Башня. Новый Ковчег-2

Глава 20

Глава 20. Павел

— Ладно, об этом тогда потом.

Павел увидел приближающегося к ним с Мельниковым Серёжу Ставицкого и быстро переключился на другое. Разговор, который они с Олегом вели даже здесь, пусть и вполголоса, не был предназначен для чьих-либо чужих ушей, он вообще был не к месту и не ко времени, но они, встретившись, опять зацепились за него, потому что это мучило обоих. И это было связано с тем человеком, с кем они все сегодня прощались.

Павел уже сказал положенные слова соболезнования дочери Ледовского, Юлии, высокой, строгой женщине, поразительно похожей на своего отца, державшейся прямо, несмотря на обрушившееся на неё горе. Сына у генерала не было, но дочь он умудрился воспитать так, что она могла дать фору любому мужику. Юлия Ледовская даже фамилию в браке не поменяла и несла её гордо и с честью, под стать своему отцу. Впрочем, не отставала и внучка, Вера, Никина подружка, известная гордячка. И тоже носящая фамилию деда. «Вот кому полками-то надо командовать», — подумал Павел, отходя в сторону от Ледовской.

Мельников ждал его неподалёку. Стоял, заложив руки за спину, как всегда безупречный, невозмутимый и отстранённо-холодный. При виде Павла лицо его не изменилось, но Павел уже знал — внешняя Мельниковская холодность, скучающее и брезгливое выражение красивого лица, не более чем защитная маска.

Смерть генерала неожиданно стала переломным моментом в их отношениях, прежде натянутых и даже враждебных, и они, сами того не замечая, перешли на «ты» — наконец-то после стольких лет. И этот переход от плохо скрываемой взаимной неприязни к той дружеской лёгкости, которая неизвестно почему возникает между людьми, случился разом и вдруг, и они оба, мгновенно перестроившись на эти новые рельсы, покатились дальше сами собой, не задаваясь ненужными вопросами почему и как.

В квартиру Ледовских в тот день они прибежали практически одновременно, и увиденная картина потрясла обоих. Мельников расстался с Ледовским каких-то пару часов назад, а Павел и того меньше, и то, что человек, который только что был жив и полон сил, лежал теперь мёртвый, никак не укладывалось в голове. У Павла. Мельников же, как врач, искал объяснения.

— Что это могло быть? — Павел смотрел, как тело генерала укладывают на носилки.

— Инфаркт, тромб, — Мельников устало потёр переносицу. — Причины могут разными. Даже у такой мгновенной смерти. И да, конечно, если смерть была естественной, вскрытие покажет…

Мельников первым упомянул про вскрытие, и Павел понял, что Олег сомневается. Видимо, врачебный опыт подсказывал Мельникову, что дело нечисто. Но делать скоропалительные выводы тот не спешил. А у Павла было только чутьё, и это чутьё отчаянно сигналило, несмотря на разные доводы, что смерть генерала насильственная, но как и почему — доказательств не было.

Обмениваясь короткими репликами по поводу случившегося, они вышли из квартиры генерала и тут же наткнулись на мальчишек — Стёпку, сына Олега, и Кирилла. Кажется, Павел тогда и высказал эту мысль насчёт отравления, а Мельников, хоть и сомневался, не отбросил её в сторону, как абсурдную и нелепую. И вот тут-то и всплыл стакан.

— Он чего-то пил перед тем, как ему стало плохо!

Лицо у Кирилла Шорохова, когда он произнёс, а вернее почти выкрикнул эту фразу, было бледным и серьёзным. И Павел поверил почти сразу. В тот злополучный упавший стакан. Вот только… вот только никакого стакана не было. И никто, как выяснилось позже, кроме Кирилла, этот стакан не видел. Ни Стёпка, сын Мельникова, ни Ника, ни Марк и Вера, которых они опросили уже потом. И Рябинин, который был с Ледовским в тот роковой момент, тоже отрицал как само наличие стакана, так и то, что генерал вообще что-то пил или ел перед тем, как потерял сознание. Слова Рябинина оставалось только принять на веру, тем более Павел помнил, что генерал при жизни Юрию Алексеевичу доверял, а это уже само по себе было немало. И всё-таки что-то тут не сходилось, и это что-то требовалось раскрутить, выяснить до конца.

— А он вообще, мог соврать, этот Кирилл?

Это было первое, что спросил Мельников после того, как они отправили мальчишек восвояси, а сами с дотошностью сыщиков принялись всё осматривать, ползая под столом и залезая во все щели.

— Да кто его знает, — Павел ещё раз провёл рукой по столешнице, надеясь найти хоть какие-то следы влаги. Но стол был сух. Абсолютно сух. — Может и соврал. Хотя зачем? Перед Никой порисоваться?

— Перед Никой, да.

— И в итоге, стал выглядеть круглым дураком.

Мельников хмыкнул:

— А что, ему это не свойственно?

— Да свойственно как раз. Умом парень не блещет.

И, тем не менее, вскрытие тела Ледовского показало отсутствие естественных причин.

— А яд, Олег? Как-то можно выявить, был яд в крови или нет? — Павел вертел в руках протокол вскрытия.

Мельников удручённо покачал головой.

— Наши ресурсы, здесь в Башне, ограничены. Я говорю про фарму. У нас же почти ничего не осталось, а то, что осталось, мы растягиваем и экономим, сам же знаешь. Если бы мы примерно знали, в каком направлении искать. Какой яд использовался… Но мы не знаем.

— Иными словами, нужен стакан.

— Нужен стакан…

Серёжа Ставицкий подошёл к Павлу и Мельникову и негромко поздоровался. Павел бросил быстрый предупреждающий взгляд на Олега, но Ставицкий, казалось, ничего не заметил, разве чуть больше и чуть рассеяннее заморгал глазами — привычка, которую Серёжа Ставицкий так и не перерос, даже превратившись в Сергея Анатольевича. Этот ли вечно виноватый и застенчивый взгляд или внутренняя робость, сквозившая в словах и жестах Ставицкого, были тому виной, но многие Сергея Анатольевича всерьёз не воспринимали, относились свысока, зачастую не прислушиваясь к тому, что тот говорил. По иронии судьбы — Павел это видел — Сергей часто предлагал дельные вещи, но так нерешительно и каждый раз словно извиняясь, что, если бы не Павел, большинство из его предложений так бы и остались незамеченными.

— Такая неожиданная смерть, — негромко произнёс Сергей, прерывая молчание, вызванное его появлением. — Ведь совсем недавно разговаривали в кабинете Павла Григорьевича. И Алексей Игнатьевич казался таким… крепким. И вдруг сердце, кто бы мог подумать.

Ставицкий непроизвольно положил руку себе на грудь и замолчал, как будто прислушивался к ударам своего сердца.

— А у нас в Башне вообще в последнее время что-то у многих сердце не выдерживает, — резко сказал Мельников. Павел покосился на него.

— Да? — испуганно встрепенулся Ставицкий. — Есть какая-то статистика по смертям в Башне?

— Есть. Моя собственная. Вот, например, Сергей Анатольевич, начальник ваш бывший. Тот тоже прямо на рабочем месте умер. Это же при вас, кажется, у Кашина приступ случился?

— П-при мне, — Серёжа слегка запнулся. — Но… Кашин жаловался в последнее время. Не мне лично, конечно, но я слышал, как об этом говорили.

— Да ну? — Мельников сощурился.

Павел с удивлением наблюдал за их диалогом. Высокий Мельников смотрел на невысокого и щуплого Ставицкого сверху вниз, не делая даже попыток нагнуться, слегка опустить голову, как это часто бывает, когда разговариваешь с кем-то, кто ниже тебя ростом. Напротив, Олег расправил и без того широкие плечи, отчего стал казаться ещё выше, а Серёжа на его фоне совершенно сник и растерялся. Снобизм Мельникова давно стал притчей во языцех, но то, что сейчас демонстрировал Олег, снобизмом не было.

Сергея Ставицкого кто-то окликнул и он, быстро извинившись, отошёл от них.

— За что ты так с ним? — Павел повернулся к Мельникову.

Тот пожал плечами.

— Дело не в нём, — Олег смотрел на Ставицкого, который разговаривал с незнакомой Павлу женщиной буквально в паре метров от них. Достаточно близко, чтобы слышать, о чём они говорят. Но Олега это, по всей видимости, не сильно заботило. — Дело в Кашине. Ведь он же был мужем Ольги Ивановны?

Павел кивнул. Кашин, глава финансового сектора, был мужем любовницы Бориса Литвинова и по совместительству его же, Бориса, правой рукой. Вёл все его финансовые дела, а потом очень вовремя умер.

— Как думаешь, Паша, могла ли Ольга не знать, что у её мужа проблемы с сердцем?

— Вряд ли. Она же была медиком.

— И не простым медиком. А главой департамента здравоохранения. То есть, по сути, ей были подвластны все врачи. Самые лучшие из нас.

— Что ты хочешь этим сказать? — Павел с интересом посмотрел на Мельникова.

— Только то, что никто из моих коллег странным образом не в курсе, что муж Ольги Ивановны на что-то там жаловался. Нет, он жаловался, конечно. Желудок у него пошаливал. И, уж извини за подробности, имелись проблемы с простатой. Но вот с сердцем там был полный порядок. Я вчера на досуге проверил. Переговорил кое с кем из наших.

— И?

— И ничего, — Мельников развёл руками. — А вот умер Кашин прямо как Ледовской. Разом. В одночасье. И тоже рядом не оказалось никакого стакана.

«Зато оказался Серёжа Ставицкий», — подумал Павел, бросил взгляд на Мельникова и по чуть прищуренным глазам Олега понял, что тот думает примерно то же самое.

Ставицкий, закончив свой разговор, вернулся к ним. Стоял, молча перетаптываясь с ноги на ногу, потом неожиданно заговорил про проект бюджета, тоже не к месту, конечно, но это хоть как-то отвлекало. Мельников оживился — то, что предлагал Ставицкий, было здраво, а Олег не принадлежал к тем, кто кривил в надменной усмешке губы, едва заслышав тихий Серёжин голос. Может, он и презирал Ставицкого или даже в чём-то подозревал (хотя, бог мой, в чём можно подозревать такого человека, как Серёжа), но чётко разделял чисто человеческое, житейское и рабочее. Мельников отвлёкся только один раз, когда обернулся и кому-то коротко кивнул.

Павел не обратил на это никакого внимания, людей было много, и с кем там поздоровался Олег, не имело значения. Но когда Сергей Анатольевич на минутку прервался и, повинуясь выработанной годами привычке, свойственной многим близоруким людям, в очередной раз снял свои большие, в пол-лица очки и принялся их протирать, Мельников повернулся к Павлу и негромко заметил:

— Анна здесь.

Когда-то Иосиф Давыдович шутя называл Анну совестью — его, Павла, совестью.

— Ты, Паша, иногда в борьбе за всеобщую справедливость забываешь о главном, — посмеиваясь, говорил старый учитель. — О человеке. Как у тебя так выходит, я никак не могу понять, потому что вроде бы и не должно, но тем не менее. А Аня, она как твой сигнальный маячок — стоит тебе только свернуть не туда, она тут же тебя тормозит…

Тогда Павел вряд ли понимал, что имел в виду Иосиф Давыдович, он даже не осознавал, какое место Анна занимает в его жизни. В шестнадцать лет ему вдруг показалось, что он в неё влюблён, но это была не та чувственная влюблённость, замешанная на подростковых гормонах и сексуальных фантазиях — всего того, что так или иначе не минует ни одного шестнадцатилетнего мальчишку. Он просто неожиданно увидел Анну другими глазами, а может она и стала другой, как это тоже часто бывает, но уже с девочками, которые, пройдя через все несправедливости и уколы жизни в теле гадкого утёнка, однажды утром просыпаются прекрасными лебедями. Они ещё не понимают в полной мере всей силы своей привлекательности, а бывает, что так до конца жизни и не поймут этого, потому что зеркала по инерции будут отражать привычного гадкого утёнка, а рядом с этими повзрослевшими и похорошевшими девочками так и не случится никого, кто бы уверил их в обратном.

Павел не видел этой приключившейся с Анной метаморфозы, но чувствовал её. На уроках он украдкой посматривал на Анну, а иногда, забывшись и заплутавши в своих юношеских мечтах, смотрел открыто: на её тонкий профиль и высокие скулы, и на прядку чёрных волос, то и дело падающую ей на глаза, и которую она сердито сдувала. И эта точёная Аннина красота, словно сошедшая с древних фресок и икон, которые хранились в музее Башни, за толстым и чуть мутноватым стеклом, непохожая ни на что, невероятная и совершенная, притягивала и отталкивала одновременно.

Он так ни на что и не решился. А потом эту кажущуюся влюблённость вытеснили другие заботы, пришедшие вместе с окончанием школы, и они оба, и Павел, и Анна, со свойственными им обоим азартом и самоотдачей принялись открывать для себя уже новые горизонты. Они встречались с радостью и расставались без грусти, наверно, потому что даже не понимали до конца, что такое разлука. Несколько сотен этажей, что их разделяли, были в их понимании всего лишь этажами, небольшим и легко преодолимым неудобством.

Возможно, их считали парой, но они не были ею в классическом понимании этого слова. Они больше напоминали два юных ручейка, бегущих параллельно друг другу, огибая холмы и пригорки, медленно переползая по гладким и блестящим камешкам, растекаясь хрустальными лужицами, но никогда не сливаясь в единый полноводный поток, в спокойствии которого скрывается та удивительная сила и мощь, способная преодолеть всё на своём пути. А, может, они так и не успели добежать до той точки, где смогли бы соединиться уже навсегда. Потому что в его, Пашкиной жизни, случилась Лиза. Рыжее солнце, которое явилось и обожгло, ослепило, заслонило собой строгую и неброскую иконописную красоту Анны. И Павла закружило в любви к этой совсем ещё девочке, юной и чувственной.

Иногда, выныривая на короткие мгновения из захватившего его водоворота, он пытался себя убедить, что у Анны всё хорошо, искал в её глубоких тёмных глазах что-то похожее на счастье, искал и находил, и, будучи сам влюблённым и счастливым, щедро и совершенно искренне желал такой же влюблённости и счастья тем, кого любил сам, и кто был ему ближе и роднее всех — Анне и Борису. И ему казалось, что у его друзей всё сложится, всё должно сложиться и всё почти сложилось.

Очнулся Павел только после свадьбы…

Лиза заснула почти сразу. Он ещё возился с пуговицами на рубашке, стоя спиной к кровати, и что-то говорил ей, смеясь — кажется, рассказывал, что отмочил Борька на свадьбе, — а когда повернулся, увидел, что она уже спит, уютно подоткнув ладошкой щёку.

Павел подошёл и присел на край кровати. Свет ночника падал на Лизино бледное лицо, подчёркивая глубокие синие тени, залёгшие под глазами. Днём они не так были заметны, но сейчас, когда она спала, усталость от суеты и неразберихи последних дней отчётливо проступила на узеньком и тонком, успевшем стать родным лице, вызывая смешанное чувство любви и жалости и, наверно, ещё чего-то — раскаяния, сожаления, безвозвратности — Павел и сам толком не понимал, что он чувствует и не умел сказать словами.

После того, как Лиза сообщила ему о своей беременности, а он, как это делали многие мужчины до него, бестолково пробормотал что-то типа «ты точно уверена, да? точно?», и лишь потом, увидев её огромные синие глаза, в которых плескались, боясь пролиться и всё-таки пролившись, слёзы, принялся убеждать не столько её, сколько себя, что он «разумеется, счастлив и что они, конечно же, поженятся».

А теперь он смотрел на спящую Лизу, и к щемящему чувству счастья примешивалось осознание чего-то неправильного.

Свадьба была весёлой, шумной, немного бестолковой. Работяги и инженеры с нижних этажей, со станции, так отплясывали на свадьбе Пашки Савельева, что звенели и запотевали зеркала в дорогом и помпезном ресторане под самым куполом. Ресторан был Борькиной затеей. И, как подозревал сам Павел, затеей матери Павла. Елена Арсеньевна, сухая, чопорная, с возрастом всё больше и больше приобретающая черты своей матери, так, что иногда Павлу казалось, что перед ним сама Кира Алексеевна, какими-то невероятными судьбами явившаяся с того света (бабка Павла умерла три года назад), неожиданным образом сошлась с Борисом, простив тому его плебейское происхождение, и приняла в организации свадьбы самое деятельное участие.

Это, конечно, не означало, что она приняла и Лизу, но хотя бы не возражала. Заметила только, как будто вскользь: «Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь», а Павел в ответ лишь пожал плечами.

Впрочем, за последние пару лет их отношения немного наладились. Во всяком случае со стороны Павла исчезла та обжигающая ненависть, которая охватывала его всякий раз, когда он смотрел на мать. Но тем не менее ночевать после свадьбы, отправив всех гостей по домам, они с Лизой остались в доме Константина Генриховича, отца Лизы и Анны. Павлу и в голову бы не пришло вести Лизу в квартиру матери, да и семья Бергман была ему родней и ближе.

…Слегка поцеловав Лизу — даже не поцеловав, а скользнув губами по её тёплой от сна щеке, — и подоткнув одеяло, Павел вышел из комнаты и направился в душ. Стоял, подставив лицо крепким колючим каплям, ни о чём не думая, стряхивая с себя невнятные сомнения и досаду, и уже почти справился с собой, но, когда возвращался назад, в ту комнату, где спала юная и счастливая Лиза, он неожиданно наткнулся на Анну, и все те чувства, которые давили и тревожили, вдруг вспыхнули с новой силой.

Анна сидела в гостиной на диване.

Том самом, который почему-то так любила вся их троица.

Том самом, на котором Константин Генрихович стелил ему десять лет назад, когда он сбегал от матери, обуреваемый лишь одним чувством — ненавистью.

Том самом, где маленькая Лиза читала ему перед сном свои детские книжки, в которых люди были красивы и счастливы, а добро непременно побеждало зло.

Том самом, где они однажды лежали с Анной вдвоём, без сна, боясь пошевелиться и дышать, потому что, то незнакомое и хрупкое, что вспыхнуло и затеплилось, было настолько неуклюжим и робким, что его можно было разрушить даже не прикосновением — просто неловким словом. И непонятно, кто из них боялся больше. И чего боялся.

Анна сидела совершенно одна, выпрямив спину и устремив застывший взгляд перед собой. Павел, сам толком не понимая, что делает, но чувствуя, что должен сделать хоть что-то, осторожно постучал по косяку дверного проёма, перед которым остановился. Анна вздрогнула, всем телом, так, что по ровной, вытянутой в струнку спине, пробежала лёгкая дорожка дрожи, и обернулась.

— Можно с тобой посидеть?

Она кивнула. Всё также молча, не разжимая стянутые тонкой нитью губы.

Павел прошёл и сел рядом, уронил ладони между колен, понимая, что слов нет. Слова остались там, за дверью той комнаты, где сейчас спала его юная жена.

— Что Лиза? Спит? — Анна первой разорвала молчание, слишком тягостное, отсчитывающее минуты и секунды, как убийца, терпеливо поджидающий свою жертву.

— Да. Она устала, ну ты понимаешь, — Павел неуклюже улыбнулся и посмотрел на Анну. — А что ты? Как у тебя с Борькой?

Борис почти всю свадьбу старался не отходить от Анны ни на шаг. Да он и до свадьбы казался почти приклеенным к ней. Однажды Павел даже застукал их целующимися. Или ему показалось?

— С Борькой? — она повернула у нему недоумевающее лицо, но эта тень недоумения скользнула лишь на краткий миг, Анна как будто опомнилась, взяла себя в руки и гордо вздёрнула подбородок. — С Борькой всё хорошо. Как обычно.

— Я рад, — ответил Павел, уже понимая, что отмеренные ему слова закончились.

Они ещё посидели какое-то время в тишине, прислушиваясь к мерно тикающим часам на стене, к едва слышимому дёрганью минутной стрелки, которая делала свой тихий шажок каждый раз, когда тонкая секундная стрелка шустро пробегала положенный ей круг.

— Я тогда пойду? — он поднялся, не дожидаясь её ответа, и она встала следом.

— Давай. Я тоже. Устала очень.

В дверях они опять притормозили, замешкались, остановились оба разом, не сговариваясь, повернув к друг другу лица.

— Ань, я завтра уже уеду.

— Уедешь? Как? — удивление, прорвавшееся в её голосе, было настолько звонким, что она сама испугалась и, понизив голос, зашептала, горячо и сбивчиво. — У вас же медовый месяц, Паша. Я думала… мы думали… Но Лизе ты, конечно, ничего не сказал.

— У меня же работа, я… я с ребятами договорился…

— А Лиза?

— Лиза… ну, я думал, Лиза приедет дня через три, ко мне вниз. Ребята там нам квартиру подготовили, Сашка, жена Марата, говорит…

— Паша, — перебила его Анна. — Через три дня? Лиза поедет вниз? Я полагала…

Она замолчала, так и не договорив, что же она полагала. Сама мысль о том, что Лиза, её Лиза, поедет вниз и будет там жить, без света, без солнца, Лиза… Это же Лиза! Пашка уставился на неё, ничего не понимая.

— Ну да, вниз, — растерянно проговорил он. — А как ещё-то? Она же теперь моя жена. Вот ты, ты же ведь поехала бы со мной, да?

Анна посмотрела так, словно, он сказал что-то ужасное, такое, что нельзя говорить ни в коем разе.

— Дурак ты, Паша, — выдохнула она и, сорвавшись с места, почти побежала к себе, оставив Павла, недоумевающего, одинокого и по счастью даже не догадывающегося, насколько он одинок.

Тогда он не понимал, что натворил. И потом не понимал. Как не понимал всей Анниной любви, силы, цельности и глубины. А теперь вдруг поняв, и что такое Анна, и слова Иосифа Давыдовича про совесть, Павел испугался и содрогнулся, осознав, насколько же он не дотягивает до неё, и все те мелкие и крупные предательства, вольные и невольные, которые он совершал по отношению к ней и которые ещё не раз совершит, не дают ему никакого права быть с этой женщиной. Не дают права быть счастливым.

И он почти силой заставил себя отвернуться от неё.