посмотрел на пластиковый обрывок в своих руках и в сердцах отбросил его в сторону. Подошёл к своему столу, сел напротив Егора. — И эти упыри, в Совете, когда они наедятся-то досыта, когда им этот закон костью поперёк горла встанет? Сволочи и убийцы. У Савельева план сократить население до полутора миллионов. План у него! Понимаешь? — усталый голос Олега сорвался на крик и тут же потух. — Нам департамент сверху разнарядки спускает. По естественной убыли населения. Естественной, мать её, убыли.

Мельников с силой сжал в кулак лежащие перед ним бумаги, словно пытаясь скомкать, уничтожить все эти ненавистные, ужасающие своей бесчеловечностью приказы, но тонкий пластик, на котором всё это было отпечатано, после того как Олег разжал свою ладонь, принялся лениво и медленно разглаживаться прямо на глазах, принимая прежнюю форму.

— И ты тоже план выполняешь? — равнодушно спросил Егор, даже не удивляясь своему равнодушию. Его теперь ничего не удивляло. Вон Некрасов с триста восемнадцатого план выполнил и, может, даже и перевыполнил, а теперь благодаря его Варе вообще в передовиках ходит, так чего бы и Мельникову так не делать.

Олег нервно дёрнулся, открыл рот, но промолчал. Понял, что горячиться и психовать не время.

— Я, Олег Станиславович, заявление тебе принёс, — тусклым голосом сообщил Егор. — Ухожу я из хирургов. Не могу. Старый, наверно, стал.

Он не кривил душой. Он на самом деле состарился. Вот как не стало Вари, так и состарился. В сорок семь лет. Олег всё понял. Придвинул к себе заявление Ковалькова и размашисто подписал.

— Куда? — спросил.

— На шестьдесят пятый. Участковым врачом.

Егор поднялся и, медленно переставляя ноги, направился к двери. Коснулся рукой блестящей отполированной ручки, которой касался, наверно, тысячи раз, а вот теперь, стало быть, в последний. Замер в каком-то оцепенении, чувствуя взгляд Олега на своей спине. Обернулся.

— Ты тогда говорил про… — Егор замолчал, но Мельников понял, о чём он, и торопливо кивнул. — Так вот, Олег, я… я в деле. Можешь на меня рассчитывать…

— Вы? — Егор Саныч замер на пороге, как будто упёрся в невидимую стену.

Литвинов (он сидел рядом с Павлом Григорьевичем боком к двери) обернулся и тут же торопливо встал, делая шаг навстречу доктору. Щуплый и невысокий доктор слегка попятился, чуть было не наткнувшись на стоящую позади него Катю.

— Вы — врач? Участковый врач? — Литвинов, казалось, даже не заметил вскрика Егор Саныча. Он вообще похоже никого и ничего не замечал, озабоченный только одним — ранением своего друга.

— Кирилл, — Егор Саныч обернулся, ища глазами Кира. — Будь добр, потрудись объяснить, что это такое. Куда ты меня привёл? Что здесь делает этот человек? Который к тому же уже с месяц как должен быть мёртв?

Кир замялся, бросил взгляд на нахмурившегося Литвинова, потом снова на доктора. А тот, не дожидаясь его ответа, снова развернулся к Борису Андреевичу.

— Вы что же, считаете, что я вас не узнал? И напрасно! Напрасно так считаете. Вас трудно не узнать, хотя я и видел вас только один раз. Но поверьте, негодяев и подлецов я запоминаю сразу и на всю жизнь!

Егор Саныч говорил яростно, его сухое, морщинистое лицо покраснело, подбородок мелко трясся, а на лбу, видимо, от волнения проступили капельки пота. Невидимая прозрачная стена впереди него исчезла, и теперь доктор наступал на Литвинова, а тот, слегка ошалев от такого напора маленького доктора, сделал шаг назад, и тут же замер на месте, подняв руку ладонью к Егор Санычу.

— У нас тут раненый, — сказал тихо, но твёрдо, и эта фраза заставила доктора замолчать. — Поверьте, я понимаю ваше негодование и даже, — Литвинов едва заметно усмехнулся. — Даже где-то разделяю его. Но речь сейчас не обо мне. Нам нужна помощь. Я понимаю, вы — всего лишь участковый врач, и скорее всего это не в вашей компетенции, но хотя бы осмотрите его. Скажите, он сможет… сможет дотерпеть до утра?

Кир машинально отметил, что голос Литвинова дрогнул, но тут же выправился, и ещё отметил то, что Литвинов не сказал «доживёт до утра», он сказал именно — дотерпит, словно даже не допускал такой мысли, что Павел Григорьевич может умереть.

Егор Саныч молча отодвинул Литвинова — и тот подчинился, пропуская его, — подошёл к Павлу Григорьевичу, наклонился. До Кира вдруг дошло, что доктор только сейчас понял, кто перед ним.

— Кирилл, — хрипло сказал Егор Саныч, не поднимая головы и не смотря в сторону Кира. — Кирилл, почему ты не сказал?

— Я думал… — Кир замялся. — Я думал, вы тогда не пойдёте.

— Я — врач! — неожиданно тонко сказал Егор Саныч. — Я обязан пойти к пациенту, даже если…

Он не договорил, наклонился ещё ниже. Кир не видел, что он там делает.

— Кто накладывал повязку? — по-прежнему не оборачиваясь, бросил Егор Саныч.

— Я, — отозвался Кир.

— Плохо сделал. Но всё равно молодец. Скальпель! Или хотя бы ножницы!

— Вот, — из-за спины Кира подскочила Катя.

Словно по волшебству откуда-то появился поднос с медицинскими инструментами. Кажется, его подал Сашка. Запоздало, вслед за удивлением, пришла мысль, что Катя вероятно всё подготовила, пока ждала их с доктором. Расторопность Кати, когда дело касалось её сестринских обязанностей, всегда поражала Кира. Откуда что и бралось в этой невысокой болтливой девочке, но, когда было нужно, она сосредотачивалась, собиралась, и на хорошеньком круглом лице появлялось решительное выражение, которое стирало всю Катину миловидность, но при этом странным образом ничуть её не портило. Может быть, потому что люди, берущие на себя ответственность в минуты опасности, не могут выглядеть некрасиво.

Всё это вихрем пронеслось в голове Кира, пока он смотрел, как доктор, разрезав и аккуратно сняв самодельную повязку, осматривает, всё больше и больше хмурясь, рану на груди Павла Григорьевича.

— Нужна операция, — наконец обернулся он к Литвинову. — При таком ранении, боюсь, до утра он не доживёт. Где Анна?

— Наверху. Будет только утром.

— Другие врачи? Ах да, сейчас же здесь ремонт. Зовите коменданта ближайшего этажа. Надо организовывать срочную транспортировку… — Егор Саныч принялся перечислять все возможные действия, но тут же осёкся, не столько под тяжёлым взглядом Бориса Андреевича, сколько от внезапно пришедшей догадки. Он зло сощурился и выпалил в лицо Литвинову. — Что, боитесь, да? Что вас здесь обнаружат? Вдруг выяснят, что вам каким-то чудом удалось избежать казни, хотя, конечно, понятно каким, и снова отправят наверх, чтобы на этот раз уже наверняка довершить начатое? Так боитесь, что готовы рисковать даже его жизнью? — Егор Саныч мотнул головой в сторону Савельева.

Литвинов закусил нижнюю губу, посмотрел прямо в глаза доктору и медленно произнёс:

— В Павла стреляли. Мы знаем исполнителей, но не знаем заказчиков. Обратимся сейчас к коменданту этажа, любого, и что? Вы правы, меня тут же арестуют. Кто останется с Павлом, чтобы защитить его от тех, кто его не добил? Вы? Эти желторотые пацаны? Может быть, эта девочка? Ну, кто?

Егор Саныч сердито засопел.

— Нужна операционная, — буркнул он. — Ещё мне нужны ассистенты. Инструмент, я вижу, уже здесь.

— Можно подготовить мобильную операционную, — быстро сказала Катя. — А ассистировать могу я. И Кир.

— Хорошо.

— Погодите, — Литвинов с сомнением посмотрел на Егор Саныча. — А вы точно сможете?

— Я бывший хирург. Правда, не практикующий уже больше десяти лет, — Егор Саныч вперил свои светлые глаза в лицо Литвинову и зло усмехнулся. — Но выбора-то у вас нет, так? Поэтому молитесь богу…

Остальное Кир помнил смутно. Он всё делал, как в тумане. Подавал инструменты, каждый раз вздрагивая от резкого окрика Егор Саныча, часто путал, совал не то и не так. Наверно, от него было больше вреда, чем пользы, но почему-то его не прогоняли, и он, чувствуя дрожь в ногах, то ли от страха, то ли от волнения, продолжал оставаться в операционной, в которую стараниями Кати превратилась комнатка Литвинова, и боялся только одного — как бы не упасть. Не растянуться прямо здесь.

Он не упал. И когда всё закончилось, с удивлением обнаружил, что всё ещё на ногах, хотя ног он уже не чувствовал.

Кир вышел вслед за Егор Санычем. И сразу же перед ними возник Литвинов — его и Сашку доктор выгнал в коридор на время операции.

— Что?

— Пулю мы достали. Чуть левее и выше и было бы задето лёгкое, а так, считайте, ему повезло, — доктор говорил медленно, странно растягивая слова. И Кир, сгорбившийся под тяжестью своей усталости, вдруг кожей ощутил колоссальное напряжение этого уже немолодого человека, его страх и наконец-то пришедшее облегчение от того, что всё уже позади.

— Паша… он жив? — и, не дожидаясь ответа, прочитав его на усталом лице доктора, Литвинов неожиданно запрокинул голову, крепко зажмурился, словно силясь сдержать подступившие к глазам слёзы, и выдохнул. — Пашка… чёртов дурак!

И тут же скрылся за дверями своей комнаты.

Егор Саныч медленно стащил с рук медицинские перчатки, он всё ещё был в них, и задумчиво сказал:

— Толковая девочка. И руки… руки золотые.

Кир не сразу понял, о ком говорит доктор, а когда дошло, что это о Кате, которая всё ещё возилась в операционной — слышен был её тихий говорок, она что-то говорила Литвинову, — Кир сильно удивился. В такую минуту и вдруг о Кате. Но Егор Саныч, видно, думал иначе. Он повернулся к Сашке и спросил:

— Твоя девушка?

— Да, — на лице Сашки возникла глупая улыбка.

— Ты её береги. Сильно береги, парень, — по лицу старого доктора пробежала судорога, он хотел ещё что-то сказать, но очевидно передумал, только вздохнул и пробормотал. — Устал я чего-то. Поспать бы хоть пару часиков…

Кир отодвинулся к стене и снова почувствовал, как на него волной накатывает усталость. Как сквозь пелену тумана он слышал голос Сашки, тот что-то говорил Егор Санычу, потом появилась Катя. Кажется, Кир даже задремал, потому что очнулся от того, что его кто-то трясёт. Перед глазами, расплываясь в серой дымке, появилось Сашкино лицо с шевелящимися губами, он что-то говорил, но Кир не слышал, а затем его как будто включили, резко и со щелчком, появились звуки, Сашкино бледное лицо качнулось, до Кира долетели обрывки фраз.

— Он спит, — кажется, это сказала Катя.

Кто-то засмеялся. Чьи-то руки усадили его на стул, один из стоящих здесь же в коридоре рядом с больничной тумбочкой. Кир едва успел подумать, откуда это здесь, и тут же вырубился.

Проснулся он резко, словно его толкнули в бок. Кир продрал глаза и, зевая, огляделся. Никого не было. Через приоткрытую дверь в комнату, где лежал Павел Григорьевич, Киру была видна кровать, шаткая конструкция капельницы, стул, на котором сидел Литвинов. Кажется, он не спал. «Железный он что ли?» — мелькнуло в голове.

Кир ещё раз потянулся, развёл руки в стороны, а опуская, задел правой рукой листок, лежащий на тумбочке. Тонкий пластиковый лист легко спланировал прямо Киру под ноги. Он наклонился, поднял его. Аккуратным Сашкиным почерком (только у него могли быть такие округлые, ровные буковки) было написано: «Кир, мы с Катей отведём Егор Саныча к Анне Константиновке в кабинет. Он хочет её дождаться». Смысл фразы дошёл не сразу, Кир ещё раз перечитал и снова зевнул. Машинально сунул руку в карман и вдруг резко напрягся. Вскочил. Проверил правый, затем левый карман и вздрогнул, как от пощёчины.

Фотография Ники! Её не было. Он её потерял и точно знал — где.

На Северной станции!